1928–1929. Татьяна Яковлева

1928–1929. Татьяна Яковлева

Павел Ильич Лавут:

Подруга Л. Н. Орловой Цеге Лилия Николаевна, местная меценатка, принимала участие в организации вечера футуристов в Пензе. Она даже осмелилась пригласить к себе приехавшую на гастроли популярную тройку футуристов – Маяковского, Каменского и Бурлюка. После выступления тройки (в 1914 г. – Сост.) в клубе «Соединенное собрание», находившемся рядом с квартирой Цеге, все направились в гости. Присутствующая на выступлении футуристов Любовь Николаевна также оказалась среди гостей. <…>

Гости засиделись до поздней ночи. Читалось множество стихов, был, конечно, и легкий флирт. Маяковский провожал Любовь Николаевну домой. Игра судьбы – через четырнадцать лет Владимир Владимирович знакомится в Париже с дочерью этой женщины – Татьяной Яковлевой.

Фрэнсин дю Плесси-Грей (р. 1930), дочь Т. Яковлевой и Б. дю Плесси-Грей, американская журналистка:

Татьяна Яковлева, отпрыск ветвистого древа нескольких поколений эксцентрических художников и интеллектуалов, была на тринадцать лет моложе Маяковского – она родилась в Санкт-Петербурге в 1906 году. Ее отец, Алексей Евгеньевич Яковлев, был инженером и архитектором. Он одним из первых в России приобрел в частное пользование аэроплан, который носил имя «Мадемуазель». Бабушка Татьяны Яковлевой по отцу оказалась в числе первых женщин в России, защитивших диссертацию, – она имела звание бакалавра математики. Мать девочки, которой пришлось во время революции кормить семью, давая уроки балета, почти свободно говорила на четырех языках. <…>

Когда девочке было около пяти лет, родители увезли ее вместе с младшей сестренкой Людмилой, горничными и домочадцами в Пензу, город в тринадцати часах езды к юго-востоку от Москвы, где отец получил заказ на строительство нескольких государственных театров.

Вскоре жизнь семьи приняла суровый оборот. В 1915 году родители разошлись. Отец уехал – через Китай – в Америку, а мать вышла замуж за преуспевающего фармацевта, который потерял все свое состояние в первые дни революции 1917 года. Семья осталась без средств к существованию. Ситуация стала угрожающей в 1921 году, когда юго-восток России поразил голод и отчим Татьяны умер от туберкулеза и недоедания. Три женщины жили в одной комнате, отапливая ее бесценными книгами. Мама вспоминала, как ходила на рынок и в скупку, стараясь продать что-нибудь из мебели или белья. Несмотря на то, что образование Татьяны было скудно – из-за разразившейся революции она после двенадцати лет мало посещала школу, – у нее был особый дар учить стихи наизусть. К четырнадцати годам она могла часами декламировать Пушкина, Лермонтова, Блока и, конечно, Маяковского. В начале двадцатых годов она помогала матери и сестре тем, что, стоя на углу улицы, читала стихи красноармейцам, и те подавали ей буханку хлеба.

Татьяна Алексеевна Яковлева. Из интервью с Г. Шмаковым:

Французскому я училась с голоса – мать с отцом всегда говорили по-французски. Я ходила в школу только год – в 1918 году… В Пензе я с восторгом посещала поэтический кружок. Его вел Владимир Розанов. Я обожала стихи <…>. У меня не могло быть ни культурного, ни психологического шока от Парижа – я приехала из интеллигентной семьи вполне начитанной, знающей музыку и живопись барышней. К тому же я не попала в чужой дом, а к бабушке, тетке и дяде, которые меня обожали, когда я была еще ребенком. И очутилась я в русском кругу, и каждый день поначалу приходили Григорьевы, Шухаевы или Прокофьевы к обеду.

Василий Иванович Шухаев (1887–1973), российский художник. Работал в Петрограде, с 1921 г. во Франции, в Париже, в 1935 г. вернулся в СССР; Вера Федоровна Шухаева, жена художника:

Очень общительная, живая, красивая, она быстро со всеми перезнакомилась и была принята в обществе, в котором вращался дядя. Но ей хотелось быть самостоятельной, и она, поучившись у модистки, начала делать шляпы, придумывая новые модели.

Татьяна имела большой успех, ее везде хорошо принимали. Она имела много поклонников, в числе которых был внук знаменитого русского биолога И. И. Мечникова.

Татьяна Алексеевна Яковлева. Из интервью с Г. Шмаковым:

На Монпарнасе меня постоянно видели только с художниками. Я была высокая, эффектная и хорошо одетая – меня одевали для рекламы. С Шанель я познакомилась вскоре по приезде. Шанель дружила с дядей, и меня сразу же повезли к ней и одели с ног до головы. Не могли же меня водить по Парижу в советских лохмотьях и туфлях на веревочной подошве.

Эльза Триоле:

Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей: «Да вы под рост Маяковскому». Так из-за этого «под рост», для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной. Маяковский же с первого взгляда в нее жестоко влюбился. Татьяна была в полном цвету, ей было всего двадцать с лишним лет, высокая, длинноногая, с яркими желтыми волосами, довольно накрашенная, «в меха и бусы оправленная». <…> В ней была молодая удаль, бьющая через край жизнерадостность, разговаривала она захлебываясь, плавала, играла в теннис, вела счет поклонникам.

Татьяна Алексеевна Яковлева:

Хотя я основательно залечила свой туберкулез, слабые легкие время от времени давали о себе знать. В конце октября двадцать восьмого года у меня разыгрался страшный бронхит и я отчаянно кашляла. В конце концов я позвонила своему доктору Сержу Симону, и тот сказал: «Приезжай немедленно».

Войдя к нему в гостиную, я увидела хозяина, Эльзу Триоле и высокого, большого господина, одетого с исключительной элегантностью в добротный костюм, хорошие ботинки и с несколько скучающим видом сидящего в кресле. При моем появлении он сразу устремил на меня внимательные, серьезные глаза. Его короткий бобрик и крупные черты красивого лица я узнала сразу – это был Маяковский. Нас представили друг другу, и я, давясь от приступов накатывающего кашля, по мере сил включилась в беседу. Стихи Маяковского я хорошо знала и любила и не раз декламировала красноармейцам за краюху хлеба в те голодные годы. То, что он был первым поэтом большевистской России, меня ничуть не смущало – в ту пору я была очень далека от политики и по молодости лет еще не до конца понимала, на чьей стороне правда.

Да и к встрече с такой знаменитостью – а в те годы его имя постоянно мелькало на страницах парижских газет – я отнеслась без робости и смущения. <…> Если что меня и поразило, так это его манеры – простые и изысканные. Он скорее напоминал английского аристократа и выправкой, и одеждой, и уж никак не связывался с тем образом, который слагался в моем сознании из его футуристской желтой кофты, скандальных выступлений, из его режущего бритвой острословия и шумной славы пролетарского поэта-трибуна. То, что я всецело владела его вниманием с первой минуты, я тоже поняла – моя интуиция, которая столько раз спасала меня в жизни, на этот раз меня не подвела. Не боясь впасть в мелодраматичный тон, это был… <пропуск в машинописи> мгновенное увлечение, обернувшееся любовью с первого взгляда, встречей, последствия которой я и отдаленно себе не представляла. Как, впрочем, и не представляла себе, что тайной устроительницей нашего с виду нечаянного знакомства была Эльза Триоле.

Маяковский остановился в той же гостинице на Монпарнасе, где жили Арагоны. В Париже он смертельно скучал – по-французски он не говорил, и ко времени нашей встречи все парижские прелести, очевидно, утратили для него и новизну, и остроту. Он даже хотел вернуться в Москву до истечения визы, что решительно расходилось с планами Арагонов. Маяковский был баснословно щедр, баловал их, водил по ресторанам, делал дорогие подарки. Арагоны жили стесненно в одной комнате отеля средней руки – Арагон писал тогда своего «Парижского крестьянина», и до его гремящей славы и лавины денег было еще далеко. Эльза поддерживала более чем скромный бюджет продажей колье из крашеной чечевицы или фигурных макарон, которые она нанизывала на нитку на манер модных в то время африканских бус. В тот момент они в основном жили на деньги Маяковского и задержать его в Париже как можно дольше было в их интересах. Тут-то Эльза и вспомнила обо мне, которая, очевидно, представилась ей достойной кандидатурой для развлечения поэта. Найти такую особу в Париже было нелегко: она должна была быть русской, красивой, не дурой и – в идеале – хорошо знать стихи, иначе знакомство не продержалось бы и дня. Я отвечала всем требованиям выбора.

Заметив пристальное внимание Маяковского ко мне, Эльза ликовала: ее уловка удалась, она уже предвкушала легкий флирт или краткий наш романчик и затянувшееся пребывание Маяковского в Париже. Ей и в голову не приходило, что участники запланированного флирта влюбятся друг в друга. Как бы то ни было, напуганный моим кашлем, Маяковский предложил отвезти меня домой. В такси было холодно, Маяковский снял пальто и положил мне на ноги. С этого момента я почувствовала к себе такую нежность и бережность, не ответить на которую было невозможно. «Настоящую нежность не спутаешь ни с чем, и она тиха», – писала Ахматова – так вот Маяковский был сама нежность, ненавязчивая, без слащавости и сантиментов – в нем была надежность и сила. Мы попрощались у моего дома, и он выразил надежду, что мы встретимся очень скоро.

Я была польщена, заинтригована и слегка озабочена. Меня беспокоило то, как устроить наши свидания – в неизбежности их я не сомневалась, – чтобы бабушка и близкие оставались в неведеньи. <…> Поднимаясь по лестнице, я знала, что Маяковский не преминет объявиться. Мои предчувствия оправдались…

Василий Иванович Шухаев, Вера Федоровна Шухаева:

Маяковский сразу влюбился в Татьяну. Как-то Таня привела его к нашим знакомым, где были и мы. Радостная и сияющая, она подошла к нам и сказала:

– Я хочу познакомить вас с Маяковским. Он будет читать стихи.

Мы, разумеется, были рады этой встрече, так как уже раньше знали Маяковского. Но он теперь выглядел по-другому, чем в 1917 году. Да и Таня во многом изменилась после приезда к дяде, который был очень щедр к ней, любил показываться с нею в обществе.

– Володя, прочти «Необычайное приключение»!

– Володя, прочти «Юбилейное»! – просила Таня. И он охотно исполнял ее желание, читал своим изумительным, мягким басом все, что она просила. Читал он нам и свою новую, только что написанную пьесу «Клоп».

Когда Маяковский бывал в Париже, мы всегда видели их вместе. Это была замечательная пара. Маяковский очень красивый, большой. Таня тоже красавица – высокая, стройная, под стать ему. Маяковский производил впечатление тихого, влюбленного. Она восхищалась и явно любовалась им, гордилась его талантом.

Как-то Таня вбежала к нам и, смеясь, рассказала, что она с Маяковским была в Довиле (курорт на берегу моря) и там они проиграли в рулетку все деньги. Даже на обратный путь ничего не осталось, пришлось им на дорогах поднимать руки и просить подвезти до Парижа.

Фрэнсин дю Плесси-Грей:

Через две недели он предложил ей выйти за него замуж – она отнеслась к этому достаточно сдержанно. Во время обеда в «Grand-chaumiere» на Монпарнасе в один из ноябрьских дней он подарил ей два стихотворения, которые сочинил незадолго до этого и посвятил ей.

Татьяна Алексеевна Яковлева:

Все приняло самый серьезный оборот – и буквально через две-три недели после нашей встречи он написал оба стихотворения, посвященные мне: «Письмо Татьяне Яковлевой» и «Письмо товарищу Кострову о сущности любви». И из Парижа он отправил второе стихотворение Кострову в «Литературную газету», от которой он и был в Париже в писательской командировке. У меня были плохие предчувствия относительно Кострова, и они меня не обманули. Стихотворение было плохо принято. В Париже же он читал «письма» у всех – у Познеров, у Арагонов. <…>

Как протекал роман? Мы виделись каждый день, встречались в Куполь, на Монпарнасе. О чем мы говорили? Больше всего о литературе, у нас были одинаковые вкусы, и он поражался моей памяти, с какой легкостью я выпаливала километры стихов – Гумилева, его собственные, даже Апухтина, которого помнила по «Чтецу-декламатору». Я бывала на его выступлениях, которые проходили очень бурно – на них валил интеллигентский Париж – артисты Монпарнаса. Громадный успех имели «Солнце», «Облако в штанах». <…> Маяковский имел колоссальный успех.

Когда я его полюбила? Трудно сказать – думаю, под конец нашей первой встречи, но он был первый человек, которого я полюбила по-настоящему <…>.

Он уехал в конце 1928 г. перед Рождеством, и дальше все письма были посвящены одной теме – нашей встрече и возможности соединить наши жизни. «Иди ко мне на перекресток…»

Теперь о Лиле. Я, конечно, знала о ее существовании раньше и нисколько не удивилась тому, что она всплывала в наших разговорах поминутно. Первое, что мы сделали, – пошли покупать костюм для нее. Я должна была выбирать цвет машины, чтобы понравилась Лилечке. Обо мне ей не писал – он ей сказал, и она все разбила в доме. Это было первое предательство, настоящее за столько лет. «Ты первый раз меня предал». Не была она в восторге и от строчки «сердца выстывший мотор». М. никому, кроме Лили, не писал лирических стихов, и вдруг – два стихотворения, и к тому же исполненные такой лирической силы и подлинной человеческой страсти.

Эльза Триоле:

Татьяна была поражена и испугана Маяковским. Трудолюбиво зарабатывая на жизнь шляпами, она в то же время благоразумно строила свое будущее на вполне буржуазных началах, и если оно себя не оправдало, то виновата в этом война, а не Татьяна. Встреча с Маяковским опрокидывала Татьянину жизнь.

Владимир Владимирович Маяковский. Письмо Т. А. Яковлевой, 24 декабря 1928 г.:

Мой любимый Таник.

Письма такая медленная вещь а мне так надо каждую минуту знать что ты делаешь и о чем ты думаешь. Поэтому – телеграмлю. Телеграфь, шли письма – ворохи того и другого. Я так гиперболически радуюсь каждой твоей букве.

Я получил одно твое письмо, только последнее. Я его совсем измусолил перечитывая!

Рад всему – кроме простуды, поправляйся сейчас же! Слышишь? Что о себе?

Мы (Твой Waterman и я) написали новую пьесу. Читали ее Мейерхольду.

Писали по 20 суточных часов. Без питей и ед. Голова у меня от такой работы вспухлая (даже кепка не налазит) Сам еще и выцепить не могу как вышло а прочих мнений не шлю – во избежание упреков в рекламе и из гипертрофированного чувства природной скромности. (Кажется все таки себя расхвалил? Ничего. Заслуживаю.) Работаю как бык – наклонив морду с красными глазами над письменным столом. Даже глаза сдали и я в очках! Кладу еще какую-то холодную дрянь на глаза. Ничего до тебя пройдет. Работать можно и в очках а глаза мне все равно до тебя не нужны потому что кроме как на тебя мне смотреть не на кого. Подустал.

А еще горы и тундры работы. Дорабатываю и рванусь видеть тебя. Если мы от всех этих делов повалимся (на разнесчастный случай) ты приедешь ко мне. Да? Да?

Ты не парижачка. Ты настоящая рабочая девочка. У нас тебя должны все любить и все тебе обязаны радоваться.

Я ношу твое имя как праздничный флаг над городским зданием и оно развевается надо мной и я не принижу его ни на миллиметр.

Твой стих печатается в Молодой Гвардии. Пришлю.

Получила ли ты мой первый и пятый томищи?

Что ты пишешь про новый год? Сумасшедшая! Какой праздник может быть у меня без тебя.

Я работаю. Это единственнейшее мое удовольствие. Обнимаю тебя родная целую тебя и люблю и люблю Твой Вол

Татьяна Алексеевна Яковлева. Из письма Л. Н. Орловой. Париж, 24 декабря 1928 г.:

Если я когда-либо хорошо относилась к моим «поклонникам», то это к нему, в большой доле из-за его таланта, но в еще большей из-за изумительного и буквально трогательного ко мне отношения. В смысле внимания и заботливости (даже для меня, избалованной) он совершенно изумителен. <…> Я до сих пор очень по нему скучаю. Главное, люди, с которыми я встречаюсь, большей частью «светские», без всякого желания шевелить мозгами или же с какими-то, мухами засиженными, мыслями и чувствами. М. же меня подхлестнул, заставил (ужасно боялась казаться рядом с ним глупой) умственно подтянуться, а главное, остро вспомнить Россию. <…> Он всколыхнул во мне тоску по России и по всем вам. Буквально, я чуть не вернулась. И сейчас мне все кажется мелким и пресным. Он такой колоссальный и физически, и морально, что после него буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след. Ведь здесь я ни минуты не скучала по «Володям». Но по третьему Володе я тоскую. Но ты не пугайся! Это во всяком случае не безнадежная любовь. Скорее наоборот. Его чувства настолько сильны, что нельзя их не отразить хотя бы в малой мере. Счастье мое, что я не встретила его в Москве перед Парижем. <…> М. очень, кажется, импонирует, что я работаю и очень самостоятельна. Но, постигнув тайну свободы и материальной независимости, меня теперь трудно будет «обкрутить», и многих это расстраивает. Только что получила от М. книги, а вслед телеграмму, что он не получает моих писем. <…>

М. любит мой спортивный ансамбль, песочного цвета с серовато-серебристым мехом, который я ношу с разными фуфайками. Он находит, что мне больше всего идут спортивные вещи. М. тоже любит этот стиль.

Наталья Александровна Брюханенко:

1929. Январь. Я у Маяковского на Лубянском проезде. Вечер. Он что-то пишет за столом, я нахожусь в комнате как бы сама по себе. В это время ему приносят письмо. Он набрасывается, читает его. А потом… С большим дружеским доверием рассказывает мне о том, что он влюблен и что он застрелится, если не сможет вскоре увидеть эту женщину.

Василий Иванович Шухаев, Вера Федоровна Шухаева:

Весной 1929 года мы опять видели Маяковского в Париже, и всегда с Таней. Когда он уехал в Россию (кажется, в самом конце апреля), Таня сказала нам, что она любит Маяковского и выходит за него замуж, но он поехал сейчас на родину и к осени возвратится за нею.

Владимир Владимирович Маяковский. Письмо Т. А. Яковлевой, 3 января 1929 г.:

Таник милый, мой и любимый

в твоем последнем письме огорчила угроза – «поправлюсь, буду писать реже»

Да еще на «Вы» обозвала!

Пожалуста не осуществляй эту ненавистную фразу.

Твои строки – это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная.

Я не растекаюсь по бумаге (профессиональная ненависть к писанию) но если бы дать запись всех, моих со мной же, разговоров о тебе, ненаписанных писем, невыговоренных ласковостей то мои собрания сочинений сразу бы вспухли втрое и все сплошной лирикой!

Милый!

Мне без тебя совсем не нравится. Обдумай и пособирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим, к моей надежде взять тебя на лапы и привезть к нам, к себе в Москву.

Давай об этом думать а потом и говорить. Сделаем нашу разлуку – проверкой.

Если любим – то хорошо ли тратить сердце и время на изнурительное шагание по телеграфным столбам?

«Правильно я сказал

или неправильно?»

31-го в 12 ночи (и с коррективом на разницу времен) я совсем промок тоской.

Ласковый товарищ чокался за тебя и даже Лили Юрьевна на меня слегка накричала – «если говорит ты настолько грустишь чего же не бросаешься к ней сейчас же».

Ну что ж… И брошусь.

Только дожму работу. Работаю до ряби в глазах и до треска в плечах. Сейчас к писанию прибавились еще ежедневные чтения пьесы и репетиции. Надеюсь в месяц скрутить всю работу. Отдохну потом. Надеюсь что мне дадут возможность по настоящему вылежать месяц другой у какого-нибудь берлинского Клемперера.

Когда я совсем устаю я говорю себе «Татюша» и опять взверяюсь в бумагу. Ты, и другое солнце, вы меня потом выласкаете. <…>

Ты спрашиваешь про Лилю. Она милейшая, а главная ее милость в том, что она твоя сестра. Хочет учиться. Надеюсь вручить ее Голейзовскому.

Самое жгучее мое горе то, что я не могу тебя сейчас выходить и вынянчить после твоей болезни.

С этим письмом вместе шлю II том и «Хорошо». Буду писать и телеграфить. Пиши! Пиши! Пиши.

Я бросил разъезжать и сижу сиднем из боязни хоть на час опоздать с чтением твоих письмов.

Работать и ждать тебя это единственная моя радость.

Люби люби меня пожалуста и обязательно обнимаю тебя всю люблю и целую твой Вол

Эльза Триоле:

Неистовство Маяковского, его «мертвая хватка», его бешеное желание взять ее «одну или вдвоем с Парижем», – откуда ей было знать, что такое у него не в первый раз и не в последний раз?

Она переоценивала его любовь оттого, что этого хотелось ее самолюбию, уверенности в своей неотразимости, красоте, необычайности…

Владимир Владимирович Маяковский. Письмо Т. А. Яковлевой, 15 мая 1929 г.:

Дорогой, милый, мой и любимый Таник

Только сейчас голова немного раскрутилась можно немножко подумать и немного пописать. Пожалуйста не ропщи на меня и не крой – столько было неприятностев от самых мушиных до слонячих размеров что право на меня нельзя злобиться.

Начну по порядку.

1) Я совершенно и очень люблю Таника.

2) Работать только что начинаю буду выписывать свою «Баню».

3) Лиличка сначала взорвалась и рассердилась что я ее не транспортирую немедля на Эйфелеву башню но теперь успокоилась и временно помирилась на поездке в Сочи, куда она и отбывает дня через два. Надеюсь уговорить поехать и твою маму буду опираться на твой ей приказ отдыхать. Кстати, там и увидимся.

4) Вчера получил письмо от твоей мамы спрашивает о тебе – сегодня буду отвечать.

5) Книги шлю тебе сегодня 4 том и два номера Молодой гвардии с Клопом.

6) Еду из Москвы около 15–25 июня по Кавказу и Крыму – читать.

7) Пиши мне всегда и обязательно и телеграфируй без твоих писем мне просто никак нельзя.

8) Тоскую по тебе совсем небывало

9, 1–0, 11, 12 и т. д. Люблю тебя всегда и всю очень и совершенно

Твой Вол

Здесь жара так хотелось бы поехать с тобой к нашему морю на наши три дня.

Владимир Владимирович Маяковский. Телеграмма Т. А. Яковлевой, 25 июня 1929 г.:

TATIANA JAKOVLEFF 15 RUE LEMERCIER PRS 17

MOSCOU 586 21W 25 21 17 NORTHERN

TOSCOUIU STARAIUS UVIDETSIA SCOREE МАМЕ NAPISAL KNIGI

POSILAIU ZELUIU LUBLIU PICHI TSCACSHE TVOI VOL

Владимир Владимирович Маяковский. Письмо Т. А. Яковлевой, 8 июля 1929 г.:

Дорогая родная милая любимая Таник.

Ты обещала писать каждые три дня я ждал ждал ждал лазил под ковер но письмо оказалось двухнедельное. Да еще и грустное.

Не грусти детка не может быть такого случая чтоб мы с тобой не оказывались во все времена вместе.

И у меня и у тебя есть симпатичнейшие поезда.

Ты спрашиваешь меня о подробностях моей жизни. Подробностей нет.

Начал писать Баню (с дьяволовым опозданием!) и пока еще даже не все фамилии действующих придумал. <…>

Не написал ни одной стихотворной строки. После твоих стихов прочие кажутся пресными. На работу бросаюсь помня что до октября не так много времени но работа ужасно твердая и я от нее отскакиваю только набив на лбу небольшие шишки недоумения и уважения к теме.

Милый мой родной и любимый Таник Не забывай меня пожалуста Я тебя так же люблю и рвусь тебя видеть.

Целую тебя всего твой

ВОЛ

Татьяна Алексеевна Яковлева. Из интервью с Г. Шмаковым:

Г. ШМАКОВ: А ты совсем не помнишь, что ты писала Маяковскому в своих письмах к нему? Жалко, что они не сохранились.

ТАТЬЯНА: Что пишут мужчине, которого любишь? Я думаю, что это все одинаковые письма. Я его утешала, что быстро пройдет время и чтобы он не волновался, что до мая ждать недолго. Вот он пишет: «Им заменить меня до мая, но почему же не до марта?» Он таки приехал в марте, а не в мае, сразу же после премьеры «Клопа». <…>

Разговоры о женитьбе возникли во время первой встречи и усилились, когда вместо мая он приехал в марте (1929 г. – Сост.) сразу же после премьеры «Бани», которая была отрицательно принята. Тогда-то он и стал отчаянно уговаривать меня вернуться в Россию.

Эльза Триоле:

И во время романа с Маяковским (Татьяна. – Сост.) продолжала поддерживать отношения со своим будущим мужем… Володя узнал об этом.

Тяжелое это было дело. Я утешала и нянчила его, как ребенка, который невыносимо больно ушибся. Володя рассеянно слушал и наконец сказал: «Нет, конечно, разбитую чашку можно склеить, но все равно она разбита». Он взял себя в руки и продолжал роман с красивой девушкой, которая ему сильно нравилась.

Татьяна Алексеевна Яковлева:

Осенью 29-го дю Плесси оказался в Париже и стал за мной ухаживать. Я была совершенно свободна, ибо Маяковский не приехал. Я думала, что он не хочет брать на себя ответственность, сажать себе на шею девушку, даже если ты влюблен. Если бы я согласилась ехать, он должен был бы жениться, у него не было бы выбора. Я думала, может быть, он просто испугался… И я уже слышала про Полонскую… Через 50 лет это трудно объяснить. Я себя почувствовала свободной. Мы с дю Плесси ходили в театры, я ему сказала, что чуть не вышла замуж за русского. Он бывал у нас в доме открыто – мне нечего было его скрывать, он был француз, одинокий, это не Маяковский. Я вышла за него замуж, он удивительно ко мне относился…

Лили Юрьевна Брик. Из дневника:

11.10.1929. Письмо от Эли про Татьяну: она конечно выходит замуж за французского виконта. Надя говорит, что я побледнела, а со мной это никогда не бывает. Представляю себе Володину ярость и как ему стыдно.

Василий Иванович Шухаев, Вера Федоровна Шухаева:

За несколько дней до свадьбы мы спросили Таню:

– А ты сообщила Маяковскому, что выходишь замуж?

Она ответила:

– Нет, я напишу ему только в день свадьбы.

Эльза Триоле:

Как ни парадоксально это звучит, но Татьяна переоценивала собственную роль в любви к ней Маяковского, – любовь была в нем, а она была лишь объектом для нее. Что ж, она не виновата, что он напридумывал любовь, до которой она не доросла.

Лили Юрьевна Брик. Из дневника:

17.10.1929. Беспокоюсь о Володе. Утром позвонила ему в Ленинград. Рад, что хочу приехать. Спросила не пустит ли он себе пулю в лоб из за Татьяны, в Париже тревожатся. Говорит – «передай этим дуракам, что эта лошадь кончилась, пересел на другую». Вечером выехала в Питер.

Лили Юрьевна Брик:

Мы ездили вместе на все его выступления – и в больших залах, и у студентов, в каких-то до отказа набитых комнатах. Выступлений было иногда по два и по три в день, и почти на каждом Володя поминал не то барона, не то виконта: «Мы работаем, мы не французские виконты». Или: «Это вам не французский виконт». Или: «Если б я был бароном…»

Видно, боль отошла уже, но его продолжало мучить самолюбие, осталась обида – он чувствовал себя дураком перед собой, передо мной, что так ошибся. Он столько раз говорил мне: «Она своя, ни за что не останется за границей…»

Судя по публикации Романа Якобсона, Володя бросил писать ей, когда узнал, что она не вернется. Правда, в это время он был уже влюблен в Нору Полонскую.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.