ПРОЗА
ПРОЗА
Поэт не может не писать прозу. Пастернак написал прекрасную прозу в молодости и — скажем условно — плохой роман в старости. Хотя и здесь — в объемном и по-пастернаковски страстно трудоемком романе — каждая его прозаическая строчка равновелика его великой поэзии. Ахматова писала только обрывки очень плохой прозы. Ахматова писала: «А за спиной еще пылал Париж…» Это строчка, достойная Лидии Чарской, которая — даже она — «научилась говорить» задолго до учительства Ахматовой, и такая строчка не может родиться у великого поэта. Может — у среднего. У обыкновенного — какой и была Анна Андреевна.
<…> я полагаю, что лучшая русская проза двадцатого века была создана исключительно поэтами. Мандельштамом и Цветаевой.
Иосиф БРОДСКИЙ. Большая книга интервью. Стр. 19
Категория респектабельности имеет значение для Ахматовой не только тогда, когда она подбирает, из каких высоких сфер черпать украшения, но даже для выбора формы литературного произведения. В конце жизни она постоянно муссировала свое намерение писать прозу. Проза — это было модно.
Волков: Когда Ахматова говорила о своей будущей мемуарной книге, то называла ее двоюродной сестрой «Охранной грамоты» Пастернака и «Шума времени» Мандельштама. То есть она в какой-то степени ориентировалась на эти две книги, к тому времени уже классические — если не по официальной шкале, то среди интеллигенции. <…>
Бродский: <…> Ее проза ни в коей мере не могла быть подобной ни мандельштамовской, ни пастернаковской. Она осознавала преимущество их прозы, и, видимо, до известной степени ее гипнотизировала эта перспектива — что ТАК она не напишет.
И вот эта боязнь ее до известной степени останавливала. Тормозила ее работу.
Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Иосифом Бродским Стр. 270
Это что-то новое. Писатель, который не пишет, потому что боится, что не напишет так, как другой. Не пишет, потому что не напишет, как Пушкин. А как Лермонтов? Может, как Тютчев удастся? Анна Ахматова считала, что за давностью лет люди подзабыли и будут считать, что она пишет, как Данте. С Мандельштамом и Пастернаком она не даст повода себя сравнить, а с Мариной Цветаевой — и сравнивать нечего.
Я принесла ей Цветаеву: «Эпос и лирика современной России». Она при мне перелистала статью как-то холодно и скептически.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 362
«Марину за три версты нельзя подпускать к Пушкину, она в нем не смыслит ни звука».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 351
В двадцатом веке все великие поэты писали прекрасную прозу. «Четвертая проза» Мандельштама. «Детство Люверс» Пастернака, «Мой Пушкин» Марины Цветаевой (разнузданное ахматовскос «Марину нельзя близко подпускать к Пушкину» можно отнести только за счет ее литературного вкуса и умения зайти в своих литературных пристрастиях за пределы кругозора гимназистки, ну и — не устаю повторять, будучи в рамках моего повествования, — рыночного темперамента самой заявительницы). Не говоря уже о прозе самого Бродского. Сравним эту прозу с «А за спиной уже пылал Париж». Манерное дамское графоманство.
Свой пассаж о великой прозе великих поэтов Бродский начал, конечно, с того, что он назвал просто самого великого русского писателя XX века.
Я бы не сказал, что были писатели, равные Платонову.
Иосиф БРОДСКИЙ. Большая книга интервью. Стр. 19
Такого имени для Ахматовой не существовало. Он разве был секретарем Союза писателей? Ему разве красили забор на даче? Разве был у него забор? дача? Для нее «сам» — это… Дудин… А уж Алексей Толстой! А тут Платонов! Что это вы?! Платонов ни разу не упоминается ею. Кафка писал «для нее и про нее», так она сказала, приехав в Лондон, а Платонов — Бог его знает, для чего пишут эти маргиналы.
Итак, чтобы быть не хуже людей, Анна Ахматова широко объявляет, что пишет теперь и прозу.
В первый раз я написала несколько страничек прозой в 1944 году, вернувшись из Ташкента. Все убедительно и неожиданно хвалили меня, но я, конечно, не верила ни одному их слову.
Aннa АХМАТОВА. Т. 6. Стр. 162
Ахматова не может пропустить такое определение: хвалили — убедительно. То есть приводили убедительные, неопровержимые аргументы, против которых нечего, невозможно было возразить. Неужели так убедительно, как Бродский «хвалит» Платонова? Здесь нет места, но — перечтите его рассуждения о прозе Платонова, попробуйте с этими критериями примериться к «очень стройной и бледной жене Гумилева, у которой за плечами — страшная жизнь».
Анна Андреевна сказала: «Сегодня ночью я стала делать прозу. Безумно понравилось».
Валентин Берестов. Запись 5 марта 1944 года.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 96
Где же наделанное?
Владимир Муравьев назвал мою прозу бесстрашной.
Анна АХМАТОВА. Т. 6. Стр. 329
Если не принимать во внимание то, что она страшилась жизни и самой себя.
Для Бродского прозаики России 20-го века распределялись в следующем порядке: Платонов, Надежда Яковлевна Мандельштам и Солженицын. Платонова, как известно, Ахматова не читала, не интересовалась, ни разу не упомянула ни в одном разговоре. Да и с ней никто о Платонове разговоров не заводил: ее окружение было не такого уровня. Один раз в письме его назвал Пастернак, да и то в единственном контексте, интересном Анне Андреевне: что тот, мол, видел в книжном магазине сборник Ахматовой. И почем. Воспоминаний Надежды Яковлевны Ахматова принципиально не читала — боялась нелицеприятных сведений о себе, а это был единственный критерий, по которому ей могла нравиться или не нравиться проза. Говорить о Мандельштам, как обо всех мемуаристах: «Ложь, клевета, дементная старуха, мещанка и кретинка» — она не могла: Надежда Яковлевна тоже вошла в славу. Оставалось одно — сказать: «Не читала», — сокрыв глубинные (это и есть ее глубина) причины такового невнимания.
Ракурс ее видения значения Солженицына также известен: слава, славой, славы, о славе. Больше слава ее или меньше.
Ее слава не заставила себя ждать.
Когда Ахматова протестовала против того, чтобы из нее делали нечто среднее между Сергеем Городецким и Франсуазой Саган, то она имела в виду свой тяжкий дар — быть создателем новой книги Бытия.
О. КЛИНГ. Своеобразие эпического в лирике Ахматовой. Стр. 65
Не больше и не меньше. За это я начну цитировать.
ПРОЗА АННЫ АХМАТОВОЙ (как таковой прозы почти у нее и нет, поэтому отнесем к ней все, что — не стихи).
СЛЕПНЕВО
Я не каталась верхом и не играла в теннис, я только собирала грибы в обоих слепневских садах, а за плечами еще пылал Париж в каком-то последнем закате.
Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 178
После yгрюмого Севастополя, где я задыхалась от астмы, мне казалось, что я попала в обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали революцию, которая была назначена на 20 января (в этот день я обедала у Натана Альтмана).
Aннa АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 179
Пришлось отрезать в самом интересном месте, так что италиянские читатели не узнают, как 1 сентября 1911 года я в Киеве в извозчичьей пролетке пропускала царский поезд, направляющийся в театр, где через час будет убит Столыпин.
Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 373
Как мне жаль италиянских читателей!
Из воспоминаний о Модильяни:
Еще во множестве процветали фиакры.
Читать прозу Ахматовой невозможно без чувства неловкости. Какой-то здравый смысл или отчетливая мысль иногда появляется, когда она пишет о других, не о себе — но ведь этого с ней почти не бывало, а потом, разве мы не знаем, от нее же, что «все — о себе»?
О «глупой французской рецензии»:
«Ахматова — поэт одной темы. Какой? Не любви ли?» — «Я так и вижу, — гневно воскликнула Анна Андреевна, — газета валяется на мраморном столике, залитом утренним кофе… «Не любви ли?»
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 368
Она все знай щеголяла знанием — былым видением, то есть уже ставшим достоянием памяти, равным достоянию начитанности — картинок парижской жизни.
Анна Андреевна раз мне сказала, как-то странно на меня посмотрела: «Вы мне иногда напоминаете моего верного придворного, навещающего меня, византийскую царицу (почему-то не «императрицу», и повторила два раза «царицу») в моем изгнании на острове Патмосе.
В. М. ВАСИЛЕНКО в записи Дувакина. Стр. 311–312
Потому что она была «юристка», а не историчка.
Впервые за десятки лет у нее появилась маленькая изящная шляпа. «Я похожа на жену посла, — сказала она мне, — он уже двадцать лет с ней не живет, и все это знают, но когда она приезжает, в газетах сообщается о прибытии супруги такого-то, а чиновники из министерства едут на вокзал ее встречать».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 501
Когда в 1910 году люди встречали двадцатилетнюю жену Н. С. Гумилева, бледную, темноволосую, очень стройную, с красивыми руками и бурбонским профилем, то едва ли приходило в голову, что у этого существа за плечами уже очень большая и страшная жизнь, что стихи 10–11 годов не начало, а продолжение.
Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 388
Вот образцы ее «прозы». Таковы же и ее стихи. Только по закону стихосложения, кажущемуся людям, которым есть что сказать — Толстому, например — чем-то излишним, в случае Ахматовой служит добрую (ей, конечно, — нам, читателям, не дает ничего) службу: убирая хоть какие-то слова из банального, но претенциозного бытописательства — убирая по закону школярской ритмики — она получает нечто, что предубежденному — пристрастному (а таковы все любители Ахматовой) — читателю кажется, что это — поэзия. Она, поэзия, ночевала в другом месте.
Анна Ахматова была очень ленива и работала мало.
В молодости и в зрелых годах человек очень редко вспоминает свое детство. Он активный участник жизни и ему не до того. Но где-то около пятидесяти лет все начало жизни возвращается к нему. Этим объясняются некоторые мои стихи 1940 года («Пятнадцатилетние руки…»), которые, как известно, вызвали неудовольствие Сталина и упреки в том, что я тянусь к прошлому.
Анна АХМАТОВА. Автобиографическая проза. Стр. 221
Это рассуждения Анны Ахматовой о категории времени.
Великий писатель — тот, кто удлиняет перспективу человеческого мироощущения, кто показывает выход, предлагает путь человеку, у которого ум зашел за разум, — человеку, оказавшемуся в тупике. После Платонова русская проза ближе всего подошла к тому, чтобы породить такого писателя, когда появились Надежда Мандельштам с ее мемуарами и, в несколько меньшей степени, Александр Солженицын с его романами и документальной прозой.
Иосиф БРОДСКИЙ. Катастрофы в воздухе. Стр. 281
Ни Пастернак, ни Бродский не вспоминают об Ахматовой, когда они говорят о действительно важных для них вещах — о литературе, в частности. Ахматова ничего не значит для них.
Сама Ахматова знала силу своей личности, всего того, что она говорит и пишет. Поэтому она не суесловила и не любила писать «зря», вообще не любила писать.
Д. С. ЛИХАЧЕВ. Вступительное слово. Стр. 3
Как все нарочитое, пафосная проза Ахматовой, вернее, пафосное писание этой прозы — рисковало породить курьезы. Один из них — ее так называемые пластинки, страннейшее для писателя занятие.
Пластинками она называла особый жанр устного рассказа, обкатанного на многих слушателях, с раз навсегда выверенными деталями, поворотами и острыми ходами, и вместе с тем хранящего, в интонации, свою импровизационную первооснову. «Я вам еще не ставила пластинку про Бальмонта?.. про Достоевского?.. про паровозные искры?» — дальше следовал блестящий короткий этюд, живой анекдот наподобие пушкинских Table-talk, с афоризмом, применявшимся впоследствии к сходным ситуациям. Будучи записанными ею — а большинство она записала, — они приобретали внушительность, непреложность, зато, как мне кажется, теряли непосредственность.
Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 35
А в сотом пересказе не теряли? Подросток Эдуард Бабаев их записывал еще в Ташкенте. И не надо Пушкина! Он записывал не свои разговоры, не надо Пушкина — ОН БЫ ПОСТЕСНЯЛСЯ — «Вчерась я был куда как остроумен и рассказал вот такую историю и рассказывал ее так-то…» Одни и те же пластинки рассказываются ею Бабаеву в сороковых годах и Найману в шестидесятых. Одни и те же слова… Она не стесняется ничего, записывает сама и диктует разным людям. Одни и те же истории.
Трудно переоценить значение магнитофонных записей, сделанных в начале 90-х годов Иваном Дмитриевичем Рожанским. Они интересны тем, насколько некоторые фразы, сказанные в непринужденной беседе за чайным столом, близки к тем, которые были ею позже (или раньше) занесены на бумагу. Это характерные образчики так называемых «пластинок» Ахматовой, то есть коротких сюжетных историй, которые она произносила в различных обстоятельствах.
Л. ШИЛОВ. Звучащие тексты Ахматовой. Стр. 225
Эти рассказы были важны для нее как способ создания прозы. Видно было по всему, что проза привлекает ее пристальное внимание.
Эдуард БАБАЕВ. Воспоминания. Стр. 56
Ее проза — это или игра в прозу, проза ради моды, или отшлифованные за долготою дней сведения счетов с жизнью и современниками. Более всерьез как прозу можно воспринимать то, чем она занималась всю жизнь, — ее стихи. Собственно, это деление здесь и ни к чему.
Содержание этой поэзии лишено поэтичности. Это, в сущности, проза — рассудочные настроения, не волнующие, не трогающие.
Д. ТАЛЬНИКОВ. Анна Ахматова. Четки. Стр. 110
Ахматова немногословна. А краткость ни в коей мере не может быть сестрой таланта. Разве Библия кратка? Разве можно Пруста сделать более лаконичным? Художник по определению создает свой универсум, и он бесконечен, если это — действительный мир. Кратко может писать только тот, кто хочет писать красиво. Ахматова писала красиво и приблизительно на самые расхожие темы и не создавала ничего своего.
Каков поп, таков и приход. Ахматова научила, как известно, женщин говорить. Вот образец:
У берега Ипокрены, священного ручья муз на горе Геликон, цветет только одна роза. Когда-то она была пунцовой, но теперь стала черной, как запекшаяся кровь. Как страшна она своей красотой и своим одиночеством! О, великая из страны Гипербореев! Однажды я показала ей свою смуглую руку и позволила ей назвать меня сестрой. За ее неустрашимое сердце я дала ей свой высший дар: я появилась с порывом ветра, налетевшего со скованной льдом реки и сказала: «Будь Сивиллой!» Велика ее слава! Родная страна назовет ее своей музой; глядя на течение северной реки, с шалью из порфира на плечах, она вечно будет царить над городом, сделавшим ее своей. Но кто унаследует ее лиру? До тех пор пока у нее нет наследника, я не буду знать покоя! О, во имя милосердия! Полюби мои песни, смертный, и стань богом!
Ирина ГРЭМ. Косматые сердца. Стр. 125
Скажи мне, кто твой эпигон, и я скажу кто ты. У Пушкина не могло быть «жалких подражателей»: он никого не учил говорить.
Зачарованный Ахматовой, акмеист Михаил Зенкевич семь лет пишет роман, ею навеянный, ей посвященный, на нее закольцованный. Конечно, — «странный». Конечно, он пишет на него «авторецензию» — как еще вдолбить читателю, что перед ним — не какая-нибудь там поделка?
Какая странная книга! Что это — записки душевнобольного или фантастический роман? К чему это нагромождение мучительных кошмаров и галлюцинаций? Зачем понадобилось автору идти самому и манить за собой читателя по горячечной пустыне сыпнотифозного бреда…
М. ЗЕНКЕВИЧ. Эльга. Стр. 6
Называется роман — «Эльга». Ахматова писала о себе самые вычурные вещи, но не догадалась присваивать себе вот такие вот имена — Эльга, например, — утверждая, что «так называли ее люди». Ее называли «помесью щуки и русалки» — да, а вот Эльгой — нет. Упущение. Но поклонники не дремлют и знают свое дело. Она теперь будет Эльгой. Она очень хорошо до конца жизни относилась к «Мишеньке» Зенкевичу, в ее глазах он стоил гораздо больше других поэтов-современников. Одна безукоризненность литературного вкуса какова!
Иосиф Бродский проводит параллель между Ахматовой и американской писательницей Луис Боган. Он находит что-то похожее в их поэзии и даже во внешности. Есть и различия:
Она оставила потрясающий дневник. Это — замечательная проза. Вообще в англоязычной прозе последних десятилетий, за исключением Фолкнера, мне лично наиболее интересны именно женщины.
Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 272
Дневниковые записи Анны Ахматовой поразительно убоги. Наивное в своей просчитаности сведение счетов, бытовуха, повернутая к зрителю под таким утлом, чтобы самые простодушные «догадались», что здесь — притчи, пресловутая претенциозная и малоценная «афористичность», бесконечные вычеркивания и обрывки слов — даже сама Ахматова понимала, что производить великие мысли и писать великие тексты она не в силах.
Все длится тайный, невнятный и надсадный разговор все с тем же Сэром.
Нам дано знать друг о друге много, вероятно, даже больше, чем нужно. Мы оба боимся этого знания. Мы прячем его и от себя, и друг от друга. Мы прячем его под грузными слоями чего-то совсем другого и часто нехорошего, мы готовы на все — только бы НЕ ТО. Я на Ваше тщеславие — Вы на мои разговоры о смерти. Только бы не то! Оттого все так ужасно!
Анна АХМАТОВА. Т. 6. Стр. 302
Продолжать можно до бесконечности: «то», «это» — все можно переставлять и менять местами, «мне больно от твоего лица» — это уже из ее «официального» творчества — и т. д.
В Риме есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом. Очень страшно! (Или Бога с Сатаной-Денницей.)
Анна АХМАТОВА. Т. 6. Стр. 320
Это — не страшно. Про «страшно» мы слышали от нее не раз. Это — обычная графомания.
Играл Рихтер. Это чудо, я до сих пор не могу опомниться. Никакие слова (в никаком порядке) даже отдаленно не могут передать, что это было. Этого почти не могло быть. Гигантский симфонический оркестр, управляемый нездешней силой (причем 1-я скрипка сам Сатана) заполнил все пространство, лиясь в голубое морозное окно.
Анна АХМАТОВА. Т. 6. Стр. 335–336
Как оценить величие писателя? Как все в жизни — «по делам их узнаете их». Ахматова научила говорить не только женщин. Она научила всех своих поклонников истеричной, высокомерной пошлости.
Могла ли Биче, словно Дант, творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить.
О Боже, кто их замолчать заставит?
Она, Анна Ахматова, не творила, как Дант, и было бы лучше, если бы и она сама, написав несколько бессмертных шлягеров, восславляющих жар любви, — замолчала.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.