Глава II В Санкт-Петербурге

Глава II

В Санкт-Петербурге

1901 год и переезд в Петербург. — Лекции на курсах при штабе Отдельного корпуса жандармов. — Санкт-Петербургское жандармское управление и его начальник генерал-майор Секеринский. — Сослуживцы. — В должности адъютанта. — Дело об убийстве Сипягина. — М.И. Трусевич. — Дело Азефа. — Гершуни. — Перевод на должность «офицера резерва». — Жизнь в Петербурге. — Прокуроры, жандармы и полицейские. — С.Е. Виссарионов. — Убийство Плеве. — 1905 год в Петербурге. — Назначение в Саратов.

В конце 1900 года, пробыв около девяти месяцев в Московском губернском управлении, я был откомандирован обратно в Московский жандармский дивизион, так как оставшаяся вакантной должность адъютанта в губернском жандармском управлении была заполнена назначением на неё одного из офицеров из только что прослушавших лекции при штабе Отдельного корпуса жандармов.

Мне очень не хотелось возвращаться к прежним строевым занятиям в жандармском дивизионе, но приходилось подчиниться и ждать очередного вызова в Петербург для слушания лекций. Мне пришлось ожидать этого вызова около года, и только в сентябре 1901 года я получил наконец долгожданную телеграмму о вызове на лекции.

Зная, что я по окончании лекций, может быть, и не попаду на службу в Москву, как бы мне этого и ни хотелось, я взял с собой семью (жену и годовалого сына) и с небольшим багажом перебрался на жительство в Петербург. На лекции, продолжавшиеся три месяца с небольшим, было вызвано около 60 офицеров, прибывших из разных концов России. Преобладали поручики по чинам, а по роду оружия — пехотинцы. Пять офицеров прибыло из жандармских дивизионов Петербурга, Москвы и Варшавы. Наша жандармская форма делала из этих слушателей как бы привилегированную группу. Как-то не допускалась мысль, что на окончательном испытании провалят «своих».

Лекции занимали утренние часы, с положенным часом на завтрак, который мы, курсанты, получали в помещении С.-Петербургского дивизиона, где происходили и самые лекции. Надо отметить, что помещение было выбрано без должного внимания к курсантам. Оно было мало и неудобно.

Большинство лекторов было «старшими адъютантами» штаба Отдельного корпуса жандармов. Чтение лекций давало им дополнительную прибавку к содержанию.

Снабжённые соответствующими руководствами, мы, курсанты, по вечерам «зубрили» на дому, подготовляясь к выпускному экзамену. Больше всего одолевал нас «Краткий курс уголовного права», так как приходилось выучивать наизусть массу определений и формул.

Что касается меня, то я, помню, с большим отвращением занимался «Железнодорожным уставом» — большущей книгой, потому что, во-первых, я не собирался служить по железнодорожной части, а во-вторых, потому, что самая тема не была для меня интересна.

Что касается другой отрасли жандармской службы, а именно производства жандармских дознаний, этот курс, казалось бы весьма существенный для будущей нашей службы, был организован из рук вон плохо. Преподаватель наш, как теперь вижу, был далеко не знаток и не практик этого дела. По его требованию нам привезли из Департамента полиции целый ворох старых жандармских дознаний из числа валявшихся в архивах Департамента. Мы все вынесли мало пользы из ознакомления с этими образцами, и, сдав затем экзамен, я так же мало был подготовлен к делу, как и до поступления на курсы

Вообще же, ни один из наших лекторов не пытался ясно и кратко объяснить нам хотя бы главные детали нашей будущей службы. Что же касается самой основной отрасли этой службы — политического розыска, то, во-первых, такого курса не было вовсе (его завели только несколько лет спустя), а во-вторых, ни один из наших лекторов этого дела не знал, и мы все вместе обходили вопрос несколько таинственным молчанием. Выходило так, что это — такая отрасль службы, узнать о которой мы сможем только на практике[60].

Из лекторов наибольшей симпатией курсантов пользовался старший адъютант штаба Отдельного корпуса жандармов подполковник Александр Иванович Маас — главным образом потому, что он, в отличие от других старших адъютантов того же штаба, был отменно вежлив в обращении. Впрочем, он не прочь был за завтраком в компании с курсантами выпить рюмку-другую водки и довольно охотно делился с нами разными «тайнами мадридского двора» из штаба Корпуса и Департамента полиции. Начальством, впрочем, мы избалованы не были.

Курсанты перезнакомились, понемногу стали обнаруживать свои планы относительно будущей жандармской службы. Вот тут-то и можно было определить, какими соображениями руководится будущий жандармский офицер. Большинство курсантов открыто выражало желание служить в железнодорожной жандармской полиции и мечтало устроиться на частных железных дорогах, так как это давало некоторую прибавку к содержанию. Я знал, что в моём стремлении попасть в одно из больших столичных охранных отделений я встречу мало конкурентов. Их, в сущности, было только двое, поручик Кломинский, мой сослуживец по Московскому жандармскому дивизиону, и поручик Фуллон, младший офицер Варшавского дивизиона, одно время вместе со мной прикомандированный к Московскому губернскому жандармскому управлению. Они тоже знали мои намерения служить по политическому розыску и, по возможности, в Московском охранном отделении, в то время пользовавшемся большой популярностью по части мастерского политического розыска. Во главе его долго стоял известный С.В. Зубатов.

Замечательно было то, что никто из курсантов не интересовался личностью своих будущих начальников, т.е. начальников жандармских управлений. Казалось бы естественным стремиться попасть в такое управление, где опытный начальник мог бы соответственно направить и выучить нового офицера. В свою очередь, ни один из наших лекторов никогда не остановил нашего внимания на этом вопросе. Курсанты собирались разбирать вакансии главным образом «по городам», т.е. стремясь попасть в возможно больший город, а главным образом — на частную железную дорогу. Уже в этом одном намечалась слабая сторона организации всей нашей жандармской службы. В дальнейшем, как я убедился, это очень отозвалось на службе.

Прошли, однако, дни, положенные на наши курсы, и мы все благополучно сдали наши выпускные экзамены. По отметкам я оказался одиннадцатым из общего числа шестидесяти курсантов. Я сейчас же выяснил, кто окончил выше меня по списку, и установил, что большинство из них разберёт вакансии на частные железные дороги. В числе присланных вакансий были три или четыре в столичные охранные отделения, и я уже не сомневался в том, что, согласно моему желанию, я попаду в Московское охранное отделение. Настроение у меня было самое радостное.

Для разборки вакансий нам, курсантам, предложено было явиться в штаб Отдельного корпуса жандармов к 10 часам утра на следующий день по окончании экзаменов. Как только я вошёл в приёмную, где стали собираться курсанты, ко мне подошёл тот самый адъютант штаба, полковник Чернявский, о котором я уже упоминал, и по своему обыкновению мрачно и холодно спросил меня: «Желаете ли вы взять вакансию на должность адъютанта С.-Петербургского губернского управления?» Я и тогда уже понимал, что эта вакансия считалась одной из лучших: во-первых, служба в Петербурге, что называется, «на виду»; во-вторых, по этой должности полагались дополнительные деньги от Департамента полиции в размере 25 рублей в месяц и наградные к Рождеству — «на гуся», чего в других управлениях не было. Однако я хотел другого; я хотел попасть в Охранное отделение и изучить на практике, «на передовых позициях», дело политического розыска. Мне казалось, что я имею право выбора, сдав экзамены в числе первых, а не последних.

Смущённый несколько неожиданным для меня предложением, я начал объяснять моё намерение служить по политическому розыску и желание попасть в Московское охранное отделение. Не давая мне закончить мои объяснения, полковник Чернявский нетерпеливо и грубо оборвал меня «Я вас спрашиваю, желаете ли вы взять вакансию адъютанта в С.-Петербургском губернском жандармском управлении?» Считая неудобным отвечать кратким «Нет, не желаю» и опасаясь худшего оборота дела, я снова стал просить о разрешении самому выбрать вакансию. На это полковник Чернявский мрачно буркнул: «Идите тогда к помощнику начальника штаба объясняться сами!»

Это заявление не предвещало ничего хорошего: помощник начальника штаба, полковник Капров, известен был всем офицерам Корпуса своей отталкивающей манерой обращения с подчинёнными и угрюмой резкостью. Положение моё, как новичка, было, как говорится, невесёлое! Однако, со всей наивностью неискушённого в хитросплетениях жандармского быта офицера, я всё ещё надеялся настоять на своём праве выбрать место по своему вкусу. Я предстал пред геморроидальным полковником Капровым, со злобным раздражением оглядывавшим меня с головы до ног. «Вы что же это, поручик, — обратился он ко мне, — хотите начинать службу в Отдельном корпусе жандармов с прямого неподчинения начальству? От этого добра не ждите! Вам предлагают одну из лучших вакансий, а вы отказываетесь от неё. Как же вы намерены служить в Корпусе?» Я только было попытался открыть рот с теми же доводами, которые я приводил полковнику Чернявскому, как Капров, не давая мне закончить и повышая голос, загремел мрачно: «Отвечайте: желаете ли вы взять вакансию адъютанта в С.-Петербургское губернское жандармское управление?»

Я скорее почувствовал, чем понял, что какие-то неизвестные мне влияния не дадут возможности участвовать в разборе вакансий и что моё намерение попасть в Московское охранное отделение кому-то, кто кончил ниже меня по списку, мешает. Смущённо, но не без мрачности, я в свою очередь ответил кратко: «Слушаюсь, я принимаю это предложение!» — «Вот так-то лучше!» — самодовольно и резко сказал полковник. Я повернулся… и поехал немедленно, благо это было близко, на Тверскую улицу, где тогда в прекрасном старом барском особняке, с огромным садом сзади здания, помещалось С.-Петербургское губернское жандармское управление. Я поехал представляться начальнику управления как вновь назначенный к нему адъютант. Начальника управления, генерал-майора Секеринского, я не застал в управлении. Как я потом узнал, он имел обыкновение в дневные часы разъезжать по городу (ему, как начальнику дивизии, полагался казённый экипаж, и он широко им пользовался) и посещать приёмные в штабе Отдельного корпуса жандармов, в Департаменте полиции и в С.-Петербургском охранном отделении, начальником которого он когда-то состоял. Ездил он в эти места отнюдь не по делам службы, а просто для поддержания связей, добрых отношений и чтобы «понюхать, чем пахнет в сферах».

Генерал Секеринский был, что называется, «осколком прошлого» и явственно дослуживал свои последние годы. Очень уже пожилой, старательно подкрашенный в чёрный цвет, особенно в усах, он в очень быстрой манере ходить, во всей осанке старался бодриться и казаться ещё полным жизни. Он принадлежал к той, уже отходившей в область прошлого небольшой группе старших жандармских офицеров, с которыми был связан рассказ о том, как когда-то варшавский наместник, граф Берг, во время своего объезда по губерниям Варшавского края увидел группу барахтавшихся в грязи «жиденят» и, указывая на них, приказал: «Окрестить и сдать в школу!» — т.е. в школу кантонистов[61].

«Жиденята», а среди них и будущий жандармский генерал Секеринский, были окрещены и понемногу, по мере способностей, жизненного нюха и удачи, прошли ряд служебных порогов и как-то, в обход общих правил, влились в Отдельный корпус жандармов. Впрочем, эта группа уходила уже в прошлое.

Петра Васильевича Секеринского мы, его подчинённые, звали за глаза попросту «Пинхусом». В ожидании приезда начальника я обошёл всё управление и представился помощнику начальника, солидному, на вид очень строгому, но, в сущности, добрейшему полковнику Кузубову и другим офицерам, занимавшимся в управлении. С.-Петербургское управление было большое как по зданию, им занимаемому, так и по количеству служивших в нём. Оно было значительно больше Московского и носило отпечаток большей, если можно так выразиться, формальности.

Великолепный барский особняк, где помещалось управление, имел почти три этажа. В нижнем, несколько уходящем в землю, занимались унтер-офицеры. Там сшивались дела, хранились архивы и прочие деловые, хозяйственные и строевые документы. По стенам были развешаны табели на востребование денежного и вещевого довольствия (премудрость, которую я с трудом одолевал!) и прочие канцелярские тонкости. Там же были устроены две или три камеры для временно арестованных, ожидающих очередного допроса или отвоза обратно в тот или иной дом заключения, т.е. в пересыльную тюрьму, дом предварительного заключения или, наконец, в Петропавловскую крепость.

На первом этаже помещались кабинки офицеров резерва, числом около шести, и большая общая канцелярия со столами помощника начальника управления, секретаря (эту должность занимал чиновник, а не офицер корпуса) и двух адъютантов, одного по строевой и хозяйственным частям и другого по секретной части.

Должность адъютанта по секретной части занимал штаб-ротмистр Садовский, и я, к большому моему огорчению, узнал, что мне придётся занимать должность адъютанта по строевой и хозяйственной части. В этой области я был невеждой и к тому же чувствовал полнейшую антипатию к занятиям вроде денежных выкладок, посылок в положенный срок разных табелей и др. Так как очень редок был начальник жандармского управления, который мог бы интересоваться этим скучным делом, то я быстро сообразил, что я, в сущности, не представляю особого интереса для начальника управления. Его правой рукой должен быть адъютант по секретной части. Это я знал по моей прежней службе в Московском губернском жандармском управлении.

В ожидании встречи с начальником управления, я оставался в общей канцелярии, предаваясь грустным размышлениям о том, как и почему сложились обстоятельства так, что я не мог попасть на ту отрасль жандармской службы, которую я так хотел занять и на которую, казалось, было так мало охотников.

Впоследствии я узнал, что моими удачливыми соперниками были мои ближайшие друзья, поручики Фуллон и Кломинский, которые заручились соответствующими протекциями и надлежащими письмами к начальству. Впрочем, это не помешало мне сохранить с ними добрейшие отношения, а с поручиком Фуллоном, впоследствии полковником, перенести эти отношения и на эмигрантскую почву.

Из офицеров резерва, состоявших при С.-Петербургском губернском жандармском управлении и неустанно производивших дознания по политическим делам, большинство было в чине подполковника или полковника. Они быстро сменялись, так как в Петербурге были на виду у начальства, и, не в пример прочим, получали должность начальника провинциального жандармского управления.

Кроме этого постоянного состава офицеров особенностью управления было то, что к нему было прикомандировано несколько старых полковников или даже генералов, так или иначе навлёкших на себя недовольство начальства и поэтому отчисленных от своих должностей и пребывавших не «у дел», в ожидании дальнейшей своей участи. Этот в большинстве случаев не только незадачливый, а, попросту говоря, никуда не годный элемент терпели на дальнейшей службе только благодаря бесконечному добродушию нашего высшего начальства.

Я хорошо помню одного такого неудачника. В прошлом кирасир, сын известной составительницы всем хорошо знакомой поваренной книги[62], он перешёл в Отдельный корпус жандармов, по-видимому, уже будучи в чине полковника, и радеющее ему начальство, нимало не смущаясь его полным незнанием жандармской службы, назначило его прямо на должность начальника Вятского жандармского управления. Полковник этот, представительный мужчина, высокого роста, в моё время уже значительно осунувшийся, весьма лысоватый, с зачёсами на лоб серых, но окрашенных в бурый цвет жидких волос, и большими, «кирасирскими» подусниками, являл собою равнодушно-спокойную, но барственную фигуру. Это был вполне порядочный человек, но вместе с тем младенец во всём, что касалось дела. Он был способен, например, спросить своего адъютанта: «Это нам пишут или мы пишем?»

Уже несколько лет спустя, когда я в качестве офицера резерва при том же управлении был завален огромным количеством дознаний, порученных мне к производству, этого полковника и ещё одного, тоже незадачливого ротмистра, назначили мне, тогда младшему по возрасту офицеру управления, в помощь. Помощь их могла заключаться главным образом в том, чтобы пересмотреть переписку и вещественные доказательства, отобрать существенное, составить особый протокол осмотра, а остальное, как ненужное для дела, упаковать и возвратить по принадлежности.

Надо заметить, что чины полиции, производившие обычно по требованию жандармских властей обыски, забирали, не имея времени рассмотреть всё на месте обыска, много ненужного материала. Вот этот материал я и предложил рассмотреть и отсортировать моим новым помощникам, полковнику и ротмистру. Оба принялись за дело. Я занимался в большом угловом кабинете верхнего этажа, а мои оба помощника заняли большую смежную комнату, всю заваленную вещественными доказательствами.

Прошла неделя. Я наконец как-то обратил внимание на то, что перед полковником на столе лежит целая груда книг, преимущественно литературных приложений к «Ниве», заключавших в себе, как известно, сочинения русских классиков. Он, перелистывая книги, что-то добросовестно записывал в «протокол осмотра вещественных доказательств», собранных по обыску тогда-то, у того-то. Я ахнул. «Да неужели вы, полковник, перечисляете в протоколе всех Тургеневых, Григоровичей, Чеховых и так далее?» — спросил я. Полковник подтвердил это. Мне пришлось растолковать ему, что имеет значение и что не имеет! С ротмистром дело оказалось ещё комичнее. В его «протоколе осмотра», который я взял как-то проверить, я нашёл следующую фразу: «Стихотворение Лермонтова, начинающееся словами — «Тучки небесные, вечные странники…» — тенденциозного содержания». Я много смеялся. «Оно, конечно, — говорил я, вежливо улыбаясь ротмистру Провоторову (я называл его «il Trovatore»), — в общем тенденция имеется, но тенденция эта в наше время изжитая, и вы, ротмистр, плюньте при осмотрах на Лермонтова и других классиков, а напирайте больше на «модернистов» вроде Карла Маркса, Плеханова и их друзей!» Ротмистр посмотрел на меня иронически — дескать, молодо-зелено ещё меня учить! Он считал себя настоящей «жандармской косточкой», так как долго прослужил одним из помощников в Шлиссельбургской крепости и был удалён оттуда после какой-то неприятности с арестантами.

Впрочем, я уклонился от рассказа о первом дне моего появления в С.-Петербургском губернском жандармском управлении.

Появившийся в общей канцелярии управления дежурный унтер-офицер доложил мне, что «его превосходительство, начальник управления прибыл» и требует меня к себе. Я отправился на третий этаж, где помещалась огромная квартира начальника управления (впоследствии, с расширением дел, отданная под кабинеты занимавшихся в управлении офицеров), вошёл в поместительный кабинет генерала Секеринского и представился ему. Генерал встретил меня холодно и даже враждебно. Первыми его словами было: «Вы что же, не желаете у меня служить?» Я понял, что он только что побывал в штабе Отдельного корпуса жандармов, где ему рассказали о моих переговорах с полковником Капровым и полковником Чернявским. Понимая, что мне надо с первого же раза рассеять предубеждение генерала, я по возможности кратко изложил причины моего желания служить в охранном отделении, но, зная «преданную службу его превосходительства по политическому розыску», я не сомневаюсь, что шансы изучить это дело под его руководством у меня остаются те же. Генерала моё заявление смягчило, и он продолжал беседу уже не столь враждебно, а я старался ввернуть ему словцо о моей подготовленности к должности адъютанта по службе в Московском губернском жандармском управлении. Иронически усмехнувшись при имени генерала Шрамма и ясно указывая на то, что он, генерал Секеринский, не чета таким генералам, как Шрамм, он заявил, что надеется, что ему не придётся сожалеть, согласившись на моё назначение. Я откланялся и отправился устраивать личные дела.

Меня не на шутку смущала новая должность. Она была связана с той областью службы, к которой я не чувствовал ни малейшего интереса и, кроме того, как я скоро убедился, в которой ничего не понимал. Как на грех, помощник начальника управления, полковник Кузубов, который, собственно говоря, и держал бразды правления, оказался большим «докой» по части канцелярии и по части разных строевых и хозяйственных дел. Я ему признался в моём полном незнании этого дела, что он, впрочем, и сам сообразил быстро; я просил его оказывать мне содействие указаниями. Он указал мне на двух строевых и искушённых в этом деле сверхсрочных жандармских унтер-офицеров (и сейчас помню их фамилии: Астафьев и Перерва), которые занимались этим делом в нижней канцелярии соответственно всем развешанным там по стенам табелям и ведомостям и вовремя подавали мне готовые на подпись начальника управления бумаги. Мой партнёр по должности, но по секретной части, дружески мне подсказал, что если я дам каждому из этих знатоков своего дела по два или три рубля в месяц, то никаких ошибок и неприятностей у меня не будет. Я так и сделал и не жалел об этом.

Очень скоро я установил вполне сердечные отношения с полковником Кузубовым и его семьёй и поведал ему, что я только и жду того дня, когда ротмистр Садовский получит наконец новое назначение и я смогу занять его должность, которая мне по душе и которую я надеюсь использовать не хуже его. К счастью для меня, это произошло весной того же года, и я пересел, к моему полному удовольствию, за «секретный» стол.

Дело, которое мне было поручено по должности адъютанта по секретной части, было мне уже знакомо по моей временной службе в Московском губернском жандармском управлении, с той только разницей, что в С.-Петербургском управлении было много больше дела вообще, да и требования генерала Секеринского к своему адъютанту были немалые.

Прежде всего он порекомендовал мне переехать на жительство как можно ближе к управлению, чтобы всегда быть у него «под рукой». Я немедленно исполнил его желание и нанял небольшую квартиру, как раз напротив управления.

Офицеры управления собирались на службу не рано. Впрочем, чиновники в Петербурге рано не вставали! Но мне, как адъютанту, приходилось приходить на службу раньше. Все черновики по исходящей переписке управления по секретной части составлялись мной, а это занимало очень много времени, так как надо просмотреть внимательно целый ворох дел, прежде чем составить какую-нибудь ответственную бумагу. На мне же лежала обязанность просмотреть все перепечатанные на пишущих машинках исходящие бумаги, заготовленные в черновиках офицерами резерва, проверить их и знать их содержание настолько ясно, чтобы быть в состоянии доложить об этих бумагах на вечернем докладе начальнику управления. Генерал не любил прочитывать подписываемые им бумаги, за исключением особо важных. Когда я выгружал из огромной папки одну бумагу за другой для его подписи, он обычно, лукаво бросая на меня испытующий взгляд, с хитрой усмешкой задавал мне краткий, но неизменный вопрос: «Так ли это?» На это следовал мой ответ: «Так точно, так именно, ваше превосходительство!» После этих успокоительных слов следовала требуемая подпись, которую он делал в полном соответствии со своей простоватой, но хитроумной натурой: он подписывался настолько мелко и тонко, что иногда казалось, что и подписи-то вовсе не имеется на бумаге.

Это была нелёгкая задача — запомнить содержание большой секретной переписки, подававшейся генералу для подписи. Иногда, в целях проверки правильности моего доклада, генерал давал себе труд прочесть всю бумагу. Особенно часто это бывало в начале моей службы, но он скоро бросил проверять меня.

Часов около одиннадцати в нашей общей канцелярии появлялся жандармский вахмистр Галочкин, почтенный, представительный и неглупый человек — «лукавый царедворец» — и докладывал нам, что «его превосходительство изволят сейчас сойти вниз». Это означало, что генерал Секеренский, напившись утреннего кофе (как говорил Галочкин: «окончивши свой фриштик»), спускался из своей квартиры в комнаты нашего этажа и торжественно, в сопровождении помощника по управлению полковника Кузубова, меня и вахмистра Галочкина, совершал обход служебных кабинетов офицеров управления, здоровался с ними, спрашивал иногда что-нибудь очень кратко по делам дознаний и удалялся снова в свою квартиру. «Пинхус» любил эти торжественные обходы и был бы не на шутку огорчён, если бы сопровождающая его свита не выдерживала подобающего случаю торжественного характера. Обход его был молниеносный. Быстрыми шажками он семенил шаркающей, но лёгкой походкой. Ответами на вопросы интересовался мало, ибо мало вникал в произведённые в его управлении дознания; любил только, чтобы всё шло гладко и чтобы не было нареканий со стороны Департамента полиции. Впрочем, офицеры резерва при С.-Петербургском губернском жандармском управлении были в большинстве люди, знающие своё дело, и нареканий, в общем, почти не было.

После обхода генерал уезжал из управления на весь день, а приезжал обратно обычно поздно. Всё управление расходилось по домам около пяти часов вечера; оставались в нём только я и дежурные унтер-офицеры. Мне приходилось ждать генерала, так как я должен был подать ему на подпись все исходящие бумаги, заготовленные в дневные часы. Генерал, не обращая внимания на то, что я сижу голодный и жду его возвращения, часто не вызывал меня сразу к себе в кабинет, а ложился «на полчаса» (это продолжалось часто добрый час!) отдохнуть. Наконец, около семи часов вечера дежурный унтер-офицер вызывал меня к генералу; начиналась длинная процедура подписей и неизменных вопросов: «Так ли это?»

Окончив доклад и сдав бумаги дежурному писарю для отправки их на почту, я, усталый и голодный, пересекал улицу, обедал дома и уже через час или самое большее через два снова спешил в управление, чтобы засесть за свой стол и приготовить входящую почту для ночного доклада генералу. Это занимало тоже немало времени, так как генерал требовал, чтобы бумаги были подложены в известном порядке (а именно наиболее важные и серьёзные в начале и менее важные — в конце) и чтобы к наиболее важным были подобраны мною справки. Пока я занимался этими бумагами, генерал обычно уезжал куда-то и возвращался поздно. Возвратившись, он прежде всего обращал внимание, висят ли на вешалках у парадной лестницы офицерские шинели, и если таковых не замечал, бывал недоволен, а если видел, то спрашивал у дежурного унтер-офицера: «Чья шинель?» Шинель в передней означала, что её обладатель, какой-нибудь офицер управления, в своём старании ускорить производимые им дознания и не довольствуясь дневной работой, зашёл в управление поработать и вечером. Зная этот генеральский вопрос, некоторые из «ревнивых к карьере» офицеров управления давали себе труд заходить в управление примерно около того часа, когда генерал возвращался домой, и после его возвращения немедленно уходили. Впрочем, моё пальто на вешалке было всегда на своём месте, и генерал, вероятно, занемог бы, если бы не увидел меня на посту поздно вечером. Этого, очевидно, по его мнению, требовал хороший тон адъютантской службы. Нелегко было быть адъютантом у генерала Секеринского! Личной жизни для его адъютанта не полагалось. Всё время должно было быть отдано службе. Обычно, даже в воскресенье, как и в другие праздники, рано утром меня вызывали в управление, чтобы принять какого-нибудь арестованного, присланного под конвоем в Петербург и переданного в распоряжение С.-Петербургского губернского жандармского управления. Делалось это часто разными провинциальными властями неправильно, и задержанные подлежали передаче в другие официальные места, но мне от этого было не легче. Надо было налаживать эту передачу, заготовить подлежащие бумаги, нести их на подпись генералу и т.д. Всё же воскресенья и праздничные дни были некоторым отдыхом для меня, по крайней мере в дневные часы.

На мне же лежала обязанность пересмотра переписки, направляемой к лицам, содержавшимся под стражей и привлечённым в качестве обвиняемых к дознаниям, производимым о них в управлении, а также и переписки, идущей от них. Через меня проходили и все денежные переводы на имя этих лиц, как и главные для них передачи. Это скучное занятие поглощало, однако, много времени. Сколько швейцарского шоколада и других деликатесов я пересмотрел и переправил в дом предварительного заключения одной только Эсфири Тамаркиной, красивой еврейке, «невесте»[63] известного эсера Авксентьева, содержавшегося одно время под стражей в этом доме! «Невест» и «женихов» тогда содержалось под стражей много, и добродушное начальство того времени неизменно соглашалось считать их таковыми и допускать свидания, бесконечные передачи какому-нибудь «жениху», который видел свою «невесту», вероятно, первый раз в своей жизни.

В дневные часы в нашей общей канцелярии толклось немало народа, а помощник начальника управления, полковник Кузубов, любил поговорить; всё это отнимало много времени, и очень часто в дневные часы я успевал только приготовить бумаги для подписи начальнику.

Помощники начальника по уездам также периодически появлялись в управлении. В ожидании приёма их у начальника управления они толкались в нашей канцелярии, рассказывали о своих уездных делах, а часто и об уездных сплетнях и слухах, справлялись у меня о мелочах, касающихся их уездной переписки, и выслушивали терпеливо длинные объяснения, разъяснения и рассказы о прежней службе в Корпусе жандармов от полковника Кузубова. Этот толстяк, добродушный хохол, долго прослужил в качестве офицера резерва при С.-Петербургском губернском управлении, провёл на своём веку много крупных и известных политических дел и, благодаря своей простоте и в то же время хорошему служебному нюху, да и некоторым личным связям с высшими чинами Министерства внутренних дел, стоял на пути к получению должности начальника губернского жандармского управления, поста, которого он нетерпеливо дожидался.

Николай Матвеевич Кузубов считал себя непревзойдённым стилистом в казённых бумагах. Будучи доволен моей формой изложения, он всегда любил объяснять свою точку зрения на этот предмет. «Вы должны так изложить содержание своей бумаги, направляемой какому-нибудь лицу, — говорил он поучительно, — чтобы это лицо, ничего не зная о том, что вы ему излагаете, ясно поняло бы всё дело и все фазисы его от начала до конца. Вы должны начать, так сказать, с исторического изложения: как возникло дело, где именно, кто именно является его главным участником; затем перейти к подробностям и закончить ясным и точным изложением ваших требований или просьбы к адресату. Адресат должен всё понять из вашей бумаги и никаких дополнительных разъяснений не требовать!» Кратких и неясных изложений полковник Кузубов не терпел и часто переделывал те черновики, которые заготовляли офицеры резерва.

В домашнем быту полковник Кузубов был гостеприимным и хлебосольным хозяином. Ко мне он скоро стал относиться очень доброжелательно, почти с отеческой привязанностью. Примерно в 1905 году он получил должность начальника Одесского жандармского управления. Политического розыска он не знал вовсе, и эта сторона его службы была, вероятно, его уязвимым местом. Здесь никакой «стилизм» не мог принести ему пользы.

В каждом большом учреждении, где служит немалое количество лиц, всегда найдутся персонажи, так сказать, на «комические роли». В моё время в С.-Петербургском [губернском жандармском] управлении были и такие. Один из них был нештатным офицером управления, прикомандированным от С.-Петербургского жандармского дивизиона. В управлении он находился немалое количество лет и исполнял не особо трудную и не требующую большого умственного напряжения, но и не столь приятную обязанность сопровождать в арестантской карете заключённых, вызываемых на допрос в жандармское управление.

Это был уже пожилой ротмистр Гришин, в прошлом бравый улан, о которых сложилась известная застольная песня: «…и кто с утра не пьян, тот, право, не улан!» Гришин обычно появлялся в управлении поздно и был, также обычно, мрачен, но как-то ухитрялся к завтраку, а то и раньше, «пропустить» рюмку-другую; насчёт закуски он не очень беспокоился! Покручивая прежде лихо подвёрнутый, а в моё время сильно повислый уланский ус, он сыпал, как из рога изобилия, сильно поперченными анекдотами и случаями из своей жизни и служебной практики. Полковника Кузубова он побаивался, а потому анекдоты рассказывал в его отсутствие, но зато очень внимательно слушал рассказы его и всегда ему поддакивал. Гришин находился в вечном, хроническом безденежье; должен был всем и во все виды касс взаимопомощи. В невесёлом настроении он был незаменимым рассказчиком. Неизменно, по крайней мере раз в год, в управлении появлялась какая-нибудь скромная на вид петербургская обывательница, типа домашней портнихи, и просила допустить её к генералу. «Лукавый царедворец», вахмистр Галочкин, выслушивал её «частное дело» касательно ротмистра Гришина, и иногда ему удавалось, а то и с моей помощью, не возбуждать «дела», причём мы обещали «повлиять» на ротмистра Гришина в желаемую для заявительницы сторону. Но иногда нам эта комбинация не удавалась, и просительница достигала кабинета начальника. Следовал длинный разговор генерала с ротмистром, и в результате следуемые Гришину наградные «на гуся» обычно уходили просительнице.

Так как таких офицеров Корпуса жандармов, которых было «некуда девать» за их неспособностью или какие-либо провинности, обычно прикомандировывали к С.-Петербургскому [губернскому жандармскому] управлению, где некоторые из них (весьма немногие, впрочем) иногда восстанавливали свою репутацию, управление всегда было перегружено «ненужным балластом». Этот «балласт» был очень надоедлив, так как обычно неудачники были большими резонёрами и «критиканами».

Помню, как при одной из смен начальников управлений, примерно в 1905 году, к нам был назначен генерал-майор Клочков[64]. В ожидании его появления мы, офицеры, состоявшие при управлении, собрались под начальством полковника Кузубова в его служебном кабинете. Появился небольшого роста крепенький генерал с седыми «вахмистрскими» подусниками, сделал нам общий поклон и начал речь следующими словами: «Я знаю, что в управлении, которое я призван возглавлять, собраны сливки Отдельного корпуса жандармов…» Стоявший со мной рядом желчный и ядовитый подполковник толкнул меня локтем и мотнул головой в сторону довольно многочисленного «балласта», проворчав себе под нос: «Смотрите, они первыми поклонились генералу в ответ на слово «сливки»!» Я невольно улыбнулся, когда увидел, что все члены этого «балласта» действительно раскланялись первыми после замечания нового начальника.

Впрочем, не надо было много времени, чтобы и новый начальник управления убедился, что «сливки» никогда не были даже просто хорошим молоком!

На моей «каторжной» должности адъютанта С.-Петербургского управления при его начальнике, генерале Секеринском, я пробыл год и два месяца. В начале 1903 года я из полученного очередного приказа по Отдельному корпусу жандармов совершенно неожиданно для меня (и для начальника управления тоже) узнал, что «адъютант С.-Петербургского губернского жандармского управления поручик Мартынов (Александр) назначается помощником начальника Петроковского губернского жандармского управления по осмотру паспортов в пограничном местечке Модржеево».

Я, как говорится, повесил нос. Я увидел в этом назначении конец служебной карьеры, или, во всяком случае, её замедление. Чего, в самом деле, мог ожидать для себя в смысле карьеры офицер Корпуса жандармов, попавший в отдалённую глушь с простой и неинтересной обязанностью пограничного осмотра паспортов? Пробыв адъютантом в С.-Петербургском управлении, мне казалось, что я могу рассчитывать на лучшую должность — хотя бы помощника начальника того же управления в Петербурге, тем более что моё начальство было мною очень довольно.

Я показал удивившемуся не меньше меня «Пинхусу» злополучный приказ. «Пинхус» заволновался. Прежде всего его поразило то, что в штабе Отдельного корпуса жандармов его не предупредили о моём перемещении. Он обиделся и решил противодействовать, но, как человек хитрый и не желавший портить отношения, повёл это дело ловко. Мне он сказал сразу: «Вы никуда не поедете, я вас от себя не отпущу!» В то же время он обратился к нашему прокурорскому надзору, старшим лицом которого в то время был товарищ прокурора С.-Петербургской судебной палаты, наблюдавшей за производством жандармских дознаний при С.-Петербургском управлении, Максимилиан Иванович Трусевич, и, рассказав ему историю моего неожиданного перемещения, просил оказать содействие для оставления меня при С.-Петербургском губернском жандармском управлении на должности офицера резерва. Содействие это заключалось в том, что он сказал веское слово в мою пользу директору Департамента полиции. Последний, найдя необходимым «для пользы службы» моё назначение на должность офицера резерва, сообщил запиской в штаб Отдельного корпуса жандармов о своём желании видеть меня на этой должности. Офицеры штаба Отдельного корпуса жандармов, в лице Капрова и Чернявского, припомнившие мои разговоры с ними при поступлении в Отдельный корпус жандармов и решившие загнать меня в Модржеево «для осмотра паспортов» (вот тебе и изучение политического розыска!), не захотели, однако, ссориться из-за меня с директором Департамента полиции. Я был спасён!

Я настолько был обрадован моим назначением, что не воспользовался предоставляемой мне по закону возможностью проехаться за казённый счёт, с получением изрядного для моих скромных денежных средств количества прогонных денег, до местечка Модржеево и обратно, и остался исполнять адъютантские обязанности вплоть до получения нового приказа об оставлении меня при С.-Петербургском управлении на должности офицера резерва. Было мне тогда 27 лет, я ещё пребывал в чине поручика, и во всём Корпусе жандармов не было моложе меня офицера на равнозначащей должности. Я считал, что мой очередной шаг вперёд по служебной лестнице был весьма удачным. Так оно и было на самом деле.

Прежде чем перейти к описанию моей новой служебной деятельности в качестве офицера резерва, я хотел бы остановиться на некоторых фактах моей адъютантской службы, поскольку они осветят кое-какие политические события того периода и в то же время обрисуют внутреннюю жизнь и деятельность С.-Петербургского жандармского управления и служивших в нём офицеров.

Адъютантская служба моя проводилась в 1902 году; к нему и относится настоящая часть моего рассказа. Это время совпадает с началом террористической деятельности Партии социалистов-революционеров и появлением на политической арене известной по её крови и грязи Боевой организации Партии социалистов-революционеров[65]. Член этой организации Карпович в 1901 году стрелял в министра просвещения Боголепова. Весной 1902 года последовало убийство министра внутренних дел Сипягина. Немедленно после совершения убийства в управлении были получены распоряжения от Департамента полиции о приступе к производству формального дознания, в порядке 1035-й ст[атьи] Устава уголовного судопроизводства. Проведение этого дознания было поручено жандармскому генералу А.И. Иванову, а наблюдение за этим производством взял на себя товарищ прокурора Петербургской судебной палаты М.И. Трусевич. Мне пришлось принять некоторую вспомогательную роль и присутствовать при первом допросе, при допросе убийцы, Степана Балмашева. Не помню, почему именно, но в момент привоза в управление арестованного Балмашева не оказалось налицо генерала Иванова, и для соблюдения формальностей М.И. Трусевич вызвал меня в свой кабинет для записывания протокола допроса.

Надо сказать, что М.И. Трусевич был не только выдающимся представителем прокурорского надзора, как понимался таковой в то время, но он был и по наклонностям и по способностям замечательный следователь — в духе следователя «по Достоевскому». Трусевич на редкость любил и понимал дело политического розыска. Он же оказался впоследствии одним из лучших директоров Департамента полиции.

Петербургское охранное отделение руководилось тогда жандармским полковником Сазоновым, переведённым незадолго до этого убийства из Москвы, где он был помощником начальника охранного отделения у известного С.В. Зубатова. Казалось бы, что в смысле охранной специальности и понимания политического розыска у Сазонова не должно было быть много конкурентов. Но не так-то было. Я знал его лично и неоднократно встречался с ним. Казак по своей прошлой службе, он вовсе не был выдающимся руководителем политического розыска, был медлителен, суховат и вял в обращении и едва ли достаточно образован в широком смысле этого слова. К тому же, вся система политического розыска того периода отличалась крайней неналаженностью. Департамент полиции сам от себя ввёл какую-то, считаемую им «центральной», или, попросту говоря, наиболее важной, «свою» агентуру. Начальники Петербургского и Московского охранных отделений имели свои агентуры. Всё это шло вразброд и не без известного соперничества с местными интересами. Ответить теперь на вопрос, насколько эти три главнейшие в смысле политического розыска учреждения были осведомлены в центральных планах партии эсеров, даже несмотря на весь опубликованный материал, весьма нелегко.

Из материала, предоставленного в Петербургское губернское жандармское управление местным охранным отделением, можно было усмотреть главным образом только то, что непосредственно относилось к акту убийства. При таких условиях и весьма немногих данных, относящихся к категории вещественных доказательств, наше формальное дознание не могло выявить ничего особенно нового в смысле раскрытия участников преступления и самой преступной организации.

Я очень хорошо помню появление Балмашева в кабинете М.И. Трусевича. К моему крайнему изумлению, в кабинет, в сопровождении двух жандармских унтер-офицеров и ротмистра Гришина, вошёл… офицер, высокий, здоровый, рыжеватый блондин, с красноватой, нечистой кожей на лице. Офицер этот был в так называемой обще-адъютантской форме, но она была надета небрежно, офицерское пальто расстёгнуто и помято. Это и был Степан Балмашев, как известно, совершивший убийство министра Сипягина в вестибюле Мариинского дворца, одевшись в офицерскую форму.

Для меня, тогда ещё молодого офицера жандармерии, не искушённого в различных тонкостях следовательской «дипломатии» и проникнутого естественной в моём положении офицерской, да и специально жандармской, психологией, это было необыкновенное зрелище, которое я наблюдал после первых формальных слов, относящихся к личности обвиняемого. М.И. Трусевич, с некоторым простоватым радушием в голосе, предложил Балмашеву сесть к столу, за которым вёлся допрос, и, раскрыв объёмистый и очень изящный золотой портсигар, весьма любезно предложил ему папиросу, которой Балмашев и воспользовался.

Самая манера разговора, начатого и проведённого Трусевичем, шокировала меня «Как же это? — думал я. — Перед нами убийца министра, и с этим убийцей лицо, занимающее видное положение в правительственном аппарате, ведёт почти дружескую беседу!» Да и самый привоз Балмашева в офицерском мундире в наше управление, хотя и в закрытой карете, указывал, по-моему, на какую-то будто бы растерянность власти или на то, что «на верхах» не было никого, кто распорядился бы переодеть Балмашева в его обыденное платье.

Однако ни папиросы, ни обаятельное обхождение М.И. Трусевича, ни продуманно проведённый допрос не помогли выяснить дело и установить формальным порядком, где и как было заказано офицерское обмундирование и что именно было уничтожено в смысле возможности раскрытия подробностей, связанных с пребыванием Балмашева в столице до совершения им убийства.

Мне пришлось по поручению Трусевича опросить нескольких хозяев и приказчиков магазинов офицерского обмундирования, пока мы не обнаружили, где именно Балмашев заказал его. Но сообщники найдены не были.

Эти мои пробные шаги на поприще жандармской работы по производству дознаний были отмечены М.И. Трусевичем как вполне удовлетворительные и послужили, вероятно, к тому, что он и в дальнейшем стал вызывать меня в экстренных случаях к себе на помощь. А этих экстренных случаев в ту пору было немало.