Мечетинская

Мечетинская

— Ба! Знакомые все лица…

«Горе от ума»

Первый, с кем я встретился по прибытии в Добровольческую армию, был Расторгуев. Тот самый Расторгуев, который в Гомборах наделал мне столько хлопот, но, в конце концов, оценил выше всех мою работу и открыто сознался в этом. Мы встретились, как друзья. Он сразу потащил меня в свою хату.

— Пообедаете у нас, а потом узнаем у Романовского, когда вас примет Деникин. Он куда-то выезжал сегодня утром.

Как я узнал впоследствии, энергичный Расторгуев за несколько часов наговорил везде и всюду о моих организационных талантах. «Он из камня выжмет сок, — повторял он, — из глины сделает людей!»

— Сейчас генерал Рейснер застрял в Новочеркасске, а начальником снабжения назначен Мальцев. Я заменил его в качестве начальника технического отдела. Мы живем вместе, у нас вы пообедаете и остановитесь пока что.

За обеденным столом уже сидел Мальцев.

— А, и вы пожаловали к нам сюда, — проговорил он, бросая на меня косой взгляд и неохотно протягивая руку, — Деникин еще не вернулся, пока будем обедать.

С Мальцевым я встретился еще в Артиллерийской школе, где он находился в числе других капитанов переменного состава. Нас познакомил там полковник Веверн, бывший со мною в штаб-офицерском отделении, так как он раньше командовал той же самой батареей в Гомборах, в которую назначили меня и в которой служил Мальцев.

Яркий блондин, прекрасного роста и сложения, с исключительно красивыми чертами лица, он держался все время в стороне и как-то озлобленно косился на меня при встречах; видимо, я становился ему поперек дороги. В Гомборах, вскоре по моем приезде, он выхлопотал себе перевод в Тифлис и появился уже потом в качестве начальника полигона при Менайлове, где сразу же занял враждебную мне позицию. Он приходился племянником генералу Шатилову, помощнику князя Воронцова и, когда мы выступили в поход, начал формировать второочередной дивизион, который был расквартирован в наших казармах и вышел на войну очень поздно, в 16-м году.

Незадолго до ранения я посылал в Гомборы нарочного, чтоб привезти оставленное солдатами белье и другие пожитки, но все оказалось разграбленным до нитки; равно и все мои личные вещи, обстановка, экипажи и батарейное имущество; а по выступлении Мальцева на театр военных действий вспыхнул пожар, и все обратилось в пепел. В данную минуту нечего было вспоминать об этом. Мое появление, видимо, не пришлось по шерсти Мальцеву, но пока было много чего поважнее, и не приходилось задумываться о старых счетах.

После обеда я пошел к Романовскому. Мы начали службу вместе во 2-й бригаде, и он всегда относился ко мне крайне дружелюбно.

— Генерал Деникин сейчас вернется, — сказал он, — я передал ему письмо, привезенное вами от Масарика. А что вы собираетесь делать?

— А где вы оставили немцев? — было его первым вопросом.

— Наши разъезды вошли с ними в соприкосновение в окрестностях Ростова, — отвечал я.

— Ну, это меня вовсе не устраивает! — оборвал генерал. — Придется подаваться к востоку, — обратился он к Романовскому.

После нескольких общих фраз я откланялся и пошел в нашу хату, где Расторгуев сообщил мне, что подыскал мне помещение, назначил коня и что, как только я вернусь из Ростова, куда должен был съездить за вещами, он передаст мне технический отдел. Не теряя времени, — в моем распоряжении было всего дня два — я помчался обратно.

Уезжая в Мечетку первый раз, я позаботился как следует устроить мою Алю. Жила она у родного дяди, душа в душу с его женой и дочкой, которая также ходила на службу; с помощью молодого генерала Витковского, который устроил ей работу по техническим чертежам, она стала получать небольшой ежемесячный заработок, и все, что оставил мне Вайчешвили, я предоставил ей, а сам поехал обратно. Первый раз я сделал почти весь переход пешком вместе с отрядом донских пополнений, теперь я уже трясся на перекладных по казенной надобности. В Мечетинской все напоминало мне наш лагерь под Красным. Приятно было познакомиться со всем командным составом, который я немедленно обошел, чтоб лично войти во все нужды.

В воскресенье повидал весь высший персонал в станичном хане: Маркова, с его неизменной нагайкой через плечо; смуглого и чернобородого Кутепова с его постоянным спутником Третьяковым; Боровского и других. Отдых в Мечетинской оживил всех.

Приятно было глядеть на здоровые загорелые лица, отлично пригнанное, хотя и потрепанное снаряжение, на втянутых коней. «Ничего напоказ, все для дела» — таков был общий девиз.

Крошечная армия насчитывала всего З000 штыков и сабель при семи орудиях. В запасах состояло 60000 патронов и 60 снарядов. По словам участников, потери ранеными и убитыми в сражениях немедленно восполнялись наплывом свежих людей, ускользнувших от красных. Командиры производили вид серьезных, закаленных в боях. По их словам, боевые диспозиции исполнялись во что бы то ни стало. Пехота состояла главным образом из боевых офицеров, бывших ротными и взводными на Великой войне, и немногих старых солдат. Они шли в атаку редкими цепями, во весь рост, с трубкой в зубах, с полной верой в своих начальников.

Память Корнилова и погибшего с ним полковника Нежинцева свято чтилась, про Маркова и других рассказывали чудеса. На походе генералы Алексеев и Деникин шли пешком, старики генералы ехали погонщиками в обозе. Тыла не существовало, так как весь отряд от авангарда до арьергарда простреливался артиллерийским огнем, и противник окружал его со всех сторон.

В артиллерии, в марковской батарее, у полковника Машина я узнал, что у него было два юнкера Беляева — один, раненый, остался в Екатеринодаре, другой проделал весь поход наводчиком орудия. За ним послали… Через несколько минут передо мной появился первенец моего брата, его гордость и надежда, милый Ася, которого мне позволили увести к себе на один день.

— Это был единственный отрадный день за весь поход, — говорил мне бедняжка, когда впоследствии мы свиделись в Екатеринодаре.

Мы вымыли его, вычистили, положили на чистую кровать и накормили сытным ужином. До поздней ночи обменивались мы впечатлениями… От него я узнал многое. Чистые дети — им было всего по 17 лет — они гнушались грабежами, голодали, чтоб не украсть крестьянской курицы, и потом с огорчением увидали, как война развратила все святое. Я предлагал ему выхлопотать назначение его ко мне. Он отказался: ему казалось постыдным покинуть товарищей.

За несколько дней в Мечетке я уже, что называется, сел в седло, в общую жизнь и почувствовал себя на своем месте.

Ко мне то и дело заходили отдельные люди — офицеры, казаки, черкесы, главным образом, прося оружия взамен испорченного или недостающего. После одного из таких визитов черкес, получивший от меня шашку, явился вновь.

— Тебе нужно хорошего конного вестового, — объявил он мне. — Ты хороший человек, я хочу тебе служить. Вчера встретил я нашего командира Султана Килидж-Гирея… «Слушай, Беслан! — говорит он мне. — Тебе не надоело служить в комендантском управлении, мучить людей? Ведь ты хорошего рода князей Ядыговых, последний в роде. Ты настоящий джигит. Пора тебе покончить с этим грязным ремеслом!»

Ну что же? Ведь мой Гага тоже укокошил немало людей, три года пробыл в Херсонском университете, а был чудной души человек. Попробуем этого зверя!

Беслан оказался сокровищем…

На другой же день он явился ко мне.

— Давай деньги! Хочу купить напилок.

Я дал ему какую-то монету: «А на что тебе напилок?»

— Мы коню подпилим зубы. Он, бедный, совсем не может кушать. Пожует, пожует, а зубы острые, режутся, как бритва, он и бросает. Так он подохнет с голоду, а конь чудный.

Конь действительно был великолепный, но худой, как скелет. Через несколько дней его нельзя было узнать… Не конь, а огонь. Несколько дней спустя Беслан приходит опять.

— Давай меняться. Твое седло новое, а мое старое, да хорошее. Садись на мое седло! Носишь черкеску, а ездишь на кавалерийском седле — это не фасон.

Когда я сел на чудесное кабардинское седло Беслана, я сам почувствовал себя джигитом. Закинул карабин за плечи и сменил свою раззолоченную шашку на старый азиатский клинок, а свое богатое оружие подарил Беслану. Словом, сделал сделку: приобрел и коня, и верного товарища, и чудное седло, и прекрасную шашку. Разом стал другим человеком!

Но когда мы пошли походом, вот когда я оценил все достоинства Беслана. Чуть только доберемся до бивака, а он уже вынимает из-за пазухи кубышку.

— Достал «миеду», — говорит он, улыбаясь. — Нехорошо голодному, вот сейчас привезу хлеба и сыру. И пока пусть Мустафа приготовит чай. Мустафа был совершенно дикий курд с внушительным носом и колоссальными усами. Его страшная рожа казалась совершенно черною, так как он начисто сбривал свою густую бороду, которою обросло все его лицо до самых бровей. Мы с Бесланом приспособили его к двуколке, и я не видал еще более добросовестного и надежного погонщика.

История моей жизни окончилась… Начинается роман. Передо мной воскресают лучшие страницы «Ваверлея» и даже «Айвенго», о которых я мечтал с детства… Дела идут удачно, сейчас мы идем на юг, но мне кажется, что мы приближаемся к Москве…