1. Проза
1. Проза
Лета к суровой прозе клонят.
Лета шалунью рифму гонят,
И я — со вздохом признаюсь —
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света и в тиши
Тревожат сон моей души (VI, 135).
Так писал племянник В. Л. Пушкина в шестой главе романа «Евгений Онегин» в преддверии своего тридцатилетия. «Ужель мне скоро тридцать лет?» — вопрошал он в Михайловском в 1826 году, хотя до тридцатилетия оставалось еще целых три года.
В 1826 году, когда А. С. Пушкин встретился в Москве с дядей, В. Л. Пушкину уже исполнилось шестьдесят лет. Весна его дней промчалась безвозвратно, его цветущий венок увял, и об этом каждый день напоминала подагра, «проклятая дщерь Сатанаила». Об этом он писал друзьям в письмах, жаловался в стихах. Невозможно читать без сострадания его горестные строки.
«Я не писал к тебе по сие время, — пишет он П. А. Вяземскому, — оттого, что у меня была хирагра, и я не владел правой рукой. В Москве много балов, по обыкновению сижу дома. На этих днях играли комедию Загоскина Благородный театр, и она публике понравилась. Я жалею, что недуги мои мне в театре быть не дозволили» (2 января 1828 года) (271).
«Здоровье мое несколько поправляется, но у нас стоит погода холодная и сырая, и это для меня никуда не годится» (11 апреля 1829 года) (279–280).
«Маргариточка тебе пишет вместо меня, у меня сильная подагра, я рукою не владею, а что хуже всего, страдаю и не сплю ни днем, ни ночью» (11 июня 1829 года) (281).
«Завидую тебе, мой любезнейший друг! Ты в Петербурге и, без сумнения, часто видишься с общими нашими друзьями, Дашковым, Жуковским, Блудовым и пр. А я сижу всё взаперти и только тех вижу, которые обо мне вспоминают. Страданиям моим нет конца, и хотя мой эскулап уверяет, что весною будет лучше, но признаюсь, что я словам его не очень верю» (9 марта 1830 года) (284).
«Я давно не писал к тебе. Тяжкая болезнь тому причиною. Более трех недель я лежал недвижим в постеле, и по сие время еще ходить не могу. <…>
Сегодня у нас в Благородном собрании дают спектакль в пользу бедных. <…> Я жалею, что не увижу кн. Гагариной, бывшей Семеновой, в роли Эвлалии. Я простился со всеми удовольствиями, даже с Английским клубом» (27 апреля 1830 года) (286–287).
«Я всё ожидал, что ты приедешь в Москву, хотя на время, но по письмам брата Сергея Львовича вижу, что ты остаешься в Петербурге. — Я очень давно не виделся с твоею княгинею; она в Астафьеве, а я сижу калекой в Москве. Что делать? Болезнь разлучает меня со всеми любезными моему сердцу» (28 июня 1830 года) (288).
Как и в письмах П. А. Вяземскому, сетования на одолевающие болезни — лейтмотив в стихотворных записочках, адресованных П. И. Шаликову:
Любезный князь, недели две,
Как чувствую я боль в спине и голове:
Сижу все дома и страдаю;
К тому ж и «Дамского журнала» не читаю.
Любимец Вакха, твой солдат,
На водку денег просит,
А сам приятного журнала мне не носит.
Я, право, тароват
И гривин дать за труд ни мало не жалею:
Потешить бедного курьера я умею.
Пришлите книжку мне скорей,
Болящего утешьте!
Он любит вас душою всей,
И вы словам его, собрат любезный, верьте! (232–233).
Наместо Сонцевых тебя прошу я в среду
Пожаловать к обеду;
А завтра, милый кум, глотаю я ревень.
Я болен, изнываю,
Пишу в страданьях дребедень.
Но от души тебя и сердца обнимаю (244).
Таких признаний у Василия Львовича много, к сожалению — слишком много. Он пишет о том, что ногами двигает едва, «то грудь болит, то голова», сообщает о том, что ему «грозный врач микстуру предписал», что минеральные глотать он начал воды, что он «муху шпанскую поставить принужден», потому что «в плечо стреляет, в шею».
Болезнь усугублялась сознанием, что в случае его кончины жена его, с которой он прожил почти четверть века, может остаться в нищете, а дети оказаться на улице. Ведь он, не обвенчанный с Анной Николаевной, не мог оставить им ни своей фамилии, ни дворянского звания, ни состояния. Что касается этих сложных, жизненно важных проблем в отношении внебрачных детей, то каждый решал их по-своему, законным или, прямо скажем, не совсем законным путем, кто как мог. Отец А. Я. и К. Я. Булгаковых известный дипломат, действительный тайный советник Яков Иванович Булгаков (сыновья его родились в Константинополе, где он был тогда чрезвычайным посланником, от француженки Екатерины Любимовны Эмлер) выхлопотал для детей свою фамилию и герб Булгаковых у самой императрицы Екатерины II за заслуги на дипломатической службе. Отец В. А. Жуковского Афанасий Иванович Бунин (его сын родился от пленной турчанки Сальхи) решил эту проблему по-другому: будущего поэта усыновил, дав ему свою фамилию и отчество, живший в доме Буниных приятель Афанасия Ивановича бедный дворянин Андрей Григорьевич Жуковский. Но этого было недостаточно для того, чтобы Василий Андреевич Жуковский стал дворянином. Поэтому сразу же после его усыновления было заведено «Дело тульского дворянского депутатского собрания по внесению в дворянскую родословную книгу Тульской губернии рода Жуковского Василия Андреевича». В деле оказалась копия формулярного списка, из которого следовало, что в год своего рождения В. А. Жуковский поступил на военную службу, участвовал в походах и был уволен со службы в 1789 году, то есть в возрасте шести лет. Без взятки, по-видимому, такой документ получить было невозможно — но ведь он и открывал В. А. Жуковскому путь к дворянскому званию. С. А. Соболевский был внебрачным сыном екатерининского вельможи Александра Николаевича Соймонова и Анны Ивановны Лобковой, внучки обер-коменданта Петербурга С. Л. Игнатьева. Сергею Александровичу выбрали польский герб вымершего рода Соболевских Slepowron (слепой ворон) и купили дворянское звание. Но это не избавило С. А. Соболевского от мучительных переживаний: известно, что однажды он упал в обморок, когда при нем заговорили о побочных детях. С девочками, рожденными вне брака, дело обстояло и сложнее, и проще: их надо было удачно выдать замуж. Так, побочная дочь князя Андрея Ивановича Вяземского, сестра П. А. Вяземского Екатерина Андреевна Колыванова, вышла замуж за Н. М. Карамзина.
Василий Львович заботился о судьбе своих детей — Маргариты и Льва. С просьбой похлопотать о них он обратился к П. А. Вяземскому, когда тот служил в Варшаве.
«Всего более меня обрадовало то, что ты не забыл покорнейшей просьбы о детях моих, — писал В. Л. Пушкин П. А. Вяземскому 27 марта 1818 года из Москвы в Варшаву. — Граф Потоцкий меня любит и благорасположение его ко всякому добру мне известно. Попроси его, чтобы он не оставил меня своим покровительством, и будьте оба истинными моими благодетелями. Если присутствие мое будет нужно в Варшаве или в другом каком-нибудь месте Польского царства, я явлюсь там немедленно. За этим делом я готов поехать не только туда, но и за тридевять земель» (222–223).
Мы не знаем, кто такой граф Потоцкий, который пожелал помочь В. Л. Пушкину. Знаем лишь, что П. А. Вяземский взялся за это трудное дело и уведомлял о ходе его Василия Львовича. Об этом свидетельствуют письма В. Л. Пушкина Вяземскому:
«Еще чувствительно тебя благодарю за попечение твое о детях моих, но, к крайнему моему сожалению, присланная тобою бумага недостаточна. Знающие в таких делах люди мне именно сказали, что это ни к чему не послужит. Теперь мне здесь обещают сделать для них выгодное положение, но неизвестно, успею ли я в своем намерении? Это меня сокрушает» (16 ноября 1818 года) (241).
Не повезло В. Л. Пушкину. Хлопоты П. А. Вяземского не увенчались успехом. Вот А. М. Пушкину повезло больше. Он тоже хлопотал о своих внебрачных детях (кто без греха?) и получил из Польши документы, но для дочери его они не понадобились.
«Девица Миллер, или Меллер, дочь Алексея Михайловича Пушкина, идет замуж за какого-то дворянина. В сентябре будет свадьба, — сообщал В. Л. Пушкин П. А. Вяземскому 24 июля 1819 года. — Печать, которую Пушкин получил, теперь почти и не нужна» (261).
Не получилось у Василия Львовича. Но нужно было каким-то образом оставить жене и детям наследство. Как?
В Центральном историческом архиве Москвы хранятся конверт, в котором находилось завещание В. Л. Пушкина, переданное им в сохранную казну московского опекунского совета Императорского Воспитательного дома, и само завещание:
«Москва, тысяча восемьсот двадцать седьмого года, Майя в семнадцатый день, я нижеподписавшийся Коллежский Асессор Василий Львович сын Пушкин, учинил сие завещание при духовном моем отце и упрошенных мною свидетелях, в том, что взял я, Пушкин, у Московской Купецкой дочери Анны Николаевны Ворожейкиной под сохранение денег Государственными ассигнациями десять тысяч рублей, без процентов и без всякого документа, с тем, чтобы ей, Ворожейкиной, в продолжении моей жизни вместо процентов с оного капитала пользоваться собственным моим благоприобретенным движимым имуществом, как то: Библиотекою в книгах на разных диалектах в шкафах находящихся, серебром в ложках и других разных вещах состоящим, посудою всякого рода и качества, разным платьем и всяким бельем, равно также шестью лошадьми с принадлежащей к ним збруею и всяким экипажем, словом: всем тем, что при мне имеется, не изключая ничего; и когда Богу угодно будет прекратить мою жизнь, тогда все то благоприобретенное мною движимое имущество имеет поступить ей, Ворожейкиной, в собственное владение без возврата, и она вышеописанных денег, взятых мною под сохранение, не должна уже требовать ни от кого; наследникам же моим ни до чего из движимости моей дела не иметь и ни под каким предлогом не вступаться. <…>
К сему Завещанию Коллежский Асессор Василий Львович сын Пушкин руку и печать приложил»[618].
Всё правильно. По законам того времени, наследственное свое имение В. Л. Пушкин завещать невенчанной жене не мог, только благоприобретенное. Был еще один способ обеспечить состояние Анны Николаевны и детей после своей смерти — это заемные письма.
В Рукописном отделе Института русской литературы Российской академии наук (Пушкинском Доме) хранится долговая книга В. Л. Пушкина с описью его заемных обязательств. В 1834–1835 годах она была прошнурована, скреплена печатью и заверена ротмистром Петром Романовичем Безобразовым (он уже после смерти Василия Львовича женился на его дочери Маргарите и деятельно участвовал в решении вопросов, связанных с наследством покойного тестя). В тетради — 21 лист. В графах указано: «Когда и кому даны заемныя обязательства, в какой срок и в какую сумму от г-на Пушкина, где и когда явлены при написании и по срок, куда и когда представлены ко взысканию»; «Сумма» (в рублях); «Когда и откуда произведен платеж и сколько или почему остановлена выдача»[619]. В общей сложности на руках Анны Николаевны Ворожейкиной и Маргариты Васильевской, по мужу Безобразовой, оказались заемные письма на общую сумму 110 тысяч рублей. Они были показаны к взысканию в Лукояновскую дворянскую опеку (как мы помним, Василий Львович владел частью Болдинского имения Лукояновского уезда Нижегородской губернии). Взыскиваемые деньги были выплачены с процентами. Заметим, что в книге записаны и другие долги В. Л. Пушкина. У кого только он не занимал денег — у П. И. Шаликова (кстати, в стихотворных записочках к нему он всё обещал выплатить проценты), у подпоручика Сергея Герасимовича Савина, майорши Елизаветы Семеновны Поповой и ее служительницы Хлоповой, купца Кузьмы Ефремовича Соколова, купца Василия Шеметова, офицерской дочери Дарьи Горбовой, тайного советника и кавалера Михаила Александровича Салтыкова (это отец жены А. А. Дельвига Софьи, он приятельствовал с Василием Львовичем, бывал в его доме), купца Семена Алешунина, князя Андрея Петровича Оболенского, Федора Жукова, мещанки Матрены Третьяковой, ротмистра Михайлы Глебова. Брал в долг В. Л. Пушкин в 1823,1824,1825, 1826, 1827, 1828, 1830 годах. Общая сумма — 78 862 рубля. И она была выплачена с процентами (благо долги были записаны в маклерские книги, то есть документально подтверждены). А вот заимодавцам по распискам на простой бумаге в иске было отказано. Не получил свои три тысячи подпоручик Николай Васильевич Левашев; не выплатили 1361 рубль купцу Ивану Ивановичу Готье и 306 рублей купцу Карлу Урбену, 222 рубля 45 копеек и по другому счету 118 рублей иностранцу Николаю Гроссно. Лишился своих 240 рублей 77 копеек аптекарь Иван Маршал. Любопытно, что в долговой книге упомянут Лев Васильевич Васильевский, сын В. Л. Пушкина. Он назван то коллежским регистратором (это чин 14-го класса, низший в Табели о рангах; чиновниками 14-го класса были станционные смотрители), то коллежским секретарем (это уже чин 10-го класса, более высокий). Грустно это, читать про долги Василия Львовича.
Еще одна возможность обеспечить будущность жены и детей — продать свое имение. В. Л. Пушкин попытался это сделать. В «Московских ведомостях» 19 января 1829 года появилось объявление:
«Продается имение, Нижегородской Губернии, Лукояновского уезда, село Болдино, Васильевское тож, с переводом долгу в Опекунский Совет на 24 года; в оном имении находится по 7-й ревизии 540 душ, на лицо более 600 душ, земля самая хлебородная, чернозем, большая часть крестьян на пашне, 70 тягол на оброке, который платят без недоимок; доход с вотчины значительный; план видеть и обо всех подробностях узнать можно от самого помещика, живущего в старой Басманной, в приходе Никиты Мученика, в доме под № 128»[620].
Что и говорить, толково составлено объявление: хоть и заложено имение в Опекунский совет, но долги, которые должен будет выплатить новый владелец, рассрочены на целых 24 года; и душ много, и земля хлебородная, и крестьяне усердно пашут, и оброк без недоимок платят, одним словом — доход хороший. Объявление было напечатано и в следующем, 7-м номере «Московских ведомостей». Но продажа Болдина не задалась. 14 февраля 1829 года Василий Львович писал П. А. Вяземскому:
«Твои советы благие; будь уверен, что я их с любовью принимаю, я всей душой желаю устроить дела мои продажей моего имения, как Нижегородского, так и Калужского (имение в Калужской губернии досталось В. Л. Пушкину в наследство от тетки его — Варвары Васильевны Чичериной. — Н. М.). К беде моей, несмотря на то, что я публикую в ведомостях о продаже очень хорошего имения, покупщики не являются, и ни в чем никакой удачи нет. Мудрено ли, что я болен, что у меня разливается желчь и что лекарства мне не помогают? Если б желание мое исполнилось, то есть если б я продал мое имение, то я уверен, что здоровье мое было лучше, а может быть, и совсем бы поправилось! Надобно знать, каковы для меня ночи и что в бессоннице мне приходит в голову? всякой бы пожалел меня, а ты верно более другого. Прошлого года некто пензенский помещик барон Николай Антонович Шлиппенбах предлагал мне за мое Болдино, в котором находится налицо более шести сот душ, заемные свои письма, но я продаю деревню для заплаты долгов и для того, чтобы устроить состояние детей моих. Я им хочу оставить деньги, а не заемные письмы господина Шлиппенбаха. Я уверен, что ты скажешь, что на такие предложения согласиться нельзя» (275–276).
И в письме П. А. Вяземскому от 11 июня 1829 года речь снова шла о продаже так и непроданного Болдина, в чем Петр Андреевич, видимо, принимал посильное участие:
«Дружеское твое письмо от 31-го мая я получил, мой любезнейший друг. Благодарю тебя покорно за любовь твою и все попечения о моих делах. Бог тебе воздаст за меня!
Имению моему последняя самая цена 230 тысяч рублей, дешевле этого я продать не могу, тем более, что несмотря на дешевизну хлеба, я и нынешний год получил с того имения более 20 тысяч доходу. Сибирские деревни дешевле Лукояновских, и моя вотчина не так малоземельна, потому что на ревизскую душу находится в ней около семи десятин лучшего чернозема. Мне уже здесь предлагали 230 тысяч руб., но я на это не согласился, а за 250 тысяч отдам с охотою. Я знаю, что от продажи сего имения зависит совершенно мое спокойствие, но также и за бесценок отдать нельзя. Доходы дают цену моему имению, и хотя хлеб дешев, но у нас он все дороже, нежели в Пензе и в Симбирске. Из Пензы и Симбирска к нам прошедшею зимою в Арзамас и Лукоянов привозили продавать хлеб. Похлопочи обо мне, друг милый, и о делах моих» (281).
Из этого письма мы видим, что нужда заставила Василия Львовича проявить несвойственную ему осведомленность в хозяйственных делах. И еще одно письмо П. А. Вяземскому от 18 июня 1829 года, в котором появляется еще один возможный покупщик Болдина — некий господин Бестужев:
«Касательно продажи имения моего, известного во всем округе по хорошим угодьям и земле, я согласен из суммы назначенной, 250 тысяч рублей, еще уступить пять тысяч рублей, и это будет с крайним для меня убытком и невыгодою, но что делать? Обстоятельства того требуют. Земля одна, за исключением крестьян, стоит этих денег, и, воля госп. Бестужева, наших деревень ни с пензенскими, ни с симбирскими равнять нельзя. Во-первых, они ближе, во-вторых, хлеб у нас продается гораздо дороже и доходы наши значительнее.
Сделай одолжение, любезнейший друг, похлопочи обо мне сколько можешь. Ты опекаешь детей моих, и я буду за тебя молить Богу!» (283–284).
Вот уж в самом деле — «хладные мечты» и «строгие заботы». Бедный, больной Василий Львович, так и не продавший свое Болдино, мог бы сказать, как Обломов: трогает жизнь, везде достает. С другой стороны, житейские заботы, житейская проза заставляли задуматься о себе и о людях, о смысле существования, от временного обратиться к вечному, от цен — к духовным ценностям.
В «Литературном музеуме на 1827 год» было напечатано прозаическое произведение В. Л. Пушкина «Замечания о людях и обществе». Здесь беглые очерки персонажей светской жизни.
Если ты в отставке и одет просто, то модная дама, которую интересуют только богатый мундир и знаки отличия, тебя и не приметит.
Кутила занят песельниками, барышами и цыганами. Его жизнь — веселый праздник, где шампанское льется рекою. Но — «ты всегда возвратишься от него с шумом в голове и с пустотою в сердце» (194). Есть над чем подумать.
Нужен ли тебе собеседник, который думает не о тебе, а об обеде и игре, которому ты «лишь только докучаешь своими вопросами и рассуждениями»? «Говори с людьми умными, вежливыми; их беседа всегда приятна, и ты им не в тягость» (192).
А как убоги представления многих светских людей об искусстве и литературе:
«Что вы думаете о новой поэме Козлова? — Ничего, я стихов не читаю. — А о сочинениях в прозе Жуковского? — Я прозы не люблю» (192).
Заметим, кстати, что и в этом сочинении В. Л. Пушкин не преминул заявить о своих литературных пристрастиях:
«Не опасаясь гнева модных романтиков и несмотря на строгую критику Шлегеля, скажу искренно, что я предпочитаю Мольера — Гёте и Расина — Шиллеру» (192).
Истинные, непреходящие ценности для Василия Львовича — в любви и дружбе, в вере во Всевышнего, в доброте, без которой он не мыслил своей жизни:
«Какая выгода быть добрым? Злые благоденствуют, добрые угнетены судьбою. — Ты забыл, что сии последние наслаждаются первейшим благом своей жизни — чистою совестью. <…>
Вот прекрасная молитва одного мусульманина: „Господи, яви милость свою над злыми, ибо ты все сделал для добрых, сделав их добрыми!“» (193–194).
Погруженный в насущные заботы о близких, измученный болезнью, лишенный возможности выезжать в свет, Василий Львович не озлобился, не замкнулся в себе. 25 мая 1829 года А. Я. Булгаков, побывав в его гостеприимном доме на славном обеде, писал брату:
«Старым стал В. Л., ходит, опираясь все на чью-нибудь руку, говорит еще неслышнее, зубов мало, а все весел, любезен и добр, разумеется, по прежнему»[621].
В 1829 году в доме Василия Львовича появился литератор Александр Акинфиевич Кононов. Впоследствии он так вспоминал о старом поэте:
«Старик, чуть движущийся от подагры, его мучившей, небольшой ростом, с открытой физиономией, с седыми, немногими оставшимися еще на голове волосами, очень веселый балагур — вот что я видел в нем при первом свидании. При дальнейшем знакомстве я нашел в нем любезного, доброго, откровенного и почтенного человека, не гения, каким был его племянник, даже не без предрассудков, но человека, каких немного, человека, о котором всегда буду вспоминать с уважением и признательностью»[622].
На закате своих дней Василий Львович по-прежнему жил дружбой и поэзией.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.