Глава III В Саратове (I)

Глава III

В Саратове (I)

Саратов — провинциальный город. — Конспирация и собачья выставка. — «Старое» и «новое» в жандармском деле — Полковник Померанцев. — Конспиративные квартиры и… Достоевский. — Случай с Азефом. — Сливки жандармского общества в Саратове. — Губернатор граф Татищев. — Большевики и эсеры. — Неудавшееся покушение.

Был конец июня 1906 года. Стояла жаркая летняя погода. До этого мне не приходилось бывать в Поволжье, и этого края я совсем не знал. Что я знал о Саратове? Очень немного. Больше всего запомнились мне высказывания генерала Иванова. Они, как я говорил выше, были неутешительны.

Я дал телеграмму начальнику Саратовского охранного отделения, ротмистру Фёдорову, которого я ехал замещать, прося его распорядиться выслать на вокзал кого-нибудь из служащих.

Когда поезд подошёл к станции и я с семьёй с помощью носильщика выгрузился на платформу, ко мне подошёл симпатичного вида пожилой штатский и учтиво осведомился, не еду ли я к господину Фёдорову.

Надо сказать, что, выезжая к месту новой службы, я решил всегда ходить в штатской одежде и по возможности законспирировать как свою личность, так и самое помещение охранного отделения, в целях предохранения от открытых покушений со стороны революционеров, а также в целях более спокойного и успешного выполнения обязанностей службы. Как это ни покажется странным, моё решение было выполнено до конца успешно, и за мою шестилетнюю розыскную службу в Саратове меня знали в лицо только те, кому я не мешал это знать.

Помню, как уже в конце моей службы в Саратове, кажется в 1911 году, была устроена собачья выставка. Жена моя поместила на эту выставку нашего испанского пуделя и провела много времени на выставке. В день премирования собак я зашёл на выставку навестить жену и посмотреть выставленных собак. Я был, как всегда, в штатском. На выставке ко мне подошёл полицмейстер Н.П. Дьяконов, с которым мы были в приятельских отношениях, и, смеясь, рассказал мне, что он, гуляя по выставке с местным присяжным поверенным и главой саратовского отдела кадетской партии Борисом А. Араповым, указал ему на мою собаку, отметив, что пудель этот принадлежит начальнику местного охранного отделения. Арапов, совмещая в себе ярого либерала и светского болтуна, вёл, как говорится, довольно рассеянный образ жизни. Театрал, «бонвиван», несмотря на тогда уже почтенный возраст, он появлялся всюду и был в курсе всех городских новостей и, конечно, сплетен. Узнав, кому принадлежит пудель, Арапов пристал к Дьяконову, чтобы тот показал ему как-нибудь при случае и меня, так как до сих пор ему не удавалось меня видеть. Дьяконов после этого разговора подошёл ко мне узнать, можно ли ему сказать Арапову, что я являюсь начальником охранного отделения. Я ответил согласием. Дьяконов на другой день при встрече со мной рассказывал: «Подошёл я снова к Арапову и, показывая на вас, говорю ему: вот кто у нас начальник охранного отделения! А Арапов снял шапку, перекрестился и говорит: «Ну вот, наконец-то удостоился его увидеть!»»

Я нарочно привёл этот случай, чтобы показать, как мне в продолжение нескольких лет удалось сохранить конспирацию, да ещё и в невыгодных условиях хотя и относительно большого, но всё же провинциального города. Для этого потребовалось, однако, отрешиться от многого, замкнуться в сравнительно узком кругу и вести строго обдуманный и осторожный образ жизни.

Встретивший меня служащий охранного отделения забрал мои пожитки на одного извозчика, а на другого усадил меня с семьёй, и мы отправились по длинной, тянувшейся от вокзала через весь город Московской улице в приготовленные для меня две комнаты «Большой Московской гостиницы», находившейся в центре города.

Неприветливый вид имел Саратов для приезжего: длинная прямая улица с отчаянной мостовой, ни одного дерева, кое-где домишки, здания мастерских железной дороги казарменного вида, потом здание тюрьмы, казармы местных воинских частей — всё это вперемежку с пустырями и громадными площадями, по которым столбом вилась пыль. Примерно с версту тянулась эта околица города. Затем показались фасады более благоустроенных особняков и жилых домов, потом лавки, двухэтажные дома, и я понял, что мы подъезжаем к центральной торговой части города. Вскоре показалось довольно приличное здание «Большой Московской гостиницы», к которому мы и подъехали.

Ещё из окна вагона, за несколько вёрст до станции Саратова, я увидел широко раскинувшийся город. Помню, как у меня промелькнула мысль, что нелегка будет задача охватить и вскрыть угнездившееся революционное подполье города. Справлюсь ли я с возложенной на меня задачей?

Мне предстояло на первых шагах моей служебной деятельности познакомиться с официальными лицами города, с которыми я должен был иметь служебные отношения. Прежде всего, конечно, я должен был повидаться с тем, кого я приехал заместить, т.е. с начальником Саратовского охранного отделения, ротмистром Фёдоровым.

Ротмистра Фёдорова я знал лично и прежде. В конце 1901 года он вместе со мной находился в группе офицеров, которая была вызвана в Петербург для слушания лекций перед зачислением в Отдельный корпус жандармов. После окончания лекций, экзамена и разборки вакансий, о чём я уже рассказал ранее, мы все потеряли друг друга из вида. Так же точно потерял я из вида и ротмистра Фёдорова. Сохранился в памяти тогда только его внешний вид небольшого, крепко сложенного блондина в форме скромного пехотного офицера. Запомнил я также, что до назначения его начальником Саратовского охранного отделения он служил помощником начальника губернского жандармского управления где-то в западных губерниях. В Саратове он прослужил года полтора. Встретивший меня на вокзале служащий Саратовского охранного отделения, остававшийся в гостинице ожидать моих распоряжений, оказался письмоводителем канцелярии отделения, Акимом Борисовичем Поповым. Как я вскоре выяснил, это был один из старых служащих Московского охранного отделения, близкий к одному из главных персонажей этого отделения, Евстратию Павловичу Медникову. При образовании в году 1902-м нескольких новых провинциальных охранных отделений в наиболее крупных городах империи понадобились и служащие для них. На более ответственные должности были выбраны старые служащие из существовавших уже в то время больших охранных отделений в Петербурге, Москве и Варшаве. Забота выбора лежала на начальниках этих отделений, которые при этом советовались, конечно, со своими помощниками. Не думаю, что при отпуске из своих отделений начальство руководилось искренним желанием отдать всё лучшее, а самим оставаться с худшим.

Таким образом, в провинциальные новообразованные охранные отделения попали, конечно, не первосортные служащие.

Московское охранное отделение, благодаря тому, что во главе его в течение нескольких лет стоял такой выдающийся деятель политического розыска, как известный Сергей Васильевич Зубатов, приобрело особенное значение как в Департаменте полиции, так и среди всех чинов Министерства внутренних дел. Всё, что шло из этого отделения, пользовалось особенным авторитетом. Этот авторитет переносился косвенно и на всех тех служащих, которыми снабдило Московское охранное отделение провинциальные охранные отделения. Кроме того, тут была ещё одна подробность, о которой я знал от своих братьев, служивших в то время в Москве: старший брат Николай в 1906 году, т.е. во время моего назначения в Саратов, был помощником начальника Московского губернского жандармского управления по Дмитровскому и Богородицкому уездам (с квартирой в Москве), а младший, Пётр, после двухлетнего пребывания в Московском охранном отделении, был помощником начальника того же управления в Бранницком и Коломенском уездах. Оба они не прерывали тесных личных и хороших отношений ни с Зубатовым, ни со старшим персоналом Московского охранного отделения.

Упомянутая подробность заключалась в том, что Евстратий Медников, в некотором роде и в некоторых делах правая рука Зубатова, при выборе людей для провинциальных охранных отделений старался отобрать верных ему служащих, так сказать, «своих людей». Таким образом, он достигал сразу несколько целей. Об этом стоит рассказать подробнее. В то время Московское охранное отделение, имея в своём распоряжении центральную агентуру, иногда оказывалось осведомлённым ранее других розыскных учреждений о том, что, например, центральный комитет Партии социалистов-революционеров решил, по конспиративным соображениям, поставить тайную типографию в г. Томске. Из соображений конспирации и опасаясь поручить ближайшее наблюдение за развитием этого «предприятия» местному политическому розыску, осуществлявшемуся обычно из рук вон плохо местным губернским жандармским управлением, Московское охранное отделение в те времена брало всё наблюдение и ликвидацию «предприятия» на себя. Оно командировало в таких случаях группу своих служащих во главе с офицером отделения, которые по приезде на место обращались к содействию местного розыска только в последнюю минуту, для получения народа и предписания на обыск и арест его местного губернского жандармского управления. Такой приём однажды был осуществлён и в Саратове, при наличии в то время там уже функционировавшего охранного отделения. Дело происходило в 1905 году осенью, когда был съезд центральных лиц партии с участием «бабушки» Брешко-Брешковской[94], Азефа и Аргунова. Такой приём мог быть осуществлён только потому, что тот же ротмистр Фёдоров, в положении начальника Саратовского охранного отделения, не имел в своём распоряжении осведомлённой агентуры, а Московское охранное отделение, конечно, по конспиративным соображениям не хотело вскрыть участие в съезде и истинную роль Азефа перед местным розыском.

«Свои люди» Медникова пользовались случаем, чтобы ставить Медникова в курс дела местных происшествий, о том, как идёт работа, что за лица служат в местном отделении, что представляют собою местная администрация, местные организации и т.п.

Медников, таким образом, был в курсе многого. С ним вместе было в курсе и Московское охранное отделение[95]. Конечно, сплетен тут было больше, чем нужно, но иногда проскальзывало и серьёзное. А Медников знал своих людей и, будучи сам простым, но хитрым «мужичком», умел отделить ненужный сор и хлам, получаемый им и устно, и письменно.

В Саратовское охранное отделение, при его открытии в 1903 году, при содействии Медникова попали трое служащих из Московского охранного отделения. Одним из них был встретивший меня письмоводитель Попов; другой — заведующий «наружным наблюдением» старший филер П.В. Мошков; третьим был писец отделения М.К. Мальков. Последний чувствовал особую симпатию к моим братьям по прежней своей службе в Московском охранном отделении и сразу перенёс её на меня. Эти лица, состоявшие по роду своих занятий на передовых постах в Саратовском охранном отделении, были постоянно в связи с начальником отделения, и потому я многое узнавал в первое время моей деятельности именно от них.

В сопровождении ожидавшего меня в гостинице Попова я отправился в местное охранное отделение с официальным визитом к ротмистру Фёдорову. Охранное отделение, как оказалось, находилось в двух-трёх кварталах от гостиницы, где я остановился. На углу Московской и Ильинской улиц стоял двухэтажный дом купца Симорина. Нижний этаж занимал сам хозяин, молодой ещё сравнительно человек, имевший лавку красного товара в городских рядах. Симорин был простой малокультурный купчик, человек религиозный и правых взглядов. Верхний этаж его дома состоял из одной средней величины квартиры, которую занимал ротмистр Фёдоров с семьёй своей, состоявшей из жены и дочерей, девочек младшего возраста. В глубине довольно обширного двора расположен был небольшой одноэтажный флигелёк, где помещалась канцелярия охранного отделения. Для того чтобы попасть с улицы в отделение, надо было открыть калитку закрытых ворот, пройти двором, — и только тогда можно было, зная расположение построек, войти в отделение. Помещение это было не слишком плохое, за исключением того, что дом Симорина стоял на весьма бойком месте, проходном и проезжем, и если бы представителям одной из подпольных организаций вздумалось установить наблюдение за лицами, приходящими и выходящими из дома, то такое наблюдение можно было бы осуществить без особого труда. Это обстоятельство сразу бросилось мне в глаза и было причиной того, что я принял решение нанять новую квартиру как для себя, так и для отделения.

Я застал ротмистра Фёдорова дома. Он ожидал меня с нетерпением. От первой встречи моей с ним в тот день и в продолжение следующих двух дней у меня сохранилось воспоминание, что Фёдоров всё куда-то спешит. Он вёл разговор как-то урывками, что-то во время разговора подписывал, отдавал какие-то неясные для меня распоряжения и ни минуты не находился в покое. С первых же слов взаимных приветствий он огорошил меня всё той же знакомой мне фразой о неприятностях, которые грозят мне на этой службе от подпольной руки революционеров. «Слава Богу, — торопился Фёдоров, — уезжаю отсюда целым, вас жалею!» Второпях он рассказывал мне о своей жизни в Саратове, о сослуживцах, о служащих отделения и о текущей работе. У меня осталось впечатление, как будто я вижу на сцене «Ревизора», а самого Фёдорова в роли Бобчинского — до такой степени своим видом, манерами и торопливостью он напоминал этого гоголевского героя.

Второпях Фёдоров посоветовал мне сделать немедленный визит и познакомиться с начальником местного губернского жандармского управления полковником Померанцевым. «Сегодня вечером местные жандармские офицеры устраивают мне прощальный ужин в «Московской гостинице», — торопился Фёдоров, — так вот, я надеюсь, что и вы будете присутствовать, там познакомитесь со всеми, но вам надо встретиться с полковником Померанцевым до этого ужина, а то он обидится!» Порекомендовав мне немедленно ехать с визитом к Померанцеву, которого охарактеризовал как человека тяжёлого в отношениях с сослуживцами, Фёдоров сам заторопился с прощальными визитами. Никакого официального, делового разговора мы не вели, и на этом первое свидание моё с Фёдоровым закончилось.

Я последовал совету Фёдорова и всё с тем же провожатым отправился с официальным визитом к полковнику Померанцеву, который, конечно, был уже своевременно уведомлён о моём назначении. Штаб Отдельного корпуса жандармов уведомлял соответствующим приказом, что ротмистр Мартынов (Александр) прикомандировывается с такого-то числа к Саратовскому губернскому жандармскому управлению «для получения содержания», т.е., попросту говоря, жалованья, которое должно было выдаваться каждого двадцатого числа через Саратовское управление. Этим взаимоотношением, собственно, и ограничивалась моя связь, как офицера Отдельного корпуса жандармов, с начальником местного жандармского управления. Департамент же полиции, со своей стороны, уведомлял начальника Саратовского жандармского управления, для сведения, что ротмистр Отдельного корпуса жандармов Мартынов (Александр) назначен распоряжением министра внутренних дел начальником местного охранного отделения.

Однако взаимоотношения наши, т.е. мои, как начальника Саратовского охранного отделения, и полковника Померанцева, как начальника местного жандармского управления, были несколько сложнее и запутаннее[96].

Теперь, т.е. в середине 30-х годов нашего столетия, когда я приступил к составлению этих записок о моей службе в Отдельном корпусе жандармов, для большинства русских читателей-эмигрантов не является новостью то, о чём когда-то можно было узнать только случайно и стороной. В записках известного жандармского генерала Новицкого, бывшего на переломе столетия начальником губ[ернского] жандармского управления в Киевской губернии, и особенно в докладной его записке, поданной по начальству[97], по случаю «деликатно» высказанного ему совета поспешить с подачей прошения об отставке, ясно видны те неурядицы, которые возникли от поспешного проведения в жизнь нового положения об устройстве провинциальных охранных отделений.

Генерал Новицкий был представителем «старой» жандармской школы и не мирился с «новыми» порядками. Полковник Померанцев был когда-то в прошлом сослуживцем и подчинённым генерала Новицкого и тоже не мирился с новыми порядками. Да и трудно было мириться, говоря по-человечески! Со времени сформирования губернских жандармских управлений в руках их начальников сосредоточивался весь политический розыск в каждой губернии. Естественно, что наиболее оживлёнными в этом смысле центрами являлись губернские города, где и были, конечно, расположены как канцелярии управлений, так и квартиры их начальников. Примерно до 1900 года революционное движение в империи проявлялось отдельными вспышками и не имело широко налаженной организационной связи. Помощники начальников управлений, жившие по уездным городам губернии и зачастую имевшие в своём ведении несколько уездов, в общем, благодушествовали и, мало-помалу обратясь в обывателей мирного провинциального уездного городка, «винтили по маленькой»[98] в тесном кругу уездной аристократии. Иногда поступали к ним требования от начальства произвести какие-нибудь отдельные следственные действия: допросить такого-то мещанина в порядке 1035-й статьи Уголовного судопроизводства или в порядке положения об охране о том, не проживал ли такой-то в таком-то году в таком-то доме, а если проживал, то… и т.д. В первом случае допрос производился с участием местного товарища прокурора окружного суда, а во втором — без такового.

Иногда поступали требования о производстве обысков или даже арестов. В таких случаях помощник обращался за содействием к местной полиции. Местная полиция стояла ближе к населению и, как правило, знала как обывателя, так и все подробности его жизни; поэтому жандармский офицер, которому приходилось собрать справки о ком-либо, обращался прежде всего к представителю местной полиции.

Я помню по этому поводу очень характерный случай. Примерно в 1909 году саратовский губернатор, граф Сергей Сергеевич Татищев, как-то в разговоре со мной отметил слабость жандармской полиции в уездах и как на пример сослался на следующее происшествие: «Понадобилась мне справка о политической благонадёжности акушерки Т. Акушерка эта подала прошение о предоставлении ей должности с квартирой в Саратове, а до этого она долго жила в Аткарске. Я распорядился собрать о ней сведения, и мой правитель канцелярии отправил обычными путями два запроса: один из них был направлен аткарскому исправнику, другой — начальнику Саратовского губернского жандармского управления. Прошло недели две, и, вот смотрите, получаю два ответа: один от исправника, другой от начальника жандармского управления». Губернатор даёт мне ознакомиться с этими ответами. В обоих почти слово в слово одно и то же — более чем курьёзное описание личности акушерки Т. с добавлением, что таковая представляется личностью нравственно неблагонадёжной, ибо «в течение 30 лет живёт в незаконном сожительстве с земским доктором К….».

Губернатор отнёсся благодушно к ответам и просьбу акушерки Т. удовлетворил, но одинаковость ответов показала ему ясно, как шло самое дело справок, а именно: аткарский исправник, получив запрос губернатора, отправил этот запрос по месту жительства акушерки становому приставу, а последний поручил собирание справок местному уряднику, который, по своему разумению, отметил то, что он только и знал об этой акушерке. Рапорт урядника, во всей его изумительной простоте чувств, через станового пристава и исправника докатился обратно. Что же делает одновременно начальник губернского жандармского управления, получив тот же запрос от губернатора? Он посылает его своему помощнику в Аткарском уезде, ротмистру А. Последний не знает акушерки Т. и сам собрать сведения о ней не может. У него нет ни секретных сотрудников, ни даже сколько-нибудь осведомлённых людей, вращающихся в окружении акушерки Т. Ротмистр А. посылает запрос своему жандармскому унтер-офицеру, квартира которого находится в одном стане с квартирой акушерки Т. Унтер-офицер, получив запрос, соображает, что у местного урядника он может получить сведения об акушерке Т. Урядник любезно делится с ним сведениями об изложенном мною выше нравственном облике акушерки Т., а так как у унтер-офицера других сведений нет, то он, по простоте душевной, переписывает данные и заключения урядника и посылает таковые своему ротмистру, который, в свою очередь, перепечатав их на пишущей машинке, представляет эти сведения, без изменений, начальнику губернского жандармского управления, а последний сообщает их губернатору. Положение губернатора при таком порядке вещей было действительно «губернаторское»!

В отдельном корпусе жандармов числилось по штату 1000 офицеров (всегда был «некомплект»!) и 10.000 жандармских унтер-офицеров. Из этого видно, что, когда в наше время в западных газетах мы, русские эмигранты, читали о том, что в числе большевистских жертв насчитывается 40.000 с чем-то жандармов, это является сильным преувеличением. Я думаю, что около 200–300 жандармских офицеров спаслись в эмиграции; остальные в большинстве погибли.

Должностей начальника губернского жандармского управления, как это ясно по числу губернии, в империи было немного. При освобождении вакансии на эту должность штаб Отдельного корпуса жандармов обычно выдвигал кандидата по старшинству чинов. Иногда это был подполковник, всю свою службу проведший на железнодорожной жандармской службе, т.е чисто полицейской по своим функциям, и о политическом розыске, революционном движении, различных партиях, их идеологиях, тактике и прочем знавший только понаслышке. В лучшем случае это был уже пожилой, очередной по старшинству чинов подполковник, помощник начальника губернского жандармского управления, вроде мною описанного жандармского офицера в городе Аткарске.

Конечно, всему делу вредила «военная» организация политического розыска. Получалась двойственность в заведовании этим делом: личный состав руководящих особ в политическом розыске поставлял штаб Отдельного корпуса жандармов, а руководил розыском Департамент полиции. Последний, путём переписки, личных и письменных сношений, иногда понимал, что такой-то жандармский офицер вполне пригоден для занятия должности начальника губернского жандармского управления, что он интересуется делом розыска, понимает и разбирается в революционном движении. Тогда Департамент полиции начинал производить давление в том отношении, чтобы этот офицер вне очереди, не по старшинству, получил должность начальника губернского жандармского управления. Запутанное положение прояснялось временами, когда командир Отдельного корпуса жандармов занимал также и должность товарища министра внутренних дел, заведующего полицией. В такое, обычно непродолжительное, время (ибо командиры Корпуса жандармов менялись с головокружительной быстротой: за мою девятнадцатилетнюю службу в Отдельном корпусе жандармов их переменилось 10–12!). Департамент полиции мог продвинуть на должность начальника губернского жандармского управления тех лиц, которые действительно могли успешно делать своё дело. Командиры же, которым не рисковали поручить управление полицией в государстве, были обычно чужие для Корпуса люди, причём каждый вносил в дело своего «любимого конька», по существу никакого отношения к делу не имевшего. Так, например, один из последних командиров Отдельного корпуса жандармов, в прошлом кавалерийский офицер, имел в качестве «любимого конька» так называемую «рубку лозы»! Он непрерывно, вероятно с целью увеличения своего содержания «прогонными» деньгами, носился по необъятным просторам империи в сопровождении одного из двух старших адъютантов своего штаба и инспектировал местные губернские жандармские управления. При этом инспекторском смотре центральное место занимала знаменитая «рубка лозы». Надо только вообразить себе какую-нибудь команду из 10–12 жандармских унтер-офицеров, в большинстве пожилых или даже стариков, еле владеющих не только шашкой, но даже пером, или такого же пожилого жандармского подполковника в какой-нибудь глуши Вольского уезда, «рубящих лозу», чтобы понять, какой скандал получался из этих смотров. А генерал и не интересовался другими отраслями дела. Конечно, находившиеся при нём адъютанты осматривали входящий и исходящий журналы и т.д., обращая весьма поверхностное внимание на самую суть дела. Да в большинстве случаев они сами ничего не понимали — ни в отчётах по розыску, ни в самом деле. Однако от состояния лозы при рубке её жандармским унтер-офицером зависела дальнейшая судьба этого офицера. Приходилось учиться «рубить лозу». До политического ли тут розыска?

С другой стороны, Департамент полиции, обеспокоенный слабым состоянием политического розыска на фоне растущего революционного движения, не будучи в состоянии изменить устарелый порядок, стремился всё-таки внести кое-какие коррективы в дело. В первую очередь надо было поставить на прочную ногу и улучшить политический розыск, хотя бы в наиболее крупных провинциальных центрах, где уже стали образовываться областные центры таких наиболее крупных революционных организаций, как Партия социалистов-революционеров и как Российская социал-демократическая рабочая партия.

В 1902–1903 годах Департамент полиции провёл «Положение об охранных отделениях» и учредил таковые в наиболее крупных городах империи. Насколько я помню, такие отделения были первоначально установлены в Риге, Вильно, Одессе, Киеве, Харькове, Ростове-на-Дону, Екатеринославе, Тифлисе, Баку, Саратове, Томске и Иркутске. Впоследствии было прибавлено ещё несколько отделений и в других крупных городах. Суть дела заключалась в том, что эти города в розыскном отношении были изъяты из ведения соответствующих начальников губернских жандармских управлений и переданы для ведения в них политического розыска вновь созданным охранным отделениям, во главе которых были поставлены молодые офицеры Отдельного корпуса жандармов, уже известные Департаменту полиции как способные и энергичные люди.

На первых порах не обошлось, конечно, без влияний, протекций и т.п. Наряду с действительно удачно подобранными для должности начальников охранных отделений попали и люди с явно карьеристскими наклонностями, не проявившие способностей на новом поприще. Однако в числе первых начальников охранных отделений оказались такие действительно выдающиеся деятели розыска, как ротмистр Спиридович (позже начальник дворцовой охраны и ялтинский градоначальник), ротмистр Герасимов (впоследствии начальник Петербургского охранного отделения), ротмистр Климович (позже начальник Охранного отделения в Москве, затем московский градоначальник, директор Департамента полиции и, наконец, сенатор). Весьма способным розыскным деятелем оказался первый начальник Саратовского охранного отделения, ротмистр Михаил Павлович Бобров, впоследствии, в 1907 году, убитый революционерами в Самаре уже в должности начальника Самарского губернского жандармского управления.

Что же осталось на долю, при новом порядке вещей, тому из начальников губернских жандармских управлений, у которого был изъят из ведения губернский город? У него остался политический розыск по всей губернии, за исключением главного центра, губернского города. Однако совершенно ясно, что революционное движение шло из центров к периферии, а не наоборот, а потому, если начальник нового охранного отделения оказывался в курсе революционных дел (а в большинстве случаев он оказывался таковым в большей или меньшей степени), то он знал, если не в подробностях, то в главных чертах, течение революционных дел и в уездах своей губернии. А начальники губернских жандармских управлений из-за общей неприспособленности жандармского аппарата к новым и более сложным условиям жизни в государстве не имели сведений даже в пределах своих уездов.

Надо принять в соображение ещё одно условие, отягощавшее всё положение: губернские жандармские управления разделялись на три разряда. В первом разряде были столичные управления; управления второго разряда были в наиболее крупных провинциальных центрах, как, например, в Риге, Вильно, Одессе, Киеве, Харькове, Тифлисе и др.; управления третьего разряда были в остальных губерниях. В зависимости от разряда полагалось денежное довольствие, а начальник Московского губернского жандармского управления, кроме того, мог, единственный, быть в чине генерал-лейтенанта. Отсюда возникало естественное честолюбивое соревнование на тот или иной разряд управления. Отсюда также получалось, что начальники губернских жандармских управлений, числившиеся во втором разряде, смотрели на себя как на избранных среди остальных. И вот как раз у них-то и было отнято заведование политическим розыском в губернском центре, и оно было передано неизвестным до того «молокососам» из жандармских обер-офицеров.

Для этих начальников губернских жандармских управлений получились конфуз и обида. Никто из них не принял нового порядка вещей спокойно и рассудительно, несмотря на то что примеры такого же порядка вещей уже существовали в обеих столицах и в Варшаве, где начальники соответствующих губернских жандармских управлений давно уже не руководили политическим розыском, ограничивая деятельность пределами уездов губернии и производством наиболее крупных дознаний по политическим преступлениям, имея для этого специальный кадр офицеров резерва.

Конечно, была некоторая разница в положении тех и других. Начальники трёх губернских жандармских управлений, где уже несколько лет функционировали охранные отделения, были назначаемы на эти должности в заслугу за прежнюю отличную службу и, собственно говоря, мирно дослуживали до пенсии. Кроме того, в Петербурге, Москве и Варшаве общая полиция была также выделена и подчинена — где градоначальнику, где обер-полицмейстеру. Охранные отделения в этих трёх городах были просто одним из отделений, на которые делились градоначальства в порядке организационном. Наряду с ними существовали отделения: сыскное, ведавшее уголовным розыском, хозяйственное, административное и т.д. Короче говоря, охранное отделение являлось попросту отделением политического розыска. Прямым начальником для начальника отделения был градоначальник. Начальники же столичных губернских жандармских управлений имели очень отдалённое соприкосновение с градоначальниками.

Не то было в провинции. Там начальник какого-нибудь более или менее крупного жандармского управления имел постоянные сношения с губернатором или даже с генерал-губернатором и являлся его правой рукой по политической информации в губернии. С новым порядком вещей правой рукой по этой части становился начальник охранного отделения, с его в большинстве случаев более полной и точной информацией, которая зачастую выявляла последовательный ход событий. Факты подтверждали предыдущие доклады и информацию, и губернатор постепенно видел разницу в положении дел. Плохая информация, «ребяческий лепет» заменялись ясной картиной текущего революционного движения в губернии. При должном освещении вскрывалось подлинное политическое лицо даже некоторых казавшихся до того вполне благонадёжными чиновников.

Короче говоря, при новом порядке вещей начальник губернского жандармского управления терял часть своего престижа и, главное, терял его у местных властей. Надо согласиться, что немногие были способны перенести это без сопротивления. Такое сопротивление и началось.

Моя служба в должности начальника Саратовского охранного отделения представляла такую яркую картину этого сопротивления, что оно и займёт значительную и весьма яркую часть моих описаний. Однако я воздержусь пока от рассказа об этой борьбе, придерживаясь хронологического описания моей службы и надеясь, что я дал читателю более или менее ясную картину взаимных отношений офицеров Отдельного корпуса жандармов на местах ко времени моего прибытия в Саратов.

Саратовское губернское жандармское управление помещалось в описываемое мною время в одном из тихих районов города, в просторном двухэтажном, отдельно стоявшем доме зажиточного купца. Верхний этаж был занят квартирой начальника управления, в нижнем находилась канцелярия.

Войдя в канцелярию управления, я обратился к пожилому жандармскому унтер-офицеру и передал ему мою визитную карточку, объяснив, что я хочу представиться начальнику. В канцелярии шла обычная работа: унтер-офицеры, почтенного возраста и вида, подшивали дела; в одном углу писец стучал на пишущей машинке, в другом жандармский поручик, по всей видимости адъютант управления, перебирал очередные хозяйственные ведомости по денежной отчётности. В соседней комнате сквозь открытую дверь виден был другой жандармский офицер, записывавший показания какого-то свидетеля, по-видимому рабочего. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Я приехал в штатском платье, верный своему решению не показываться в городе в жандармской форме. Через несколько минут возвратившийся унтер-офицер почтительно провёл меня на квартиру начальника управления и ввёл в кабинет полковника Померанцева, сидевшего за письменным столом и вставшего мне навстречу.

Представившись полковнику, я объяснил прежде всего причину моего появления в штатском костюме условиями конспирации, которую я решил не нарушать. По приглашению начальника управления я сел у его письменного стола. Предо мной был высокий, плотный, как говорится, кряжистый мужчина, с сильно поседевшими волосами и довольно полным лицом, несколько напоминавшим известные портреты Петра Великого, но с добавлением чего-то совиного, не то в глазах, не то в общих чертах физиономии. Очень неприветливо, без тени улыбки, которая как будто была неуместна на этом казённом лице, полковник смотрел на меня выжидательно.

Я рассказал полковнику всю мою прежнюю службу. Не скрывая иронии, полковник задал мне вопрос: «Значит, вы не знаете розыскной службы? Как же вы будете исполнять порученное вам дело?» На это я, с возможно большей почтительностью, ответил, что надеюсь найти в нём, как опытном, прошедшем долгую жандармскую службу человеке, доброго советника и что я намерен посвятить себя всецело делу службы. «Кроме того, — добавил я, — директор Департамента полиции нашёл, зная меня лично по предыдущей службе, что я буду вполне подходящим лицом для исполнения возложенных на меня обязанностей».

Продолжая сохранять на лице выражение сомнения, Померанцев перешёл к установленным им с моим предшественником условиям наших взаимоотношений по служебным вопросам. Я, конечно, подтвердил, что всё выработанное условиями и характером службы будет мною выполнено в согласии с установившейся формой этих взаимоотношений.

Полковник, усвоив себе, что я являюсь новичком в деле розыска, даже повеселел, решив, по-видимому, что он окрутит «молокососа» по рукам и ногам, доказав на практике вздорность новой затеи с охранным отделением. После обычных расспросов о том, где и как я устроился в городе и буду ли присутствовать на проводах ротмистра Фёдорова, моя первая встреча с начальником управления закончилась.

Никакого обнадёживающего впечатления из этой встречи я не вынес, хотя в то время, очевидно по молодости лет, ещё сохранял надежду на то, что, внеся в наши взаимоотношения искренность и чистосердечность, я смогу впоследствии заставить начальника управления «примириться» со мной и сумею устранить возможные шероховатости в нашей совместной работе. Очень скоро я убедился в полной нереальности моих надежд.

Откланявшись, я пошёл в канцелярию управления, где со всех сторон на меня устремились любопытствующие взгляды унтер-офицеров и писцов, узнавших уже, очевидно, обо мне от старика унтер-офицера. Отпустив своего провожатого, я передал ему моё намерение прийти в канцелярию после того, как закончу обед в гостинице, и просил собрать к этому времени тех служащих, которые будут свободны от нарядов.

Когда я часа через два входил в канцелярию охранного отделения, там собралось уже несколько служащих. Письмоводитель Попов представил их мне. Оказалось, что штат отделения был немногочислен. Для нужд самой канцелярии отделения кроме письмоводителя были в наличности три писца; для несения службы наружного наблюдения было около 20 филеров; для связи с местной администрацией, полицией и для выполнения формальных или иногда конспиративных поручений были два полицейских надзирателя. Все служащие не носили, конечно, никакой формы и все числились полицейскими надзирателями Московского полицейского резерва[99], что было установлено в видах пенсионных и иных служебных условий. Этим и ограничивался весь штат Саратовского охранного отделения в то время, когда я принял должность его начальника. С этим штатом я и работал.

По истечении некоторого времени я стал разбираться в «удельном весе» каждого из служащих Саратовского охранного отделения. Одним из курьёзов было сделанное мною вскоре открытие, что числившийся в отделении письмоводитель — тот самый, встречавший меня на вокзале А.Б. Попов, — никакого отношения к письмоводству не имел, канцелярией не заведовал и течения дел в отделении касался мало. Его отстранение от прямых обязанностей «по должности» произошло, вероятно, по мере того, как мои предшественники убеждались в полной его неспособности заведовать какой-либо канцелярией. Оставаясь в отделении в отсутствие начальника в качестве «старшего», Попов перешёл на роли исполнителя отдельных поручений и хозяина конспиративной квартиры, где происходили очередные свидания начальника отделения с секретными сотрудниками, т.е. с лицами, дававшими охранному отделению освещение событий, происходивших в революционной среде. Это давало ему, как хозяину конспиративной квартиры, дополнительное содержание к его жалованью, так как квартира оплачивалась из специальных агентурных сумм, отпускаемых ежемесячно Департаментом полиции. В описываемое мною время в Саратове таких квартир было три. Вторая конспиративная квартира находилась у заведующего наружным наблюдением П.В. Мошкова, а третья — у полицейского надзирателя и агента для справок Егорова.

Что представляла собою конспиративная квартира, и какие условия должны были соблюдаться по возможности при её найме и выборе хозяина для такой квартиры? Как правило, стремились иметь такие квартиры в разных кварталах города, преимущественно тихих, среди домов, где жили только их владельцы, где не ютились квартиранты и комнатные жильцы. В Саратове, в более отдалённых кварталах, именно где помещались такие с виду тихие домики, обязательно у входа были устроены скамейки, на которых в тёплую погоду, особенно по вечерам, усаживались на прохладе все обитатели с их домочадцами. Всякий проходящий осматривался с присущим провинциалам любопытством, и это зачастую мешало осуществлению свиданий с секретной агентурой, так что приходилось ждать наступления темноты.

Хозяин конспиративной квартиры, как правило, должен был быть избран из самых надёжных служащих, так как ему приходилось встречаться с секретными сотрудниками и, таким образом, он знал в лицо и по имени известную часть агентуры. Для личной жизни у такого хозяина конспиративной квартиры не было ни времени, ни места. Знакомства с кем-либо, кроме служащих отделения, он вести не мог и приглашать к себе на квартиру знакомых тоже не мог. Лучшая комната его квартиры, так называемая гостиная, была предназначена для приёма секретных сотрудников и в отсутствие таковых стояла пустой. Хотя секретные свидания сотрудника с начальником отделения были заранее назначаемы на определённый день и час, более или менее регулярно, но могли происходить и вызванные какими-нибудь экстренными событиями внеочередные свидания. Хозяину такой конспиративной квартиры во время деловых свиданий начальника отделения с секретным сотрудником полагалось находиться дома. Он открывал дверь, принимал сотрудника в приёмной комнате и удалялся, когда начинался деловой разговор между сотрудником и начальником отделения. Внешность и характер хозяина конспиративной квартиры должны были, как правило, вызывать у сотрудника уверенность, что этот человек, вошедший невольно в тайну отношений сотрудника с начальником охранного отделения, никогда не выдаст его и что тайна этих отношений никогда не будет нарушена.

Надо иметь в виду, что двойственная роль секретных сотрудников, одновременно заставляющая их быть приятелями в своих отношениях к «товарищам» по революционному движению, а затем выдавать их государственной власти, конечно, издёргивала каждого из них. «Человеку нужно место, куда бы он мог пойти», — сказал великий сердцевед Достоевский[100], и в применении к секретному сотруднику это означало, что в конспиративной квартире, в условиях секретного свидания с начальником охранного отделения, такой секретный сотрудник должен был найти дружескую, по возможности задушевную встречу, уют и тепло.

Среди многочисленных секретных сотрудников, с которыми мне пришлось за время моей одиннадцатилетней розыскной службы иметь дело, были разные люди, с различными побуждениями, заставившими их пойти на это опасное дело, и вот с большей частью этих лиц я непременно устанавливал доверительные отношения, причём массу времени я употреблял на разговоры, которые, казалось бы, не имели прямого отношения к делу. Были любители поговорить на тему о партийной идеологии. Надо было быть в курсе идеологии, и мало того, поддерживая тему о каком-либо уклоне в программе той или иной революционной партии, надо было подорвать в сотруднике его возможно образующуюся привязанность к партийной работе, увлекая его на путь помощи государству в его борьбе с подрывными силами. Разные люди требовали разных приёмов беседы с ними. Мне лично всегда было удобнее и приятнее разговаривать с более интеллигентной частью секретной агентуры, а с простыми рабочими я никогда не мог найти свободы обращения и иногда поручал в таких случаях переговорить с ними хозяину квартиры.

Обращаясь к личности моего «письмоводителя», я должен отметить, что это был абсолютно надёжный человек, но, к сожалению, в деле использован быть не мог. Попов, в общем, благодушествовал на службе до самой отставки с пенсией и впоследствии со всей своей многочисленной семьёй устроился на жительство в одном из тишайших провинциальных городов Средней России.

Роль докладчика начальнику отделения по всем делам канцелярии и переписки, хранения дел и подачи справок исполнял писец отделения Антипин. Это был сравнительно молодой человек, лет 28–30, с небольшой «интеллигентской» бородкой, длинными, зачёсанными назад русыми волосами, носивший чёрную рубаху с пояском. Внешность он имел провинциального «земского деятеля» из низовых. Вид был у него серьёзный и задумчивый. На первых же докладах он произвёл на меня впечатление человека неглупого и знающего дело. Не прошло, однако, одного или двух месяцев после моего вступления в должность, как Антипин на одном из своих докладов доложил мне, что он «по домашним обстоятельствам» должен оставить службу в охранном отделении. Выяснилось, что он женится и меняет службу на место конторщика в одном частном торговом предприятии в том же Саратове. Чувствовалась какая-то недоговоренность в словах Антипина. Я указал ему на те неудобства, которые неизбежно произойдут из-за того, что он остаётся жить в Саратове, меняя, однако, всю свою жизнь. Указал на необходимость для него «забыть» обо всём том, что он знал, служа в отделении, и выразил уверенность, что мы в дальнейшем не найдём повода быть друг другом недовольны. Только в этом случае я обещал ему «забыть» со своей стороны об его службе в охранном отделении.

Немедленно я собрал справки о причинах, побудивших Антипина уйти со службы. Почти все служащие отделения дали о нём приблизительно один и тот же ответ: женится на «левой» учительнице, которая повернула его самого «влево». Потому-то он и ушёл. Передо мной встал вопрос: как отнестись к дальнейшему проживанию Антипина в Саратове? Не станет ли он вредить нам? Одно обстоятельство побудило меня «не трогать» Антипина, пока я не получу доказательств его прямой измены: я считался с тем, что сам Антипин в новых условиях жизни и в новой среде едва ли будет склонен посвящать новых знакомых в детали своей прежней службы. Но самым главным соображением было следующее. Мне, конечно, приходилось, особенно на первых порах моей службы в качестве начальника отделения, много беседовать со старшими служащими о практике розыскной службы. Словоохотливые хозяева конспиративных квартир, Попов, Мошков и Егоров, разновременно, но в большей или менее схожей версии рассказали мне, как год тому назад в Саратове происходил упомянутый мною выше съезд центральных деятелей Партии социалистов-революционеров с участием «бабушки русской революции» и других. Заседания съезда происходили на даче, занимаемой известными социалистами-революционерами Ракитниковыми[101]. Семья Ракитниковых проживала в Саратове и была известна местным властям, как, конечно, и Департаменту полиции, по своей активной и центральной роли в делах партии.