1.17 Вступая в англоговорящий мир

1.17 Вступая в англоговорящий мир

До 33–х лет я не знал ни слова по–английски. Мой иноязычный мир ограничивался немецким, который я изучал с 10–ти лет.

Осенью 1973 года в Хьюстоне, где проводились испытания стыковочных агрегатов до программе «Союз» — «Аполлон», в обеденный перерыв мы оказались за одним столом с директором Центра пилотируемых полетов Кристофером Крафтом, который сменил на этом посту Роберта Гилрута. Мы обсудили много текущих и актуальных событий, а в концы беседы Крафт, похвалив мой английский, спросил, как мне удалось так хорошо им овладеть. Тогда я не мог рассказать ему всю свою историю вступления в этот мир, бывший для нас, работников РКТ, совсем недавно не только незнакомым, но во многом загадочным. Тем более было невозможно поведать обо всех взятых барьерах, о том, что стоило получить возможность не только читать английские книги, но и встречаться с людьми, для которых английский был родным. Крафту я сказал лишь о том, что сначала подтолкнуло, а затем вывело меня на англоязычную орбиту.

Теперь пришло время рассказать об этом подробнее.

Летом 1966 года в возрасте Иисуса Христа, собираясь в отпуск в Карпаты, я впервые в жизни взял в руки учебник английского языка для заочного обучения. Толкнуло меня к этому шагу одно обстоятельство: мой сын Антон осенью поступал в первый класс английской спецшколы. Мне казалось, что отцовский авторитет сильно пострадает, если придется признаваться в полном незнании того, что будут требовать от сына. За месяц путешествия на автомобиле мое косноязычное произношение английских слов изрядно надоело попутчикам — приятелю Виктору Несынову и нашим женам, Светлане и Регине, прилично знавшим английский. Насмешки и подначки не остановили меня, а с осени я продолжал самообразование, читая четырехтомник «Essential English» («Существенный английский») англичанина Эккерсли, выделив для этого время поездок на электричке на работу: 25 минут утром — до Подлипок и 25 минут вечером — обратно, и так пять—шесть раз в неделю. Только в начале 1969 года я впервые попал на курсы английского языка к преподавателям–профессионалам.

Выслушав тогда открытую часть моей истории, Крафт совершенно серьезно сказал, подняв палец вверх: «Это было указание оттуда».

Оттуда или не оттуда, а что?то меня действительно подтолкнуло, а главное — очень вовремя. Трудно сейчас представить, как бы удалось мне справиться с первой интернациональной разработкой, как дальше сложились бы моя профессиональная деятельность и судьба, если бы не этот импульс. Об этом рассказ впереди. А сейчас несколько слов о моей немецкой предыстории.

У меня всегда были тяга и способности к языкам. Начав с частных уроков в лесном поселке Вахтан в военном 1941—1942 учебном году, постепенно я довольно далеко продвинулся в немецком. Хотя настоящей немецкой школы у меня не получилось, знаний, полученных в вузе и в аспирантуре, хватало, чтобы читать книги в оригинале. Дополнительным стимулом стали романы Э. М. Ремарка «Dri Kameraden» («Три товарища»), и особенно «Der schwarze Obelisk» («Черный обелиск»). «Обелиск» я долго таскал с собой, брал в командировки, и, если настроение падало, почему?то читал, открывая наугад страницу этого литературного шедевра. Потом наступил длительный перерыв. В течение 20 лет я не прочел по–немецки ни одной строки. Когда в 1986 году мне предстояло впервые поехать в Германию, я снова начал с романов Ремарка. Однако ни в той поездке, ни в другие периоды жизни практической пользы от родного языка великого Гете не было. Насколько я помню, именно он сказал: «Сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек». По–немецки я не заговорил, а если и стал еще раз человеком, так это — на английском языке.

На курсы английского языка в январе 1969 года меня отправил отдел кадров, в связи с тем, что я начал оформляться в свою первую заграничную командировку. Это тоже примечательная история, и о ней стоит рассказать подробнее.

Поездка в Англию летом того года оказалась «форточкой», через которую удалось заглянуть в другой мир. В 60–е годы благодаря инициативе Хрущева специалистов передовых промышленных отраслей, включая РКТ, стали иногда посылать за границу. Высшее руководство осознавало, что для сохранения передовых позиций необходимо наладить непосредственный контакт с зарубежными коллегами, в том числе на международных конференциях, организация которых приобретала все больший размах. Работники «почтовых ящиков» вроде нашего п/я 651 были засекречены. Даже сам факт участия в создании «закрытой» техники считался большим секретом. При оформлении на работу мы давали подписку о неразглашении государственной и военной тайны и даже о том, что не будем никогда, ни при каких обстоятельствах общаться с иностранцами. Внутри предприятия существовало еще несколько барьеров, которые ограничивали доступ к секретной информации. Секретным считалось все новое, еще не летавшее, представлявшее интерес, а значит — соблазн для шпионов. Чтобы преодолеть это противоречие — сохранить тайну и избежать полной изоляции от бурно развивавшейся техники в США и в других странах, чтобы не отстать от научно–технического прогресса, была создана целая система защиты и фильтрации.

Эту систему непосредственно курировал ЦК КПСС. Поездка каждого специалиста на конференцию требовала специального решения ЦК с подачи оборонного отдела, который курировал ВПК. Перед первым выездом все специалисты, партийные и беспартийные, посещали ЦК и давали дополнительную подписку, как у нас говорили, «расписывались кровью», почти как подпольщики и партизаны времен войны, что ни при каких обстоятельствах не выдадут «тайны».

Заявки на участие в конференциях подавались заранее и проходили сложную многоступенчатую процедуру отбора и утверждения на предприятии и в нашем министерстве — МОМе. Чтобы пробиться на международное мероприятие, приходилось иметь связи с научным миром и знать многих нужных людей. И все?таки игра стоила свеч…

Я рассказываю об этом здесь потому, что мне пришлось подвергнуться такой процедуре и вкусить сполна все прелести отбора и оформления, пройти многочисленные коридоры и кабинеты несколько раз — и в конце 60–х — начале 70–х, и в 80–е годы. Это тоже был «наш путь» в англоязычный мир.

В конце 1969 года весь цвет ученых, занимавшихся проблемами трения и износа, собирался на международную конференцию в Лондон. Проблема трения в космическом вакууме оставалась актуальной, а благодаря активности американцев поднялась на более высокий уровень. Место проведения конференции выбрали не случайно. Английская школа науки о трении, наряду с советской, занимала ведущие позиции. Мы получили интересные практические результаты в космосе и продолжали работать над проблемой, в том числе в рамках совета по трению и износу под руководством академика Ишлинского. Ситуация позволяла сделать попытку выйти на международную орбиту. Мои знакомые — ученые дамы из совета (Надежда Дмитриевна Донченко и Инна Антоновна Викторова) — обещали поддержку, хотя, как они признались позже, не верили в успех, понимая, какую проблему представляет наша секретность и стоящая на ее страже система. Но, вопреки пессимистическим прогнозам, моя заявка, пройдя все многочисленные инстанции, сработала. Помню, как мне звонил инструктор ЦК Виктор Афанасьевич Попов, (бывший работник ОКБ-1) и просил дополнительно обосновать необходимость участия в мероприятии и поездке в туманный Альбион. В конце концов все инстанции признали проблему трения в вакууме соответствующей космическому масштабу, партия дала «добро», и машина оформления закрутилась.

Одна из проблем заключалась в подборе так называемой легенды: каждому работнику закрытой организации, то есть «почтового ящика», подбиралось открытое место работы, так сказать, «дупло», через которое можно общаться с иностранцами. В этой части у меня не возникло особых проблем: закончив аспирантуру ИМАШа АН СССР и став кандидатом наук, я получил повышение и был зачислен в старшие научные сотрудники. Все выглядело очень правдоподобно. То, что моя диссертация относилась к другому разделу науки и техники, особой роли не играло. Сложнее оказалось подобрать легенду моему напарнику по поездке Николаю Трубникову, который разрабатывал подшипники для ракетных и космических гироскопов. Он, насколько я помню, попал в ИПМ, к «самому» Ишлинскому. В этой книге мне еще придется возвращаться к нашим легендам.

В порядке подготовки к лондонскому событию Совет АН СССР решил провести генеральную репетицию, организовав в июне международное совещание в белорусском городе Гомель. В те годы институты этой советской республики активно работали в разных областях, включая создание специальных антифрикционных материалов. Получив еще одно разрешение, я тоже прошел обкатку в летнем, цветущем Гомеле, где впервые встретился с настоящими англичанами и опробовал свой новый язык и свои уже немолодые, изрядно потерявшие чувствительность уши. Помню, как один молодой лондонский ученый говорил настолько четко и медленно, особенно растягивая слово because («потому что»), что мне иногда казалось, что я его тоже понимаю.

Помню также, как меня поочередно вызывали на разные комиссии и парткомы на предприятии и в городе, прежде чем дело дошло до МОМа и ЦК. Во время заключительного выездного инструктажа в отделе внешних сношений (ОВС) на последний вопрос, есть ли какие?то неясности, я допустил неосторожность и спросил, под каким предлогом мне участвовать в обсуждении космических проблем, если я лишь с. н. с. ИМАШа АН СССР. Начальник ОВС А. И. Гневышев посмотрел на меня сурово и сказал: «Это я должен спросить вас об этом, товарищ Сыромятников, если вы действительно готовы к выезду за рубеж». Это был хороший урок, больше я таких вопросов не задавал никогда.

К середине июля делегация советских ученых была готова к вылету в Лондон. Как проходила поездка — в следующем рассказе.

При заполнении анкет и других выездных документов, а также на комиссиях, обычно возникали вопросы о знании иностранных языков. К этому времени занятия на английских курсах были в разгаре, что давало основание мне бодро отвечать: читаю и могу объясняться. На занятиях мы читали учебные тексты.

Надо отдать должное двухгодичным курсам, они очень много дали нам, специалистам, выезжающим за границу. Занятия проводились очень интенсивно, три раза в неделю по 4 часа в рабочее время и еще один раз — в субботу. Классы начинались в 9 утра, многие мои сокурсники приходили на занятия прямо из дома. Мне часто приходилось сначала забегать на работу, чтобы закрыть оперативные, в основном производственные вопросы: мой начальник Калашников часто повторял, что я вообще могу не приходить на работу, лишь бы не было звонков из цехов. Моя заученная фраза «May I come in?» («Могу я войти?») смягчала недовольство строгих преподавателей. Особенно жесткой оказалась самая молодая из них, которую мы звали, на английский манер, Люси. Для нас она была вундеркиндом: только что сама закончившая Иняз, вчерашняя студентка, Людмила Андреевна нещадно гоняла нас, зрелых 30–летних мужиков, заставляя говорить только по–английски, читать длинные рассказы только в оригинале, учить наизусть и даже петь модные молодежные песни. Помню, как, придя к нам на занятия первый раз и пересчитав нашу неполную дюжину, она заставила каждого рассказать о себе, включая семейный статус. На следующее занятие Люси пришла с другой прической, с зачесанными наверх волосами, и объявила нам, что тоже вышла замуж за своего бывшего однокашника. Ее экстравагантность выражалась во всем, включая мини–юбки. Такие мне пришлось видеть только в Англии, но это было позже, а мода до Москвы обычно доходила с запозданием минимум на полгода, социализм срезал «острые утлы», однако нет правил без исключений.

Мы надолго запомнили нашу Люси и многое из того, что она говорила нам по–английски. Даже английские four?letter?words (слова–табу) мы впервые узнали от нее, а ее анекдот, с выражением «Will you show me your places of interest?» («He покажете ли вы мне ваши интересные места») из «sight seing topics» (тема экскурсий), я до сих пор рассказываю тем, кто собирается вступать в англоязычный мир. Значит, подход был правильным и эффективным.

Вторая наша преподавательница, которая носила почти настоящее английское имя Алиса Фебусовна, была старше нас. Еще во время войны она переводила самому Молотову и даже ездила с ним к союзникам в Штаты. Это не мешало ей быть почти такой же напористой, как ее более молодая коллега. Выражения и рассказы Алисы, ее «preposition, preposition…» («предлог, предлог…») мы тоже запомнили хорошо и старались не ошибаться на этих коварных языковых переходах.

Мы оканчивали курсы в 1970 году. Летом того же года мне снова пришлось на короткое время окунуться в англоговорящий мир, на этот раз с американским акцентом. Сборы в дорогу, оформление и особенно сам выезд в Новый Свет достойны того, чтобы о них тоже рассказать.

Лаборатория ИМАШа, моей научной альма–матер, а с некоторых пор — «открытого дупла» для общения с иностранцами, занималась теорией механизмов и машин под руководством известного академика Ивана Ивановича Артоболевского. Я познакомился и позднее сблизился с профессором Аркадием Петровичем Бессоновым. Он?то и передал мне приглашение принять участие в ежегодном американском симпозиуме по аэрокосмическим механизмам. Чтобы участвовать в симпозиуме, требовалось представить доклады по практической разработке механизма, слетавшего в космос. Таких разработок у наших академических ученых не было. За рубежом они получили известность как чистые теоретики; тогда шутили, что наши академики могли сделать доклад даже по теории слона, родиной которых была, конечно, Россия. Я с восторгом ухватился за идею представить доклад о создании электромагнитного демпфера для стыковочных механизмов, мне давно хотелось побывать в Америке, тем более — в НАСА.

Вокруг меня быстро сформировали команду, в которую вошли Д. Е. Охоцимский, тогда член–корреспондент АН СССР, и А. К. Платонов — тоже из института прикладной математики, руководимого М. В. Келдышем. Машина оформления снова закрутилась, а мне пришлось познакомиться с еще одной очень муторной процедурой оформления открытого доклада. Это надо было пережить хотя бы один раз, чтобы понять, сколько бумаг, актов экспертизы, писем и заключений нужно было составить и согласовать.

Когда все было почти готово и меня вызвали в ОВС нашего министерства, выяснилось, что решение ЦК вышло только на наших академиков. Видимо, там постановили не разглашать дополнительные секреты и послать за океан одних теоретиков. До вылета оставалось около полутора суток. «Не теряй надежду, — сказал мне А. И. Гневышев — еще есть 36 часов, не такое бывало».

Надо отдать должное всем, кто участвовал в этой эпопее местного значения. Охоцимский заявил, что он без Сыромятникова не поедет: «Паровоз отцепили от вагонов». Ему, правда, строго объяснили, что он неправильно понимает свою и государственную задачу. Однако Дмитрий Евгеньевич не испугался и обратился за экстренной помощью к своему могучему шефу, самому Келдышу. Его вмешательство оказалось решающим. Только президенту АН СССР было под силу организовать внеочередное заседание комиссии ЦК КПСС. В пятницу вечером мы все собрались в ОВС Академии наук на Ленинском проспекте. Паспорта, билеты и деньги были готовы на троих, но решения все не было. Мы стали разрабатывать запасной вариант, сможет ли «паровоз догнать вагоны» на следующей неделе. За пять минут до закрытия паспортного отдела пришла команда сверху: Владимир, получай паспорт. Еще одна стыковка состоялась.

Из?за океана я привез небольшой магнитофон, записав со встроенного радиоприемника передачи американского радио. Почти каждый вечер после работы, поужинав, я ложился на диван и старался вслушиваться в беглую речь, записанную пополам с музыкой и помехами. Время от времени наряду со словами «Нью–Йорк, Нью–Йорк» мой слуховой и мозговой аппарат, этот старомодный персональный компьютер, выделял полезный сигнал, и что?то осознанное проступало из записей, сделанных в заокеанском англоязычном мире. И только гораздо позже я понял, почему «Нью–Йорк» произносилось дважды. В то время гораздо больше пользы приносили книги, газеты и журналы, которые были всегда со мной в электричке и в другое свободное время.

В наши студенческие годы популярной была песня об электричестве:

Нам электричество пахать и сеять будет,

Нам электричество любой заменит труд,

Нажал на кнопку, чик–чирик и… тут как тут.

Не знаю, как насчет чик–чирик, но для меня «электрический» способ изучения языка оказался очень действенным.

Осенью 1970 года в Москву приехали американские космические специалисты. С этой встречи началась программа «Союз—Аполлон». Я встретил ее во всеоружии, готовым и к стыковке, и к беседам на английском языке. Тогда наши миры разделяло очень многое: мы говорили, думали и часто действовали на разных языках. Несмотря на все эти различия, мы научились делать общее дело, состыковавшись сначала на Земле, а потом в космосе.

Английский язык сопровождал меня и дальше, в период застоя, когда я был оторван от англоговорящего мира, и в период перестройки, и, конечно, тогда, когда все началось как будто сначала, на новом витке спирали нашей жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.