В. В. Водовозов В. Д. Новицкий

В. В. Водовозов

В. Д. Новицкий

(Из личных воспоминаний)

Жандармский генерал В. Д. Новицкий был яркою фигурой в Киеве, где он подвизался в течение более четверти века, — с конца семидесятых годов прошлого века до начала нового века, почти все это время в качестве начальника жандармского управления.

В самом начале 1896 г. я выбрал местом своего жительства город Киев как один из наиболее крупных умственных центров, доступных мне (въезд в Петербург и Москву был мне запрещен). Покойный B. Л. Беренштам[2] очень отсоветовал мне делать это, так как Новицкий, по его словам, неизбежно должен был отравить мне жизнь в Киеве. Я не послушал доброго совета и, действительно, очень скоро должен был завязать с Новицким подневольное и весьма неприятное знакомство, притом в первый раз будучи совершенно ни в чем неповинным с жандармской точки зрения (конечно, если не считать прошлых, имевших уже десятилетнюю давность, грехов, за которые я уже сполна расплатился тюрьмою и ссылкой).

Это случилось в 1898 г., помнится, 12 марта.

Я жил тогда с женой в нижнем этаже небольшого деревянного дома-особняка, стоявшего совсем отдельно в глубине большого сада. В верхнем этаже того же домика жил некто Эвенсон, с женой и бесчисленным множеством маленьких детей, до грудных включительно. Мы с женой сдавали комнату молодому человеку Вержбицкому[3]. И я, и моя жена стояли тогда совершенно в стороне от какой бы то ни было политической деятельности, Эвенсоны — тем более, и «преступником» из нас был разве только Вержбицкий. К нему хаживал член местного с.-д. комитета. Его выследили, определили, в какой дом он ходит, но не могли выяснить, к кому именно. Кого же арестовать? Новицкий решил дело очень просто: он приказал арестовать все взрослое население дома. Был арестован Вержбицкий, были арестованы мы с женой, были арестованы и Эвенсоны; и дети их, из которых старшему было 10 лет, были брошены на произвол судьбы.

Когда жандарм, в четвертом часу ночи, подвозил меня на извозчике к тюрьме, я убедился, что не один я и не один наш дом подвергся ночному набегу. По пустынной даже днем — а тем более ночью — улице, ведущей к тюрьме, возвращались один за другим свободные извозчики, у ворот тюрьмы стояло их несколько, а в конторе тюрьмы я встретил нескольких арестованных молодых людей, мне совершенно незнакомых.

За недостатком одиночных камер большинство арестованных, и я в том числе, были рассажены по общим камерам, человек по 30–40 в каждой. В первый же день удалось выяснить, что арестовано в одну ночь было до 150 человек, что обысков было еще больше и что арестованные, в громадном большинстве, были вовсе незнакомы друг с другом (само собою разумеется, в тюрьме они перезнакомились, и было завязано не мало прочных дружеских связей). Подбор арестованных был совершенно случайный; Новицкий просто запустил невод в мало знакомые ему воды: авось кроме мелкоты, которую можно будет выпустить, попадется и крупная рыба.

В первый же день было выпущено несколько человек, в том числе жена Эвенсона, а затем, дней через шесть, понемногу Новицкий начал выпускать всю мелкую рыбешку, неинтересную с жандармской точки зрения, и мы с женой, а также Эвенсон, имели счастье попасть в это число. За нами последовали многие другие.

Мы были выпущены без единого допроса, без предъявления нам какого бы то ни было обвинения, просто — за ненадобностью, и, очевидно, Новицкому не приходило даже в голову, что он совершал какое-то насилие над людьми и что это насилие, конечно, не может служить на пользу тому режиму, которому он служит. Это насилие усугублялось (по крайней мере для меня) тем, что мои бумаги, в том числе несколько начатых литературных работ, имевших срочный характер, были возвращены мне только через полгода, когда они уже потеряли всякий смысл для меня. Была отобрана у меня и пишущая машина, совершенно законно мною купленная и ни в какой противоправительственной деятельности не замеченная. Я жаловался генерал-губернатору Драгомирову[4]. Ответ на жалобу получил от Новицкого: он меня призвал и с чрезвычайным чувством собственного достоинства заявил мне, что никаких жалоб он не боится, что он имеет связи в высших сферах, и что машину и бумаги он мне не отдаст или отдаст тогда, когда сам захочет, а что если я буду и дальше жаловаться, так мне же достанется. Машинку он отдал через полгода после этого.

Лов, учиненный Новицким, не был, во всяком случае, вполне безрезультатным: на сотню людей, которых пришлось выпустить, нашлось дюжины две людей, прикосновенных к революционной деятельности, и они пригодились Новицкому. Среди них был, между прочим, студент Киевского университета Н. А. Бердяев[5], ныне небезызвестный публицист, тогда отправленный в Вологду за участие в работе социал-демократической партии. Повод для массовых арестов 12 марта дал, как я узнал позднее, социал-демократический съезд (кажется, в Минске), на котором была основана социал-демократическая партия, и в числе арестованных были и киевские делегаты, вернувшиеся с этого съезда. Но, ища членов партии, Новицкий счел возможным произвести полтораста арестов людей, из которых громадное большинство никакого отношения к социал-демократической партии не имели, а многие относились к ней даже отрицательно[6].

Так, вместе со мною сидел один рабочий, совершенно не затронутый до тех пор социал-демократической пропагандой. Все время плакался он на свою участь и на Новицкого и говорил, что царь-батюшка, наверное, не знает о том, что его именем делают разные негодяи, и что было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь довел об этом до его сведения.

Человек крайне жалкого образования, грубый, жестокий и неумный, сыщик по страсти, но без всякого сыщицкого таланта, Новицкий современного революционного движения, разумеется, совершенно не понимал. Настолько не понимал, что очень часто и очень многим выражал глубокое и, очевидно, совершенно искреннее удивление по тому поводу, что евреи могут принимать участие в революционной деятельности.

— Ну, русские, это я понимаю; отчего же им не позабавиться? Но евреи! Ведь действительно же их положение тяжело, и наказываем мы их куда построже, чем русских; чего же они еще лезут? Неужели им этого мало?!

Для него революционное движение вызывалось, очевидно, не тяжелыми условиями жизни, не социальным неравенством и не политическим гнетом, а наоборот, тем, что люди с жиру бесятся; если же на его пути встречались люди, революционность которых слишком явно противоречила его теории, то он недоумевал, искренно негодовал на них и столь же искренно мстил им, как за личную ему обиду.

Совершенно естественно, что разобраться в психологии революционеров он был совершенно не в состоянии, отличить различные течения в их среде — тоже, почему он и мог предъявлять одному и тому же человеку обвинение в одновременной принадлежности к социалистско-революционной и социал-демократической партии.

Я сказал, что он был сыщиком по страсти, но без сыщицкого таланта. Может быть еще более он был палачом по страсти. Сыск тонкий, построенный на психологии, его тяжеловесному уму был недоступен. Он понимал физическую силу, угрозу; он рычал, топал ногами на арестованных, особенно на рабочих, угрожал им всяческими карами и иногда у слабых людей вынуждал предательство, но редко. Для большинства его приемы были слишком грубы, слишком примитивны. В этом, и почти только в этом, состояла его система сыска. Опутать арестованного сетью лжи, затронуть его самолюбие, сыграть на его благородстве и этим путем довести до сознания или даже до предательства, как это умел делать Зубатов[7], Новицкий не мог. Нужно отдать ему справедливость, что и провокации он не признавал, потому ли, что она требовала большей изворотливости, чем отпущенная ему природой, а может быть и потому, что она возмущала даже и его покладистую жандармскую совесть.

Совершенно естественно, что, как жандарм, Новицкий стоял совершенно не на высоте своей задачи. Он был страшен отдельным людям, попавшим в его руки, он был страшен для мирных обывателей Киева, пожалуй, для умеренного либерализма, но революционное движение шло мимо него, страдая от него гораздо меньше, чем от более тонких героев сыска, как Зубатов, а может быть и выигрывая от него: слишком многим он преподал прекрасный урок русского государственного права и слишком многих он заставил серьезно задуматься над достоинством русского государственного строя. К сожалению, я не знаю судьбы того благонамеренного рабочего, о котором я уже говорил, но не было бы ничего удивительного, если бы, пройдя школу Новицкого, он оказался вполне готовым революционером. А таких за четверть века были тысячи.

Промахов Новицкий делал массу. Я расскажу об «ибсеновском деле», близко мне знакомом.

В 1899–1900 гг. жажда знания в киевской молодежи, при почти полной невозможности устраивать публичные лекции, вызвала устройство ряда научных рефератов в частных квартирах, на которые собиралось 30–80 человек. Читали: Н. А. Бердяев А. В. Луначарский[8], покойный М. Б. Ратнер[9], Е. В. Тарле[10] и я. На один из таких рефератов, в апреле 1900 г., посвященный Ибсену, который читал Луначарский, явилась полиция — и арестовала всех. В числе присутствовавших был и Тарле, были и мы с женой. Потом были произведены обыски на квартирах лиц, присутствовавших на реферате, и забраны многие лица, находившиеся на этих квартирах. Всего арестовано было 60 человек. Обыски в квартирах были произведены в отсутствие хозяев, хотя местопребывание хозяев было известно: они были в руках Новицкого[11]. Новицкий не хотел верить, что это был реферат об Ибсене, несмотря на доказательства (конспект реферата), и вопреки всякой очевидности воображал, что это была революционная сходка. Нас продержали по 1? месяца в тюрьме, затем начали выпускать, а через два года мы получили приговор: освободить от наказания за отсутствием улик. Иначе и быть не могло, но 1? месяца мы провели в тюрьме, два года мы находились под следствием; молодой тогда приват-доцент Тарле потерял место в средних учебных заведениях, где он преподавал, и кроме того полученную уже им заграничную командировку; студенты были исключены из университета и многие из них не смогли кончить. Зато некоторые юнцы и юницы получили не бесполезный для них урок из области государственного права.

Через несколько дней после моего освобождения в Киеве был проездом П. Н. Милюков[12]. Он посетил меня, и я, весь еще под впечатлением ибсеновского дела, рассказывал ему о нем, выражая надежду, что мы выскочим из дела вполне благополучно.

— Да ведь на собрании, конечно, производились сборы на какую-нибудь революционную цель, — сразу сказал Милюков, — и вас накажут за это, если даже убедятся в невинности содержания беседы.

— Да это осталось совершенно неизвестным! — воскликнул я. Я не упомянул о сборах, и тем не менее Милюков сразу уразумел суть дела, а ведший дело целые месяцы Новицкий с целым штатом жандармов и прокуроров даже не догадался кому-нибудь из арестованных задать вопрос: был ли вход на реферат платный или нет? Ведя следствие по ложному следу, Новицкий так и упустил из виду это обстоятельство, которое все же могло бы послужить к нашему обвинению, хотя и не очень тяжелому: вход был платный, и плата взималась с какою-то революционною целью, помнится, в пользу забастовщиков (тогда в Киеве шла забастовка пекарей, если не ошибаюсь).

Подобными промахами полна жандармская карьера Новицкого. Наконец, наверху поняли полное его несоответствие требованиям времени, и Новицкий, кажется, в 1904 или 1905 г. должен был уступить место людям более тонким и ловким, и систему повальных арестов и грозных запугиваний заменила другая, более совершенная.

Но прошло еще несколько лет, и Новицкий вновь всплыл на поверхность жизни. Летом 1907 г. он был назначен одесским градоначальником. Перед отправлением на место нового назначения Новицкий был в Петербурге, и здесь с ним имел беседу сотрудник «Руси»[13] С. А-ч.

Новицкий сказал А-чу, что он никого не боится, что все его действия будут вытекать из долга службы перед государем и родиной, что он жалоб не боится, так как всегда найдет поддержку в высших центральных властях, что он лично известен государю, что он не допустит уличных избиений, что он враг избиений мирных жителей, что в его глазах каждый мирный житель имеет право мирно заниматься своим делом. «Во всей своей деятельности я всегда поступал исключительно по закону», говорил генерал А-чу. «Только этим я объясняю добрые ко мне отношения осужденных главарей и работников революционных организаций. Я избегал беззаконного и ненужного их раздражения».

Характер речи Новицкого схвачен А-чем совершенно верно; странно только, что А-ч вполне поверил ему и вынес впечатление, что генерал Василий Дементьевич одушевлен лучшими и благими намерениями[14].

Новицкий вообще был очень словоохотлив и любил пускаться со всеми, в том числе и с подневольными его слушателями и, в особенности, с их родными, в беседы более или менее интимного характера. В этих беседах он всегда и очень охотно, вопреки общественным его действиям, говорил о своей любви к законности, как о ней же он говорил и А-чу; всегда придавал себе вид человека глубоко сердечного, тяжело страдающего, когда он принужден причинять другим зло, вместе с тем человека сурового долга, который своему долгу перед царем и отечеством жертвует своими гуманными чувствами.

И, кажется, он действительно верил этому, и бывали такие арестованные, еще чаще их родители, которые льстили Новицкому, играя на этой струнке и, говоря ему об его сердечной доброте, добивались кое-каких льгот.

Слова Новицкого о добрых отношениях осужденных благодаря ему революционеров, конечно, грубая, наглая ложь. Человек, побывавший у него в руках, не мог не чувствовать к нему глубочайшей ненависти. Но некоторая своеобразная доля правды в этих словах — все же есть. Осужденные революционеры его ненавидели, но революционеры, не попавшиеся в его лапы, — а таких, благодаря его сыщицкой бездарности, всегда было очень много, — относились к нему благодушно, только высмеивая его и твердя, что «за таким жандармом жить еще можно».

В конце 1902 г. Новицкий праздновал свой 25-летний юбилей. По этому поводу киевский социал-демократический комитет счел нужным и с своей стороны послать ему свое поздравление. Поздравление было напечатано со всею доступной для нелегальной типографии тщательностью и распространено по городу в большом числе экземпляров.

Вот это поздравление.

«Киевский комитет Российской социал-демократической рабочей партии генералу Новицкому, по поводу его двадцатипятилетней жандармской деятельности и предполагаемого оставления им поста начальника киевского губернского жандармского управления.

„Ваше Превосходительство, Высокопочитаемый Василий Дементьевич.

До нас дошли вести, что Вы, Ваше Превосходительство, собираетесь покинуть тот пост, на котором Вы со славой подвизаетесь уже четверть века. Она повергла нас в глубочайшую скорбь. Не думайте, Ваше Превосходительство, что это — шаблонная фраза, столь обычная при проводах высокопоставленных лиц. Нет, не имея высокой, хотя, может быть, несколько опасной чести быть лично известными Вашему Превосходительству, мы не видим нужды заискивать перед Вами и говорим от полноты сердца.

Четверть века стояли Вы на своем посту. Многие тысячи лиц подвергнуты Вами за это время аресту, еще большее число — обыскам, несколько сотен людей отправили Вы на более или менее отдаленные места Европейской и Азиатской России. При этом у Вас была своя система. Лишь в редких случаях Вы искали себе жертв в рядах той или другой революционной фракции, и систематически избегали трогать нас — членов комитета социал-демократической партии, уже по многу лет принадлежащих к его составу. Наша новая типография существует в Киеве уже почти четыре года; за эти годы беспрерывной работы шрифт успел стереться, и хотя за это время Вы обшарили не менее тысячи квартир, но при этом Вы всегда выбирали именно те, где типографии нет и быть не может. Зато Вы охотно направляли Ваши удары на умеренно-либеральных представителей интеллигентного и буржуазного общества, когда те каким-либо образом, основательно или неосновательно, приобретали себе репутацию людей неблагонамеренных; Ваши удары падали на студентов, недовольных университетскими порядками; всего же чаще — на рабочих, причем Вы никогда не считали нужным разбирать: кто из них принадлежит к социал-демократической партии, кто ей только сочувствует, а кто даже и вовсе не сочувствует.

Нам не дано проникнуть в глубокий, но сокровенный смысл Ваших целей, но мы знаем, что сотни людей из интеллигентного общества, ранее бывших либералами, колеблющимися, иногда даже консерваторами, и тысячи рабочих, никогда ранее не задумывавшихся о своем положении, на которых не действовали самые наши убеждения, — приходили к нам после того, как они оканчивали курс в школе Вашего Превосходительства. Вас упрекают за жестокость, многие говорят о бездушии Вашем и свирепости, некоторые, по поводу Вашей деятельности, вспоминали того Щедринского генерала Топтыгина, которого послали „учинять кровопролития“ и который вместо того, „чижика съел“; но мы считаем такое сравнение неправильным, так как, во-первых, вы не раз учиняли действительные „кровопролития“, а во-вторых, и съеденный Вами „чижик“, своим предсмертным писком, не мало содействовал пробуждению киевских обывателей от их вековечного сна.

Либеральные и просто мирные обыватели Киева говорят о Вас с ужасом и ненавистью, чуть ли не пугая Вами маленьких детей; с ненавистью и злорадством они повторяют слухи о Вашем покровительстве притонам тайного разврата. Но мы не имеем основания ни ненавидеть Вас, ни бояться. Напротив, именно Вы, благодаря всем только что отмеченным чертам Вашей деятельности, помогли нам стать на ноги, окрепнуть и развернуть нашу деятельность, во всей ее нынешней широте.

Глубоко благодарные Вам за все Ваши услуги, мы не без зависти смотрим на наших московских товарищей, которые отныне, судя по газетным слухам, будут осчастливлены Вашей помощью, и шлем Вам пожелание еще многие годы продолжать Вашу столь же целесообразную деятельность, хотя и вдали от нас. Мы уверены, что высшее начальство и впредь будет оказывать Вам свое благоволение, как оно его оказало в текущем году, вверив Вам ведение всероссийского дела о революционной организации „Искры“. Вы любезно предоставили возможность десяти обвиняемым по этому делу уйти из киевской тюрьмы и затем благоразумно направили следствие по ложному следу. Если слух о переводе Вашем в Москву не окажется газетной уткой, и Вы действительно покинете нас, смеем надеяться, что Ваш заместитель окажется достойным Вас.

Преданный Вам Киевский комитет российской социал-демократической рабочей партии“»[15].

Поздравление было доставлено Новицкому в самый день его юбилея и, как тогда говорили в Киеве, отравило ему его праздник.

Это поздравление было написано мною. После своего первого киевского ареста я был в близких отношениях с обеими революционными партиями и довольно часто писал листки для социал-демократов; поздравление Новицкому было одним из них. Считаю нужным покаяться в некоторой неискренности. «Мы не имеем основания ни ненавидеть Вас, ни бояться», говорил я. Что касается меня, то я не стоял выше этих чувств: я и ненавидел Новицкого, и боялся его. Но я говорил от имени социал-демократического комитета, к составу которого я не принадлежал, равно как не принадлежал и к партии.