ДЕБЮТ

ДЕБЮТ

Деятельность по подготовке аттракциона к выпуску Афанасьев развернул в полную силу своих способностей. Он привез из Москвы художника, у которого уже были готовы эскизы костюмов и реквизита. Прибыл и седой с длинным носом и выдвинутым вперед подбородком мужчина — инженер Московского производственного комбината. Этот человек за словом в карман не лез. За остроумие и колкий язык мы прозвали его Уксусом. Он производил какие-то расчеты и занимался оформлением заказов на изготовление реквизита.

Затем пришло известие, что из Харькова отгружен вагон с клетками и холодильником. И действительно, через несколько дней в фойе доставили множество клеток на колесиках с подшипниками — тесных, но легких на ходу. Эти клетки не были изготовлены специально для моего аттракциона. Просто кто-то из дрессировщиков забраковал их как слишком маленькие и больше подходящие для содержания медведей. Но Афанасьев, выручая своих знакомых, согласился принять их.

— Сейчас временно примем, а потом все сделаем как надо, — уговаривал он меня. — Мы же форсируем выпуск. Главное начать, а недоделки исправим после.

И я принял. Хотя хищники с трудом разворачивались в тесных клетках.

Выходило, что я напрасно мечтал о том, чтобы животные могли отдыхать, свободно двигаться. Все вышло наоборот.

— Потерпи, — твердил Афанасьев. — Пусть звери посидят пока в маленьких клетках. Зато когда ты выпустишь их на манеж, они с удовольствием будут выполнять трюки.

Разумеется, в дальнейшем мне пришлось долго добиваться разрешения на новые клетки. В главке на мои просьбы отвечали:

— Придет время, и сделаем. Мы же не имеем права выбросить только что приобретенные и готовить новые. Ты же умный парень, не надо было принимать непригодные.

— Да, но опыт приходит не сразу.

Своему другу инженеру Маринину Афанасьев заказал изготовить центральную клетку, окружающую манеж. На согласование и прием чертежей Маринин приехал очень быстро. К моему возмущению, прочные металлические прутья, из которых состоят секции «централки», он предложил заменить на полые алюминиевые, ссылаясь на то, что клетка станет намного легче.

— Но, — возражал я, — секции не будут прочными. Хищники их в два счета поломают!

— А мы пропустим внутрь трос, — невозмутимо отвечал Маринин. — Трубка сломается, а трос ее удержит.

— Да ведь тигры, — убеждал я, — каждый день прыгают на решетку. Получается, они каждый день будут ее ломать, так, что ли?

— А вы не разрешайте прыгать.

— То есть как?! Это же эффектный трюк. Я его специально репетировал. Тигры, бегая по кругу, прыгают на решетку и отталкиваются от нее. От вашей легкой клетки за две недели ничего не останется.

— Что-нибудь да останется, — успокоил он. — А поломаете — поставим запасные, я уже заказал. Должен же я получить премию за новшество.

— Кому такое новшество нужно?! — возмутился я. — Нет, я не подпишу эти чертежи!

— Не подпишешь — не надо! Есть кому за тебя подписать.

— Кому, позвольте спросить?

— Афанасьев подпишет, тем более что мы уже запустили эти секции в производство.

И Афанасьев подписал, сославшись на необходимость скорого выпуска.

— Рука руку моет, поэтому обе чистые будут, — прокомментировал я, пообещав пожаловаться Бардиану.

— Молодо — зелено, — ответил Афанасьев. — Бардиан поймет. Тем более, что он лично просил меня не сорвать выпуск.

— А по-моему, это грабеж и расхищение государственных средств, — горячился я. — Вы понесете за это ответственность.

Но все осталось так, как хотели Маринин и Афанасьев. Один ни за что не отвечал, так как чертежи подписаны заказчиком, а другой не обязан был следить за прочностью материалов. Расхлебывать же эту кашу предстояло мне.

— Ты, парень, не шуми, — сказал Афанасьев. — Мы же договорились — фор-си-ру-ем. Всё сделаем и доделаем потом, главное сейчас — начать.

Я знал пробивную способность старика и не сомневался в том, что он всего добьется и в дальнейшем.

— Борис Эдуардович, — напомнил я, — нам надо делать рекламу.

— Разумеется, — ответил он и, лукаво улыбаясь, достал из своей папки образцы, где под текстом, набранным мелким шрифтом, была крупно напечатано: «Режиссер-постановщик Борис Афанасьев».

Я улыбнулся и, хлопнув по листку, сказал:

— Ну, самое главное сделано. Остались пустяки: приучить животных к свету, музыке и зрителю.

— Да, это проблема, согласился Афанасьев: — С музыкой пока ничего не выйдет — оркестр, как всегда, прибудет за три дня до начала. Свет дадут только тогда, когда придет из отпуска старший электрик. Без него тебя никто к электрощиту и близко не подпустит. А что касается зрителя, — будем приглашать солдат из ближайшей воинской части. Это и животным полезно — узнают, что такое публика и аплодисменты, и тебе — посмотришь, как зрители принимают твои трюки, и мне — с точки зрения военно-шефской работы. А солдатикам-то какое удовольствие!

Вскоре приехал Бардиан. Он с ходу засыпал нас самыми разнообразными вопросами. Особенно интересовался, чем и как помогали мне Николаев и Афанасьев. Удовлетворив любопытство управляющего, я стал демонстрировать свои достижении.

Бардиан пришел в неописуемый восторг.

— Вот эта трюк! — то и дело восклицал он.

А когда черная пантера полетела с трапеции, а ей навстречу прыгнул громадный Ампир, Бардиан возликовал, как ребенок.

— Да это же невозможно! — твердил он. — Такой точный расчет! И такое послушание! Невероятно… Теперь я вижу: аттракцион есть! Вы все просто молодцы!

Афанасьев кокетливо опустил глаза. Он не имел к этим трюкам никакого отношения, но комплимент принял. Я молчал. «Мы молодцы!» — стучало в висках. Ладно, пусть, зачем уточнять, кто и что сделал, главное сейчас — выпуск аттракциона.

А Бардиан радовался каждому трюку. Радовался тому, что тигр змейкой вьется между моих ног. Радовался ренскому колесу. Жарко аплодировал, когда я, словно в гамаке, раскачивался на свободной проволоке над живым ковром из тигров и львов, а ягуар и черная пантера прыгали через меня навстречу друг другу, чуть не цепляя меня лапами.

Уезжая, довольный Бардиан отозвал меня в сторону:

— Вальтер, надо, чтобы Афанасьев тоже хоть один разок вошел в клетку.

— Зачем?! — возмутился я. — Ему что, мало поместить свое имя на афише? Будет с него, к тому же вы его уже похвалили.

— Послушай, он старый человек. Ты же сам знаешь, как он загорается при виде твоей работы. Надо быть снисходительней и добрей. Ведь если его оторвать от дела, старик потеряет смысл жизни. Тебя ждет большое будущее, а у него все позади. Будь мудрым, и тебя все будут ценить и любить. Я же отлично понимаю, что за такое короткое время он не успел сделать ничего существенного. Но ведь нельзя сказать, что он не сделал ничего, — и Бардиан посмотрел на меня пристально и даже несколько сурово.

— Понимаю, — я опустил глаза. — Нельзя обижать старых людей, с какой бы целью они тебе ни помогали. Тем более что он действительно помог. Хорошо, я найду повод ввести Афанасьева в клетку.

— Вот и молодец! Вижу, ты меня понял.

— Но он слишком торопится, Феодосий Георгиевич. Он рвется продемонстрировать, что с его приходом все немедленно сдвинулось с места. Конечно, без него я бы еще неизвестно сколько сидел сиднем. Но его цель — форсированный выпуск. А это означает недоделки, полуфабрикат.

— Ну конечно, полуфабрикат — это плохо, но ведь нужно торопиться. До зимнего сезона осталось всего ничего. А тебе непременно нужно начать. Засиделся ты, Вальтер. Это никуда не годится.

— Так ведь не по своей вине, Феодосий Георгиевич! Вы же знаете.

— Знаю, прекрасно знаю. Ты вот только не знаешь, сколько врагов я из-за тебя нажил. На каждом собрании меня упрекают, тычут под нос даты. Так что Бог с ними, с недоделками.

— Но мне хоть реквизит сделать успеют?

— Успеют, — твердо сказал Бардиан, — я сам прослежу. Теперь, когда я увидел, чего ты достиг, меня никто не переубедит. Я верю в тебя.

— Дело еще и в том, Феодосий Георгиевич, что животные должны привыкнуть к новому реквизиту, — объяснил я. — А это довольно сложно. Откажутся работать, и всё тут.

— Как это откажутся? — вопросительно поднял брови Бардиан. — А ты на что?

— А тут никто ничего поделать не сможет. Вот, к примеру, испугается Эврика тумбы и не пойдет на трюк, хоть убей. А нажмешь, станет бояться еще больше. Или у Ампира вызовет раздражение костюм, и будет он убегать от меня, а то и вовсе начнет нападать. А я буду зря терять время, заново отрабатывать готовые трюки.

— Ну, раз так, я прикажу отделу формирования подстраховать вашу программу. Пусть на всякий случай держат поблизости еще какой-нибудь аттракцион. А вы, тем не менее, постарайтесь выпуститься нормально.

— Конечно, Феодосий Георгиевич, постараемся. Хотя лучше бы в таком деле не спешить.

Бардиан нахмурился и хотел было сказать что-то еще. Я торопливо заверил:

— Хорошо, хорошо, я приложу все усилия и постараюсь выпуститься раньше срока.

— Куда же раньше, если вчера уже было поздно! — заключил Бардиан, и мы распрощались.

Озадаченный просьбой управляющего, я долго ломал себе голову над вопросом: в какой момент впустить в клетку Афанасьева? Естественно, он выйдет на поклон, я обязательно представлю его как режиссера и поблагодарю. Но этого мало. Нет, просьбу Бардиана нужно удовлетворить, тем более что намерения его благородны. Так куда же воткнуть Афанасьева? Ничего путного на ум не приходило. Везде он мог помешать мне или отвлечь внимание зрителей. К тому же на него могли напасть животные. «Сунул бы я тебя!..» — в сердцах подумал я и сплюнул.

Как-то во время репетиции, когда я раскачивался на свободной проволоке, леопард и ягуар внезапно заартачились. Они сидели на тумбах, огрызались, угрожали мне, но не решались прыгать. Балансируя на проволоке, я не мог дотянуться до них и попросил Рыжика пошуметь, чтобы спугнуть упрямых кошек. Новичок не нашел ничего умнее, как затопать по мягким опилкам и крикнуть: «Пошел!»

Все засмеялись. В том числе и я, хотя было не до смеха. Хищники, лежавшие под проволокой, стали все чаще задирать головы, шерсть на их загривках ощетинилась. Я заметил, что Багира готовится к нападению. Она лежала не шевелясь, но вся была словно натянутая струна. Прикрикнув на тигрицу, я подумал: хорошо бы кто-нибудь стоял рядом, подогнал леопарда и отвлек внимание тех, кто лежит подо мной. Ведь даже жонглерам ассистируют женщины — причем, как правило, красивые девушки. Отличная идея! Надо ввести красивую партнершу. Например, Марицу. Работа сразу оживится, а эффектная стройная брюнетка украсит и облагородит аттракцион! Я живо представил себе, как длинноногая красавица бегает между хищниками и крутит бедрами, и улыбнулся.

— Чему радуешься? — спросил Ионис, когда я спрыгнул с проволоки. — Так опасно, а у тебя рот до ушей!

— А я придумал, как ввести Афанасьева в клетку Он и жив останется, и мне как будто бы поможет.

Пока я говорил, Багира прижала уши и подобрала лапы, ища упор для прыжка.

— Багира! — Я достал из-за пояса наган. — Я все вижу! Ты у меня заработаешь, бестия несчастная!

Багира тут же расслабилась. Уши поднялись. Тигрица положила голову на передние лапы и замерла, пристально следя за мной.

Ионис щелкнул металлической дверью. Все — и люди, и звери — вздрогнули и посмотрели в его сторону. Я заметил, что тигры повернули голову синхронно, словно по команде.

— А я придумал новый трюк! — сказал я.

— Интересно, какой? — спросил Гасюнас. — И когда ты только уймешься?

— Мы положим тигров в ряд, и все они будут выполнять равнение — четко, как солдаты во время строевой.

— А потом маршировать, — иронически бросил Рыжик.

— А почему нет? — ответил я. — Мы это уже репетировали. Они прекрасно маршируют, приподнимая передние лапы. Можно вести их строем по кругу.

— Ну, ты даешь, Вальтер! На ходу придумываешь трюки из ничего.

— Каждому свое. Я зато не умею того, что вы делаете охотно и талантливо.

— А именно? — удивился Рыжик.

— Долго спать.

Подошел Афанасьев и поинтересовался, о чем это мы так оживленно беседуем.

— Да вот, Борис Эдуардович, — сказал я, — придумал, как вам войти в клетку во время работы.

Старик недоуменно поднял брови, но ничего не сказал.

— Вы будете стоять у центральных дверей за решеткой. Лежа на проволоке, я подниму палку и придержу Париса, а сам буду делать вид, что он не хочет прыгать. А когда публика убедится, что тигр не слушается меня, я попрошу вас помочь мне. Вы войдете в клетку и мягко, без нажима попросите его прыгнуть. Я тут же опущу палку, и тигр прыгнет. Это будет контрастно. А заодно проиллюстрирует ваш принцип гуманного отношения к животным. Надо только приучить к вам хищников, чтобы они знали, что вы свой человек.

Афанасьев попытался скрыть слезу радости. Он как-то подтянулся, заморгал и отвернулся. Старика растрогало все сразу: и что он войдет в клетку, и что ему приписывают авторство трюка, и что его ценят. Мне стало его жаль.

До открытия оставалось совсем немного времени. Перегруженные рабочие уже плохо реагировали на мои указания. Казалось, они попросту разучились соображать. Я решил подбодрить их. Написал на большом листе бумаги: «До открытия осталось 60 дней. Крепитесь, ребята! Дальше хуже будет!» Служащие смеялись вместе со мной, но лучше работать не стали. Пришлось по очереди отпускать их отсыпаться.

Расчертив на квадраты старый плакат, мы сделали календарь оставшихся дней. Я посматривал на него с тревогой и думал: а не лучше ли его сорвать, уж слишком действует на нервы. Но, как ни странно, ребят он подхлестывал.

Когда календарь оповестил нас, что до открытия осталось пять дней, приехал оркестр. Музыканты готовы были начать репетировать немедленно. Но у меня не было нот — музыкальный отдел главка не позаботился снабдить оркестр необходимой партитурой. Пришлось довольствоваться тем репертуаром, которым располагали музыканты.

Злосчастные лабухи (как они себя называли) крайне беспечно отнеслись к задаче приучения хищников к звучанию оркестра. Конфликт разгорелся, едва я попросил музыкантов играть предельно тихо и сидеть прямо у клеток.

— Наше дело отрепетировать, — заявили мне, — а учить зверей — твоя забота.

При первых же звуках меди звери в ужасе заметались по клеткам. Несколько оркестрантов пришли в восторг от такого эффекта и принялись хохотать. Мне же было не до смеха. Больше всех перепугался Цезарь. Я никак не ожидал от мощного вполне уравновешенного зверя подобной реакции. Лев в кровь рассадил себе о решетку нос и надбровные дуги. Высунув язык, он носился по клетке и бился о решетки с такой силой, что, казалось, рухнут стены конюшни.

Как выяснилось, чертовы лабухи стали находить особое удовольствие в том, чтобы пугать животных. Как-то, вернувшись с завода, я застукал возле клеток саксофониста. Он развлекался тем, что извлекал из своего инструмента громкий, нестерпимо высокий звук. От этого звука у хищников начиналась настоящая паника.

Получив хорошую затрещину, саксофонист чуть не проглотил мундштук и жестоко закашлялся. А я, с трудом сдерживаясь, сказал:

— Что, невкусно?! Твоя, ублюдок, шалость может стоить мне жизни. Что же ты за дрянь! Ведь я просил не пугать, а приучать животных.

Мою затрещину музыканты восприняли как страшное оскорбление. Проявив солидарность, они заявили, что отказываются работать, если я не извинюсь. И я в присутствии всего оркестра был вынужден просить у саксофониста прощения. Правда, извиняясь, я предупредил, что в следующий раз в горло влетит уже не мундштук, а весь инструмент целиком. Таким образом, конфликт ликвидирован не был. Музыканты затаили злобу.

Я же, так и не сумев успокоить животных, вынужден был отказаться от всей группы духовых. Аккомпанемент получился бедный. А в оркестре нарастало глухое недовольство. Посовещавшись, музыканты отложили свои угрозы до премьеры. То и дело Ионис или Гасюнас докладывали мне, что на премьере оркестранты собираются играть так, как считают нужным. Чем все это может кончиться, никто и знать не хотел. Важно было отомстить за оскорбление. Я не обратил на эти обещания особого внимания, так как был уверен, что дирижер Габиридзе быстро наведет порядок.

Я получал истинное удовольствие, наблюдая за Габиридзе. Этот человек буквально перевоплощался в работе. Его черные глаза начинали блестеть, губы под усиками расплывались в очаровательной улыбке, обнажая ряд великолепных белых зубов. Пританцовывая, подергивая плечами, он дирижировал, повернувшись спиной к оркестру и внимательно глядя на манеж. Габиридзе принадлежал к тем дирижерам, которые прекрасно понимают разницу между цирком и концертным залом. Он подчинял свою работу интересам артистов и строго спрашивал с оркестрантов, чем еще больше злил их. И теперь я надеялся, что на премьере оркестр сыграет так, как это нужно в интересах дела.

Дня за два до открытия сезона приехал и электрик — человек необыкновенный, большого роста, с торчащими усами и огромными бычьими глазами. Его косматые черные брови придавали лицу грозное выражение, но глаза с нависшими веками говорили о бесконечной доброте. Всем своим видом этот человек напоминал старого добродушного сенбернара. Занимался он только своим делом. Копошился над приборами, тянул провода, ходил по коридорам, проверяя, где не выключен свет.

Электрик оказался человеком безотказным, в том смысле, что не отказывал ни в чем и никому. Но никогда и не делал того, о чем его просили. Был он болезненно скуп и боялся огня. Говорили, что в Молотовском цирке он горел и с тех пор приобрел привычку укоризненно смотреть в глаза тем, кто курит.

Когда начались прогоны, я обратился к нему:

— Николай Иванович, вы дали полный свет? Больше не будет?

Он посмотрел на софиты, оглядел купол, словно видел его впервые, и пробасил:

— Полный. Ну разве что немного добавится.

— Смотрите, Николай Иванович, надо показать зверям весь свет, чтобы они привыкли.

— Неужто не привыкнут?!

— Кто их знает, — ответил я, — может, и не будут реагировать. Но на всякий случай предупредите осветителей, чтобы не направляли пушки, прямо в глаза животным. Пусть светят поверх голов.

Наконец наступил последний день. Завтра дебют. Как всегда, не хватило одних суток. Тумбы спешно докрашивались, костюм еще не прибыл, с оркестром репетировали мало. Я дергался и поторапливал всех.

Афанасьев ходил по цирку, как-то странно втянув и без того короткую шею. Все больше молчал и хмурился. Подергивая лохматыми бровями, он иногда повышал на кого-нибудь голос, но тут же брал себя в руки. Гасюнас единственный из нас сохранял невозмутимое спокойствие и выполнял все быстро и четко. Лишь слегка раскрасневшиеся щеки выдавали его внутреннее волнение. У всех же остальных на лицах было написано крайнее смятение: как оно сложится, как будет?

Подойдя к вымазанным в краске служащим, я спросил:

— До работы высохнет?

— Это нитроэмаль, под кистью сохнет!

— А запах?

— Вонять долго будет, — определил Рыжик, работавший когда-то маляром.

Я тяжело вздохнул: рано, конечно, преступно рано. Еще бы хоть недельку подождать…

— Вальтер, вот примерь костюм. На складе дали. Может быть, подойдет, — Афанасьев протянул мне груду тряпок.

Боже мой, какой это был ужасный костюм! Полная противоположность тому, в каком я репетировал. И цвет, и фасон. Необъятный плащ. Салатного цвета рубашка, украшенная дурацкой бахромой. Воротничок с большими уголками постоянно задирался и мешал. Узкие белые брюки так стягивали бедра, что невозможно было ни присесть, ни сделать выпад.

— Борис Эдуардович, да ведь это кошмар! — запротестовал я.

— Что делать! Что делать, мой мальчик! Теперь ничего не изменишь, не отменять же представление! — И старик с досадой ударил концом палки по лежавшему на полу цоколю от лампы. — Пойди, милый, покрутись около клеток. Покажись, пусть присмотрятся. Как ни говори, а все же польза будет.

— Но я ведь приучал животных совсем к другому костюму!

— Что поделаешь, не успели сшить. Но ты не волнуйся, даст Бог — все будет хорошо. Шланги я достал прорезиненные, так что не протекут.

Я не знал, что ответить и как действовать. Чувствовал, что веду себя беспринципно, и в то же время ничего не мог поделать. Какая-то сила сковала меня, я был неподвластен сам себе.

И вот пришел тот роковой час, когда третий звонок оповестил о начале представления. Прозвучали фанфары; грянула увертюра, на манеж двумя шеренгами вышли восемь униформистов. Передние остановились, идущие сзади наткнулись на них, и все повернулись в сторону инспектора манежа. Уничтожив взглядом нерадивых униформистов, инспектор пробурчал что-то нецензурное и немедленно сменил злобное выражение лица на обворожительную улыбку.

Дирижер отмахнул палочкой, и музыка смолкла.

— Сезон тысяча девятьсот шестьдесят первого — шестьдесят второго года разрешите считать открытым! — густым басом возгласил инспектор манежа, ослепительно улыбаясь в луче прожектора. — Парад Алле! Маэстро, марш!

На арену под звуки весьма избитого марша, подбирая ногу, вышли артисты со знаменами. Дойдя до середины манежа, колонна перестроилась в две шеренги. Они двинулись навстречу друг другу, пропуская новых артистов, по одному выходящих из форганга и заворачивающих то влево, то вправо. То был очередной так называемый парад № 13 — творение безвестного режиссера, прибывающего обыкновенно на один-два дня и на скорую руку стряпающего пролог и эпилог представления. Разумеется, парад № 13 ничем не отличался от прочих.

Кто-то прочел четверостишье, заканчивающееся ударной строчкой «Наш пламенный привет!» Последнее слово все артисты подхватили хором и, воздев руки, повернулись лицом к публике. Зрители тепло приветствовали участников представления. Шел просмотр — так называемый военно-шефский спектакль, на котором присутствовали солдаты, офицеры с семьями и специально приглашенные.

Вновь зазвучал марш, и артисты, повернувшись, друг за другом двинулись через центр, выразительно подняв вверх левую руку.

«Вот если бы поднимали правые руки, это был бы новый парад, номер четырнадцать!», — сострил кто-то за кулисами.

Но все это было не так уж и важно. Главное, что парад прошел успешно, никто не сбился, четверостишье прочитано верно и «с выражением».

Стоящий в главном проходе режиссер, подстриженный под ежик, вытер платком вспотевший от волнения лоб — он ведь принимал свое детище. Пригладив непокорный ежик, режиссер нервно дернулся и скроил недовольную мину. Бесцветные глаза его заблестели: клоуны что-то замешкались. Но нет, все в порядке…

Представление покатилось своим чередом. Артисты, не спешащие на выход, запрудили боковые проходы. Они аплодировали, поддерживая коллег, сжимали кулаки, чтобы не произошло несчастья. Надо сказать, что цирковые — очень суеверные люди. Это и немудрено: беда всегда ходит с нами рядом.

У нас, к примеру, не принято репетировать в воскресенье. Дядя Бэн, у которого я мальчишкой работал в номере «Акробаты с подкидной доской», попросту бил нас за это. А когда однажды я в костюме сел на кровать, старик не вышел на работу, веря в примету, что кто-нибудь из труппы обязательно разобьется. Учили нас и другие старые артисты. И каждый цирковой с пеленок знал, что класть шапку на стол — к покойнику, а если переступить порог левой ногой, внесешь в дом несчастье, что никогда нельзя надевать первым правый ботинок… И несть этим приметам числа.

Сегодня я особенно был склонен верить в приметы и отвлекал себя тем, что рассматривал публику. Я и раньше любил заглядывать в зрительный зал, особенно когда на манеж выходят коверные. Вот один мужчина громко рассмеялся, соседи взглянули на него с улыбкой и добродушным осуждением, а некоторые, «заразившись» его смехом, тоже расхохотались. Вот симпатичный толстяк, не в силах сдержать смех, раскачивается всем телом, подпрыгивает на сиденье и азартно хлопает себя по коленям. Раскрыв рот от удовольствия, он готовится хохотать снова, но происходящее на манеже не веселит его, и он, качнув головой, закрывает рот, вытирает глаза, приводя себя в божеский вид. И тут же вновь заходится в приступе неудержимого хохота…

Но пора было готовиться к выходу, и я пошел в гардеробную. Здесь меня внезапно взяла злость на самого себя. Возбужденно мечась из одного угла комнаты в другой, я мысленно перечислял, сколько чего еще не готово. Ну почему я согласится работать?! Ведь столько недоделок! А может быть, я просто боюсь? Но кого — Багиру? Цезаря? Черных пантер? Ягуара? Ампира? Надо успокоиться. Все работают четко — и Парис, и Васька, и та же Багира. Беспокоятся разве что Цезарь и леопард Кукла, ну да я присмотрю за ними. Лишь бы оркестр дров не наломал. Нужно еще раз предупредить, чтобы играли потише. Духовых вообще не будет. На первый день сойдет, а там разберемся.

Я пошел к клеткам и, пристально всматриваясь в глаза каждому зверю, принялся искать хоть малейшую перемену в поведении. Нет, все было как обычно, если не считать, что никто ко мне не ластился. Цезарь вообще не обратил на меня внимания. Он все поднимал голову и косился куда-то в верхний угол клетки — вероятно, прислушивался к оркестру. Жанна немножко пошипела, но, услышав мой голос, зафыркала и улеглась. Видимо, ее беспокоил незнакомый костюм.

И все-таки чем больше я думал о предстоящей работе, тем больше волновался. Руки потели, в голове начинало стучать, стучали и зубы.

Чтобы избавиться от волнения и отвлечься от назойливых мыслей, я решил пойти к своему любимому Султану.

Перепрыгивая сразу через несколько ступенек, я быстро поднялся наверх.

— Султан! — позвал я, входя в комнату. — Где ты?

Но львенок не показывался.

— Да где же ты?

И тут я увидел совершенно незнакомого зверя. Султан злобно скалил уже вполне внушительные клыки. Глаза его сверкали недобрым желто-зеленым огнем. Вся поза выражала угрозу. Видно, малыш приготовился, как обычно, поиграть со мной, Но, не узнав хозяина, затаился за спинкой кровати.

— Султанчик! Мальчик мой, это я! Ну, иди ко мне, — и я шагнул к львенку.

Услышав мой голос, он с недоумением стал вертеть головой, потом поднялся и угрожающе зашипел.

— Султан! Ты не узнаешь меня? — Я в растерянности смотрел на львенка. Если в этом костюме меня не узнает даже Султан, как же я войду к взрослым хищникам?! Что же я делаю?! Вот оно. Заведомо знаешь, что недопустимо идти в работу неготовым, но что-то лишает тебя мужества, и ты не можешь отказаться.

Прозвучал второй звонок. И я пошел.

— Артисты оркестра, прошу на место, — хлопнул в ладоши инспектор манежа.

Я очнулся:

— Давай, ребята, шевелись, да побыстрее. Уже второй звонок, а я еще не запрягал! Закрывайте ворота и разгоните посторонних.

Артисты назойливо лезли посмотреть, как я запрягаю хищников в двухколесную колесницу.

— Гасюнас, ты ракетницу взял?

— Да, она у меня, — и он приподнял полу темно-синего форменного пиджака, показав вороненую ручку заправленной за пояс ракетницы.

— Хорошо, передай инспектору, пусть со звонками не торопится, — осевшим голосом сказал я, — и никого не пускай: я запрягаю.

— Сейчас.

— Давайте Цезаря!

— Пошел Цезарь, — ответил давно поджидавший сигнала Ионис и открыл клетку.

Цезарь выскочил и по привычке направился ко мне, но вдруг остановился и насторожился, словно видел меня впервые. Протягивая на палке кусок мяса, я позвал:

— Цезарь, Цезарь, встань!

Узнав мой голос, лев пошел вперед и встал передними лапами на кусок толстой доски. Мяса он не взял, а как-то нервно мотнул головой и ударил меня хвостом, когда я подошел к нему сбоку.

Держа палку наготове, я накинул сбрую льву на шею, застегнул гурту и подтянул за оглобли колесницу. Оставалось только пристегнуть ее карабинами. Но, как только я стал застегивать, лев вдруг попятился и лег. Я с трудом заставил его подняться, но, едва попытался подойти сбоку, он опять лег и пополз назад, норовя юркнуть в свою клетку.

Подошел инспектор манежа и, поправляя бантик на шее, спросил:

— Все уже сидят. Можно давать третий звонок?

— Вам скажут, — ответил Ионис. — Видите, лев артачится.

— Но ведь люди ждут! — произнес инспектор начальственным тоном.

— Уберите его, — продолжая возиться со львом, сквозь зубы процедил я.

Гасюнас подошел к инспектору:

— Вы слышали? Идите! Вам говорят: идите!

— Я, — взвился инспектор, — я вам что, пешка какая-нибудь здесь?!

Гасюнас молча взял его за пуговицу и, оторвав, протянул владельцу.

— Идите и пришейте, — бесстрастно сказал он, — еще успеете.

Наконец мне удалось запрячь льва. Я немного успокоился.

— Как у тебя, Ионис? Все готово?

Не получив ответа, я распорядился начинать.

— Как начинать?! — почти прокричал Ионис. — А тигров впрягать не собираешься? Они уже в сбруе. Ты что, совсем свихнулся на нервной почве?!

— Ах да, — опомнился я. — Выпускай тигров и беги на свое место, да проверь, работают ли шланги.

Опять появился инспектор манежа и, не зная, куда девать руки, робко спросил:

— Вальтер Михайлович, мы сегодня начнем?

— Начнем, начнем. Только вот тигров пристегну, и тогда давайте сигнал. Да проверьте, все ли службы заняли места.

— Все давно готовы, — ответил инспектор, никуда, однако, не двигаясь.

Но, увидев выходящего из клетки тигра, который явно нацелился схватить его, отскочил как ошпаренный.

— Гасюнас, — взорвался я, — я же просил не пускать никого из посторонних! Не ровен час…

Инспектор стоял бледный как полотно и что-то шептал. Я запряг тигров, сказал:

— Держись, судьба, дважды не умирать — поехали! — и сплюнул через левое плечо.

В зале погасили свет и направили прожектора на оркестр. Дирижер махнул палочкой, и музыканты заиграли увертюру. Лучи прожектора пробежали по манежу и сосредоточились на занавесе. Громоподобный рык льва, транслируемый через репродукторы, был подхвачен запряженным в колесницу Цезарем и заглушил оркестр. Публика вздрогнула. Эффект был достигнут. Испуганный львиным рыком униформист раньше времени дернул за веревки, и занавес открылся. Лучи прожекторов ударили в глаза хищникам, ослепив их. Воспользовавшись этим, я обежал животных и встал на колесницу. Прожектора продолжали лупить по глазам. Лев и тигры попятились. Я закричал:

— Алле, Парис! Вперед, Ампир! Цезарь, вперед!

Замахав рукой снизу вверх, я показал, чтобы лучи прожекторов подняли повыше, как это было согласовано на репетиции. Но осветитель не понял моих сигналов и продолжал слепить. Пятясь, хищники наткнулись на колесницу и сцепились.

Просунув длинный металлический прут между решетками вольера, Ионис подколол Ампира, тот укусил Цезаря. Колесница дернулась и ударилась о клетку. Я выхватил наган и выстрелил вверх. Напуганная тройка рванула вперед и буквально вылетела на манеж. Я чудом не выскочил из колесницы, но устоял и, высунув из-под плаща руку с наганом, приветствовал публику. Тройка лихо несла меня вперед. «И какой быстрый не любит русской езды», — сымпровизировал я, вихрем летя по манежу и счастливо улыбаясь. Это было эффектно.

Раздались громкие аплодисменты и возгласы: «Браво! Браво, Запашный!»

А осветители тем временем продолжали слепить льва и тигров, словно нарочно направляя лучи прямо им в глаза. Промчавшись два с половиной круга, тройка развернулась к форгангу — хищники рвались в спасительную темноту кулис. Я с остервенением дергал струбцину, привязанную к замкам сбруи для их экстренного открытия. Но где-то заело, и замки не срабатывали. Тройка тем временем донесла меня до занавеса, где лев и тигры устроили между собой жестокую драку. Колесница перевернулась. Распрячь животных мне мешали длиннющий плащ и вывернутая сбруя. И в эту минуту Гасюнас открыл туннель.

Восемь тигров, очумев от шума, производимого дракой, выскочили на манеж и вместо того, чтобы занять свои места, заметались и начали прыгать на решетку. Озлобленные недавним инцидентом лабухи нарочно форсировали звук, наблюдая, как животные в панике шарахаются из стороны в сторону. Тем временем дирижер, уткнувшись в партитуру, махал палочкой, пытаясь разобраться в только что присланных нотах. Против обыкновения он стоял спиной к манежу и не замечал происходящего.

Багира, решив воспользоваться хаосом, затаилась за тумбой. Манеж был погружен в темноту, если не считать проклятущих прожекторов, бестолково светивших на ошалелых животных. Под занавесом, где я возился, пытаясь расстегнуть ремни и карабины, не было видно буквально ничего.

— Дайте же полный свет! — вне себя от ярости заорал я, дернув струбцину так, что сбруя разорвалась.

— Свет, дайте свет! — пробасил испуганный инспектор манежа.

— Свет! — кричали Ионис с Гасюнасом.

Освободившись от ремней, Цезарь погнался за тиграми, а я кинулся на манеж наперерез ему. Лев злобно рычал и цеплял всех тигров, попадавшихся на пути. На ковре показались следы крови.

Наконец дали свет. Гасюнас, Рыжик и Афанасьев зажгли факелы и на длинных вилах протянули их между решетками. Стоявший на шланге дядя Володя Ринглер поливал дерущихся тигров из брандспойта. Спасаясь от струи и более крупных хищников, ягуар бросился на решетку, но сорвался и, словно сумасшедший, заметался у двери, в кровь оббивая себе морду о металлические прутья.

— Оркестр! — кричал я.

— Оркестр!! — орали рабочие.

— Оркестр! — голосили в проходах артисты.

Дирижер нас не слышал. Наконец Гасюнас метнул в оркестровку дюралюминиевую палку. По иронии судьбы, снаряд угодил прямо в саксофониста. Оркестр смолк.

— Маэстро, я же просил не форсировать звук! — заорал я.

Габиридзе повернулся ко мне и смотрел ничего не понимающими глазами.

— Пауза! — громко прокричал я, доставая из-за пояса наган. — Пауза, осел несчастный!

Хищники метались по клетке, бросались на решетку, дрались. Зрители первых рядов бежали вверх, сверху бегущих толкали обратно, вниз. Стоял кромешный ад. Следом за мной выхватил ракетницу и Гасюнас. Рассмотрев, где находится Багира, я выбежал на манеж и стал хлестать арапником дерущихся животных, одновременно стреляя направо и налево из нагана. Звери, огрызаясь, убегали. Некоторые, заняв свои места, с удивлением смотрели на меня, явно не узнавая. Ринглер, разнимавший животных струей воды, щедро обливал и зрителей, и нас с Гасюнасом.

Внезапно из зала раздался выстрел. Я вздрогнул: в публике полно военных, стреляют боевыми патронами! Отвлекшись, я на долю секунды потерял из поля зрения Багиру. Этого оказалось достаточно, чтобы тигрица немедленно прыгнула мне на спину. Передние лапы убийцы сдавили грудь, и я с усилием прижал их локтями. Пасть с громадными клыками раскрылась, чтобы сомкнуться на моем затылке. Падая, я инстинктивно схватил Багиру за бакенбарды и, не давая сомкнуть челюсти, плотно вдавил свой затылок в ее нёбо. Большие пальцы сами легли на нервные подчелюстные узлы, и я жестоко надавил на них. Я понимал, что сейчас моя жизнь зависит только от того, отпущу я бакенбарды или нет, и потому с еще большей силой стал втискивать затылок в пасть зверя. Тигрица не рвала меня, просто старалась освободиться. Задыхаясь, она скребла мои бедра и спину задними лапами, нанося растопыренными когтями глубокие раны.

«Держать! Только держать!» — стучало в голове. Но руки ползли. Горячее дыхание зверя не давало дышать. Почти теряя сознание, я увидел над правым глазом кончик клыка, по которому скользил пузырек пены. Второй клык давил мне на горло. В шее что-то хрустнуло.

Я, как клещ, вцепился в людоедку:

— Подавись, сука! — И еще плотней прижался к горячему нёбу.

Рывок за рывком делал зверь, приподнимая меня и ударяя об пол. Ногами я старался обхватить туловище Багиры. Но приподнятый в очередной раз, почувствовал, что тигрица освобождается. Уже передние лапы стояли по обеим сторонам моего тела. Она перенесла их мне на спину и сделала страшный рывок…

И тут произошло чудо. Приоткрыв глаз, засыпанный кровавыми опилками, я увидел уже не лапы, а ботинки. Это Афанасьев, Ионис и брат Мстислав вбежали в клетку и принялись по чем попало палками колотить Багиру, нередко попадая и по мне. И все же тигрица вырвалась, собираясь кинуться на меня снова, но оглушительный выстрел Иониса отбросил ее в сторону.

Перевернувшись, Багира вскочила, однако я уже стоял на ногах. Из зрительного зала раздался второй выстрел. Просвистев, пуля ударилась в прут решетки и рикошетом ушла куда-то. В толпе, сгрудившейся на лестнице; послышался женский вскрик.

— Не стрелять! — заорал я что было силы.

Ионис, размахивая палками, прикрывал Мстислава и Афанасьева. Струя воды не давала Багире подойти достаточно близко. Тигры, шедшие на помощь убийце, остановились. Вырвав палку из рук Иониса, я швырнул ее в тигрицу. Тут же, оглянувшись, с ужасом увидел, что центральная дверь, ведущая в зрительный зал, распахнута настежь и по направлению к ней стремительно движется Жанна. Видно, спешившие мне на помощь забыли закрыть дверь.

— Дверь! — заорал я. — Закройте дверь!

Рыжик, словно обезьяна, прыгнул на веревки и щелкнул засовом перед самым носом зверя.

— Откройте туннель, выпускайте всех! — кричал я. — Никого не останавливать, пусть идут вместе!

Увидев поднятый шибер, хищники бросились с манежа. Но выбежали не все. Несколько тигров при виде чужих людей с палками остановились.

— Назад! Назад! — командовал я, усилием воли отгоняя появившееся и постепенно увеличивающееся желтое пятно в глазах. «Теряю сознание», — понял я. Собрав силы, встряхнул головой и приказал всем покинуть клетку.

— Домой! Домой! — кричал я и ударами хлыста подгонял хищников. Теперь они стали узнавать меня.

«Действовать, действовать и постоянно подавать голос!» — звучало в голове.

Опираясь на Мстислава и волоча ногу, я ковылял по вольеру и не спускал глаз с Багиры. Я увлекал тигрицу за собой, пока не наткнулся на неподвижного Гасюнаса. Только теперь я понял, почему его не было в клетке, когда туда ворвались все другие. Гасюнас, бледный как простыня, застыл в каком-то странном оцепенении и не мог выговорить ни слова. Подбородок и руки его тряслись, будто в лихорадке. Бегающие глаза стали стеклянными. Он бессмысленно вертел головой, напрягал мышцы шеи и вытягивал подбородок. В руках Гасюнас судорожно сжимал взведенную ракетницу. Это был шок.

Вдруг раздался оглушительный выстрел. Багира рявкнула и стремглав умчалась в клетку. Ствол ракетницы дымился, но на лице Гасюнаса не дрогнул ни один мускул.

Никогда бы не подумал, что подобное произойдет именно с ним, одним из самых смелых и уравновешенных служащих, которых мне довелось видеть за все время работы с хищниками. Взглянув на оцепеневшего Гасюнаса, я невесело усмехнулся:

— И как ты не боишься так бояться?

Мстислав, разжимая палец за пальцем, стал вынимать оружие из его бесчувственной руки. Подбежал брат Сергей и подхватил меня на руки.

— Брось меня, — отталкивая брата, сказал я. — Бей эту дрянь. Сергей, я прошу тебя, со мной потом разберетесь. Сейчас возьми палку и колоти Багиру. Нужно проучить ее, иначе я пропал.

Мне становилось жарко, я был близок к обмороку, но понимал, что главное сейчас — измотать, проучить тигрицу, чтобы она боялась кинуться на меня в следующий раз, чтобы дала возможность войти к ней в клетку.

Сергей понял. Но не послушался и понес меня во двор.

А из зала валом валила публика. Несколько человек несли пострадавших при панике, искали врача для получившей пулевое ранение женщины. Прибыла машина «скорой помощи».

— Сюда, сюда! — кричал инспектор манежа.

Братья, пачкаясь в крови, подхватили меня и понесли к машине.

— Помогите Гасюнасу, у него шок, — я кивком показал врачу в глубь цирка.

— Женщина, ранена женщина! — кричал кто-то, просовывая голову в проем двери.

Врач не знал куда бежать.

Наконец меня внесли в автомобиль и положили на твердую кушетку. Кто-то попытался расстегнуть ремень. Чтобы помочь этому человеку, я втянул живот и почувствовал, как кровь обильно хлынула из раны. Нога лежала, словно атрофированная, и несмотря на все усилия, не удавалось даже шевельнуть ею.

— Успокойся, брат, — шептал Сергей, вытирая пот и кровь с моего лица. — Все будет хорошо!

— Где Гасюнас? — спросил я. — Что с ним?

— Он не может говорить, — ответил кто-то из артистов, стоящих в дверях. — Врач что-то ему колет.

— Прошу посторониться! — раздался властный голос. И два человека в белых халатах забрались в машину. В одном из них я узнал нашего ветеринара.

— Вот натворили, — пробормотал он.

Бегло осмотрев меня, врачи наложили давящую повязку и жгут. И только когда машина тронулась, я потерял сознание.

Очнулся я в краевой больнице. Надо мной колдовали люди в белых халатах, шапочках и повязках, скрывающих лица. Над головой висела громадная лампа.

Слышались лязг инструментов и приглушенные голоса:

— Скальпель, шприц!

— Держите эту…

— Тяните… вот так… Еще одну…

Я попробовал шевельнуться.

— А, очнулся, укротитель! — обрадовался хирург. — Вот и хорошо. Так говоришь, кошки царапаются?

И он ласково усмехнулся. Глаза его показались мне знакомыми и удивительно добрыми. Повязка его и шапочка были мокрыми от пота. Я снова попытался двинуть ногой, но не почувствовал ее. «Ампутировали!» — мелькнуло в голове.

Собравшись с силами, я попытался подняться, но меня удержали двое молодых ассистентов.

— Спокойно, больной, — сурово приказал голос хирурга. — Надо лежать спокойно.

— Моя нога, — выдавил я, — цела?

— Как понять «цела»?

— Не отняли?

— Зачем она нам?! — удивился хирург. — Вам она нужнее. — И он тихо засмеялся.

— Значит, не будете ампутировать?

— Успокойтесь: ничего с вашей ногой не случится. Скажите лучше, — меняя шутливый тон насерьезный, спросил хирург, — в каком белье вы были, когда она вас грызла?

— В шелковом, — ответил я, мысленно поблагодарив Плахотникова за науку.

— Значит, меньше заботы. Не надо каждую рану так тщательно мыть и чистить.

Во время разговора меня несколько раз переворачивали то на бок, то на спину, то на живот. Чтобы не застонать, я спросил:

— Раны опасные, доктор?

— Да нет, ничего подходящего. Больше незначительных.

— А всего сколько?

— Не считал, — ответил врач и, обратясь к кому-то, попросил: — Валера, займись.

Тот, кого он назвал Валерой, стал считать:

— Тринадцать, четырнадцать… семнадцать…

Я жадно прислушивался.

Когда меня в последний раз перевернули на живот, чтобы зашить затылок и спину, тот, кого назвали Валерой, громко произнес:

— Двадцать шесть ран!

— Ну, — сказал хирург, — это не так уж страшно. Вы легко отделались — если, конечно, нога и левое плечо будут хорошо заживать. Как себя чувствуете? Не тошнит?

— Есть немного.

— Это от новокаина. Пьете?

— Нет.

— Курите?

— Нет.

— Женаты?

— Как вам сказать…

— Дети есть?

— Пока еще нет.

— Не пьете, не курите, детей нет! Так что же вас заставляет на тигров бросаться?! — поинтересовался хирург.

— Любовь! — не задумываясь, ответил я.

— Любовь к чему? К риску? К славе?

— Ко всему перечисленному, но главным образом — к животным.

— К животным?! А если они вас сожрут?

— Подавятся, я костлявый.

— Не сказал бы, — врач покосился на рельефную мускулатуру, которой я так гордился.

— Все равно не сожрут!

— Вы, как я понял, намерены и дальше с ними встречаться?

— Конечно.

— А я где-то слышал или читал, что если хищник почует запах крови или хоть раз набросится на человека — с ним уже не справиться. Он будет все время бросаться. Разве не так?

— В принципе, так, — морщась от боли, отвечал я, — но пока что на меня не все бросались. Вернее, не все сумели достать.

— Стало быть; есть еще надежда? — мрачно пошутил хирург.

А я вдруг забеспокоился:

— Доктор, разве вы не сумели отремонтировать так, чтобы я встал?

— Отремонтировать? — рассмеялся он. — Неплохо сказано! — И хлопнув меня по ягодице, добавил: — Не пугайтесь, будете как новенький.

Меня еще долго бинтовали, обтирали спиртом, смазывали раны… На шею наложили гипс. Когда закончили, подкатили к столу каталку и переложили меня на холодные и показавшиеся сыроватыми простыни. Один санитар встал впереди, другой сзади.

Меня повезли по бесконечным коридорам и тоннелям. Помню, я удивился количеству больных, попадавшихся на нашем пути. И все как один таращили на меня глаза. Проехав стеклянные двери, я увидел братьев, Иониса, директора Николаева, Афанасьева и многих других. В холл набилось столько народу, что стало тесно.

Все смотрели на меня, как на диковину. Задние поднялись на носки, высовывая головы из-за плеч впереди стоящих, и кто-то изумленно произнес:

— А ноги-то ему не ампутировали!

Славик подошел почти вплотную к носилкам и остановил санитаров.

— Скажите, как прошла операция? — В глазах брата стояли слезы.

— Вам все расскажет хирург А наше дело — возить. Кого в морг, кого в палату, кого в реанимацию.

— Как ты, брат?

Я ободряюще подмигнул и сказал как можно бодрее:

— Жив…

Все заулыбались, а Мстислав пояснил:

— Тебя зашивали три часа десять минут.

— Все нормально? — поинтересовался Сергей.

— Все прекрасно, — ответил за меня вошедший хирург. — Операция прошла благополучно, больному теперь нужен лишь покой.

Любопытствующие поняли, что пора расходиться. Те, кто не успел промолвить ни слова, изо всех сил старались показать свою преданность и стремились пройти к выходу так, чтобы я заметил их присутствие.

Кто-то подобострастно прошептал:

— Бледный какой, словно святой.

— Какой там святой! — заржал санитар. — Обескровленный.

Плотная стена родных и друзей, знакомых и незнакомых медленно редела. По-детски всхлипывая, за что-то быстро и невнятно извинялся Николаев. Я слышал отдельные слова, но смысла не понимал.

Сообразив, что никого пока не выгоняют, толпа остановилась и потекла обратно. Все вдруг загалдели, обсуждая, буду ли я работать.

— Если начнется заражение, ему отнимут ногу. А какой артист без ноги?!

— Видал, какая рана у него в паху? Разве такая зарастет!

— Что делать… Даст Бог, поправится.

— Лишь бы кураж не потерял, а то вылечиться вылечится, а в клетку войти побоится.

— Товарищи, тише! Дайте дорогу санитарам, — сказал хирург и подмигнул мне.

Но его никто не слушал. Все продолжали переговариваться. А, главное, все — и родные, и знакомые, и даже те, кто не знал меня, дружески улыбались мне, желали здоровья. Посылали воздушные поцелуи.

— Крепись, брат! — услышал я голос Мстислава.