Сувалки

Изо всей Великой войны стоянка под Сувалками оставила во мне самое тяжелое воспоминание. Уже на подходах к городу нас охватило мрачное предчувствие: это была полная картина разрушения. Город мы проходили под вечер. Улицы были пусты, дома разграблены. Прекрасное собрание александрийских гусар опустошено, обломки дорогой мебели сложены на топливо. Деревни, разбросанные там и сям вокруг города, стояли пустыми. От многих оставались лишь печные трубы. Жуткая картина. Переночевав кое-как, с утра мы выехали на рекогносцировку позиций, которые лично указывал нам командир 52 артиллерийской бригады генерал Мартынов, совершенно не считаясь с видимостью. Как только он ускакал, на нас посыпались тяжелые снаряды. К счастью, я задержал батарею за укрытием, передки ускакали в одно мгновение, и в то же время люди, отлично предупрежденные, с невероятной быстротой отрыли глубокие ровики с отвесными стенками. Лично меня постигло большое горе: осколком был смертельно ранен мой конь. Ветеринарный врач прикончил его выстрелом из револьвера.

52 бригада поплатилась дорого за открытый выезд своих батарей. Было видно, как они шли развернутым фронтом на указанные места и как среди орудий рвались шестидюймовые снаряды, поднимая целые смерчи черной земли и дыма. Командиру одного из дивизионов, подполковнику Склифосовскому, оторвало голову, сын Мартынова и много людей и лошадей поплатились за этот опасный выезд. Почти одновременно на противоположной опушке, за открытыми полями и болотами, можно было видеть, как подошла и развернулась целая германская дивизия. Она повернула фронт на нас и мгновенно исчезла, рассыпавшись по линии. Невозможно было обстрелять ее, так как она маневрировала вне нашей досягаемости.

В районе наших цепей стали рваться тяжелые снаряды, казалось, что это фугасы. Но вскоре немцы перенесли огонь в глубину, а к ночи стали обстреливать тыловые деревни, которые запылали, бросая яркое зарево во все стороны. Наши атаки по болоту под убийственным пулеметным огнем не привели ни к чему. Связи между пехотой и артиллерией не существовало, батареи противника оставались невидимыми.

На другое утро командир дивизиона отправился к командиру бригады, при которой и оставался все время. Меня он вызвал к себе и приказал немедленно соединиться с ним телефоном. Расстояние было почти в 8 верст, и у меня оставалось всего две катушки для связи с наблюдательным пунктом и батареей. Около нас стояло прикрытие: штабс-капитан Гургенидзе с полуротой от 2-го полка, но и у него не было контакта со своими. От времени до времени приходили приказания от ком. дивизиона, который посадил своего конюха в пехотные окопы и от него получал указания цели.

Возвращаясь из штаба бригады, я набрел на нашу третью батарею, которую поставили на открытое место. Отдельным попаданием там было выведено из строя целое орудие, убит офицер и, немного спустя, ранен в живот капитан Шихлинский. Его спасла тучность, так как осколок в три дюйма длины остановился в жировой подушке и не коснулся жизненных частей. Командир 3 батареи все время оставался в хате при дивизионе для «передачи технических указаний».

Не знаю, кому мы могли принести пользу своим огнем, но этим навлекли на себя жестокий обстрел неприятеля. Считая, что мы за полчаса выпустили до 400 снарядов, можно сказать с уверенностью, что мы получили не менее 1500 — шести, — четырех и трехдюймовых. Вся наша позиция была изрыта воронками. Но окопы были вырыты так искусно, что только один человек получил легкую рану в мягкую часть зада, и то высунувшись из окопа. Чем дальше, тем больше затягивались мы в технику дела. Негодяй Тумский — другого имени ему не придумаю — по совету другого опытного мерзавца, Харкевича, пытался, как он шутил, «заработать себе лампасики» и представил себя и его к Георгиевскому кресту, основываясь на колоссальных потерях батарей, которые выставил под обстрел и заставил стрелять напропалую. Но ни того, ни другого он не получил. Убедившись в полной неспособности артиллерийского начальства руководить маммовым огнем, батареи направили в наиболее угрожаемые места. Но общий план не удался. Пехота понесла жестокие потери, и наше наступление выродилось в пассивную оборону.

Возвращаясь ночью от командира дивизиона в полной темноте, я сбился с пути и попал на место атаки 4-го полка, откуда с большим трудом добрался до соседнего финляндского полка, где мне дали проводника. Спотыкаясь о трупы, засыпанные снегом, я нашел разорванную и окровавленную тетрадь полкового дневника. Последние строчки гласили: «Смертельно раненный поручик Габаев всю дорогу до перевязочного пункта осведомлялся, взята ли третья линия неприятельских окопов…» Мир праху твоему, веселый, беспечный сотоварищ всех тифлисских похождений!

Дня через три нас перевели на другой участок боя, где, стоя рядом с батареей Барского и пользуясь его связью с пехотой, мы сразу заработали благодарность в приказе по корпусу за действительную помощь своей пехоте. Все восемь верст провода оставались у командира дивизиона, но нам удалось добыть до 20 верст провода, и мы стали действовать самостоятельно. Ровно тридцать дней стояли мы под Сувалками, в грязи, среди разлагающихся трупов, временами переходя с одного участка на другой, пока в одно прекрасное утро не были поражены наставшим спокойствием…

«Вдруг затрещали барабаны — и отступили басурманы…» Но без барабанного боя, без шума, противник ночью очистил позицию… Высланные в 10 часов утра разведчики обнаружили отступление врага по всему фронту. Казалось, произошло нечто невероятное… казалось, что кончилась война…

Но неприятель не был разбит. Опираясь на укрепления Летцена на Мазурских озерах, он начал переброску главных сил на Варшаву. На фронте остались лишь ничтожные арьергарды, и мы без усилий дошли до реки Ангерап и снова ворвались в Восточную Пруссию.

Эти арьергардные бои — Бакаларжево, Запален — напоминали скорее маневры, а самый поход был отдыхом.

Под Бакаларжевым мы блестяще форсировали реку, сопровождая огненным валом атаку 16-го и 17-го стрелковых полков. Под Запалленом произошел интересный случай. 4-й Кавказский полк, при котором мы находились, остановился на самой околице деревни. Было уже поздно, и все спешно бросились по халупам.

Рано утром на дальнем конце деревни послышались выстрелы. Мы быстро заамуничили лошадей, стрелки двинулись вперед. Оказывается, на другой окраине деревни заночевали немцы, и теперь они заняли опушку ближайшего леса. Не разговаривая долго, я сам схватил первый взвод, вылетел с ним на ближайшую позицию и открыл беглый огонь по опушке. Этого было достаточно, стрелки бросились на «ура» и прогнали противника без сопротивления. Немецкие наблюдатели попали в плен, не успев слезть с деревьев, куда их посадили… Жители бежали, оставив готовую пищу на столе. Путь победителей был усеян перьями и пухом ощипываемой птицы… Но ненависть, пробужденная бессмысленным уничтожением наших деревень и безобразиями немцев в захваченных ими краях, вызвала ответное отношение. Тогда как раньше свято сберегалось имущество бежавших жителей, теперь уже невозможно было удержать солдат от уничтожения всего, что попадалось им на глаза. Крестьяне тоже бросились грабить немецкие хаты, в оправдание они приводили бессмысленное разорение и пожары своих очагов.

Наступило затишье. Пользуясь густой сетью железных дорог, немцы предупредили нас под Варшавой, их наступление было остановлено только что прибывшими из Сибири полками всего в 15 верстах от Варшавы. Неожиданно и мы получили приказ о переброске туда.