В САРАТОВЕ
В САРАТОВЕ
Профессор слегка волнуется: аудитория выглядит необычно. Вперемежку со студентами сидят коллеги — вся профессорская корпорация. Богомольцу предстоит прочесть вступительную лекцию — о задачах и методах общей патологии. По существу — сдать экзамен.
Аудитория с откровенным интересом вглядывается в нового преподавателя. Внешне он неказист: высок, сухощав, слегка сутуловат, с большим лбом, волосы подстрижены «ежиком». Выглядит настолько молодо, что час назад какой-то студент, приняв его за собрата, спросил:
— Скажите, коллега, где можно видеть профессора Богомольца?
Прошло несколько секунд, и лектор начал:
— На мою долю выпала честь быть первым представителем кафедры общей и экспериментальной патологии в новом университете…
Говорит негромко, без неприятных пауз и запинок, без пафоса и жестикуляции. Аудитория замерла.
— Традиция требует при открытии новой кафедры определения той науки, провозвестницей которой она становится, задач, к разрешению которых стремится, тех методов, которыми пользуется. Без знания причин болезни и условий, в которых она протекает, невозможно предупреждение заболевания и выбор лечения. Общая патология и есть наука, изучающая динамику патологических процессов, то есть тех расстройств, которые наступают в нормальной жизнедеятельности организма, и условий, определяющих их течение и исход. Короче говоря, это наука о жизни больного организма.
Ответы на множество вопросов о нем ученым могут дать только эксперименты. Но какого упорного труда, бесчисленных опытов стоит каждое новое познание!
Богомолец иллюстрирует лекцию примерами из собственной практики.
Заканчивая ее, он говорит о творческой мысли, как о путеводном огне, горящем ярким факелом в ночном сумраке, о своей вере в ее благую силу.
В коридор выходит окруженный молодежью.
В декабре 1912 года саратовский Николаевский университет праздновал вторую годовщину своего основания. В программе торжественного вечера значится речь А. А. Богомольца «О внутренних причинах смерти».
Гордящаяся великими завоеваниями последних десятилетий, медицина устами своих представителей в торжественные минуты любит говорить о достигнутых ею успехах в борьбе со страданиями и смертью, об открытых перед нею широких перспективах будущих побед. И тогда кажется — не за горами золотой век человечества, где союзу жизни с наукой не страшны станут болезни и не будет места страданиям.
«Не за горами…» А пока еще слишком тесна арена, где медицина может во всей полноте проявить свои силы. Об этом думает Богомолец, слушая славословие царю, святому синоду и правящему сенату.
Актовый зал набит до отказа. Тут и управляющие саратовскими банками, и представители страховых обществ, и мировые судьи с земцами, и мещанские старосты с нотариусами, жертвовательницы и жандармское Начальство. Душно, многих клонит ко сну. Но вот после благодарственного молебна и шестикратного «Боже, царя храни» гипнотически звонкое «Милостивые государи и государыни!» заставляет слушать молодого господина в строгом сюртуке. Это единственная традиционная фраза из университетских лекций, а дальше идет самая дерзкая из дореволюционных политических речей А. А. Богомольца. Поймут те, против кого она направлена, — прощай, университет! Последствия будут жестокими.
Голос ученого звучит все громче и громче. На кафедре — беспощадный обличитель. Он говорит о «все еще аристократической» науке и преисполненной горя и слез действительности. Богомолец знает эту русскую действительность! Она в тюрьмах, на каторге, в голоде, изнуряющем труде и преждевременных смертях. Средняя продолжительность жизни в России — двадцать восемь лет. На каждые сто человек всего лишь два умирают естественной смертью — от старости. Всех остальных уносят из жизни болезни.
Можно ли отдалить смерть, продлить человеческую жизнь?
— Медицина, — утверждает он, — располагает уже огромным запасом быстрорастущих средств борьбы с внутренним несовершенством человеческого организма. В союзе со своей младшей сестрой — гигиеной — медицина если не откроет эликсира вечной жизни, то все-таки сможет обещать людям нормальное долголетие.
Для слушателей непроницательных профессор говорит о биологическом механизме смерти. А для проницательных — о страшной виновности царского правительства перед народом.
— Пока что между возможностями, открываемыми наукой, и практическим применением их существует непроходимая пропасть. Устраните условия, благоприятствующие болезням, и человек будет жить долго, без тяжелых признаков одряхления.
— Знаете ли вы, господин Богомолец, что на основании правил для студентов стипендия предоставляется только особам безупречного поведения?
Ректор говорит глухим, бесцветным тоном.
— Не понимаю вас!
Тем же бесцветным голосом ректор предлагает:
— Потрудитесь ознакомиться!
«По имеющимся данным, в некоторых институтах казенные стипендии получают лица, заведомо неблагонадежные, — читает профессор, — ввиду чего средства казны идут в прямой ущерб государственным интересам…»
— Господин ректор, вы обращаетесь не по адресу!
— Простите, по адресу! Из ста девяноста четырех учащихся нашего университета, освобожденных от платы за обучение, пятая часть скомпрометирована в политическом отношении. Департамент полиции мне заметил, что значительная часть их имеет похвальные отзывы за вашей подписью. Вы не боитесь этого?
— Боюсь? — На лице Богомольца появляется усмешка. — Настолько не боюсь, что вам и не понять!
Ректор переходит на фальцет:
— Подписать представление на золотую медаль Федору Данскому! А понимаете ли вы, господин профессор, что этим надели на свою шею петлю? Биография смутьяна, полагаю, вам хорошо известна? Он судился по политическим мотивам, сидел два года в тюрьме!
— Милостивый государь! Я знаю одно: Данский — превосходный студент. Все остальное меня не касается.
Взаимная неприязнь молодого ученого и нового ректора для университета не секрет. Первый презирает второго за тупость и карьеризм. Второй как огня боится острого языка Богомольца. Естественно, объяснение для обоих не обещает быть приятным.
— Ах, так! — шепотом, с угрозой произносит ректор. — Я приложу все усилия, чтобы этим заинтересовались!
Но у Богомольца на лице маска непроницаемости. Он, не торопясь, подымается и, склонив голову, заглядывает под стол. Профессор уверен, что ректор по привычке сидит босой. В таком виде он осмеливается появляться и перед студентами. Уже у дверей Александр Александрович бросает:
— Когда понесете донос, не забудьте обуться!
По приезде в Саратов Богомолец задался целью доказать, что и в провинции можно вести первоклассную научную работу. У молодого ученого недюжинный талант организатора: он уже заказал лабораторную мебель, собрал приличную библиотеку, на собственные средства выписал приборы и даже кое-что сконструировал.
Устал, похудел, но всюду поспевает: кроме общей патологии и бактериологии, читает еще фармакологию. Порядочно работы и в лаборатории. А тут еще и эти домогательства полицейских ищеек.
Пока ректором был выдающийся хирург профессор Разумовский, Богомолец чувствовал себя под надежной защитой. Этот старик, в суховатом облике которого было что-то придававшее ему сходство с богословом, умел находить талантливую молодежь и помогать ей. Но министру народного просвещения Разумовский пришелся не по душе. А на поддержку ставленников Кассо Богомолец рассчитывать не может.
Неприятности начались в конце февраля, когда в Саратове был задержан друг детства Александра Александровича — младший из братьев Левчановских, замешанный в студенческих беспорядках в Петербургском электротехническом институте. В его записной книжке жандармы обнаружили адрес Богомольца. В марте профессора видели в народной аудитории на благотворительном концерте. Что привело его сюда? Только ли любовь к музыке? Большая часть собранных в тот день денег была отослана за границу, ленинцам. Теперь уже доподлинно известно, что это дело рук проживающей с недавних пор в Саратове Марии Ильиничны Ульяновой. Не она ли вручила билет Богомольцу? Вот что интересует полицмейстера.
Скоро студенты заметили, что равнодушие к политике у Богомольца внешнее, показное. Недавно студенческая делегация обратилась в правление университета за разрешением повесить в библиотеке портрет Льва Толстого. Попечитель учебного округа ответил отказом — «до переезда университета в собственное здание».
Богомолец посоветовал молодым людям:
— А вы попросите разрешение водрузить портрет Столыпина!
На это, естественно, согласие дали без промедления. С этого часа за молодым ученым укрепилась кличка — «мудрый змий». Под подозрение были взяты даже врачи, посещавшие лабораторию Богомольца. Донос направлен самому директору департамента полиции. «В Саратовском университете, — писал осведомитель № 520, — допускается совершенно незаконное посещение вольнопрактикующими врачами университетских лабораторий, особенно часто руководимой профессором Богомольцем. Поскольку за редким исключением саратовские врачи отличаются своим левым направлением, близкое соприкосновение их со студентами и преподавателями является совершенно нежелательным».
Департамент внутренних дел давно удостаивал Богомольца своими «почестями», а тут затребовал данные о местожительстве за последние шесть лет.
Теперь эта история с Федором Данским. Нет, он будет непреклонен! Молодому человеку, отбывшему двухлетнее заключение в крепости за хранение оружия в 1905 году, очень важно получить за научную работу золотую медаль. Это даст ему козырь при решении вопроса о зачислении на кафедру и заграничной командировке.
— Медаль Данский получит, — твердо решает Богомолец.
Война застала Богомольцев в Крыму, во время отдыха.
Сообщения из Петербурга печатались под крикливыми заголовками: «Без маски», «Перчатка брошена», «Германия мечтает стать властелином Европы…»
Хозяйка дачи мадам Боброва приглашает жильцов на молебствие о ниспослании победы русскому оружию. Об этом одновременно молятся в крохотной алуштинской церквушке и в Зимнем дворце. С одной только разницей: здесь бьют поклоны завтрашние вдовы-солдатки и только что надевшие на сыновей-новобранцев ладанки и нательные кресты матери, а в Петербурге — холеные, пышные статс-дамы, камер-фрейлины и гофмейстерины.
Между тем с моря надвинулись грозовые тучи: яростные раскаты грома предвещали ливень — хороший предлог, чтобы в церковь не идти.
— Слышали? — окликнул Александра Александровича с соседнего балкона адвокат Бердников. Тюремщики отбили ему правое легкое, и адвокату не дожить до следующего года. Он знает это и потому ничего не боится: — Петербургское купечество расщедрилось — приступило к оборудованию двух лазаретов и пекарен! Теперь победа обеспечена!
Ему в тон Богомолец язвит:
— Знаете, я встретил саратовскую помещицу Арцыбашеву. На военные нужды она отвалила целых пять рублей! Что хныкать! Воевать так воевать!
…Даже из окон вагона, увозившего из Крыма в Саратов Богомольца с женой и крохотным сыном, война предстала великим народным горем. Забитые беженцами вокзалы, плачущие крестьянки, облака ныли, в которых двигаются к сборным пунктам колонны мобилизованных. За Москвой навстречу пошли переполненные новобранцами товарные составы с трафаретными надписями: «Сорок человек или восемь лошадей».
В Саратове пыльно. Земля усыпана сухой листвой. Перрон, обычно безлюдный, на этот раз запружен народом: одновременно с пассажирским поездом, которым возвратилась в Саратов семья профессора, прибыл состав с первыми ранеными. Губернатор, полиция, нарядные дамы и щеголи оживлены, как на ярмарочном зрелище. Богомолец слышал, как навстречу носилкам кто-то одиноко крикнул «ура» и тут же осекся. Дамы стали бросать на носилки цветы, конфеты, деньги, но вдруг произошло замешательство.
— Откупаетесь? — приподнял голову раненый с землисто-серым лицом. В сухих воспаленных глазах его Богомолец увидел нескрываемую ненависть.
Богомольцу пришлось взять на себя чтение лекций и ведение практических занятий по экспериментальной патологии, фармакологии, бактериологии и микробиологии и в университете и на Высших сельскохозяйственных курсах, а также специализацию врачей по бактериологии. Как и в прежние годы, он сам производит сложные исследования для клиник. И только ночами удается готовить к печати работы лаборатории.
В бассейне Буга неожиданно вспыхнула эпидемия холеры. Это поразило Богомольца. «Как-то слишком неожиданно вспыхнула она в необычном для холеры, но очень удобном для Австрии месте, — писал в Одессу своим близким Александр Александрович. — Не хочется верить, однако, в возможность подобной мерзости…
Что за время мы переживаем! Сколько крови, сколько страданий… Я много работаю, читаю без конца лекции. Впрочем, все это внешнее, а мысли, чувства — все на войне».
В связи с отменой мобилизационных льгот для студентов положение с подготовкой столь необходимых стране врачей оказалось тревожным — факультет, и без того ни разу не набиравший установленного числа слушателей, совсем опустел. Совет Николаевского университета уже несколько лет упорно добивается разрешения принимать женщин. С таким же упорством министерство просвещения каждый раз отказывает в этом. Правда, обстановка военного времени вынудила правительство пойти на уступки, но при этом чиновники придумали новое препятствие: отказали женщинам в отсрочке представления аттестатов зрелости. Александр Александрович с восемнадцатью другими профессорами опубликовал обращение «О судьбе женщин, оставшихся за стенами университета». И тут же принялся за организацию Высших женских медицинских курсов.
Ансамбль новых университетских зданий собирались воздвигнуть на склоне Соколовой горы, господствующей над Саратовом, но помешали оползни. Тогда архитектору приглянулась обширная и ровная Московская площадь. Устраивала она и городскую думу. Как писал фельетонист либерального журнала «Саратовец», она была отменной в стратегическом отношении: с одной стороны теснились казармы, с другой — арестантские роты и тюрьма. В случае студенческих беспорядков все эти «казенные места» могли пригодиться.
Но как бы там ни было, у профессора Богомольца теперь, по его собственному выражению, целый дворец.
Аудитория, где читает Александр Александрович, никогда не пустует. Его лекции студенты слушают охотно.
Они ценят богатство мыслей профессора, его умение самые сложные вещи объяснять очень просто. Острый ум, неотразимая логика производят гипнотическое действие. Профессор часто обращает внимание слушателей на то, что в науке только представляется решенным, а на самом деле остается «белым пятном».
К путаникам Богомолец не знает пощады. Его речь блестящего полемиста наполнена то гневом и сарказмом, то насмешкой и издевкой. Студенты на лекциях Богомольца испытывают чувство, к которому не подобрать другого определения, как интеллектуальное наслаждение.
Рядом с аудиторией расположилась и лаборатория экспериментальной патологии, по своему оборудованию едва ли не лучшая в то время в Европе. У ученого полная возможность работать «вовсю… по вопросам, которые при прежней обстановке нельзя было и трогать», — писал Александр Александрович В. П. Филатову.
Репутация человека с ярко выраженным дарованием привлекает к Богомольцу и студентов и врачей. В общем едином увлечении живет коллектив лаборатории. Каждый сотрудник имеет свою тему, а руководитель — свою программу исследований. На всех работах, официально не относящихся к имени профессора, но выходящих из его лаборатории, лежит печать его ума и прозорливости.
Ученики в восторге от великолепной способности Александра Александровича разбираться в самых запутанных клубках гипотез. Мозг его чудесно приспособлен для выискивания среди уймы фактов самого существенного. Удивительнее же всего для окружающих — его сила предвосхищения, умение, по словам Павлова, «обгонять экспериментальные данные».
«Крупицу золота можно найти, крупицу времени — никогда». Эта китайская поговорка высечена на богомольцевском пресс-папье. Очевидно, руководствуясь ею, профессор из университета уходит последним. Спит он не больше шести часов в сутки. «Действительно, у меня столько работы, что редкий день ложусь раньше трех часов. Устал ужасно, так что валюсь с ног».
На первый взгляд лаборатория Богомольца занята случайными экспериментами: то действием мочегонных, то всасыванием бактерий из брюшной полости, то третьим элементом крови — кровяными пластинками. Опыты с вытяжкой из мозгового придатка сменяются наблюдениями за проходимостью печени для бактерий. На самом деле это — поиски путей к золотоносному массиву приумножения защитных сил организма в борьбе с недугами, на роль которых впервые указал И. И. Мечников. Богомолец вновь обращается к его трудам.
Мечников для него — учитель, живой пример мужественного служения науке. Еще в 1888 году выдающийся микробиолог вынужден был оставить родину. Но и за границей он горячо борется за престиж русской науки.
Часть взглядов Мечникова Богомолец принял без оговорок. Еще для одной части у него готовы опровержения, а остальное он возьмет за основу и будет развивать совершенно самостоятельно. Позже он напишет: «От школы Мечникова я воспринял убеждение в реальности и познаваемости окружающего мира, стремление рассматривать организм как единое целое в его развитии и связях с окружающей средой, эволюционный подход к анализу патологических процессов, идею о значении реактивности организма в развитии их, а позже — интерес к соединительной ткани, проблеме старения организма, мысль о возможности. стимуляции функций организма с помощью специальных цитотоксических сывороток, но не пассивно воспринял, а творчески их переработал».
Русское правительство прилагает все усилия к тому, чтобы имя Мечникова на родине было забыто. Тех же, кто не боится сказать доброе слово об изгнаннике, механически зачисляют в неблагонадежные. Но Богомолец все-таки добьется согласия членов Совета университета на посылку поздравления Мечникову в день его семидесятилетия.
Большинство членов совета колебалось: зачем дразнить правительство?
— Значение открытий Ильи Ильича, — доказывал Богомолец коллегам, — признано всем миром. С неугасимой энергией ученый столько лет продолжает свою плодотворную деятельность на пользу человечеству. Я предлагаю: в ознаменование долгой, высокополезной деятельности Мечникова обсудить вопрос об избрании его в почетные члены императорского Николаевского университета.
Профессора согласны с Богомольцем. Рискуя приобрести репутацию неблагонадежных, они одобряют предложенный самым молодым коллегой проект поздравления гениальному соотечественнику. Только профессор Теребинский остается при «особом мнении».
— Отдавая должное бесспорно выдающимся открытиям Мечникова в области естествознания и медицины, — ищет он себе оправдание, — я не считаю возможным голосовать против голосующегося предложения. Но в то же время некоторые стороны деятельности Мечникова удерживают меня от подачи голоса «за».
Богомолец никогда больше не подаст руки Теребинскому.
В тот же день, 12 мая 1915 года, саратовский полицмейстер попросил у генерал-губернатора внеочередную аудиенцию. Он вручил ему копию депеши, только что отправленной в Париж Илье Мечникову.
«Глубоко ценя, — читает губернатор, — Ваши громадные заслуги перед наукой, Ваши неутомимые исследования и блестящие открытия в различных ее областях и признавая Вас гордостью России… Совет Саратовского университета выражает свои искренние пожелания, чтобы Ваша плодотворная научная деятельность не прекращалась на многие годы, чтобы тесная связь между Вашей научной работой и работой русских научных центров оставалась неразрывной. По поручению Совета — профессор Богомолец».
Группа земских врачей-энтузиастов годами тщетно бьется над тем, чтобы вывести из загона санитарно-противоэпидемическую работу в Заволжье. В борьбе с эпидемиями им помогают лучшие русские медики — Боткин, Тезяков, Заболотный, Соловьев. Даже И. И. Мечников уже дважды приезжал в эти края.
Четвертый раз профессор Богомолец ставит вопрос об открытии в Саратове специального бактериологического института. Теперь — с трибуны губернского собрания земцев во время обсуждения доклада о народном «здравии». Оратор цитирует отписку на его рапорт министерства народного просвещения, в которой предложение Богомольца отклоняется под тем предлогом, что создание института поставит Саратовский университет в особое положение. «Выделение же императорского Николаевского университета из числа других министерство считает неудобным…»
Слово-то какое: «неудобно»!
— А когда вымирают села, опустошаются целые волости, это «удобно»? — спрашивает профессор.
Резкость Богомольца не по нутру многим, но когда речь идет о благополучии народа, собственная участь его мало беспокоит.
Осложнения не заставили себя ждать. Всего через несколько дней отцу, недавно устроившемуся на теплоход «Саратовец» судовым врачом, правление «Товарищества купеческого пароходства» сообщило «о невозможности в дальнейшем пользоваться его услугами». А еще через месяц попечитель Казанского учебного округа наотрез отказался утвердить избрание профессора секретарем медицинского факультета «до особого распоряжения».
Ректора он совершенно конфиденциально ознакомил с полученным от саратовского губернатора письмом. «Дерзость Богомольца неуместна в императорском университете, — говорилось в нем. — Профессор поддерживает связи с враждебно настроенными лицами. У него налажена переписка с рядом опасных эмигрантов, в том числе господином Мечниковым».
В «Русском враче» за 1917 год Богомолец опубликовал две весьма ценные в условиях военного времени работы.
Врачи давно подозревали, что некоторые виды моллюсков являются распространителями брюшного тифа. В годы войны население, живущее вдоль Черноморского побережья, стало больше потреблять мидий. Поэтому окончательное решение вопроса, распространяют ли двустворчатые моллюски инфекционные заболевания, кроме научного интереса, имело важное практическое значение.
В Севастополе на старейшей в России биологической станции императорской Академии наук в 1915 году Богомолец изучал биологический механизм циркуляции инфекции в природе. Моллюски оказались действительно бациллоносителями. Санитарные врачи и население получило серьезное предостережение: использовать мидии в пищу без специальной обработки нельзя.
До сих пор высоко ценится вторая работа того же года — «К методологии реакции связывания комплемента», посвященная методике распознания скрытых форм сифилиса и контроля лечения. Богомолец, имевший опыт в диагностике этого тяжелого заболевания, обратил внимание венерологов на их характерные ошибки.
Между тем барабан войны отбивал последнюю дробь — терпению масс приходил конец. Студенты объявили трехдневную забастовку в знак протеста против высылки в Сибирь большевиков — членов Государственной думы.
Профессора с тупым упорством ежедневно высиживали в пустых аудиториях часы, значившиеся в расписании. Только Богомолец не выходил из дому.
Морозным февральским утром пришло сообщение о падении самодержавного строя.
К вечеру из Саратова бежал губернатор. На перекрестках больше не торчали колоннообразные городовые. Узнав о петербургских событиях, местные гимназистки, к неописуемому ужасу классных дам, тотчас же отслужили панихиду на могиле Чернышевского. Так просто и безболезненно, буквально в несколько часов, совершился в городе переход к новому режиму.
«Папа три дня не верил телеграммам из Петербурга, ругал меня за легковерие, — писал Богомолец родственникам. — А теперь, конечно, на седьмом небе и утверждает, что республику удастся осуществить не только демократическую, но в значительной мере и социальную».
И от себя добавлял: «Дай-то бог!..»
Но особых перемен не наступило. На привокзальной площади и возле угрюмых казарм напротив университета в ожидании отправки на фронт по-прежнему чадили махоркой, лущили семечки и матерились солдаты. В железнодорожных мастерских, правда, появился «завком» и в нем рабочие — новая власть. Но старые чиновники остались на прежних местах в уютных, отделанных дубом кабинетах.
Маленькая университетская революция под флагом «морального самоочищения» тоже прошла совсем гладко. Только и того, что назначенные в свое время единоличной властью министра просвещения профессора подали формальное прошение об отставке, поставив вопрос о «доверии» факультета.
Дома отец аккуратно перечитывал все газеты:
— Только вдумайся, Саша, чем грозит Керенский: «Железом и кровью сцементирую армию!»
— Сущий Хлестаков этот Керенский! Да и что еще можно ожидать от политических кокоток.
Теткам в Нежин под впечатлением разговора написал: «Большой скот все эти родзянки и рябушинские. К счастью, теперь арена для таких господ становится все теснее. Народ их раскусит. Совершившееся — только начало».
По университету поползли слухи: вся семья Богомольцев вместе с прислугой в отличие от большинства саратовской интеллигенции, симпатизировавшей кадетам, проголосовала за большевистских кандидатов в Учредительное собрание.
А Совет университета упорно не признает нового. На заседаниях слово «революция» не произносится. Рассматривают заявления о пособиях, прибавках жалованья, авансах и даже по-прежнему назначают студентам стипендии имени Николая II.
Так продолжалось до тех пор, пока во время одного из заседаний, широко распахнув дверь, в зал не вбежал студент.
— С Советами, господа! Советами рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!
У Александра Александровича, как вздох облегчения, вырвалось:
— Дождались!
Богомольцу ясно: терпению миллионов пришел конец, возврата к прошлому они не допустят. Но его коллеги по университету другого мнения. Даже те, которые еще недавно именовали себя «левыми», рассматривают Советы как случайное, временное явление. Их раздражает узаконенное революцией слово «товарищ». На лекциях они кривляются, позволяя себе выражения: «господа товарищи», «гражданин организм», «товарищ клетка». Некоторые торопливо упаковывают вещи, чтобы податься за границу.
Уже дважды засылали они с черного хода к Богомольцу советчиков — «одуматься и бежать», пока не поздно. Накануне отъезда из Саратова профессор Теребинский, тот самый, с которым Богомолец не здоровался после принятия Советом университета приветствия И. И. Мечникову, полез было с поцелуями.
— Я все-таки люблю вас, коллега, за ум!
Богомолец брезгливо отвернулся:
— Здесь не вокзал, профессор!
«Сим удостоверяется, что предъявитель сего профессор медицины Саратовского университета А. А. Богомолец является ответственным незаменимым советским работником без ограничения времени занятий…»
Богомолец — эпидемиолог Саратовского губздрава, научный консультант санитарного управления Юго-Западного фронта и санитарного отдела Рязано-Уральской железной дороги, руководитель Саратовского эвакопункта.
На протяжении дня его видят в госпиталях, в водоразборном коллекторе, на заседаниях «чрезвычаек». Исхудал, глаза ввалились, костюм обвис. Жена просит пощадить себя.
— Разве, Олюшка, сейчас время думать о себе?
Саратовская больница забита сыпнотифозными. В партере бывшего клуба подрядчиков — сто двадцать коек, а лежит триста больных. В реальном училище, в казармах, у вокзала на одной койке, бывает, одновременно умирают по трое солдат.
Вообще тифы для Саратовской губернии не новость. В течение последних пятнадцати лет они регистрировались ежегодно, чаще всего «голодные», еще и еще раз убеждавшие Богомольца: болезнь подстерегает людей тогда, когда по какой-либо причине защитные силы человеческого организма оказываются ослабленными. Эпидемия, начавшаяся с октября 1918 года, достигла небывалых размеров. А в сторону Саратова продолжали ползти переполненные эшелоны. В вагонах становится просторнее лишь после того, как на каком-то полустанке вынесут опухших от голода, корчащихся в предсмертных муках тифозных.
Телеграф не успевает принимать сообщения: «Изоляторы, пропускники переполнены. Больных с поездов некуда девать… Бараки забиты сыпнотифозными… Скончался последний врач, шлите фельдшеров…»
Балашов… Вольск… Хвалынск… Всю Рязано-Уральскую железную дорогу захлестнула небывало грозная, местами катастрофическая эпидемия тифа. Как лесной пожар, совершает она свое смертоносное шествие. Богомольцу порой кажется, будто все эти люди с желтыми лицами и тоскливым взглядом мутных глаз с унылым упорством стремятся в Саратов не за хлебом, а за смертью.
Работать приходится не покладая рук, спать — урывками. Иначе нельзя: он в центре ожесточенной борьбы с эпидемиями. О результатах его усилий, как сводки с фронтов, ежедневно телеграф передает в Петроград. В сообщениях говорится о новых госпиталях, дезинфекционных пунктах, противотифозных заслонах на железной дороге, кипятильниках, пропускниках в банях и кинотеатрах, питательных пунктах на пристанях Саратова и губернии.
Богомолец создает первую в стране железнодорожную клинико-диагностическую лабораторию, позже — линейные в Козлове, Тамбове, Ртищеве; в Саратовской городской больнице оборудовал бактериологическое отделение. Для Красной Армии по своей программе готовит двадцать лаборантов, а из зубных врачей, едущих в пораженные тифом уезды, — эпидемиологов.
Не останавливаются поиски и в патофизиологической лаборатории университета. Разруха потянула ко дну все университетские лаборатории, кроме этой. Правда, из четырнадцати комнат в тринадцати зимой царит холод, в колбах замерзает вода. Голодные, со стынущими руками, при свете масляных плошек молодые исследователи ставят опыт за опытом. Животных для экспериментов выпрашивают у знакомых или сами ловят по улицам.
Поиски ведутся в нескольких направлениях. Одна группа сотрудников под руководством Богомольца работает в области эндокринологии. Ученого интересует взаимосвязь желез внутренней секреции. Другая занята изучением обмена веществ и механизма регуляторных приспособлений в организме теплокровных животных. И, конечно же, на повестке дня лаборатории — проблема тифа.
В литературе Богомолец не нашел ответов на ряд существенно важных вопросов, касающихся тифозной инфекции. Прошло несколько месяцев, и у него были готовы собственные серьезные практические рекомендации по бактериопрофилактике сыпного тифа, опубликованные в «Саратовском вестнике здравоохранения».
В дореволюционной России, по неполным данным, насчитывалось около четырех миллионов больных малярией, но борьба с ней не велась. Богомолец и здесь: тал пионером — оборудовал первую в стране передвижную противомалярийную лабораторию и вместе с группой врачей поехал до Уральска, а затем до станции Красный Кут. В результате этих поездок было излечено от тропической малярии более пятисот железнодорожников.
Богомольца мучит оторванность от родной Украины. О событиях там он знает только по слухам. На место Центральной рады всплыл свитский генерал Скоропадский. Народу новоявленные правители всех мастей сулят одно: реквизиции, поборы, издевательства — без мер, без предела.
В Саратове формируется украинский полк. Прикомандированные к нему офицеры, подвыпив, кричат:
— Хай живет самостийна Украина!
Богомольца тревожат эти сепаратистские, националистические настроения. «Огорчает меня, — писал он в одном из писем к родственникам, — как мне кажется, недостаточное развитие в этом движении на Украине социального элемента. Национализм, законный, наболевший, все же не должен был бы заслонять вопросов социальной справедливости. И мы здесь побаиваемся, что в решении этих вопросов Украина окажется позади Центральной России. А это было бы чревато большими бедами и для Украины и для всей России».
В начале 1921 года Александр Александрович начал готовить к печати «Краткий курс патологической физиологии».
Его не удовлетворял имевшийся учебник: старые исследования, старые идеи и представления, чаще всего масса фактов, но разрозненных, не сведенных к общему знаменателю и потому путающих учащихся. В свой учебник ученый вводит смелые критические замечания, обоснованные с научной добросовестностью, внушительные философские обобщения и поистине пророческие мысли о торжестве науки над недугами.
Когда на титуле верстки учебника уже стоял штамп «К печати», Александр Александрович получил. письмо от своего учителя Н. Г. Ушинского. «Прочел оттиски, — говорилось в нем. — Это будет толковый, оригинальный учебник, прекрасный по форме изложения: коротко, сжато, ничего лишнего! Видно стремление к отбору самого важного и существенного. Такому стилю каждый из нас, стариков, может позавидовать. Радует меня и самостоятельная научная ценность книги, ибо в ней отражены и многие ваши собственные воззрения. Кстати, подумали вы о том, что этот учебник кладет начало развитию в России патологической физиологии, как самостоятельной отрасли медицинских знаний?
Поздравляю!»
Трудно в эти годы приходится студентам. Студком задумал перенести часть экзаменов с осенней на зимнюю сессию.
— Особые обстоятельства нуждаются в особых действиях! — закончил свое выступление в поддержку просьбы третьекурсников Александр Александрович.
— Осмелюсь напомнить, коллега, что вы работаете в университете, а не совдепе! — язвит профессор Стадницкий.
— А вы, — поворачивается к нему Богомолец, — часто забываете, в какое время живете! Если мы откажем молодым людям в этой, по сути, пустяковой уступке, то усугубим и без того нелегкое их положение.
Реплика адресована старой профессуре, которой нужды нового студенчества, иронически именуемого «варягами», чужды.
— Если не в сложных политических, то хотя бы в мелких академических делах пусть не будет у нас расхождений! — умоляет кто-то Богомольца. — Подумайте, чего захотели: отсрочить экзамен! Неслыханно!
— Я по своему предмету буду экзаменовать в январе!
Дружба Богомольца с молодежью сурова и требовательна. В зачетном журнале профессора значится 998 студентов. Третья часть их сдавала зачет дважды, а некоторые — и по шесть раз. Когда экзаменовал собственную жену — слушательницу Высших женских курсов (вскоре после революции слившихся с медицинским факультетом университета), студенты даже возмутились: «Это не экзамен, а истязание». Увидев, что студент «плавает», Богомолец обычно язвит:
— Вы, коллега, тонко подготовлены! Придется еще раз встретиться.
— Профессор, поставьте зачет, — просит «коллега». — Иначе я останусь на третьем курсе.
— На четвертый, сударь, я вас допустить не могу. России не нужны неучи, ей нужны образованные врачи!
В семье Богомольцев очень любят зимние праздники: рождество, крещение, масленицу. Для них это хороший повод повеселиться, доставить людям удовольствие. На каждый вечер у Ольги Георгиевны приготовлены сюрпризы: то небольшая выставка репродукций картин, то костюмированный семейный бал, то вечер шарад или афоризмов Козьмы Пруткова.
Но особенно часты у Богомольцев музыкальные вечера. Музицируют дети, их учителя, гости. Только изредка Александр Александрович предложит «серьезному» партнеру сразиться и с шахматной доской заберется в укромный уголок.
Есть люди, для которых жить — значит приносить окружающим радость. Такова эта семья. Соприкасающиеся с ней знают меру их редкой доброжелательности. Здесь умеют думать о других, делать добро без огласки. Богомольцы щедро делятся пайком, топливом. Заметив у кого-либо нужду в обуви, платье, только повода ждут, чтобы сделать подарок.
— Не люблю новой обуви! — жаловался профессор лабораторному служителю, ходившему в разбитых ботинках. — Вот ваши — пообмякшие на ноге — подошли бы для охоты!.. Может, поменяемся?
И мало кто знает, что семье живется очень трудно. Скудость средств научила Ольгу Георгиевну вести дом — стирать, чинить белье, с расчетом покупать провизию, готовить обеды. И все-таки получается так, что к лету сплошь и рядом не удается накопить нужной суммы для поездки к морю. А Александру Александровичу с его слабыми легкими это крайне необходимо.
Вот и в это лето из-за безденежья придется довольствоваться поездкой в Пристанное — «на дудаков в травке», как шутит Богомолец. Пристанное примостилось на крутом волжском берегу, в тени садов. Несколько саратовских «светил», облюбовавших его для летнего отдыха, построили здесь свои дачи. Богомолец же арендует квартиру с видом на Волгу в доме, спрятавшемся среди примечательного сада, выращенного из саженцев, подаренных хозяину Мичуриным и Пашкевичем.
Все лето в Пристанном царит оживление. Каждое утро компания на лодках перебирается на остров с серповидной песчаной отмелью. Женщины остаются здесь купаться, а мужчины отправляются то на охоту, то на заготовку сена для университетского вивария.
Профессор часто уходит на берег Волги. Любит он здешние места — холмы, увалы, овраги — то голые, то поросшие лесом. С отвесного берега видны и коренная Волга, и ее старое русло, прозванное Тарханкой, и просторы заволжских степей.
Александр Александрович благоговейно относится ко всему живому. Страстный охотник и отличный стрелок, он лишен охотничьей жадности. Иногда может днями бродить по лесу и не поднять ружья. Сыну потом рассказывает:
— В густом подлеске, в солнечных лучах танцевали мошки. На веточку села пичуга. Увидела меня, наклонила головку, что-то сказала — и улетела. А ветка еще долго качалась, шевеля листьями…
Впрочем, лето 1923 года в Пристанном выдалось ветреным, дождливым, и охота не ладилась.
Много было времени для раздумий. Как-то вечером Богомолец поделился со своим учеником Евгением Александровичем Татариновым новыми замыслами. Уже почти два десятилетия один, а позже вместе с помощниками дешифрует профессор загадки иммунитета, эндокринной системы, патологии обмена, механизма действия цитотоксинов. Годы ушли на изучение сложной схемы взаимозависимости систем в организме, в частности влияния на организм заболеваний эндокринных желез. Оказалось оно не большим, чем влияние любого жизненно важного органа — сердца, печени, почек.
Удалось сделать ценные открытия, уже пошедшие на «вооружение» врачей. Но все это не то. Теперь Богомолец поглощен проблемой человеческих конституций.
Слово «конституция» стало едва ли не самым популярным в кругах медиков. Обсуждением «конституционных факторов» заполнены столбцы специальных журналов. Потребность учета индивидуальных особенностей каждого больного всегда чувствовалась талантливыми врачами. Но сейчас особенно громко звучат голоса: «Лечить больного, а не болезнь!» Чтобы успешно справляться с этой задачей, необходима классификация физиологических типов людей.
Изучение литературы привело к неутешительным выводам: исчерпывающего подразделения людей на так называемые конституционные типы все еще нет. Представление о конституции человека полно сумбура, противоречий и случайностей в коренном вопросе— какие признаки, свойства должны стать критерием для научно обоснованного деления. Без этого мечта о рационально построенной индивидуальной профилактике так и останется бесплодной.
Многие ученые что-то твердят о сумме наследственных свойств человека, сугубо внешних признаках — высоте, полноте, худобе. В основу классификации кладут такие случайные признаки, как емкость легких, пропорции скелета, утомляемость, соотношения веса и роста.
Богомолец считает: «Нельзя делить людей на «толстых» и «тонких»… нельзя, если серьезно хотеть решить проблему конституции». Только работа Марциуса заинтересовала его. Марциус считает, что физиологическую индивидуальность определяет потенциальная энергия организма, проявляющаяся в реакциях на внешние агенты.
Динамическое понимание конституции — уже шаг вперед. Ведь жизнь организма — это непрерывный процесс отмирания и возрождения. Поэтому изучение законов, управляющих биохимическими превращениями, единственно правильный путь к познанию сущности конституций. Но в биологии и медицине только намечаются пути к собиранию необходимых данных для такой классификации.
Выход из логического конфликта с модными теориями ученый видит в создании своей классификации — «более надежной, могущей быть практически полезной для клинической и профилактической медицины». Все больше внимания он начинает уделять роли соединительной ткани в организме. «Ни одна ткань, — записал он тогда, — по многообразию и суммарно не представлена в организме так распространенно, как соединительная». Действительно, нет ни одного органа, участка, где бы ее не было. Организм словно соткан из этой ткани. Например, каждый орган — почки, печень и т. д. — состоит из только ему свойственных, выполняющих специфические функции эпителиальных клеток и обязательно из соединительнотканной основы, напоминающей соты, внутри которых живут и действуют специальные клетки. Сами клетки не входят в непосредственный контакт с кровью: между ними и капиллярами есть промежутки, как бы. щели, а в них — жидкость и особые частицы в виде глыбок и волоконец. Это своего рода коллоидная перегородка; стенки капилляров и сама кровь относятся тоже к соединительной ткани. Плотные — кожа, кости, хрящи и рыхлые — подкожная клетчатка, костный мозг, сальник, брюшина, лимфатические узлы опять-таки являются соединительной тканью.
В своей совокупности все эти элементы составляют важную часть среды организма, арену, на которой в первую очередь разыгрываются жизненные процессы — нормальные и патологические.
Богомолец отлично знает работы своих соотечественников о соединительной ткани. Сеченов, Высокович, Ковалевский, Крылов, Подвысоцкий — каждый из темноты неведения выхватывал какие-то достоинства ее частей и отходил в сторону. Самыми блестящими были исследования Мечникова. До него соединительную ткань считали всего-навсего «мягким скелетом», «живым цементом» с пассивной — «опорной», «соединяющей» — ролью. Мечников же гениально разглядел одну из самых чудесных ее функций — фагоцитарную, определяющую реакцию организма на раздражители. Но он не заметил другие.
Более поздние работы — Ашоффа, Шаде — уточнили еще некоторые детали сферы ее влияния. Созданные ими учения о ретикуло-эндотелиальной (клетки соединительной ткани, захватывающие чужеродные вещества) системе и межклеточном веществе Богомолец считает очень важными, хотя и односторонними.
Перебирая груды данных, Богомолец отыскал, кажется, концы гордиева узла. Странным образом недооцененная, а потому все еще загадочная соединительная ткань далеко не так пассивна, как полагали. Может быть, именно ее особенности должны лечь в основу классификации физиологических типов людей?
Пожалуй, этим вопросом он и займется безотлагательно!
Тишина, необычная даже для лаборатории, неожиданно вторглась в комнату и на полуслове оборвала разговор. Профессор замер у стола, глядя на лежащую перед ним газетную полосу.
Ленина не стало…
Из траурной рамки глядело удивительно знакомое лицо с сократовским лбом и ласково прищуренными глазами. В левом углу экстренного выпуска газеты притаился посмертный бюллетень со знакомыми фамилиями профессоров: Осипов, Абрикосов, Обух, наркомздрав Семашко.
«Резкое ухудшение… бессознательное состояние… явления паралича дыхательного центра… Вскрытие трупа обнаружило резкие изменения кровеносных сосудов головного мозга, свежее кровоизлияние из сосудов мягкой мозговой оболочки…»
Выходит, склероз больше всего поразил мозг Ильича. Нечеловеческая умственная работа, постоянные волнения и опасности привели Ленина к преждевременной смерти. Медицина оказалась бессильной совершить то, чего так страстно желали миллионы человеческих сердец. А он, Богомолец, только у истоков борьбы за человеческое долголетие.
Четыре месяца спустя — 22 мая 1924 года — на годичном заседании Общества внутренней медицины и патологии при Саратовском университете Богомолец сделал доклад на тему «Конституция и мезенхима».
Чтобы «помочь врачам и студентам разобраться в пестрой картине современных представлений о конституциях», он критически проработал обширный литературный материал, но поиски «единого, всех удовлетворяющего определения ее биологического и медицинского содержания» оказались совершенно напрасным трудом. Лично Богомолец в качестве основы для разделения решил принять соединительную ткань. У него уже готова и своя, правда — по сей день спорная, классификация конституционных типов: астенический, фиброзный и пастозный.
Но главное в докладе — это мысль об особом биологическом значении соединительнотканных элементов в жизни организма. В этот раз с некоторым опасением «быть обвиненным в ереси» и оговоркой о том, что в эту часть своей работы он внес известную долю субъективизма», Богомолец впервые обнародовал свое убеждение в том, что «признание за соединительной тканью исключительно пассивной роли каркаса по меньшей мере архаизм». На самом деле «элементам ее принадлежит чрезвычайно важная, а часто и решающая роль в состоянии здоровья».
Да, в его глазах — это система «с поразительной амплитудой обязанностей», помимо механических, связанных с построением тела.
Страдает организм от внедрившейся в него инфекции — важную роль в защите его берет на себя соединительная ткань. Она является ареной, на которой в первую очередь разыгрываются патологические процессы. Ее армия лейкоцитов и фагоцитов, током крови доставленная к месту поражения, образует вокруг микробов спасительный демаркационный барьер и часто поглощает не только самих возбудителей болезни, но и выделяемые ими яды.
Благодаря чудодейственной активности соединительной ткани заживают раны, язвы, переломы. Рубцы, шрамы, костные мозоли — все это следы ее работы.
Питательные вещества через стенки кишечника всасываются в кровь, а та разносит их по телу, чтобы через соединительнотканные стенки капилляров и межклеточную ткань доставить их клеткам и тут же унести прочь шлаки обмена и распада. Вместе с эндотелием капилляров межклеточное вещество образует как бы живой физико-химический барьер.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.