Соратники

Соратники

Находясь под впечатлением не так давно прочитанной книги «На западном фронте без перемен», я все ожидал, что и у нас наступит такое же внутреннее опустошение, душевное огрубление, как это было у героев Ремарка. Но ничего подобного не случилось. Наверное потому, что мы, в отличие от тех, отчетливо сознавали, во имя чего воюем. Конечно, на войне исчезают или притупляются некоторые ненужные привычки, стремления. Но основные человеческие качества сохраняются. А добрые чувства дружбы даже обостряются. «Дружба, закаленная в боях» — это сделалось штампом. Но ведь это правда! На фронте практически не было ссор, зависти, нетерпимости к тем, кто в чем-то случайно и ошибся. Обычные, свойственные людям недостатки и слабости, как правило, исчезали в той обстановке, перед лицом того, что действительно было существенно и необходимо.

А сейчас я в некотором затруднении. Хотелось бы написать о подвигах моих друзей. Но что писать? Все они вели себя достойно. Почти по Толстому можно отметить, что на войне все нормальные, порядочные люди в своих поступках похожи друг на друга. Стоит ли писать о каждом из них примерно одно и то же — проявлял чудеса храбрости, уничтожил и подавил такие-то и такие-то цели. Лучше просто указать, что подвиги на фронте — это, прежде всего, неуклонное и умелое исполнение своих обязанностей в любой, какой бы то ни было сложной и опасной обстановке. Когда чувство долга превозмогает чувство страха. И этим все будет сказано. Вероятно, многим покажется такое определение недостаточно выразительным. Но, в конечном счете, именно за это на фронте, в подавляющем большинстве случаев, и награждали. Не выдумывать же что-то несусветное, вроде того, что как-то написали в газете о получившем награду машинисте паровоза. Он, дескать, при бомбежке умело маневрировал и, уворачиваясь от бомб, довёл состав до назначенного пункта в целости и сохранности.

С кем-то приходилось непосредственно делить ратный труд, кто-то чаще всего был рядом. А кто-то был чуть подальше. Теперь же чувствую, что почти все бывшие однополчане мне одинаково близки и дороги. Не хочу никого выделять из оставшихся в живых. Кого-то можно ненароком и обидеть. Лучше расскажу о тех, кто не вернулся.

Алексей Холод начал войну кадровым офицером, самого маленького звания — младший лейтенант. Буквально только-только окончил военное училище. Я пишу кадровый скорее по привычке. Ибо, в отличие от мирного времени, никто там не делал различия между кадровыми и нами, приписниками. Люди здесь ценились по своим нужным для войны качествам, а не по степени, скажем, знания войсковых уставов или наличию строевой выправки. Все мы в равной степени были кадровыми. Алеша производил впечатление угловатого, стеснительного человека. Когда началась война, ему поручили сопровождать эвакуирующиеся на восток семьи командного состава. Подумалось, что выбор — не самый удачный. Были же другие, более напористые, более изворотливые.

Наш полк предполагалось перебросить на юго-западный фронт туда, где сразу же создалась критическая обстановка и нужны были подкрепления. Об этом сказали Алеше, чтобы он знал, где нас потом искать. Но пока собирались, пока готовились к погрузке в эшелон прошло несколько дней. Положение еще больше осложнилось. Немцы заняли Жмеринку, Вапнярку — те самые станции, куда должны были направляться наши эшелоны, и начали заходить нам во фланг. Ехать уже никуда не надо, они сами приближаются к нам. И мы, переправившись через Днестр, тут же и остались в обороне. Затем поспешное отступление по единственному неперерезанному еще пути отхода на Николаев. Большая неразбериха тех дней. Никак не думали, что Алеша вернется, как вдруг он все же объявился в полку. Как ему удалось нас найти? И с заданием по эвакуации четко справился. Значит, он совсем не такой, каким поначалу казался. Просто он человек скромный и не любит себя афишировать. Но, как потом неоднократно подтверждалось, деловой и в нужные моменты весьма решительный.

Были разные эпизоды, в которых отличился Алексей. Как-то на ничейной земле перед нами оказались две кем-то брошенные при отступлении машины ЗИС-5. В полку как раз не хватало транспорта. И вот несколько смельчаков, включая Алексея, подъехали ночью на тракторах и утащили их буквально из под носа у немцев. Те то ли не успели отреагировать, то ли шум тракторов приняли за грохот наших танков и затаились, готовясь отражать «нападение». О наградах тогда при общих неудачах на фронте не было и речи.

Это было зимой, в Донбассе, когда заметили, что Алеша неравнодушен к одной из медсестер — Оле. Она была славной миловидной девушкой, и чувство его можно было понять. И Оля, как мы видели, тоже симпатизирует ему. Но насколько он уже успел проявить свою храбрость в бою, настолько здесь был робок и нерешителен. Может быть, это и не совсем хорошо, но мы в меру возможностей старались помочь их сближению. Все же долго, очень долго не мог он набраться смелости объясниться с ней.

И вот лето 42-го. После неудачного наступления на Харьков мы опять отступаем. Движемся днем и ночью. Вдруг оказывается, что впереди дорогу перерезали немцы. Остался узкий проход сбоку, который завтра, наверное, совсем закроется. Полк поворачивает туда. И тут выясняется, что батарея Холода (он уже комбат!) где-то затерялась. Со своими разведчиками на полуторке отправляюсь на поиски.

Теплая украинская ночь. Одурманивающий аромат степных трав. К лунному свету добавляются зарева пожарищ, вспышки сигнальных и осветительных ракет, пунктиры трассирующих пуль в небе. Феерическое зрелище. В другое время так бы и любовался всем этим. Однако надо же быстрее найти заблудившуюся батарею. Слава Богу, теперь мы можем ехать с включенными фарами на полной, насколько позволяют проселочные дороги, скорости. Наконец-то, нашлись. Ничего не подозревая, движутся прямо в лапы к немцам. Останавливаю колонну. Впереди Алеши нет. Говорят он сзади, на прицепе для боеприпасов. Вот тебе и на! Неужели спит, когда в любой момент всего можно ожидать? Нет, совсем не то. Оказывается, он там с Олей. Она теперь медсестра в его батарее. Все-таки прорвалась любовь. Может быть, в самый неподходящий момент. И ей совсем нет дела до того, что творится вокруг. Разве только то, что ночь хороша. Алеши не видно. Значит ему даже не пришло в голову поинтересоваться, почему остановилась колонна. С трудом докрикиваюсь до него. Появляется из-за борта его, смущенно улыбающееся лицо. Оля не возникает. Объясняю в чем дело. Чувствую, что до него все это мало доходит. В конце концов, он говорит: «Олег, будь другом, объясни им, пожалуйста, сам, как надо ехать. Мне что-то не хочется вылазить». И опять скрывается за бортом. И вскоре — Сталинград. Сплошная мясорубка. В минометном подразделении по соседству повыбивало всех командиров. Просят временно поделиться кем-нибудь из наших. И именно хорошо соображающего Алексея, может быть, еще и потому, что он всегда безотказен, направляют туда. Он быстро овладел минометной наукой. В обычных условиях, наверное, на это потребовались бы месяцы. Шуму и грохоту на передовой предостаточно. А тут еще минометы рядом. По телевизору, вероятно, все видели, как минометчики закрывают уши руками при выстреле. Не знаю уж почему — то ли неплотно закрывал уши, то ли вообще не до того было, но когда он вернулся, оказалось, что он плохо слышит. Самолеты непрерывно над нами кружат, но на них не обращают внимания. Это ставший привычным фон. Только, когда слышишь близкий вой летящих к тебе бомб, надо реагировать — бросаться на землю. Алеша из-за своей глухоты чуть-чуть запоздал и осколок угодил ему в живот. По тем временам, когда еще не было пенициллина, это практически означало, что фатальный исход предрешен.

Помню лежащего на койке с посеревшим лицом Алешу, Олю, склонившуюся над ним. Алеша слабым голосом жалуется на то, что немеют ноги. Оля делает укол и впрыскивает очередную порцию какого-то снадобья. Безнадежные попытки что-либо сделать. Два или три дня — и Алеши больше нет. Остался только в нашей памяти. Как и Оля рядом с ним. Короткая любовь, недолгое счастье. Лишь память надолго. Да и то пока мы живы.

Через несколько месяцев погиб еще один мой хороший товарищ, Лева Фридман. Он служил начальником связи того же дивизиона, где я был тогда начальником разведки, и мы много общались. Он из Днепропетровска, участвовал в его обороне и немало рассказал интересного. После неудачных попыток сдержать прорвавшегося там противника его подразделение оказалось отрезанным от своих. Пришлось долго выбираться из окружения. Чтобы скрыть свою неприемлемую для немцев национальность, Фридман завел усики и стал выдавать себя за грузина. Нужно было опасаться и своих.

Погиб он под Ростовом, когда мы попали под целенаправленную бомбежку. Единственной заметной с воздуха мишенью была наша машина, одиноко стоявшая на заснеженном берегу Дона. К ней и устремились появившиеся Ю-87. Все мы бросились на землю и уцелели. А он один остался стоять, наблюдая как те пикируют. Может быть, рассчитывал, что удастся увернуться. Машина практически не пострадала. Всего лишь один единственный осколок пробил фанерные стенки кузова. И это на двенадцать-то бомбардировщиков, хваленых, пикирующих! Да притом еще один из них был подбит и пилот вынужден был посадить его рядом с нами на поле. Но тот же злополучный осколок угодил Леве в голову.

Немало друзей погибло. А Толя Танатар, мой бывший партнер по волейболу, в самом начале войны попал в плен. Он был командиром взвода управления. Похоже, не освоился еще со строгими фронтовыми требованиями и не организовал как следует наблюдение и вообще службу на НП. Немцы на бронетранспортере неожиданно подъехали к ним и всех забрали. Потом оттуда пытались вызвать нас по радио. Отвечать было запрещено.

Незадолго до войны на срочную службу были призваны те, кто пользовался до этого отсрочкой. Это бывшие студенты вузов и специальных училищ. Многие попали в наш полк. Были среди них талантливые ребята: музыканты, художники, поэты. Сержант Борисов обладал удивительно приятным голосом. Услышав по радио, как поет Козловский, он с благоговением сказал: «Это мой учитель». А прекрасный пианист, к сожалению не помню фамилии, которому так и не довелось сыграть обещанные мне 10 вальсов Шопена! Почти все они нашли свое место на войне, показали себя храбрыми, толковыми воинами. И большинство остались там. Из нашего полка в Параде Победы принимал участие сержант Бочарашвили. Высокий, статный, вполне подходящая фигура для такого парада. Но главное — он был действительно отличным, поистине бесстрашным воином и хорошим, доброжелательным товарищем. Ему, чуть ли не единственному в полку, командование предоставило по-настоящему довольно приличный отпуск. Заслужил! А для чего именно (никто не угадает!): он поехал домой в Грузию жениться. Случилось так, что погиб его старший брат, а по местным обычаям по прошествии какого-то времени ему надлежало взять вдову себе в жены. А у Бочо (так его все звали) была своя любимая девушка, которая его ждала. И, если бы он на ней не женился тогда, то потом было бы поздно. Пришлось бы подчиниться обычаю.

Были у нас и бывшие уголовники. Воевали они, как правило, Достойно. Уголовное прошлое никак не проявлялось, и на них можно было вполне положиться. Были среди них интересные люди. Наш телефонист, в прошлом обычный вор, обладал удивительной, уникальной памятью. Знал наизусть много книг. В землянке в Сталинграде по вечерам, когда наступало затишье, пересказывал по частям очередной роман (он произносил это слово с ударением на первом слоге) — «Граф Монте-Кристо». Это была его тюремная, как можно понимать, высоко ценимая в камерах специальность.

У комбата Команденко в ординарцах служил хороший симпатичный парень. Веселый, расторопный. Все распевал, помню, популярную на фронте песенку «Второй стрелковый, славный взвод теперь моя семья». И это действительно было так. На батарее все жили, как одна большая дружная семья. Оказалось — он тоже вор, причем высокой квалификации. Специализировался на кражах чемоданов в поездах. У него не было секретов от комбата, а тот потом конфиденциально поделился со мной. По завершению Крымской кампании он получил письмо от своего бывшего старшего подельника. Тот писал: «Война кончается, дальше и без тебя разберутся. Пора возвращаться к нам и приниматься за дело». Вскоре он исчез.

Вопреки сложившимся представлениям о людях этой профессии должен сказать, что хорошую память по себе оставил погибший до моего прихода в этот полк, т. е. до Сталинграда, первоначальный уполномоченный Смерш. Я его знал только по рассказам. Когда в полку появились связистки, он специально предупреждал, чтобы не приставали к девушкам. Иначе придется иметь дело с ним! Потом был другой, в принципе неплохой человек. Держался со всеми ровно. Никаких «шпионов» в полку не выискивал. Но вот по отношению к женскому полу не пошел по стопам своего предшественника. Скорее, наоборот. Как-то появился среди нас с царапинами на лице. Обстрела поблизости не было, и на наши недоуменные вопросы только смущенно улыбался. Как вскоре выяснилось, это было результатом безуспешной попытки завоевать расположение одной из наших девушек.

Немного было таких, о ком, если думаешь, то далеко без теплоты. Опять-таки, вспоминая Толстого, скажу: каждый из них- отличался в своей непорядочности по-своему. Удивительно, как совершенно открыто, даже с оттенком гордости, один лейтенант рассказывал о подлостях, которые он совершал. О том, в частности, как перед будущей тещей оклеветал хорошего человека (они служили в одном полку) и завладел, таким образом, его невестой. И война его ничуть не исправила. Это он выгнал ту девочку, дочь офицера из Ханко, которую мы подобрали при отступлении. Стремился кого только мог унизить, оскорбить. Один из его подчиненных, сержант, который не мог терпеть оскорблений и в открытую ему возражал, вдруг исчез. На мой недоуменный вопрос, когда я вернулся с НП, лейтенант невозмутимо ответил: «Я его расстрелял, он не выполнил моего приказания». На передовой, в бою, такое возможно, и то в исключительных случаях… Но это было не в бою и не на передовой. Он очень много и обидно ругался. И был патологическим трусом. Может быть, это и не общее правило, но не слишком ли часто трусость и подлость шагают заодно? Панически боялся бомбежек. Как-то, выскочив из хаты и увидев самолеты, совсем потерял голову и на глазах у всех залез в бочку под водосточной трубой. При передвижениях, из-за боязни воздушных налетов, следовал не в общей колонне, а ехал на своей машине отдельно, какими-то кружными, проселочными тропами. В конце концов, чего боялся, на то, как говорится, и нарвался. Погиб при бомбежке на переправе. Ее не объедешь стороной!

И еще об одном — старшем политруке. Был он в принципе культурным, образованным человеком. Внешне интеллигентный, не ругался, никого открыто не оскорблял. К людям мог относиться вполне доброжелательно. Но трусоватый и тщеславный. И далеко не искренний. Помню, как перед наступлением в Донбассе на Сталино патетически призывал: «Вперед, завоюем для полка имя Сталинского!» Вряд ли он сам допускал возможность такой подмены понятий. (Это у него произошел конфликт по пустяку с сержантом Денисовым. Нет, не расстрелял, но именно он отправил его в штрафной батальон. Там только подивились, когда узнали в чем дело. Но вынуждены были, никуда не денешься, принять.) Старательно охотился за орденами. В Крыму мы пошли на штурм Сапун-горы, а он поехал в тыл, в штаб армии за кинокартиной. Нашел подходящее время! Потом отправил по инстанции жалобу, — почему его не представили за эти бои к награде.

Были и такие, кто случайно оказывался на тех или иных командных должностях. Под Сталинградом командиром дивизиона к нам назначили капитана интендантской службы. В принципе хороший, порядочный человек. Посчитал, что лично он должен идти в пехоту, которую нам надлежало поддерживать. Другие, как правило, ограничивались посылкой меня одного. Отправились вместе. Натерпелся я с ним! Чуть только обстрел, даже не очень близкий — ляжет и лежит. В конце концов, приходилось довольно грубо, бесцеремонно его поднимать. Когда вернулись, сказал мне: «Нет, я не гожусь для этого, попрошу, чтобы меня отозвали». Все же думаю, если бы он остался, привык бы и сделался бы нормальным полевым командиром. Это только неисправимый трус боится признаться в своей слабости.

Прислали другого, похоже, бывшего советского работника местного масштаба. Полная противоположность тому. Вообще мало чего боялся. Но, к сожалению, и мало что соображал. Из-за него чуть было не попались к немцам.

Отправились на новое место дислокации. Все командование дивизиона он взял с собой в машину. По моему расчету, уже давно должны приехать на место, а мы все едем. Машина крытая, снаружи ничего не видно. Вдруг слышим резкие звуки пушечных выстрелов. Машина останавливается. Мы выбираемся и видим: перед нами два немецких танка, а от них с перекошенным лицом бежит наш комдив. Он думал, что это наши и пошел выяснять почему они стреляют в нашу сторону. Очередной снаряд разорвался в машине. Осколки разлетелись, поднимая фонтанчики пыли вокруг нас на дороге. Тут еще открыли огонь и появившиеся автоматчики. Еле ноги унесли. А в машине так и остались двое не успевших выбраться. В том числе и его ординарец, который был с ним с самого дома, из родного Копейска. Все сокрушался потом: «Что я скажу его маме!»

Как-то он явился ко мне на НП, на самую передовую. Тут же заявил, что, поскольку он здесь, то я, начальник разведки, должен быть еще дальше. А дальше — ничейная земля. Нас от немцев отделял довольно глубокий и широкий овраг. Пришлось, в неизменном сопровождении разведчика, спуститься на дно оврага. И тут я понял, в каком выгодном положении мы очутились. Здесь было тихо и спокойно. Мины и снаряды пролетали высоко над нами. И никто тебе не отдавал нелепых приказаний. Делать было нечего — все равно снизу ничего не видно. И я после предыдущих бессонных ночей преспокойно уснул.

Глуховской, помню, в чем-то ему возразил. Тот вытащил пистолет и по иезуитски пригрозил: «У тебя дырочка на гимнастерке где, справа?» Там был орден. «Сейчас сделаю тебе дырку слева». Позже он, спьяну, выстрелом из пистолета ранил солдата комендантской службы на переправе в Сталинграде. Вскорости его убрали.