ГЛАВА IV.

ГЛАВА IV.

Моя поездка на Дальний Восток. Причины ее вызвавшие. Разногласия с Сухомлиновым по вопросу об отношении к нам Японии и о кредитах на укрепление Владивостока. Аудиенция японского посла барона Мотано у Государя. Данное мне Высочайшее поручение поездки на Дальний Восток для выяснения положения. – Отъезд и остановка в Москве. Прибытие на ст. «Манчжурия» и получение известия о предстоящей встрече с князем Ито. Организация встречи. – Прибытие князя Ито в Харбин и мое свидание с ним. Убийство князя Ито. – Пребывание мое во Владивостоке. Беззащитность крепости, вследcmвие неиспользования отпущенных кредитов. Возвращение в Харбин. Рассмотрение вопросов, касающихся дороги. Положение Китая. – Мой Всеподданнейший отчет о поездке и резолюция на нем Государя. Поездка Сухомлинова на Дальний Восток и направленный против меня отчет о ней.

Среди описанной выше кипучей работы в Думе и в Государственном Совете в первую половину 1909 года, – как-то совершенно незаметно, в текущей моей работе по Министерству Финансов, возник вопрос, которого я всего меньше желал, чтобы он появлялся и вовлек меня в совершенно неожиданное осложнение.

Незадолго до этой поры, среди главных представителей правительственной власти, появилась новая фигура Военного Министра Сухомлинова, неожиданно назначенного с поста Командующего Войсками Киевского Военного Округа и Генерал-Губерногора Юго-Западного Края, – сначала Начальником Генерального Штаба, а затем вскоре и Военным Министром.

Мои первые отношения с ним носили чрезвычайно симпатичный характер. Мы встретились впервые в Совете государственной обороны, под председательством Великого Князя Николая Николаевича еще в 1906 году и, по какой-то странной случайности, в спорном вопросе, поднятом Генералом Редигером о необходимости отказаться от укрепления Владивостока, но по возможности защитить его против возможного нападения со стороны Японии и, взамен его – организовать нашу сухопутную оборону Дальнего Востока около Никольска Уссурийского, мой голос принадлежал, как и голоса Столыпина и Министра Иностранных Дел, к числу тех, кто решительно восставал против этой мысли.

Был ли я более знаком с вопросом, занимаясь много нашими делами на Дальнем востоке в связи со всем, что мне пришлось пережить в самом начале моего занятия поста Министра Финансов в 1904 году, и во все время Русско-Японской войны, показались ли мои аргументы более сильными, нежели соображения, высказанные в том же смысле другими членами Совета обороны, но Великий Князь приказал изложить их в журнале особенно подробно и даже просил Государя остановить на них Его особое внимание. Сухомлинов демонстративно поддержал меня и высказался, хотя и в очень мягкой форме, но с совершенно несвойственной ему ясностью и определительностью. Я думаю даже, что он говорил в том смысле и Государю от себя, как вообще он имел потом привычку занимать и впоследствии внимание Государя всем, что происходило при его участии во всякого рода Комиссиях и Совещаниях. Притом он всегда выставлял свою роль, как имевшую решающее значение в деле.

После заседания Совета обороны, происходившего в доме Великого Князя на Большой Итальянской, он проводил меня домой, несмотря на поздний час ночи, долго разговаривал со мною на разнообразные темы и на следующий день приехал ко мне с визитом и снова рассыпался со всякого рода комплиментах по поводу моего вчерашнего выступления в Совете обороны в пользу, как он выражался, «спасения нашего бедного Владивостока от грозившей ему опасности от узкого и непонятного взгляда Военного Министра».

Я думаю, что роль, сыгранная Генералом Редигером в этом вопросе, послужила даже последнею каплею неудовольствия на него Государя, хотя главная причина заключалась, несомненно, в другом, – в чем Генерал Редигер был совершенно прав, а именно в отрицательном его отношении к разделению Военного Министерства на две, совершенно самостоятельные части – на собственно Военное Министерство и на независящее от него Главное Управление Генерального Штаба.

Редигер не скрывал этого, говорил Государю не обинуясь, вызывая этим Его неудовольствие, и должен был уйти. Его сменил Генерал Сухомлинов и быстро сумел своею вкрадчивостью и кажущимся добродушием склонить Государя на возвращение к старому порядку, чего он давно добивался, еще в бытность его Начальником Генерального Штаба.

С назначением Генерала Сухомлинова Военным Министром и появлением его в Совете Министров для защиты текущих дел своего ведомства наши отношения быстро приняли совершенно иной и даже прямо враждебный характер.

Ему приходилось сразу же войти в конфликт, главным образом со мною, как Министром Финансов, и нашему расхождению по текущим делам после первых же расхождений во взглядах на размеры кредитов, испрашиваемых его ведомством всегда в преувеличенных размерах и очень часто с крайне плохим основанием, он придал чрезвычайно острый характер.

Наши споры приняли даже явно личный характер и, что еще хуже, перешли да суд Государя раньше, чем журналы Совета дошли до Него. Об этом тотчас же узнал Столыпин, которому Государь стал говорить о том, что ему крайне неприятны разноречия в Совете Министров, и что Он очень желал бы устранить их и будет говорить со мною при первой возможности.

Столыпин был крайне возмущен таким отношением Сухомлинова, разъяснил Государю, что все Министры совершенно самостоятельны в Совете, что роль последнего заключается именно в том, чтобы сглаживать несогласия между ведомствами, а в тех случаях, когда эти несогласия остаются, они всегда идут за разрешение Государя, которому одному и принадлежит окончательное направление спорного вопроса. Он прибавил, что дела вносятся Военным Министерством в Совет Министров часто в таком плохом виде, что сам Военный Министр отказывается от своих расчетов и присоединяется к Министру Финансов и Государственному Контролеру, которые всегда.подкреплены значительно более вескими данными, нежели те, на которые опирается Военное Ведомство.

Он указывал при этом Государю, что Генерал Сухомлинов начинает даже прибегать к совершенно небывалому приему – соглашается в совете, а когда ему посылают, составленный согласно и его мнению, журнал, он пишет на нем возражения и дело слушается два и три раза, внося немалое недоумение в среду Министров.

Сo мною Государь заговаривал об этом сначала только вскользь, не выражая ни малейшего неудовольствия и, на мое замечание, что ни с кем из прочих Министров не возникает в Совете Министров тех трений, которые стали повторяться с первых же дней назначения Генерала Сухомлинова, Государь в полушутливой форме сказал мне, что это объясняется неопытностью Генерала и, вероятно, постепенно сгладится, по мере приобретения им большего опыта, тем более, что «он человек очень способный, быстро осваивается с новыми положениями, а, может быть, только излишне усердствует на первых порах».

Но в первой половине 1909 года столкновения с Генералом Сухомлиновым стали принимать у меня особенно острый характер в связи с участившимися к тому времени настояниями Приамурского Генерал-Губерногора Унтербергера об угрожающем положении дел на нашем Дальнем Востоке, в связи с, будто бы, замышляемым Япониею новым нападением на нас, в виду нашей полной неподготовленности к обороне на Владивостокском фронте. Телеграммы Генерала Унтербергера приходили в очень большом количестве, как к Военному Министру, так и к Председателю Совета Министров и к Министру Иностранных Дел.

Долгое время лично я не получал от Генерала никаких сведений, несмотря на то, что у меня с ним были давние хорошие личные отношения. Копии всех телеграмм, поступавших в Министерство Иностранных Дел, всегда доставлялись этим ведомством мне, по старому порядку, заведенному еще при Гр. Витте, в виду особенного положения, которое занимало Министерство Финансов в делах Китайской Восточной железной дороги. Я упоминал об этом уже раньше.

На Столыпина эти телеграммы производили очень сильное впечатление, и после получения каждой новой депеши он неизменно просил Извольского и меня к себе и с большою тревогою спрашивал, что это обозначает и какие принимаются у нас меры для предупреждения надвигающейся новой грозы.

Каждый раз мы оба давали ему самые успокоительные сведения, указывая на то, что ничего оправдывающего паническое отношение Генерала Унтербергера мы не знаем и никаких указаний от наших агентов не имеем. Извольский ссылался при этом я на его отношения с Японским послом Бароном Мотоно, с которым и у меня были даже еще более близкие отношения, нежели у него, потому что с самого своего прибытия в Петербург в 1906 году, Мотоно особенно сблизился со мною и поддерживал, казалось, вполне откровенные отношения, делясь со мною всеми сведениями, которые имели для нас какую-либо цену.. И Извольский и Столыпин знали об этом, да и я не видел каких-либо оснований скрывать об этом не только от них, но даже и от самого Государя, который всегда шутливо говорил мне: «А Вы не боитесь, что Александр Петрович приревнует Вас и скажет, что Вы хотите занять его место?»

Вся эта тревога шла мало заметным ходом, пока в нее не вмешался Военный Министр.

На одном из моих очередных докладов, как-то весною, Государь показал мне всеподданнейший доклад Военного Министра, который начинался простым изложением содержания многочисленных депеш Генерала Унтербергера, а заканчивался совершенно неожиданным для меня заключением. Генерал Сухомлинов заявлял Государю, что он вполне разделяет мнение Приамурского Генерал-Губерногора о крайне опасном и даже безнадежном положении нашей обороны на Тихом океане и считает своим верноподданническим долгом высказать, с полною откровенностью, что все это происходит исключительно от того, что он не может добиться получения согласия Министра Финансов на отпуск самых необходимых средств для улучшения оборонительных сооружений Владивостока.

Для меня такое, заявление, впервые встретившееся в моих сношениях с Военным Министром, было, разумеется, до крайности неприятно. Не припоминая ни одного случая, чтобы я возражал против ассигнования средств на укрепление Владивостока, я просил Государя дать мне возможность осветить этот вопрос справками в делах, но сказал при этом, что я убежден, что Генерал Сухомлинов сделал неточное сообщение, так как моя, в общем, хорошая память решительно не удерживает ни одного разногласия с Военным Министром по Владивостоку и при этом мне совершенно непонятно, каким образом могу я мешать ему в исполнении кредитов на укрепление Владивостока, когда мне же принадлежала энергичная защита его в деле обороны два с небольшим года тому назад, когда само Военное Министерство предполагало упразднить эту крепость.

Я напомнил Государю, что мое мнение было подробно приведено в журнале, который и был утвержден Государем в смысле того мнения большинства, к которому принадлежал и мой голос. Государь, конечно, припомнил этот эпизод, подробно остановился даже на этом вопросе, сказавши, что Он имел тогда особый разговор и с Великим Князем Николаем Николаевичем и с Генералом Редигером и выразил последнему, что Он решительно с ним несогласен. Он очень охотно согласился на то, чтобы отложить мой доклад по этому вопросу до моего следующего доклада, когда у меня будут под рукою все сведения. По существу же вопроса Он был совершенно спокоен и даже заметил, что Приамурский Генерал-Губерногор слишком далек от хороших источников политического свойства и, по всем вероятиям, придает веру всякого рода россказням, не имея даже навыка в оценке того, что делается ему доступным.

На меня этот эпизод не произвел сначала никакого впечатления, так как это был первый случай, чтобы Военный Министр представлял Государю и притом без всякой надобности неверные сведения, и я приписал это его малой опытности и той легкости, с которою он подписывал все, что ему подносили его сотрудники, не вдаваясь в то, какие последствия могли из этого возникнуть.

Тотчас по возвращении моем из Петергофа я вызвал Директора Департамента Государственного Казначейства и Вице-Директора Кузьминского, в руках которого были все дела Военного Министерства, и из их короткого доклада увидел, что Военный Министр просто сказал Государю неправду.

Оказалось, что во все три года, после заключения мира с Япониею, Министерство Финансов не предложило ни одного сокращения в кредитах на Владивосток.

Все требования Военного Министерства прошли в Совещании так, как они были заявлены ведомством. Совет Министров также не сделал ни одного сокращения, несмотря на то, что Государственный Контроль предлагал несколько уменьшить ассигнования на 1908 год, ссылаясь на то, что из кредитов 1906 и 1907 года не израсходовано ничего. Также и на 1909 год кредит занесен без малейшей урезки, несмотря на то, что снова Государственный Контролер представил справку, что в Казначействе лежит вся сумма в несколько миллионов рублей нетронутою, и местный представитель фактического контроля донес ему, что на месте идут все еще споры по самым основным вопросам о выборе мест под оборонительные сооружения и из Главного и Артиллерийского Управлений все еще не возвращены утвержденными – основные проекты технического свойства.

В журнале Совета Министров оказалось даже мотивированное (постановление об оставлении кредита без изменения только потому, что Генерал Сухомлинов заявил, что все это теперь уже утверждено, и работа идет полным ходом. Я взял письменную справку с изложением описанного и пошел к Столыпину, чтобы предупредить о случившемся.

Столыпин, уже не раз встречавшийся с такими же приемами Военного Министра, даже по отношению к Совету Министров, был глубоко возмущен и хотел лично доложить обо всем Государю, прося Его положить конец недобросовестным и недопустимым в отношении самого Государя действиям Сухомлинова.

Я просил его не делать этого и предоставить мне лично разъяснить все дело с документами в руках, при моем всеподданнейшем докладе, устранив, таким образом, возможность новой жалобы на то, что я жалуюсь Совету Министров, вместо того, чтобы ликвидировать все дело, возникшее из доклада Сухомлинова Государю, непосредственным разъяснением дела только Государю.

Столыпин согласился со мною, но дело приняло совершенно иной оборот по вине самого Сухомлинова.

На ближайшем заседании Совета Министров, когда были пройдены все очередные дела, Столыпин отпустил чинов Канцелярии и попросил всех Министров остаться в заседании. Он сообщил нам всем, что к нему опять поступила телеграмма Приамурского Генерал-Губернатора о том, что его не оставляют сообщения разных его агентов – он не указал каких именно – о том, что Япония продолжает решительно и не скрывая готовиться к новому нападение на нашу дально-восточную окраину, и что он считает своим долгом перед Государем и родиною снять с себя ответственность и доносить об этом еще раз до сведения главы правительства, предварив об этом и Государя.

Министру Иностранных дел, Военному и Морскому Министрам и мне предложено было высказать, что знаем мы от наших представителей по этому давно нервирующему всех нас вопросу.

Первым говорил Извольский. В очень резкой форме он обозвал телеграммы Унтербергера только бесцельно распространяющими панику, способными осложнить наши прекрасно налаживающиеся отношения с Япониею, после того, что в 1907 и 1908 году мы успели заключить ряд конвенций о рыбном промысле в водах нашего Дальнего Востока, и что Японский посол уже знает о депешах Унтербергера и выражал ему открыто свое удивление по этому поводу. Он добавил, что от наших послов в Китае и Японии он постоянно получает одни успокоительные сведения, которым не может не придавать безусловной веры уже по тому одному, что при подозрительности Китая по отношении к Японии, мы имеем в лице его верного пособника в наблюдении за всею деятельностью Японии.

Морской Министр подтвердил все слова Извольского, добавив, что от наших морских представителей он имеет также самые успокоительные сведения о прекрасном к нам отношении нашего недавнего противника, не в силу какого-то коварства его или желания усыпить наше внимание, а просто потому, что сам он нуждается в мире и далек от всяких воинственных помыслов, хорошо понимая, что при новом столкновении с нами, он не только встретится с недружелюбным отношением к нему Америки, справедливо считающей,. что Портсмутский договор есть дело ее рук, но и не получит той денежной помощи от Англии, которая одна дала ему возможность вести войну с нами.

Военный Министр был, по обыкновению, немногословен, так как ни по одному вопросу, он никогда не имел определенного мнения или выражал его в такой форме, которая затемняла его истинный смысл и всегда давала ему возможность извернуться, если бы ему пришлось убедиться в допущенной им неправильности. Он сказал только, что у него нет определенных сведений помимо тех, которые сообщает и ему Генерал Унтербергер и к которым, как идущим с места, необходимо прислушиваться, хотя и ему кажется, что неминуемой опасности, для ближайшего времени, нет.

«Нужно только», сказал он: «соблюдать русскую пословицу – береженного и Бог бережет», а в этом отношении мы очень отстали в нашей обороне на Дальнем Востоке и не отпускаем нужных средств на укрепление Владивостока, которое находится в самом плохом положении только по той причине, что мы не отпускаем нужных кредитов». – «Об этом, сказал он, я недавно доложил Его Величеству в ответ на Его вопрос мне, как я смотрю на тревогу, поднятую Приамурским Генерал-Губернатором».

Мне пришлось высказать мою точку зрения с полною откровенностью, так как Столыпин, обращаясь ко мне, сказал:

«Я впервые слышу, что Министерство Финансов так отрицательно относится к судьбе нашего главного оплота на Тихом океане и до сих пор до Совета Министров не доходило никаких разногласий по такому вопросу, несмотря на то, что бывают у нас заседания, которые целиком посвящаются разрешению самых мелких споров».

Оговорившись кратко, что в вопросе, по существу, я целиком разделяю точку зрения Министра Иностранных Дел и мог бы привести весьма любопытную мою беседу с Японским послом, даже показавшим мне на днях перевод полученных им депеш от своею правительства, поручающего ему выяснить нашему правительству и, если даже нужно, испросить аудиенцию у Государя, чтобы заверить Его о совершенно непонятном настроении нашего Начальника Приамурского края.

Я доложил Совету весь инцидент, ставший мне известным лично от Государя, и привел все данные, указывающие на полнейшую несправедливость того, что доложил Военный Министр Государю, обвинивши меня в том, в чем я неповинен ни душою, ни телом, и переложивши на меня вину своего собственного ведомства, которое до сих пор не подвинуло самых начальных вопросов, без которых нельзя и приступить к делу. Я огласил наличную цифру неизрасходованного кредита, который лежит без употребления уже третий год, а виновника такого порядка Военный Министр ищет не у себя в ведомстве, а в тех двух ведомствах, Государственном Контроле и Министерстве Финансов, которые виноваты только в том, что не возражали против новых ассигнаций, когда и со старыми не умеют справляться.

Меня горячо поддержал Государственный Контролер, и заседание окончилось в тягостном молчании, которое прервано было обращением ко мне Столыпина словами: «Мы не будем доставлять журнала настоящему нашему собранию, но я прошу Вас, Владимир Николаевич, доложить Его Величеству все, что Вы нам объяснили, и дать мне Вашу письменную справку для того, чтобы я имел также возможность сказать Государю все, чему я был свидетелем сегодня и что меня так глубоко взволновало».

Я предложил Генералу Сухомлинову прислать эту справку и ему, на что он, как ни в чем не бывало, поблагодарил меня, прибавивши: «Вероятно какой-нибудь молодой и неопытный полковник Генерального Штаба просмотрел не все дело». На это мы все только переглянулись и молча разошлись.

На той же неделе в пятницу я представил Государю подробный доклад по поводу неправильного заявления Военного Министра. Он при мне же прочитал его и оставил его у себя, сказавши: «Я передам Военному Министру, что нельзя сваливать вину со своей головы на чужую. Меня все это дело просто волнует не потому, что Я придаю значение телеграммам Унтербергера – Я и сам уверен, что нам ничто не угрожает со стороны Японии, – по потому, что мы так медленно и плохо работаем и все ищем свалить ответственность на других».

Прошло с той поры около месяца. Государь собирался уехать на Его любимый отдых в шхеры перед готовившимся осенью путешествием Его в Италию для свидания с Королем в Ракониджи, и просил меня, на одном из моих докладов, подготовить все, что потребует Его решения до Его выезда, так как Он хотел бы отдохнуть некоторое время от всяких приемов.

Дел у меня накопилось очень много, в особенности в связи с начавшеюся уже подготовкою работ по составлению государственной росписи на 1910 год.

Особенно много вопросов было у меня в связи с выяснившимися уже к тому времени крупными разногласиями с Военным Министром, по которым Государь выразил мне свое желание получить от меня объяснения до внесения их в Совет Министров.

Мне пришлось захватить с собою большое количество всякого рода матерьялов, сведенных в обширный доклад.

Об этом я доложил Государю тотчас же, как мы сели за Его стол у окна с видом на море и на Кронштадт. Не давши мне еще возможности приступить к докладу, который затянулся на этот раз почти на два часа, Государь сказал мне буквально следующее: «Готовясь к отъезду на отдых, Я много и не раз думал о том, что произошло в Совете Министров в связи с телеграммами Генерала Унтербергера. Меня не столько беспокоит то, о чем он доносит мне, потому что Я разделяю мнение и Председателя Совета Министров и Министра Иностранных Дел и Ваше о том, что этот почтенный Генерал находится в состоянии паники и не разбирается в тех сведениях, которые приносят ему всякие случайные информаторы, темь более, что на мои настойчивые вопросы о том, чтобы он указал из каких источников почерпает он их, Я получил одни общие места о том, что эти источники вполне надежные. Гораздо более тревожит меня то, что выяснилось о положении работ по укреплению Владивостока. Я видел на днях Японского посла барона Мотано, который впервые за три года просил у меня особой аудиенции и пробыл у Меня почти полтора часа.

Его разговор произвел на Меня самое сильное впечатление, потому что он говорил со Мною таким тоном, каким не может говорить человек, желающий скрыть свои истинные мысли.

Между прочим, как бы вскользь, после очень подробного объяснения о том, что Япония вообще не думает ни о каком новом нападении на нас, потому что это было бы просто бедствием для нее самой, да она и не имеет никакого повода быть чем-либо неудовлетворенною, он сказал Мне почти буквально то, что Я прочитал в журнале Совета Министров, в изложении Вашего взгляда.

Тотчас после ухода Барона Мотоно, Я пошел к Императрице, рассказал Ей весь разговор с Японским постом и записал ту его часть, которая Меня особенно поразила».

При этих словах, Государь вынул из ящика Своею письменного стола почтовый лист бумаги и прочитал мне из него следующие слова: «Японский посол сказал мне сегодня (числа я не видел) буквально следующее: если бы мы (т.е. Япония) думала нападать на Poccию, то почему же мы этого не сделали до сих пор, когда вся морская граница, считая Вашу крепость Владивосток, совершенно беззащитна, и мы прекрасно осведомлены, что Вы не начали еще самых основных работ, и даже Ваши техники продолжают спорить между собою, где именно нужно поставить оборонительные сооружения. Ваше Величество имеет полную возможность даже вовсе не строить укреплений, настолько Япония и не помышляет о каких бы то ни было агрессивных действиях, и вся цель моей аудиенции заключается только в том, чтобы доложить Вашему Величеству, словом моей личной чести, что мы осведомлены о тех тревожных донесениях, которые получаются Вами с места, но они решительно ни на чем не основаны и только напрасно беспокоят Вас и вселяют недоверие к нам, когда мы желали бы только одного – закрепить наши взаимные отношения самым тесным и искренним сближением».

Прочитавши эту запись, Государь сказал: «Меня не удивляет вовсе стремление Японского посла убедить нас в миролюбии его правительства, – это его прямая обязанность, но Меня просто поразило, до какой степени осведомлена Япония о положении Владивостока, что посол говорить теми же словами, что и Вы в Совете Министров. Очевидно, что это сущая правда и лучшего аргумента в опровержение тревожных телеграмм Унтербергера нельзя было представить. Но зачем же Военный Министр говорит постоянно, что работы по Владивостоку не идут только от недостатка денег и к чему же отпускать деньги, когда мы не знаем даже где строить и что именно. Это просто ужасно, что мы не умеем ничего делать вовремя и только вводим всякие трения, вместо того, чтобы быстро работать».

«Меня это так волнует, что я остановился на мысли просить Вас съездить на Дальний Восток, повидать Генерала Унтербергера, сообщить ему все, что Вы так хорошо знаете, постараться осветить чем именно руководится он, забрасывая Меня такими тревожными телеграммами, и выяснить в его присутствии, во Владивостоке, расспросом старших начальников по управлению крепостью, в чем же главная причина того, что работы не двигаются, когда деньги на них ассигнованы».

«Я подумал даже, что у Вас прекрасный для такой поездки повод. Вы положили столько труда на Китайскую Восточную дорогу, до Меня доходят самые единодушные отзывы о прекрасном ее состоянии, что Вам, как главному деятелю, просто необходимо повидать дорогу своими глазами и передать всем труженикам Мою благодарность за их прекрасную работу на далекой окраине. Никто не удивится Вашей поездке; для всяких пересуд и неуместных предположений не будет никакого места, да и Вы сами будете боле осведомлены обо всем, что нужно Нам знать не по бумагам, а по непосредственному впечатлению. Мне же будет очень дорого Ваше мнение, и Я буду знать на чем Мне остановиться, когда опять поднимутся всякие споры и несогласия».

Я спросил Государя, говорил ли Он о своем предположении с Председателем Совета Министров или поручает это сделать мне? Он ответил мне на это, что П. А. Столыпин был первым и единственным человеком, с которым Он обменялся взглядом, и очень рад тому, что встретил в нем величайшее сочувствие к Его мысли. Мне не оставалось ничего иного, как только подчиниться желанию Государя, которое было для меня совершенно неожиданным, хотя я давно думал о такой поездке, но не давал хода моей мысли просто потому, что время было настолько заполнено срочною работою, что думать об отъезде хотя бы на 6-7 недель не было просто возможности.

Вопрос был тут же решен в положительном смысле, и я просил Государя начать мои приготовления, мотивируя их исключительно надобностью посещения дороги, не затрагивая вовсе вопроса о Владивостоке и не входя ни в какие переговоры с Военным Министерством, во избежание ненужных трений, тем более, что перепискою в Министерстве. Финансов выясняется все положение дел до мельчайших подробностей.

Государь отнесся очень сочувственно к моему предположению, обещал даже вовсе не говорить с Военным Министром о положении работ по Владивостоку, в связи с моею поездкою на Китайскую Восточную дорогу, и разрешил мне готовиться к отъезду в самом конце сентября или начале октября, закончивши всю бюджетную работу.

Прямо от Государя я заехал к Столыпину, который подтвердил мне, что мысль о моей поездке на Дальний Восток принадлежала лично Государю, что он считает ее очень счастливою и даже совершенно необходимою, радуется тому, что она будет так скоро осуществлена, и заметил, смеясь, что мое появление во Владивостоке и разговоры с комендантом крепости и строителями будут сочтены за самозванное появление, но что этого смущаться нечего, потому что все будет покрыто и личною волею Государя и присутствием Генерал-Губерногора.

Я забыл еще упомянуть, что Государь сказал мне прощаясь, после доклада, что Он увидит меня еще перед моим отъездом на Восток, так как Его поездка в Италию состоится, вероятно, не ранее самого конца сентября, и будет еще не мало времени до того, после Его возвращения в Петергоф или Царское Село.

Началась спешная работа по бюджету и такая же – по приготовлению к отъезду. Из Харбина вытребован был прекрасный вагон Китайской восточной железной дороги, подобран был небольшой состав моих спутников из Директора моей Канцелярии Е. Д. Львова, Председателя Китайской дороги А. Н. Вентцеля, управляющего контролем дороги Жадвойна и Секретаря Правления.

За несколько дней до моего выезда должен был выехать Командир Отдельного Корпуса Пограничной Стражи Генерал Н. А. Пыхачев, и по особой программе отобран был весь матерьял, который нужно было иметь под руками при этой поездке, по всем вопросам дороги и по делам Дальнего Востока.

В первых числах октября, не то 2-го, не то 4-го, мы выехали с остановкою в Москве, по просьбе Биржевого Комитета, который хотел высказать мне свои пожелания в связи с отменою порто-франко на нашей Восточной границе.

Можно сказать без преувеличения, что с Москвы началась та особая атмосфера внимания ко мне, которая сопровождала меня до самого моего возвращения домой.

Я не был еще в Москве с самого моего назначения на должность Министра Финансов и об этом мне не раз говорили с известною горечью как прежний Председатель Биржевого Комитета Найденов, так и преемник его – Крестовников.

Они отлично знали, конечно, что мне было не до посещений Москвы, как в первый период моего министерства во время русско-японской войны, как и во всю пору второго периода, с апреля 1906 года. Уклоняться от остановки в Москве, на этот раз с утра до вечера, мне не было, конечно, никакой причины, и я охотно принял сделанное мне предложение, тем более, что и независимо от моей поездки на Дальний Восток, в Министерстве Финансов был уже окончен разработкою вопрос о тарифных льготах по доставке русских товаров в Харбин, где московское купечество успело уже построить особый павильон для торговли нашею мануфактурою, с целью конкуренции японской мануфактур.

Его инициативе принадлежала мысль о желательности установись двоякого рода тарифные ставки – пониженные против обычных, для перевозки, малою скоростью, в обыкновенных и товарных поездах, но с известным преимуществом, в смысле больший скорости перевозки, и особые, хотя и более повышенные ставки, для перевозки определенных количеств мануфактуры в пассажирских поездах.

На этой мере особенно настаивало московское купечество, потому что ему не хотелось завозить большого количества товаров в Манчжурию ранее, нежели оно убедится в том, что этот рынок представляет хороший интерес для сбыта нашей мануфактуры как в северном Китае, так и в нашем Приамурье.

Моя первая встреча с Москвою прошла необычайно гладко. Обмен любезностей был самый сердечный. Деловая часть собрания в весьма многолюдном зале Биржевого Комитета, хотя я заняла много времени, потому что речей и приветствий было мне произнесено очень много и притом без всяких политических намеков, а скорее в самом приподнятом настроении констатирования значительно окрепшего нашего кредита и широкой готовности со стороны и Государственного и частных банков идти навстречу нуждам промышленности. Объяснение мое о проектированном Министерством облегчении перевозки некоторых товаров в Манчжурию и во Владивосток встречено было просто шумными аплодисментами и просьбою привести его, как можно скорее, в исполнение. Мы разошлись почти в пять часов в самом дружеском настроении с тем, чтобы встретиться у старика Найденова за обедом в ограниченном составе, так как я должен был сразу с обеда ехать на поезд. В короткий промежуток времени я едва успел побывать у брата Василия Николаевича и приехал на поезд к самому его отходу.

Весь путь мой до станции «Манчжурия» был для меня самым приятным отдыхом после утомления, связанного с напряженною работою перед отъездом. Я почти не выходил из моего вагона на станциях, настолько было неприятно принимать на каждой остановке представителей всяких ведомств, являвшихся ко мне с обычным церемониалом. Я предпочитал принимать их у себя в вагоне и только очень редко выходил в так называемые парадные комнаты вокзалов, если оказывалось, что число представляющихся превышало способность моего вагона принять их.

Истинным удовольствием для меня было, если какой-либо большой город на пути приходился либо на слишком ранний либо на слишком поздний час дня. Я спешил в этих случаях заблаговременно, по телеграфу, просить губернаторов не беспокоиться, но бывали случаи, что это не помогало и в ответ приходилось получать телеграмму, что начальник губерния встречал необходимость, тем не менее, беспокоить просьбою принять его и начальников учреждений Финансового ведомства и мне и моему Секретарю не оставалось ничего иного, как подчиниться этому желанию. В Иркутске, например, моя встреча с Генерал-Губернатором и целым рядом должностных лиц произошла в три часа ночи.

Со станции «Манчжурия» я вступил на территорию Китайской Восточной дороги; пришлось оставить сибирский экспресс и перейти в экстренный поезд, специально снаряженный для меня и для всего состава моих спутников, а также для встретивших меня старших чинов дороги, с Генералом Хорватом во главе. На этой же станции я нашел опередившего меня несколькими днями Командира Корпуса Пограничной Стражи Генерала Н. А. Пыхачева, с которым я был давно связан самою тесною дружбою. От него же я узнал, что меня ждет в Харбине, величайший сюрприз, подтвержденный тут же Генералом Хорватом, который показал мне только что полученную им от его помощника по гражданской части, Генерала Афанасьева, телеграмму: «выезжаю для встречи Князя завтра. Прибытие в Харбин предполагается во вторник, 9 часов утра».

Чтобы пояснить эту неожиданную и, по первому впечатлению, не понятную телеграмму, (нужно сказать, что с минуты решения Государем вопроса о моей поездке на Китайскую дорогу и во Владивосток, мои приготовления к отъезду делались совершенно открыто, за исключением того, что касалось собственно Владивостока и моих несогласий с Военным Министром. Об этом говорилось открыто в Министерстве знали это и другие ведомства, потому что я просил всех ускорить сметную работу.

Как-то еще в конце лета ко мне заехал на мою дачу, на Елагином остров, японский посол барон Mотоно и спросил меня без всяких дипломатических подходов, не думаю ли я проехать в Японию, причем он прибавил, что ему в точности известно, что его правительство было бы этому очень радо и, если только я подам ему надежду на возможность такой поездки моей, хотя бы на самый короткий срок, то он заявляет мне, совершенно открыто, что я получу приглашение его правительства в самых лестных для меня выражениях, потому что никто в Японии не игнорирует какую деятельную роль я принимал и принимаю в разрешении всех острых вопросов между обеими странами после 1905 года, и как много обязана Япония мне в том прекрасном положении, которым пользуется в России лично он, Мотоно. Он сказал мне, что я не могу себе и представить, какую встречу найду я в Японии и насколько мне будет отрадно видеть не только со стороны правительства, но и со стороны народа, как умеют в Японии почитать тех, кто, работая в пользу своей родины, открыто признает интересы и другой страны и не верит всем несправедливым слухам, способным только породить взаимное недоверие.

Как всегда предпочитая говорить правду и не затемнять ее ненужными фразами, я объяснил барону Мотоно, что для меня было бы большою радостью исполнить желание японского правительства и доставить себе то удовольствие, которое давно составляло для меня предмета мечтаний. Я никогда не был на Дальнем востоке, но он всегда манил меня к себе. Настоящий случай, вероятно, единственный, когда бы я мог осуществить эту мечту в таких исключительных условиях. Но я не вижу никакой возможности исполнить это. Я должен быть обратно дома не позже самого начала ноября, когда открывается сессия Государственной Думы и Государственного Совета. Моя деловая поездка по русской восточной окраине, определенная в самых тесных пределах с едва достаточным количеством времени для выполнения самого необходимого, не дает мне никакой возможности сокращения, – что я и подтвердил бар. Мотоно, показавши ему весь мой маршрут, который сам он признал составленным, что называется, в обрез и прибавил, что меньше двух или даже трех недель на Японию положить, конечно нельзя.

Я думал было, что на этом наша беседа и окончится, и собирался было перейти к другим темам нашего разговора как Мотоно, прервавши меня, опросил: «а как отнеслись бы Вы к моей мысли переговорить еще раз об этом с Министром Иностранных Дел и попросить ею доложить Государю желание нашего правительства видеть Вашего Министра Финансов в гостях у себя, чтобы выразить ему всю нашу признательность за его справедливое к нам отношение. Я не хочу делать что-либо без Вашего согласия и не знаю хорошо, каковы Ваши отношения к Извольскому, который всегда говорит о Вас с чувством самого глубокого уважения».

Я просил барона Мотоно не предпринимать ничего для того, чтобы вызвать разрешение или даже прямое повеление Государя на мою поездку в Японию. Я привел ему два основания. Во-первых то, что я фактически не имею возможности запоздать моим возвращением домой, но вызвавши существенных неудобств в ходе моей текущей работы, тем боле, что я далеко не уверен в отношении Извольского к этой мысли, так как он необычайно щекотливо охраняет свои права, как единственного докладчика у Государя по вопросам Внешней политики, и легко может просто подумать, что я сам дал барону Мотоно мысль о желательности моею заезда в Японию, а это могло бы даже скомпрометировать меня в глазах Государя.

Я привел, во-вторых, что далеко не уверен в том, как отнеслась бы наша печать к моему визиту и не раздула ли бы она его в смысл моего вмешательства в дела внешней политики, на что уже были намеки в Новом Времени по поводу моего участия во всех делах, касающихся Китая, Японии и Персии. Мотоно хорошо знал об этом, потому что мы не раз говорили с ним о нашей печати и трудностях вообще испытываемых русским правительством, у которого нет достаточно независимого органа, сколько-нибудь влиятельного, чтобы проводить его взгляды, а такая газета, как Суворинское Новое Время – гораздо более враждебна к некоторым Министрам, нежели самые оппозиционные газеты.

Я умышленно не затронул Гражданина, чтобы не давать повода расширять программу нашей беседы, зная отлично, что Мотоно прекрасно обо всем осведомлен и даже не раз говорил Министру Иностранных Дел, что ему просто непонятно, как может газета, похваляющаяся своею преданностью Монарху, писать про Его Министров то, что можно читать каждый четверг на ее столбцах.

Но чего я не сказал японскому послу и что составляло главную причину моего нежелания, чтобы до Государя прямо или косвенно дошел вопрос о моей поездке в Японию, это то, что сам Государь, возбудивший вопрос о моей поездке на Дальний Bocток и не обмолвившийся  ни одним словом о том, что было бы полезно для меня побывать в Японии, когда Он вел подробную беседу об этом и с Столыпиным и с Извольским и, выражая им обоим Свое удовольствие по этому поводу, очевидно не думал вовсе о расширении объема моей поездки.

Если бы вопрос об этом дошел уже по другой линии до Его сведения, то, независимо от того, что и Государь мог бы подумать, что инициатива этого принадлежала мне, – но в случае несочувствия Его такому предложению, несомненно, могло бы просочиться и дойти до сведения Японского правительства, что именно Он этого не желает, и тогда вместо пользы произошел бы только один и притом немалый вред.

Наша беседа с Мотоно закончилась искренним его сожалением о том, что то, что ему представляется таким хорошим, не осуществится, и он оказал даже мне, что считает себя отчасти виновным в таком неблагоприятном обороте дела, так как ему следовало просто доложить своему правительству уже давно, что моя поездка решена, и вызвать его на официальное приглашение меня, потому что он уверен, что в таком случае Государь не захотел бы сделать неприятности его правительству, и все получило бы самое счастливое направление, к общей пользе, не вводя меня ни в какое щекотливое положение, которое действительно имеет место сейчас.

Не раз, после этой беседы мы виделись еще с бароном Мотоно, а перед самым моим отъездом он пригласил меня с женою на обед и открыто говорил за столом, как ему жаль, что у меня так мало времени, и что я не могу сделать визита Японии, которая была бы счастлива принять меня. Я ответил ему шутливо, что с величайшею радостью поеду другой раз, и вместе с ним, и прошу только заблаговременно предупредить меня о нашей с ним поездке.

При всем этом длинном обмене мнений, как и при неоднократных наших последующих встречах Бар. Мотоно ни одним словом не намекнул мне на то, что мне предстоит встретиться в Харбине с тем из японских сановников, который предпримет поездку только для того, чтобы повидать меня. Знал ли он об этом или и для него эта поездка была полным сюрпризом – я не знаю и думаю даже, что она была решена без его ведома, как результат того, что Японское правительство действительно желало меня видеть и, убедившись в том, что мой приезд не состоится, решилось просить наиболее уважаемого из своих сановников – приехать в Харбин. Какие цели преследовало в этом случае Японское правительство – осталось тайною, которую унес в могилу князь Ито, погибший от руки убийцы, в самую минуту своего приезда в этот город.

О предстоящем приезде Князя Ито никто в Петербург ничего не знал, и Генерал Хорват получил об этом уведомление на словах от Японского консула Каваками в день своего выезда из Харбина навстречу мне, на станцию Манчжурия.

Предъявленная мне об этом телеграмма на этой станции крайне смутила меня, (потому что я решительно не мог себе представить, чтобы для простого визита мне – такой заслуженный и престарелый сановник, незадолго перед тем сдавший должность Генерал-Губерногора Кореи, мог бы предпринять такое, сравнительно далекое путешествие.

Bсе догадки мои в пути были совершенно бесполезны, и я просил только Генерала Хорвата, чтобы он заблаговременно принял все меры к тому, чтобы путешествие Князя Ито по нашей дороге было обставлено всеми необходимыми удобствами и всем доступным нам почетом, до выставления почетных караулов на всех пунктах остановок, от частей Заамурского округа пограничной стражи и железнодорожной бригады.

Я просил также заранее принять меры к тому, чтобы во все время своего пребывания в Харбине Князь Ито оставался в нашем вагоне, с постановкою его рядом с моим вагоном, и составить вперед расписание на время пребывания его у нас, войдя теперь же в соглашение с японским консулом в Харбине и прося его протелеграфировать Князю, как только все будет установлено.

В тот же вечер, с одной из ближайших станций после Манчжурии, была отправлена подробная телеграмма; на утро получен от консула Каваками ответ с полным одобрением того, что ему было предложено, и с обещанием в тот же день передать выработанный план на одобрение Князя Ито, как только он прибудет на пограничную с нами станцию Куанчен-дзы (Чан-чун). Во все время этих обсуждений, меня не оставляла мысль, что незадолго до нашей войны с Японией Князь Ито приехал в Петербург и вел в нашем Министерстве Иностранных Дел переговоры самого определенного характера – о тесном между нами сближении, которое тогда не состоялось, и прямо от нас он проехал в Англию и там было заложено основание союза между Англиею и Япониею, сыгравшего такую роковую для нас роль в 1904 – 1905 гг.

Об этом много раз я слышал от Гр. Витте в первый период войны, когда наши отношения с ним казались мне такими дружескими и искренними, но в чем именно заключались предложения Японии, сделанные нам через Князя Ито, я никогда не мог узнать от Витте и насколько его рассказ отвечал действительности. – я также не знал, хотя мне всегда было странно, каким образом могло в ту пору Министерство Иностранных Дел вести самостоятельные переговоры с кем бы то ни было, когда теснейшая дружба Гр. Витте с Графом Ламсдорфом составляла в ту пору общеизвестный факт и едва ли мог Граф Ламсдорф отклонить какое бы то ни было предложение Князя Ито, не посоветовавшись с Витте.

Вся дорога от границы Манчжурии до Харбина составляла для мня непрерывную смену самых отрадных впечатлений. На каждой станции мы стояли подолгу, если было что посмотреть, а было многое, что радовало взор и давало глубокое удовлетворение тому, каким бодрым ключом развивалась жизнь в русских поселках при сколько-нибудь значительных железнодорожных центрах.

Население встречало меня хлебом-солью и наперерыв просило посетить дома и школы. Всюду было видно неподдельное благосостояние, и нигде я не видел ни малейших следов кaкой-либо взаимной отчужденности нашего и китайского населения. Китайских властей, кроме города Цицикара, почти не было заметно, а там, где они являлись ко мне, я видел также только спокойное настроение и ни одной жалобы, ни одного неудовольствия не было заявлено мне, несмотря на все мои расспросы и на предложение сказать все, что только не ладится в повседневной жизни.

Особенную отраду доставили мне наши войсковые части. Если бы кто-нибудь раньше сказал мне как размещены части заамурского округа пограничной стражи или показал одни фотографические снимки, в особенности с казарм железнодорожной бригады – я не поверил бы или сказал бы себе, что это сделано просто на показ и взято с какого-нибудь случайного здания.