ГЛАВА VI.

ГЛАВА VI.

Пожелания Короля Черногорского и недовольство на меня его дочери Вел. Княгини Милицы Николаевны за отказ поддержать их перед Государем. – Участие мое в вопросах иностранной политики. – Политические настроения в окружении Государя. – Совещание у Государя о задуманном Сухомлиновым, без сношения со мной, усилении в спешном порядке армии. – Бюджетная речь по росписи на 1913 год и прения по ней. – Инцидент, вызванный выходкой Маркова 2-го. – Романовские торжества. – Тревога во мне, вызванная внешним положением. – Отношение к этому вопросу Государя. – Новое направление в деле финансирования частного железнодорожного строительства и приезд в Петербург Г. Вернейля. – Посещение меня генералом Жоффром.

Декабрь 1912 года, видимо, не хотел уступить место январю, идущему ему на смену, без того, чтобы к только что описанным происшествиям не присоединилось еще одно, столь же неожиданное, как и все предыдущие.

В самый сочельник, 24 числа, около 12 часов дня, управляющий двором Великого Князя Петра Николаевича, барон Сталь передал мне по телефону, что Великая Княгиня Милица Николаевна желает меня видеть непременно сегодня по совершенно неотложному делу и просит назначить ей час, наиболее для меня удобный.

Я предложил быть у нее в половине пятого. Она приняла. меня в присутствии ее мужа, и наша беседа продолжалась более полутора часов, нося подчас весьма неприятный для меня характер.

Держа перед глазами записку из письма ее отца, короля Черногорского, Великая Княгиня просила меня внимательно выслушать пожелания ее родителя и передать их Государю. По моей просьбе, она согласилась, под конец наших объяснений вручить мне эту записку, т. к. я сказал ей, что я особенно дорожу тем, чтобы при сношении моем с Министром Иностранных Дел и, в особенности при докладе моем Государю, не могло быть сомнения в точности моей передачи, и чтобы при оценке конечного результата моего доклада личные мои взгляды были основаны на точном выражении пожеланий Короля Черногорского, представленных ею черев меня.

Милица Николаевна заметила мне при этом, что никто и не станет сомневаться в точности моего доклада, но главное значение, по ее мнению, имеет не столько точность передачи, сколько то мнение, которое будет представлено на окончательное решение Государя.

Прочтенная Великою Княгинею записка содержала в себе четыре совершенно ясно формулированные желания Короля Черногорского, которые я воспроизвожу по оставшейся у меня копии, т. к. переданный мне подлинник, написанный рукою Милицы Николаевны, передан был мною Сазонову, после моего доклада Государю, в первый же мой доклад после Рождественских дней.

1. «Россия должна дать совершенно определенные указания нашему Лондонскому послу не подписывать никакого соглашения по ликвидации Балканского вопроса, если только Скутари не будет признано за Черногоpиeю».

Изложение этого пункта сопровождалось заметкою, что «если это условие не будет принято, Черногория готова ринуться на Австрию и предпочитает погибнуть в неравном бою, лишь бы не лишиться плодов своих побед».

2. «Северная граница Албании должна быть проведена так, чтобы Ипек и Дьяково отошли непременно к Черногории».

3. «Обещанная Государем помощь Черногории мукою и кукурузою должна быть послана как можно скорее, иначе будет поздно, и население, лишенное продовольствия, вымрет от голода».

4. «Черногорская артиллерия окончательно изношена, орудия более непригодны к бою, патроны расстреляны, и необходимо также немедленно послать три батареи из шести скорострельных пушек нового образца, каждая с 1000 снарядов на каждое орудие, а также выслать по 1000 снарядов на все старые орудия и 20 миллионов патронов для всех трехлинейных винтовок, предоставленных в свое время Черногории».

По первому вопросу я пояснил Великой Княгине, что предъявлять такое ультимативное требование через нашего Лондонского посла совершенно недопустимо, т. к. это было бы равносильно полному уничтожению того соглашения, которое существует до сих пор между государствами, взявшими на себя тяжелый труд по разрешению балканского вопроса, еще так недавно казавшегося всем почти безнадежным.

Я собирался было подкрепить мою мысль приведением всех доказательств необходимости сохранить взаимное доверие между державами и не допустить разрушения Лондонской конференции послов, но был прерван Великою Княгинею резким замечанием, почему же поступила Россия совершенно иначе в отношении требования Болгарии и согласилась в принципе передать ей Адрианополь?

Резкость тона и даже гневность, ясно звучавшая в словах Милицы Николаевны, заставили меня было сказать, что мне крайне неприятно выражать мое мнение, несогласное с ее взглядами, и я предпочитаю просто выслушать передаваемые ею пожелания короля Черногорского и доложить о них Государю, тем более, что окончательное решение зависит от его воли, по докладу Министра Иностранных Дел, но она, видимо, сдержала свой гнев и просила меня, наоборот, высказать свое мнение совершенно откровенно по всем вопросам, т. к. она тотчас напишет о нашем разговоре своему отцу, будучи заранее уверена, что мое мнение совпадет с мнением Сазонова и будет, очевидно, принято Государем.

Я указал ей на существенную разницу между положением вопроса о признании по настоянию России, Скутари за Черногориею и мнением, высказанным ею относительно прав Болгарии на Адрианополь.

Адрианополь окружен Болгарами и неизбежно должен пасть, как только возобновятся военные действия, приостановленные по требованию держав. Если Турция не согласится на передачу его Болгарии, последняя возьмет его без больших усилий голодом или силою.

Скутари, напротив того, не только не окружено Черногорцами, но свободно снабжается продовольствием и для взятия его, Черногория не располагает ни достаточными силами, ни простою физическою возможностью, при существующих условиях ее военной организации.

На мои доводы Великая Княгиня с той же резкостью, переходившею к запальчивость, просила, меня ответить ей прямо на такой вопрос: «Мой отец поручил мне прямо сказать здесь. (т. е. другими словами, передать Государю), что уложивши не менее 8000 человек он уверен, что в состоянии взять Скутари, и желает знать, обеспечит ли в таком случае Poccия что Скутари останется за ним?»

Оговорившись, что поставленный вопрос ставить передо мною слишком ответственную задачу, разрешить которую может только Государь, да и то Он, вероятно, пожелает ранее осведомиться об отношении к нему Англии и Франции, я просил Милицу Николаевну с ее стороны разрешить мне, докладывая эту часть нашей беседы Государю, формулировать поставленный ею вопрос в более ясной и категорической форме, отвечающей понятию «гарантии» со стороны России, a именно, желает ли она знать, что Россия объявит войну Австрии, а следовательно начнет общеевропейскую войну в том случае, если после взятия Скутари Черногориею, Австрия либо выбьет ее оттуда, либо станет решительно настаивать на передаче этого города Албании, при окончательном разрешении балканского вопроса?

Моя формулировка вызвала реплику Милицы Николаевны:

«Ну зачем же ставить вопрос так прямолинейно? Если Россия на самом деле заявит свое желание настойчиво и всем будет ясно, что она дорожит принятием его, то Австрия не посмеет угрожать войною, и мы будем иметь то, что нам так необходимо».

По второму вопросу, я сказал, что для Черногории не столько важен тот или иной определенный пункт по границе ее с Албаниею, сколько расширение ее территории по этой границе, и в этом отношении Россия делает и будет делать все, что в ее силах, чтобы обеспечить ее интересы, и Черногории нет оснований сомневаться в искренности нашего желания. Детали же установления границы составят предмет последующей работы по разграничению и усложнять сейчас общее положение, далеко еще несоглашенное в его главных положениях, очевидно, неблагоразумно.

По третьему вопросу я дал Великой Княгине категорическое обещание, что продовольственная помощь будет оказана безотлагательно, т. к. еще на последнем моем докладе были приняты все необходимые меры к немедленному направлению продовольствия в Черногорию.

По четвертому вопросу мои объяснения были выслушаны с тем же нескрываемым раздражением, как и то, что я сказал то первым двум пожеланиям. Я сказал, что Россия, в данное время решительно не имеет никакой возможности снабдить Черногорию артиллерией, снарядами и патронами. Это было бы явным нарушением нами нейтралитета, и последствия такого нарушения были бы неисчислимы для России.

Мы встретились бы с неизбежным протестом со стороны Германии и Австрии и какую форму принял бы этот протест и к каким последствиям привел бы он – я не могу себе даже представить. Для меня совершенно очевидно, что и наш союзник – Франция и Англия не только не останутся равнодушными к нашим намерениям, но встанут к ним в резко отрицательное отношение, и мы останемся одинокими в том вопросе, которому мы отдаем столько неослабного труда. Я прибавил еще, что, если бы даже моя точка зрения могла показаться Великой Княгине слишком резкой, то есть и другое основание, по которому мы не в состоянии исполнить желание ее отца: мы сами слишком небогаты артиллериею, и я встречаюсь каждый день с самыми наглядными доказательствами, насколько мы отстали от нашей собственной потребности в скорострельных орудиях и в запасе снарядов.

По мире развития мною моих доводов Великая Княгиня становилась все более и более нетерпеливою и раздраженною и, видимо, желая положить конец нашей беседе, задала мне неожиданно вопрос: «А если мой отец найдет способ приобрести артиллерию или закажет ее где либо на стороне, – Россия заплатит за нее или тоже найдет основания клониться от этого?»

Я ответил на это, что, ставя такой вопрос, Король Черногорский, очевидно, ставить автоматически перед Государем общий вопрос о пересмотре нашей конвенции с ним, и для меня неясно, на сколько в интересах Короля и Черногории поднимать такой вопрос именно в данную, крайне неподходящую для его разрешения, минуту. Беседа наша пришла к концу. Великая Княгиня сказала мне не обинуясь, что она не замедлит сообщить своему отцу, к каким печальным результатам привела ее беседа со мною, т. к. она не сомневается ни на одну минуту, что мое мнение будет принято Государем, и «бедная Черногория выйдет снова ослабленною из всех ее усилий».

Я заверил Милицу Николаевну, что ей будет не трудно убедиться, насколько я доложу Государю буквально только то, что оказал ей по моей совести и считая моей первой обязанностью думать всегда и прежде всего о пользах России и не допускать ничего, что могло бы нанести ей какой-либо вред.

В тот же вечер я передал весь мой разговор Министру Иностранных Дел, а несколько дней спустя доложил его во всех подробностях Государю, который видел Сазонова раньше меня и сказал мне только, что Ему Милица Николаевна не сказала ни одного слова, несмотря на то, что Он видел ее после моего свидания с нею, и что Он просто не желает возвращаться к этому вопросу, настолько все Ему ясно, и настолько Он решил ответить моими же аргументами и Королю Черногорскому, если бы он решился обратиться непосредственно к Нему, «вместо того, чтобы идти кружным путем, через его дочь».

После этой беседы я никогда более не разговаривал с Милицей Николаевной, и она видимо избегала меня. Два или три раза были случаи встречаться с нею и на Романовских торжествах и во время двукратной моей поездки в Ливадию осенью 1913 г., и, кроме молчаливого поклона, она ни разу ничем не проявила отношения ко мне. Государь заметил это и однажды, в последнее пребывание мое в Крыму, 6-го декабря, после завтрака подошел ко мне и спросил меня: «А Милица Николаевна все еще помнит ваш разговор год тому назад и, видимо, не жалует Вас?»

Затем уже в беженстве мне пришлось быть несколько раз у Великого Князя Николая Николаевича, когда он проживал в одном доме с его belle soeur, Милицей Николаевной, и она ни разу не выходила ко мне, а однажды, когда мне пришлось обедать у Великого Князя, и она сидела тут же за столом, она не обратилась ко мне ни с одним словом, несмотря на то, что общая атмосфера в дом Великого Князя ко мне была в ту пору в высшей степени благожелательна.

Думаю, что я не совершу несправедливости, если скажу что в этом отношении сказались невыгодные для меня воспоминания Великой Княгини о нашем свидании в декабре 1912 года, не изгладившиеся и после десяти лет нашей жизни в изгнании.

В том же декабрь вернулся с Ленских промыслов Манухин н начал готовить отчет по его поездке, доставивший мне потом не мало хлопот и неприятностей.

Но над всеми событиями нашей внутренней жизни получили преобладание события внешней политики – Балканские осложнения, и в них мне, по необходимости, пришлось принять большое участие.

Независимо от того, что по целому ряду текущих дел мне пришлось взять на себя неблагодарную роль усмирять пыл некоторых весьма воинственно настроенных членов Совета Министров, Сазонов, по мере осложнения событий, стал все более и более вводить меня в круг этих событий и почти ежедневно советовался со мною и не принимал ни одного решения, не переговоривши со мною. Во мне он всегда встречал «самого убежденного сторонника мирной политики и часто просил моей поддержки у Государя.

Мое положение в этом отношении было весьма щекотливое. Я знал всю нашу неготовность к войне, всю слабость нашей «военной организации и отлично сознавал до чего может довести нас война и держался поэтому самого примирительного тона во всех моих повседневных беседах с кем бы то ни было.

Но мне было в особенности трудно потому, что Государь относился отрицательно к самой мысли о том, что Председатель Совета Министров близко входит в дела внешней политики. Он считал их своими личными делами, и Ему было просто не по душе, что Министр Иностранных Дел вводит меня в них и в особенности обменивается взглядами в Совете Министров. Он мне ни разу не сказал прямо, что я вмешиваюсь не в свое дело, но Он просто не понимал, зачем иностранные послы обращаются ко мне, а не исключительно к Министру Иностранных Дел, и из его деликатных и осторожных намеков нельзя было не сделать того вывода, что Совету Министров и его председателю и вообще нет места в делах внешней политики. Приходилось вести свою линию и озираться по сторонам, чтобы не вызвать какого-либо осложнения, к которому очень часто готовили недвусмысленные заметки в «Гражданине», прямо говорившие о том, что Председатель Совета «начинает узурпировать прерогативы Верховной власти, которая одна ведает делами внешней политики».

А события все больше и больше наталкивали меня на эти вопросы.

Послы все чаще и чаще стали заезжать ко мне и искать во мне опоры. В особенности это относится к трем послам: французскому, германскому и японскому.

Отношения г. Луи к Сазонову все более и более портились, и он все чаще заезжал ко мне, ища поддержки, в обострявшихся столкновениях.

Граф Пурталес не стеснялся бывать у меня перед своими посещениями Сазонова или непосредственно после него, и я положительно знал все, что поручено ему сообщать нам.

Барон Мотоно оказывал мне всегда величайшее доверие, и я пользовался его положением среди дипломатического корпуса, чтобы проводить нашу политику мирного разрешения Балканского кризиса, а когда к весне 1913 года Лондонской конференции удалось найти путь благополучного завершения первой балканской войны, то Мотоно приехал ко мне поздравить меня и сказал, что все столкновение было локализировано и не разыгралось в общеевропейский пожар благодаря трем лицам: Государю, Сазонову и мне.

Впрочем, и некоторые наши домашние явления зарегистрировали мою долю участия в делах внешней политики. Когда на славянских обедах Башмакова, Брянчанинова и комп. говорили зажигательные речи и клеймили антиславянскую политику русских Министров, «продавшихся немецкому влиянию». Мое имя всегда ставилось рядом с именем Сазонова и враждебные ему демонстрации должны были направиться и под мои окна, но не были допущены отрядом полиции, не пропустившей их на узком проезде к Мойке.

Наступил конец зимы 1912 – 1913 года. Все стали готовиться к Романовским торжествам. Перестали раздувать распутинский вопрос. Министры стали изощрять свою изобретательность в том, как шире и ярче отметить 300-летие Дома Романовых. Участились приезды разных владетельных особ и в числе их бухарского Эмира и Хивинского Хана, и петербургская жизнь приняла более праздничный характер, а думские прения как-то потускнели и сократились.

В исходе марта, перед парадным завтраком в Царском Селе, по случаю приезда Хивинского Хана, Обер-Гофмаршал Граф Бенкендорф подошел ко мне и сказал, что Государь желает, чтобы Его сопровождали на Романовские торжества только Председатель Совета Министров и Министры Путей Сообщения и Внутренних Дел, а все вообще Министры собрались в Костроме и оттуда проехали прямо в Москву. Он прибавил, что Министерство Двора не может, к сожалению, предоставить нам ни квартиры на остановках, ни способов передвижения, ни продовольствия, кроме случаев приглашения к Высочайшему столу. Письмо в этом смысле, сказал он, уже заготовлено мне Министром Двора я будет доставлено сегодня.

Государь заметил наш разговор и во время завтрака, не имея возможности вести с Хивинским Ханом беседу по незнанию тем какого-либо языка, обратился ко мне с вопросом:

– Какую тайну поведал Вам Гр. Бенкендорф?

Придавши шутливую форму нашему разговору с Ним, я сказал, что некоторым Министрам предложено сопровождать Ваше Величество в путешествии, но с непременным условием «ночевать под открытым небом, питаться собственными бутербродами и передвигаться на ковре-самокате или приютиться на дрожках, перевозящих дворцовую прислугу».

Государь принял это тоже за шутку, но все-таки спросил тут же, через стол, Министра Двора разве нельзя что-нибудь сделать для трех Министров и получил в ответ, что передвинуть достаточное количество экипажей во все попутные города положительно невозможно, и что Министры, вероятно, устроятся сами как-нибудь.

На самом деле это так и было.

Об нас решительно никто не заботился, и, в частности, я передвигался сам только благодаря любезности Министра Путей Сообщения, предложившего разделить с ним путейские автомобили там, где нужно было передвигаться по грунтовым дорогам, и давшего мне приют, так же как и Министру Внутренних Дел, на путейском пароходе, сопровождавшем царский поезд по Волге от Нижнего до Ярославля.

Без этого одолжения, я не знаю каким путем смог бы я на самом деле сопровождать Государя в Его путешествии.

Я упоминаю об этом эпизоде только мимоходом, чтобы характеризировать какое отношение было в ту тору у дворцовых распорядителей царским праздничным объездом исторических мест к представителям высшей правительственной власти.

Поездке Государя было придано, по-видимому, значение «семейного» торжества Дома Романовых, и «государственному» характеру этого события вовсе не было отведено подобающего места.

Да и то сказать – в этом, как и во многих других случаях, в ближайшем кругу Государя понятия правительства, его значение, как-то стушевывалось, и все резче и рельефнее выступал личный характер управления Государем, и незаметно все более и более сквозил взгляд, что правительство составляет какое-то «средостения» между этими двумя факторами, как бы мешающее их взаимному сближению. Недавний ореол «главы правительства» в лице Столыпина в минуту революционной опасности совершенно поблек, и упрощенные взгляды чисто военной среды, всего ближе стоявшей к Государю, окружавшей Его и развивавшей в Нем культ «Самодержавности», понимаемой ею в смысле чистого абсолютизма, забирал все большую и большую силу.

Происходило ли это от недостатка престижа во мне самом или от того, как я думаю, что переживания революционной поры 1905-1906 годов сменились наступившим за семь лет внутренним спокойствием и дали место идей величия личности Государя и вере в безграничную преданность Ему, как Помазаннику Божию, всего народа, слепую веру в Него народных масс, рядом с верою в Бога. Во всяком случае, в ближайшее окружение; Государя, несомненно все более в более внедрялось сознание, что Государь может сделать все один, потому что народ с Ним, знает и понимает Его и безгранично любит Его, т. к. слепо предан Ему.

Министры, не проникнутые идеею так понимаемого абсолютизма, а тем более Государственная Дума, вечно докучающая правительству своей критикою, запросами, придирками и желанием властвовать и ограничивать исполнительную власть, – все это создано, так сказать, для обыденных, докучливых. текущих дел и должно быть ограничиваемо возможно меньшими пределами, и чем дальше держать этот неприятный аппарат от Государя, чем меньше приобщать его к Его жизни и к историческим торжествам, связанным со всем прошлым Его Дома, – тем лучше и тем менее вероятности возникнуть на пути, всяким досадливым возражениям, незаметно напоминающим о том, что нельзя более делать так, как было, и требующим приспособляться к каким-то новым условиям, во всяком случае, уменьшающим былой престиж и затемняющим ореол «Царя Московского», управляющего Россией, как своей вотчиной.

В ту самую пору, о которой я веду мой рассказ, случилось одно событие, резко нарушившее для меня сравнительно спокойное течение обыденной жизни в промежуток между февральскими и майскими торжествами, когда все Внимание Совета Министров как будто сосредоточилось на выработке предложений о том, как лучше и ярче ознаменовать 300-летие Дома Романовых.

К тому же и внешняя политика меньше привлекала к себе внимание националистически настроенных Министров, и мы с Сазоновым спокойно и согласно следили за событиями на Балканах, все более и более уверенные в том, что России удастся те допустить балканской распри до мирового пожара.

9-го марта – я тогда же отметил это число – Военный Министр снова, как и в декабре месяце, поздно вечером позвонил ко мне но телефону и предупредил, что Государь просит меня завтра, 10-го марта приехать к Нему. На мой вопрос:

«В чем дело и кто еще приглашен?» он мне ответил:. «Вот уж на этот раз, это Вам должно быть известно больше, чем кому-либо» и на этом наш разговор оборвался.

Я поспешил было позвонить к Сазонову, узнать у него причину экстренного вызова, но его не оказалось дома, и мне не оставалось ничего другого, как спокойно ждать утра и минуты отъезда.

На вокзал я встретил Маклакова, который спросил меня – о чем будет совещание, на которое и он приглашен, а жандармский офицер подошел ко мне и сказал, что за четверть часа отошел экстренный поезд, с которым уехали Великие Князья, Военный и Морской Министры. В Царском Селе меня пригласили пройти в большую угловую гостиную Императрицы, в которой я нашел Великого Князя Николая Николаевича, Сергея Михайловича, Военного Министра, Начальника Генерального Штаба Жилинского, Морского Министра, Министра Иностранных Дел, Министра Внутренних Дел и Государственного Контролера. Не успел я поздороваться с собравшимися, как Государь обратился ко мне с такими словами:

«Так как интересующий нас вопрос зависит прежде всего от денег, то Я прошу Председателя Совета Министров и Министра Финансов сказать, как относится он к представлению Военного Министра».

Не зная решительно ничего о том, какое предположение имеет Государь в виду, я ответил, что затрудняюсь сказать что-либо, не зная, о чем идет речь. Государь смутился и, обращаясь к сидевшему против Него Военному Министру, сказал ему:

«Как же это так, Владимир Александрович, – снова Председатель Совета ничего не знает. Ведь Ваш доклад напечатан, Я его читал уже 2 недели тому назад, и Вы просили Моего разрешения разослать его всем участникам совещания, собранным по Вашей просьбе».

Сухомлинов покраснел и ответил: «Я решительно ничего не понимаю, Ваше Величество, – доклад был послан вчера утром к Министру Финансов и вероятно лежит где-нибудь у него в канцелярии». Все Министры ответили, что получили доклад еще на прошлой неделе.

Я удостоверил, что, выезжая из дома в 9 1/4 утра, я видел моего секретаря, который сказал, что ничего от Военного Министра не поступало. На предложение Государя, не отменить ли совещание и не лучше ли собраться на следующей неделе, после того, как я ознакомлюсь с делом, я просил Государя приказать просто прочитать этот доклад, предполагая, что, быть может, я буду иметь возможность высказаться и без подготовки. Я прибавил, что я не хотел бы задерживать направления дела по причини недоставления мне необходимого материала, как бы понятно не было такое обстоятельство.

Участники совещания имели весьма смущенный вид.

Так и было поступлено. Генерал Жилинский прочитал доклад, содержавший в себе предположения о необходимости спешно усилить нашу армию, в виду увеличения состава Германской армии и, в соответствии с приведенными расчетами, открыть единовременный кредит в сумме свыше 350 мил. рублей и увеличить постоянные расходы Военного Министерства, на 100 миллионов рублей в год. Из беглого прослушания доклада мне было ясно, что он составлен наспех, многое пропущено (например, не принят вовсе расход на постройку казарм для увеличенного состава армии и на их содержание), отдельные статьи не согласованы между собою, и вовсе не затронут вопрос о том, чем так много занимается Франция, об увеличении сроков службы под ружьем, что может быть много полезнее чем увеличение численного состава армии, но плохо обученной и, того еще хуже, плохо снабженной. Не затронут был вовсе вопрос о развитии железных дорог с точки зрения приспособления их к мобилизационным целям и т. д.

После прочтения доклада Государь опять спросил меня, не желаю ли я отложить заседание, чтобы подготовиться к ответу. Я просил Его разрешения ответить теперь же, но просил позволить мне говорить совершенно откровенно, не стесняясь тем, что мои слова, могут быть неприятны кому бы то ни было. Хорошо помню и теперь все, что я сказал тогда. Главное я тогда же записал.

Я начал с того, что просил Государя обратить внимание на то невероятное положение, которое существует у нас в деле развития армии. Не проходит ни одного доклада, чтобы Военный Министр не жаловался на меня за то, что я отказываю ему в средствах; почти в каждом номере «Русского Инвалида» печатаются резкие статьи о том, что мы отстали от наших вероятных будущих противников, и причиною этого является все тот же вечный отказ Министерства Финансов в деньгах: в каждом собрании военных та же единственная тема развивается все с большею и большею страстностью, и скоро имя Министра Финансов станет чуть ли не синонимом врага отечества, не признающего первого своего долга перед родиною – помогать защите ее чести и достоинства.

А между тем, что мы видим, на деле и какое лучшее доказательство бессистемности наших подготовительных работ по усилению армии нужно еще искать после сегодняшнего собрания? Германия провела свой исключительный закон о единовременном налоге на население для усиления армии еще в 1911 году, а у нас встрепенулись только через 2 года, да и то не успели послать Председателю Совета Министров и Министру Финансов печатного доклада, хотя послали его другим Министрам и заставляют его читать «с листа», т. е. давать заключения по такому капитальному вопросу, не давши ему возможности ознакомиться с содержанием выработанных предположений и даже обдумать эти предположения.

Но и этого мало и после двух лет, в течение которых Военное Министерство должно было готовиться и работать над новым планом усиления армии, – на рассмотрение Государя представляется такая работа, в которой, с первого беглого взгляда, очевидны элементарная неточность и бесспорные пропуски. Достаточно указать, что пропущен расход на казармы, исчисляемый во многие и многие миллионы рублей, и невольно хочется спросить – где же будут жить те сотни тысяч солдат, которые будут призваны под знамена?

Очевидно, что при таком характере работы бесполезно углубляться в отдельные расчеты, проверять и подводить новые итоги, да это и совершенно бесцельно. Совещание не может решить этого вопроса без законодательных учреждений, и нужно только принять одно принципиальное решение, а затем поручить Военному Министру разработать весь вопрос без грубых пропусков и ошибок, что очевидно, совершенно непосильно для одного военного ведомства, и внести его в Думу без всяких новых проволочек, в которых вообще не виновен никто, кроме самого Военного Министра, постоянно разыскивающего посторонних виновников своих собственных ошибок.

Что же касается моего принципиального отношения к делу, то я не только не буду возражать против усиления армии, но могy разве повторить то, что я не раз заявлял открыто в Думе и докладывал самому Государю, – нужно торопиться, работать не покладая рук и постараться наверстать потерянное время, и нужно заранее знать, что Министр Финансов не только не противится усилению защиты родины, но заявляет открыто, что деньги на это найдутся, и нужно только уметь распорядиться ими, и распоряжаться не так, как мы это делали до сих пор.

Тут Государь прервал меня и сказал, обращаясь ко всем вообще, но в особенности к Великому Князю Николаю Николаевичу:

«Кажется мы можем вздохнуть свободно в сказать себе, что мы не даром собрались сегодня. Я знал всегда, как горячо любит Владимир Николаевич родину и никогда не сомневался в том, что он не откажет в средствах на оборону».

Военный Министр, как ни в чем не бывало, поспешил подтвердить, что и он очень благодарит Министра Финансов за его горячую поддержку нужд обороны.

Все молча переглядывались, Великий Князь Николай Николаевич шепнул мне: «иль а дю тупэ», и я продолжал мои объяснения. Я сказал Государю, что прошу Его разрешения коснуться только двух принципиальных вопросов, чтобы примирить новую огромную затрату на оборону с поддержанием нашего прочного финансового положения. Я сказал, что Государственное Казначейство обладает в виде остатков от прежних лет свободною наличностью свыше 450 миллионов рублей, и что я готов отдать ее полностью на нужды обороны, но прошу только помощи Государя в том, чтобы Он повелел мне сообщить Его именем всем Министрам, что эта наличность отдана на это дело, и что Министры не должны обращаться к Министру Финансов, как это они делают теперь мне ежедневно, прося новых ассигнований на счет этих запасных средств. Кроме того, новый план Военного Министра, поглощая единовременными расходами всю наличность, требует еще постоянного увеличения бюджета по крайней мере на 150 мил. рублей в год. Этот расход казна может также взять на себя, потому что наши доходы растут в значительной степени, но нужно, чтобы гражданские Министры умерили свои новые требования, т. к. одновременно давать новые средства для обороны и столь широко удовлетворять другие потребности – не в состоянии выдержать никакая страна.

Государь опять остановил меня и сказал очень просто:

«Вы имеете, Владимир Николаевич, Мою полную поддержку – с Вами нельзя не согласиться. – Пусть в Думе настаивают на всяких культурных расходах, а Я не хочу даже обсуждать Вашего предложения – оно так логично и правильно, и прошу Вас, поэтому, представьте Мне завтра проэкт Моего повеления об этом всем Министрам, и Я подпишу его с большою радостью».

Последний вопрос, которого я коснулся, заключался в том, что ежегодный призыв новобранцев дошел у нас уже до 570.000 человек и поглощает более половины всего призывного контингента, не касаясь вовсе вопроса о степени пригодности к военной службе по состоянию здоровья. В Государственной Думе, уже раздаются голоса о чрезмерной тяжести этой повинности населению, и не подлежит никакому сомнению, что новое увеличение призыва, боле чем на 120.000 человек не пройдет гладко.

Я просил, поэтому, не разрешая этого вопроса сейчас, подумать – нельзя ли увеличить продолжительность сроков службы на один год и тем достигнуть той же цели, но при меньшем контингенте новобранцев. Военный Министр промолчал, Жилинский сказал, что этот вопрос интересный и на нем полезно остановиться, а Министр Внутренних Дел Маклаков, неожиданно для всех, выступил с горячею речью против меня, развивая в ней парадоксальную тему, что не следует бояться увеличивать призыва, а нужно стремиться, наоборот, к тому, чтобы весь контингент молодых людей проходил через ряды армии, потому что армия воспитывает народ, обучает его грамотности и возвращает населению не только дисциплинированную часть его, но и лучше накормленную, окрепшую физически и морально.

Этот горячий порыв не произвел, однако, большого впечатления. Государь сказал Военному Министру просто:

«Подумайте, Владимир Александрович, над этим вопросом, но только, ради Бога, не медлите этим делом, – мы и без того потеряли слишком много, времени».

На этих словах Государь закрыл заседание, сказавши мне:

«Мы все должны благодарить Вас, Владимир Николаевич, за то, как облегчили Вы наше сегодняшнее трудное положение».

Когда я вышел из гостиной, направляясь к выходу, отказавшись от завтрака, в передней меня догнал скороход, с приглашением вернуться к Государю. Я застал Его в большом кабинете, разговаривавшим с великими Князьями, которые тут же вышли, причем Сергей Михайлович сказал мне довольно громко:

«Теперь я вижу, какие приемы практикуются у нас.

Государь, обращаясь ко мне произнес следующую фразу, воспроизводимую мною с буквальной точностью, т. к. я тогда же записал все, что произошло:

«Я все вижу более того, чем хочу говорить. Не стану благодарить Вас, потому что знаю, как благородно и открыто Вы действуете всегда. Прошу Вас об одном – помогите Мне в этом деле, подгоняйте Военного Министра, напоминайте ему и поправляйте его ошибки. Ему одному не справиться, а Я вижу ясно, что мы не надолго сохраним мир. Что же будет, если мы опять будем не готовы к войне».

Я дал тут же Государю слово, что не буду ни в чем затруднять Военного Министра, но что я бессилен помогать ему, и мои напоминания только вызовут новые жалобы с его стороны. Сославшись на мой доклад в Ливадии 22-го апреля 1912 года, я сказал Государю, что генерал Сухомлинов не в состоянии справиться с делом, и что мы опять потеряем время, и я убежден, что до роспуска Думы на лето он не сумет провести этого дела.

«Но уж на этот раз Вы ошибаетесь», ответил мне Государь, «он дал Мне слово, что к 1-му мая все будет внесено, лишь бы его не задержали».

Мои предсказания сбылись. Сколько я ни напоминал Государю, сколько ни твердил Сухомлинову в Совете Министров, – дело опять застряло. Меня уволили год спустя; 30 января 1914 года, и только в марте того года, т. е. с опозданием целого года, после совещания, дело было внесено в Думу, да и то с такими ошибками, с такою неполнотою в расчетах, что все только разводили руками. До самого моего увольнения представление так и не поступило на мое окончательное рассмотрение.

Остаток времени до выезда на Романовские торжества, ушел, главным образом, на участие в целом ряде заседаний в Думе по отдельным вопросам и, в особенности, на прения по бюджету.

Моя речь по бюджету на 1913 год была, в полном смысле слова, моею лебединою песней, по сметным вопросам в Думе 4-го созыва. До прений по составленной мною же смете на 1914 год я не остался уже на месте Министра Финансов, т. к. мое увольнение последовало 30 января 1914 года, и отстаивал бюджет уже мой преемник Барк, который избрал, однако, благую часть, ограничившись весьма краткими замечаниями, посвященными, главным образом, восхвалению Председателя бюджетной комиссии.

Подготовительная работа комиссии по рассмотрению смет и росписи в этом году особенно затянулась, и общие прения начались только 10 мая 1913 года.

Я не предвидел, конечно, что я представляю мои соображения в последний раз, и придал моей речи исключительно общий характер, избегая всяких частностей, чтобы не давать повода лишней полемике, и это тем более потому, что роспись, мною составленная, и лишь в очень немногом измененная думскою бюджетною комиссиею, давала на самом деле основание ограничиться лишь общею характеристикою. Она была в действительности блестящею, по условиям ее сведения. Все расходы были сбалансированы исключительно на счет одних обыкновенных доходов, которые оказались достаточными и для покрытия всех чрезвычайных расходов, занесенных в роспись в крупной цифре в 235 миллионов рублей, т. к. избыток обыкновенных доходов над обыкновенными же расходами составил свыше этой суммы.

Произнеся эту мою последнюю бюджетную речь, я не думал, что она будет фактически моим последним выступлением по бюджету. Конец ее невольно сделался как бы моим завещанием, чего я вовсе не имел в виду, высказывая мои заключительные соображения о том, как следует поступать в будущем, если мы хотим беречь устойчивость нашего финансового положения.

С небольшим через год разразилась война, расстроившая все наше финансовое положение, а потом пришла революция и смела все, что было создано трудом стольких поколений, и водворила на место прежней жизни тот ужас разорения, о котором так не хочется говорить в настоящую минуту.

Речь моя закончилась, как говорит думская стенограмма, «продолжительными и бурными рукоплесканиями в центре» и в левой части правого крыла».

На этот раз общие прения носили нисколько иной характер, чем прежде. Конечно, запевалой явился, как всегда, Шингарев. К нему пришел на помощь Коновалов, повторявший, впрочем, все те же избитые либеральные мысли, но зато, в резкой оппозиции ко мне встала правая половина Думы в лице националиста Савенко и крайнего правого Маркова 2-го.

Мне пришлось вторично выступить в общих прениях и большое место пришлось уделить именно последним ораторам и в частности Маркову, который, критикуя деятельность Министерства Финансов, свел всю остроту своей речи на еврейский вопрос, выдвинул так называемое Поляковское дело, обвинив Министерство в явном потворстве евреям в ущерб государству и приплел, неизвестно почему, имя Вел. Князя Сергея Александровича, который погиб, по его словам, за его борьбу против евреев и никогда бы не допустил такой благотворительности в пользу Полякова. Упомянут был и покойный Столыпин, которому я мешал взыскивать деньги с Полякова. Мне пришлось возражать Маркову как раз в день моего выезда на Романовские торжества, 12-го мая.

По общему суждению я был в тот день в удачном полемическом настроении, да и тема была благодарная. Защищал интересы Полякова, во время управления Министерством Статс-Секретаря Витте, именно Великий Князь Сергей Александрович по настоянию котоpогo, a не кого-либо другого, было допущено изъятие в пользу Полякова, но сделано было не в интересах самого Полякова, а того огромного количества вкладчиков трех его банков, которые были бы разорены, если бы Торговому Дому Полякова не была оказана помощь.

Столыпин действительно требовал в 1910 году спешной ликвидации Поляковских активов, чему я противился, ссылаясь на то, что нужно продавать бумаги тогда, когда можно выручить наивысшую цену, что мне и удалось в 1912 году, благодаря чему Государственный Банк выручил лишние 3 миллиона рублей. Об этом я уже говорил б своем месте.

Вообще я мог привести ряд фактических доказательств того, что Банк вернул весь свой долг и не вернул только части процентов, а у Полякова не осталось ничего, что можно было бы продать. Я закончил мое возражение, быть может, несколько более, чем нужно, резким сравнением, сказавши, что Марков 2-ой напоминает мне того генерала, про которого существовал анекдот, что он в слове из трех букв сделал четыре грамматических ошибки.

Возражал мне Марков уже две недели спустя, когда я оставался еще в Москве, и отплатил мне за мою критику бессмысленным окриком, обращенным заочно ко мне: «а я скажу Министру Финансов просто – красть нельзя». Что хотел он этим оказать – остается на совести оратора, но удивительно, что никто в Думе, ни председательствовавший Товарищ Председателя Князь Волконский, никто из членов, решительно никто не поднял голоса против этой невероятной выходки… А из этого разгорелся особый инцидент, который представлял тоже некоторые особенности, характерные для людей того времени.

Я прочитал речь Маркова в вагоне, возвращаясь из Москвы. Это было в воскресенье, 28 или 29 мая 1913 года. В тот же день ко мне приехал на дачу Князь Волконский, который заявил, что приехал принести извинение за то, что он «проспал выходку Маркова и если я желаю, то он готов подать в отставку». Я сказал ему, что извинение нужно приносить не у меня в кабинете, а с кафедры Думы, и что отставка его зависит вовсе не от меня. Волконский ответил мне, что он и сам хорошо понимает, что нa нем лежит прямой долг исправить допущенную им ошибку, но что ему не позволяет этого сделать ни Председатель Думы Родзянко, ни совет старейшин.

В тот же день у меня был и Родзянко, спрашивая меня, как предполагаю я реагировать на выходку Маркова и на оплошность Волконского? Я разъяснил ему, что оскорбляться на слова Маркова я не намерен, но что дело касается вовсе не лично меня, а всего правительства, и решение мое будет целиком зависеть от того, как отнесется Государь к тому факту, что оскорбление, нанесенное Председателю Совета, Министру Финансов, не вызвало никаких действий со стороны Председателя думы.

На его вопрос, что я могу ему посоветовать, потому что он и сам понимает всю неправильность поведения Волконского, я сказал ему, что, вне придания характера личной обиды словам Маркова, я на месте его нашел бы очень простой и для всех безобидный выход: воспользовался бы первым Общим Собранием Думы и сказал бы, самым спокойным образом, что у одном из предшествующих заседаний, одним из членов Думы было употреблено по адресу одного из членов Правительства совершенно недопустимое в прениях представительных учреждений, выражение и что он, Председатель, надеется, что такое обстоятельство больше не повторится в стенах Государственной Думы.

Родзянко уехал от меня, сказавши мне, что он вполне разделяет такой исход и находит даже его чрезвычайно умеренным, дающим прекрасный выход из положения.

Через день, в четверг, накануне моего всеподданнейшего доклада, было заседание Совета, Министров. Я предложил рассмотреть этот вопрос и поставил, прежде всего, на обсуждение: находит ли Совет Министров возможным пройти мимо возникшего инцидента и если не находит этого, то как полагает реагировать на него. Я рассказал при этом о моей беседе с Родзянко. Все Министры единогласно отозвались что оставить без какого-либо воздействия совершенно невозможно.

Всего решительнее в этом смысле высказался – отмечаю особенно это обстоятельство – Министр Юстиции Щегловитов и во всем солидарный с ним Маклаков. Затем все также единогласно одобрили то умеренное предложение, которое и сделал Родзянко, и на вопрос мой, как же поступить в случае, если оно принято не будет, Министр Торговли Тимашев предложил испросить разрешения Государя на то, чтобы Министры не посещали заседаний Думы до тех пор, пока им не будет гарантирована защита от незаслуженных оскорблений, и заменили бы себя в текущих делах Товарищами.

Я опросил поименно всех Министров согласны ли они с таким предложением? Все и особенно решительно те же – Щегловитов и Маклаков – заявили, что находят такой выход совершенно правильным и просят меня доложить Государю. Оба они добавили, что с их личной точки зрения Правительству следовало бы просто распустить Думу и не очень торопиться новыми выборами, но, если прочие министры и в особенности Председатель Совета готовы удовольствоваться предложенным Министром Торговли мягким исходом, то они готовы не вносить никакого дополнения в это решение.

Я исполнил это на следующий день. Государь отнесся к этому довольно безразлично, сказал, что Он находит вообще что Министрам не следует бывать много в Думе, но на мой вопрос, допускает ли Он вообще возможность пройти без внимания этот эпизод, ответил решительно:

«Разумеется нет, ведь иначе завтра так же безнаказанно Вас могут и ударить».

Решение Совета очень быстро разнеслось по городу.

Опять приехал ко мне Родзянко и передал мне, что Совет старейшин против его выступления с осуждением выходки Маркова, и что он просто не знает как быть.

Приехали ко мне еще два члена Думы Шубинский и Н. Н. Львов. Меня нисколько не удивило заявление Шубинского о том, что он вполне понимает Правительство и считает необходимым уговорить Родзянко встать на мою точку зрения. Он вообще всегда искал сближения с Правительством, часто посещая Щегловитова, и считался «правительственным» человеком. Иной был Львов. Весьма корректный во всех своих выступлениях, он принадлежал к оппозиции, выступал в Думе не часто, но всегда, против Правительства, – и весьма часто, в очень резких тонах по существу, при совершенно приличной, и сдержанной форме. Со мною он не поддерживал никаких отношений и даже никогда не имел со мною прямых сношений.

Он явился ко мне на дачу по своему личному побуждению, как он сказал мне, входя в кабинет, и для того только, чтоб узнать из первоисточника все подробности столкновения Правительства с Думой и выяснить себе чего держаться в данном случае. Я рассказал ему все до мельчайшей подробности. Он слушал меня молчаливо до самого конца, и когда я кончил, то сказал мне:

«Теперь мне ясно, что мы не правы, и что Правительство на этот раз гораздо более право, чем мы. Родзянко передал мне Ваше предложение в совершенно извращенном виде, сказал, что Вы требуете извинения Думы, что Вы грозили роспуском Думы, и что не идете ни на какие уступки. Теперь я вижу, что все это не так, что правы Вы, а не мы, и нам следует уладить этот инцидент».