Глава девятая СТРАШНАЯ МЕСТЬ

Глава девятая

СТРАШНАЯ МЕСТЬ

«Три мушкетера» — редкий (хотя не единственный) случай в истории литературы, когда шедевр пишется второпях, между другими работами: параллельно с 25 апреля по 13 июля 1844 года в «Коммерсанте» Дюма и Маке печатали роман «Дочь регента» по пьесе «Элен Саверни»; обе работы еще не завершились, а у соавторов уже был замысел «Графа Монте-Кристо». В 1843-м Дюма заключил с издателями Бетюном и Плоном договор на книгу «Парижские путевые записки»: он хотел писать историю Парижа, издатели просили остросюжетный роман типа только что вышедших «Парижских тайн» Эжена Сю. Сам Дюма сюжет придумать не смог, но один эпизод взял на заметку. В опубликованных в 1838 году «Мемуарах, извлеченных из архива парижской полиции» Жака Пеше была история «Алмаз мщения» (она также публиковалась в «Парижском обозрении» за 1845 год; некоторые исследователи считают, что ее автор не Пеше, а барон Ламотт-Лонго или журналист Эмиль Бушри) — «раковина, внутри которой скрывалась жемчужина, бесформенная, необработанная, не имеющая еще никакой ценности, — жемчужина, нуждавшаяся в ювелире…».

В 1807 году в Париже сапожник Пико из города Нима пил в кабаке своего земляка Лупиана с другими земляками и хвастал богатой невестой. Лупиан, имевший виды на нее же, предложил приятелям донести, будто Пико английский шпион. Пико арестовали; лишь в 1814-м он, превратившийся в старика, вышел из тюрьмы. Там он ухаживал за итальянским священником, который перед смертью завещал ему клад: Пико клад нашел, вернулся в Париж и узнал, что его посадили земляки и что невеста вышла за Лупиана. Он обдумал месть, одного убил и занялся Лупианом. От первого брака у Лупиана осталась дочь; тип, подосланный Пико и выдающий себя за миллионера, женился на ней, а оказался каторжником; дом и кабак Лупиана сгорели; его сын сел в тюрьму; его жена умерла от горя; Пико за деньги купил у него дочь; от несчастий Лупиан почти обезумел — и тогда Пико ему открылся и убил. Но тут другой земляк, Аллю, узнавший, кто он такой, похитил его и морил голодом и жаждой, требуя платить миллионы за кусок хлеба, но в приступе раздражения убил, а под конец жизни продиктовал этот рассказ священнику. Все даже круче, чем в романе…

На сей раз Дюма и Маке начали с очного совещания. Перенесли действие в современность — как считают некоторые исследователи, чтобы подчеркнуть, что за политику любого могут посадить бессудно, как и при Наполеоне, а может, просто следуя примеру Сю. Придумали несколько любовных линий и массу персонажей. Пощадили бывшую невесту героя, детей Морсера, а главное, до неузнаваемости переделали героя — в данном случае о «соавторстве» Пеше не может быть речи именно потому, что его персонаж не имеет с графом Монте-Кристо ничего общего. Э. М. Драйтова: «Итак, Эдмон Дантес стал орудием Провидения. Чем же он отличается от своего прототипа Пико, остающегося обычным мстителем? Почему Дантес оказывается неподсуден и неприкосновенен при свершении своего возмездия, тогда как Пико убивает, но гибнет сам? Подсознательно человек, сравнивающий два сюжета, ощущает, что Пико получил по заслугам, а Монте-Кристо не должен нести наказание за свои действия, хотя они тоже привели к гибели почти всех его обидчиков. А дело вот в чем. Будь Дантес похож на Пико, он стал бы неумолимым Роком, он не оставил бы своим врагам возможности найти причину своих несчастий, лишил бы их свободы выбора: изменить свою жизнь либо разрушить себя окончательно. Монте-Кристо не решает судьбу своих обидчиков, он предоставляет им возможность либо превысить предел нарушений, либо изменить себя. Не Дантес убивает своих врагов, а их привычная логика действий… Граф Монте-Кристо только предельно ужесточает ситуацию выбора, в которой Кадрусс должен решить, грабить ли, Морсер — обманывать ли… Они не видят выбора, не делают его и потому гибнут». (А раскаявшийся в конце концов Данглар остался жить.)

По замыслу Дюма, роман должен был начаться со знакомства графа с Альбером де Морсером, а предыстория даваться в пересказе: удивительно, как тут не сработало его театральное чутье — загнать в пересказ самые ударные сцены! Дело спасло умение Маке правильно спроектировать роман; он сказал соавтору, что начинать нужно с начала. «Весь вечер, всю ночь и утро я думал о его замечаниях, и они показались мне настолько справедливыми, что под конец совсем вытеснили мой первоначальный замысел. И вот когда Маке на следующий день зашел ко мне, он увидел, что роман разбит на три четко разграниченные части: Марсель — Париж — Рим. В тот же вечер мы совместно с Маке набросали план первых пяти частей… Все остальные, хотя и не были разработаны в деталях, были в общем ясны… Я полагаю, что он проделал работу соавтора…»

Итальянский писатель Итало Кальвино утверждает, что роман написал Фиорентино. Эта точка зрения была распространена и при жизни Дюма и Маке — обоим приходилось отбиваться. Маке — Полю Лакруа: «Возможно, он (Фиорентино. — М. Ч.) посылал Дюма какие-либо сведения об Италии, но никогда не участвовал в работе над романом; я написал план и вместе с Дюма работал над каждой главой, за исключением истории бандита Луиджи Вампо». Дюма: «Почему тогда не заявить, что я написал „Божественную комедию“? У меня столько же прав на нее, как у Фиорентино на „Монте-Кристо“: он его читал». Дюма бывал в Италии и писал о бандитах еще до знакомства с Фиорентино, но даже если тот сообщил какие-то сведения, считать его соавтором так же нелепо, как назвать соавторами знакомых Дюма: врачей — на том основании, что в романе прекрасно (как отмечают современные медики) описаны болезни (в частности, инсульт), или психиатра Моро де Тура, в 1844 году основавшего в Париже «Клуб гашишистов», который Дюма посещал, что дало ему возможность описать наркотические галлюцинации. (Клуб представлял собой не наркопритон, а литературно-художественный салон, его самыми активными членами были Готье, Нерваль, Бодлер. Бальзак и Гюго туда ходили, но гашиш не пробовали. Дюма пробовал, но не увлекся: он берег здоровье.) Подчеркиваем еще раз: мы считаем Маке и отчасти Куртиля соавторами Дюма потому, что они не просто «дали сведения», а написали тексты.

Вторую часть «Мушкетеров», «Дочь регента» и «Монте-Кристо» Дюма писал летом 1844 года. В Париже его «доставали» — актрисы, начинающие драматурги, кредиторы, — и он искал где потише. В конце мая он был в городке Сен-Жермен-ан-Ле в 20 километрах от центра Парижа, с 1837 года туда ходили поезда — удобно, близко, похоже на Вилле-Котре: провинциальная жизнь, старый королевский замок, лес. Дюма снял коттедж «Вилла Медичи», столовался в ресторане при отеле «Павильон Генриха IV». Понравилось, решил остаться навек: 16 июня купил три гектара леса в Порт-Марли, деревне на полпути от Сен-Жермена до Парижа. Архитектору Ипполиту Дюрану рассказал план: вокруг дома — парк с буйной неподстриженной зеленью, всюду фонтаны. Дюран сказал, что почва глинистая — Дюма велел копать, пока не дойдут до туфа. Это упрямство ему дорого обойдется. Сам дом он представлял «замком в стиле Возрождения»: три этажа, 15 комнат, башенки, на крыше — лес флюгеров, на фасаде — медальоны с изображением великих писателей. В 200 метрах от замка — павильон, окруженный рвом, с подъемным мостиком и смотровой площадкой; на кладке выбиты названия книг хозяина. Всюду камины, доспехи, старинное оружие, роспись — кошмар пуриста, вкус у Дюма был не лучше, чем у Иды Ферье или Бальзака. На это великолепие планировалось потратить 48 тысяч франков. Да хоть и больше — не вопрос. Теперь он богат. Жюль Жанен: «Дюма пишет том в неделю и за неделю зарабатывает 8 или 10 тысяч франков. Вот что значит быть гениальным человеком! Добывать деньги».

Новый дом — новая подруга: Селеста Скриванек (1825–1910), племянница известной актрисы Эжени Скриванек, играла в театре Бомарше, амплуа — травести, похожа на девочку, музыкальная, не бог весть какого таланта, но неглупая. Он устроил ее в театр «Пале-Рояль», дома поручал секретарскую работу — справлялась не хуже мужчин. 10 августа он повез ее на две недели в Трувиль, с ними поехал Маке — работать над «Монте-Кристо». Это единственный роман, написанный Дюма и Маке в полноценном соавторстве с ежедневным обменом мнениями, и потому лучший (с профессиональной точки зрения): пропорционально и безошибочно спроектированный, мощно и элегантно исполненный. Соавторы узнали друг друга ближе; увы, Маке не оставил вразумительной характеристики Дюма, но тот Маке охарактеризовал («Из Парижа в Кадис», 1846): «Он, будучи, вероятно, человеком, работающим больше всех на свете, если не считать меня, мало бывает на людях, мало себя показывает, мало говорит; это строгий и в то же время яркий ум… У него невероятно сильная воля, и если, поддаваясь первому порыву, он инстинктивно проявляет чувства, то сразу, будто стыдясь того, что ему кажется слабостью, недостойной мужчины, загоняет их в темницу своего сердца, словно учитель, поймавший бедных маленьких прогульщиков… Этот стоицизм придает ему нечто вроде нравственной и физической несгибаемости, которая наряду с преувеличенными представлениями о верности входит в число двух его недостатков — других я у него не знаю».

«Монте-Кристо» начал публиковаться в «Дебатах» 28 июня 1844 года (завершился 12 августа 1845-го) и вызвал еще больший ажиотаж, чем «Мушкетеры». Все говорили о Дюма, ему приписывали книги, к которым он не имел отношения, как, например, «Подлинные парижские тайны», переводной с английского роман о сыщике Видоке. (У нас в 1990 году вышел роман «Последний платеж», якобы принадлежащий Дюма: Эдмон Дантес приезжает в Россию и узнает, что его однофамилец убил Пушкина; многие купились на мистификацию автора В. А. Лебедева.)

С сентября у Дюма-старшего поселился двадцатилетний Дюма-младший — раздумавший эмигрировать, начавший писать (опубликовал первый роман «Приключения четырех женщин и попугая» в 1845 году) и переживший связь с куртизанкой Мари Дюплесси. Отец видел ее, не осуждал, как в «Даме с камелиями», сказал, что девушка хорошая, но семьи с ней не получится. 30 августа сын порвал с ней и приехал к отцу. Теперь он отцовский образ жизни не осуждал и с Селестой был в нормальных отношениях (та кокетничала и с ним, в письмах называя себя «мамочкой»). Альфред Летелье и Рускони также жили на «Вилле Медичи», Маке бывал ежедневно. Тишины не получилось, повалили гости. «Начальник железной дороги сказал мне однажды, что я приносил ему 20 000 франков дохода в год… благодаря мне жители Сен-Жермен перестали быть похожими на Спящую красавицу; я внес в город тот дух, что его жители поначалу приняли за разновидность эпидемии лихорадки, наподобие той, которую производит укус неаполитанского паука…» Дюма арендовал театр Сен-Жермен, приглашал туда труппу Французского театра, кормил артистов за свой счет; убытки — чепуха, заработаем! Оформил развод с женой (развод, узаконенный Наполеоном, был запрещен в 1816 году, но дозволялось «раздельное проживание»), подписав 15 октября соглашение: он платит ей тысячу франков в месяц, а также три тысячи в год на содержание лошадей; если она уедет в Италию и оставит ему мебель, он выплатит еще девять тысяч в рассрочку. В обмен на мебель она получала… его дочь Мари. Не знал он, что делать с четырнадцатилетней девочкой. В жизнь на «Вилле Медичи» она не вписывалась. Ида уехала в апреле 1845 года к барону Виллафранка. То, что чужой человек будет воспитывать его дочь, Дюма не смущало: барон был человек неплохой.

24 октября Дюма с сыном, Селестой и редактором «Прессы» Дюжарье поехал на неделю в форт Ам, где сидел Луи Наполеон («заскочили» также в Бельгию и Голландию), — повидать жившего вместе с ним генерала де Монтолона, адъютанта Наполеона: «Пресса» хотела публиковать воспоминания генерала, Дюма должен был их обработать. («Пресса» по какой-то причине текст не взяла, его опубликовало издательство «Полин» в 1847 году.) Познакомившись с Луи Наполеоном, Дюма потом ездил к нему еще дважды, попал под обаяние и задумался: не это ли добрый демократичный король, который нам нужен? По возвращении засел с Маке сразу за три новых романа (продолжая при этом «Монте-Кристо»): «Королева Марго», «Женская война» и «Двадцать лет спустя».

Петр Кропоткин недаром писал: «„Капитанская дочка“ и „Королева Марго“ надолго заинтересовали меня историей»: «Марго» такой же шедевр, как «Монте-Кристо», но в своем, историческом, жанре. Говоря о причинах бессмертия «Мушкетеров», мы задержались лишь на психологических, которые осознавали такие люди, как Теофиль Готье, и которые будут держать роман на плаву вечно, но тогдашняя публика сходила с ума от романов Маке — Дюма по другой причине: никто не рассказывал ей об истории так интересно, о великих людях так просто. Был Вальтер Скотт, но то чужая история. Де Виньи написал «Сен-Мара», Гюго — «Собор Парижской Богоматери», Бальзак — «Шуанов», Мериме — «Хронику времен Карла IX», но они были суховаты, или тяжеловаты, или сложноваты; в этих книгах фигурировали либо короли, либо «маленькие люди», а Дюма и Маке их удачно соединяли. В «Королеве Марго» они создали идеально уравновешенную пару «большой — маленький»: обаятельный Генрих IV и столь же обаятельный шут Шико (реальный человек, Жан Антуан д?Англере, писатель-сатирик, единственный придворный шут, который участвовал в военной и политической жизни). Для Дюма это была самая важная фигура — он все время требовал от соавтора: «Как можно больше Шико!» (Не себя ли видел идеальным шутом при идеальном короле, не на себя ли примерял слова Шико: «Один лишь я без всякой опасности для себя верчу в руках эту корону, играю с нею, а ведь стольким людям мысль о ней обжигает душу, пока еще не успела обжечь пальцы»? Да, идеальный король умер; но теперь он знал другого.) Вообще «Марго» — роман пар, как «Мушкетеры» — роман четверок: демонические Маргарита и Екатерина, трогательные Ла Моль и Коконнас. И любимый финал: голова на плахе.

«Женская война» и «Двадцать лет спустя» написаны на одну тему, тоже важную для Дюма: фронда (la fronde — «праща») — так называли вялотекущую войну между властью и горожанами в Париже в 1648–1653 годах. Премьер-министра Мазарини (фактического правителя при Анне Австрийской) не любили, войны истощили казну; в 1648-м на улицах Парижа начались стычки, Мазарини отправил нескольких оппозиционеров в ссылку, парижский парламент заявил, что свободу зажимают — мы живем в просвещенном XVII веке, а не в Средневековье каком-нибудь! — в Англии только что парламент одолел короля, Мазарини испугался, арестовал еще ряд оппозиционеров, на другой день горожане вышли на улицы, королева была вынуждена освободить арестованных и бежать с Мазарини из города. Ядовитый Дюма: «Парижане в одно прекрасное утро проснулись без королевы и короля. Это их так поразило, что они никак не могли успокоиться, даже тогда, когда узнали, что вместе с королевой исчез, к великой их радости, и Мазарини. Первым чувством, охватившим Париж, когда он узнал о бегстве в Сен-Жермен… был некоторый испуг, вроде того, какой охватывает ребенка, когда он ночью проснется и вдруг увидит, что он один и около него никого нет. Парламент взволновался; постановлено было избрать депутацию, которая должна была отправиться к королеве и умолить ее не лишать долее Париж своего королевского присутствия».

Париж на некоторое время утих, а в Англии Кромвель требует казнить свергнутого короля Карла («великие» революции везде одинаковы: до власти дорывается самый жестокий и учиняет террор). Неизвестно, Маке или Дюма изобрел гениальный ход: поделить мушкетеров на две враждующие партии. Как ссора влюбленных, оживляющая чувства, этот конфликт нужен затем, чтобы дружба четверки не была слишком благостно-слащавой; надо чуть не поубивать друг друга, чтобы услышать от Атоса: «Никогда, клянусь в этом перед богом, который видит и слышит нас в эту торжественную ночь, никогда моя шпага не скрестится с вашими, никогда я не кину на вас гневного взгляда, никогда в сердце моем не шевельнется ненависть к вам». Д’Артаньян с Портосом за власть, Атос с Арамисом в оппозиции: почему именно так? С д’Артаньяном понятно, основное содержание «Двадцати лет» взято у Куртиля, а его д’Артаньян служит Мазарини. Дюма и Маке не могли все перевернуть с ног на голову, да это было бы и неубедительно: практичный, ленивый и не чрезмерно честолюбивый гасконец не мог ни с того ни с сего стать фрондером. Арамис с его бешеным честолюбием, напротив, вечный оппозиционер. Но о том, как поделить Атоса и Портоса, думается, были споры. Маке был республиканцем, как Дюма, даже более последовательным (не увлекался «добрыми королями»), сочувствовал Фронде, а его любимым героем был Портос: не исключено, что хотел его поставить в пару с Арамисом, а Дюма, влюбленный в Атоса, настоял на своем варианте, пообещав Маке, что Портос станет оппозиционером в следующий раз, — так в «Виконте де Бражелоне» и сделали, хотя там оппозиция куда более сомнительного морального свойства.

«Двадцать лет спустя» многие ценят выше «Мушкетеров» — редкий случай для сиквелов, но объяснимый: соавторы изначально спланировали работу вместе. Эффектнейшая сцена казни Карла, «Remember», чудесная вставная новелла о побеге Бофора из тюрьмы и мощная сквозная тема возмездия. «Веселый и легкий» роман «Три мушкетера» вообще-то закончился групповым убийством женщины — да, она виновна, и убили они, как Монте-Кристо, не своими руками, а через палача (он не человек, а орудие Провидения, как мостовая, о которую разбилась голова Фердинанда) — и все же сцена получилась садистской. Атос единственный сознает это: «Мы вместе проливали кровь, и, может быть, прибавлю я, между нами есть еще другая связь, более сильная, чем дружба: мы связаны общим преступлением». «Из груди Мордаунта вырвалось давно сдерживаемое рыдание. Краска залила его бледное лицо. Он стиснул кулаки, лицо его покрылось потом, и волосы поднялись, как у Гамлета.

— Замолчите, сударь! — вскричал он в ярости. — Это была моя мать. Я не хочу знать ее беспутства, ее пороков, ее преступлений. Я знаю, что у меня была мать и что пятеро мужчин, соединившись против одной женщины, скрытно, ночью, тайком убили ее, как низкие трусы». Дружба, скрепленная кровью, не может остаться безоблачно-чистой, попытка избежать проклятая толкает на новое зло: Атос, вопреки друзьям пытавшийся спасти Мордаунта, случайно, защищаясь, убивает его. Провидение не простит — заберет сына, как он забрал сына своей мертвой жены.

«Двадцать лет спустя» кончились на том, что мушкетеры пленили Мазарини и поставили одним из условий освобождения индульгенцию видным фрондерам; «Женская война» начинается с того, что Мазарини условий не выполнил. Это продолжение — так почему мушкетеров в нем нет? Ответ прост: «Женскую войну» начали раньше, а уже в ходе работы возникла идея вернуться к героям «Мушкетеров». Но не переделывать же — некогда! Вероятно, поэтому «Женская война» — роман слабый, и более взыскательными авторами был бы отвергнут как неудачный черновик: тяжело заставлять себя дописывать текст, когда в голове — другой на ту же тему и гораздо лучше. «Королева Марго» печаталась в «Прессе» с 25 декабря 1844-го по 5 апреля 1845 года, «Женская война» — в «Родине» со 2 января по 1 июня, «Двадцать лет» — в «Веке» с 21 января по 28 июня того же года. Производительность нечеловеческая: Дюма говорил, что по 12–14, а то и 18 часов в сутки работали, и так, видно, и было. В 1848 году он подытожил: «Я работал в течение 20 лет в среднем по 10 часов в день, или 73 000 часов. За это время я написал 400 томов прозы и 35 драм». Только с 1844 по 1848 год они с Маке создали 20 романов и, как подсчитали дюмаведы, произвели на свет 4056 главных персонажей, 8872 второстепенных и 24 339 статистов.

Даром все это не прошло: на одном из судов 1847 года Дюма говорил, что работа довела его до невроза и подорвала здоровье. Еще бы не подорвала: в безумном 1844 году он, кроме романов с Маке, умудрился написать еще массу текстов самостоятельно. Серия статей «Письма о драматическом искусстве» в газете «Мирная демократия»; повесть «Кюре Шамбар» о священнике, нарушившем тайну исповеди (сюжетный ход взят из «Ванинки») в издательстве «Поттер». Мистическая «История одного мертвеца, рассказанная им самим» для издательства «Бодри»: врач влюбляется в больную, сам умирает, Сатана оживляет его и дает провести с женщиной ночь, он жив, но она-то давно мертва. Близко к эстетике Гофмана, хотя местами больше напоминает Стивена Кинга, особенно когда Сатана говорит герою: «Утрите лицо, у вас в щеке червь…» Притча «История одной души»: душа гордится будущим рождением у богатой матери, Бог ее наказывает: мать умирает при родах. Очерк «Замок и госпиталь Мон-Кармель в Палестине» в издательстве «Фэн» с соавтором, собирателем народных песен Адольфом Дюма. Новелла «Ловля сетями» из итальянской истории в газете «Обзор фельетонов». Детективная пьеса «Лесники» с Левеном и Брунсвиком, поставленная в театре Варьете 15 марта 1845 года. И еще он в 1844 году начал (и будет делать это регулярно) писать сказки — в основном переложения иностранных, но иногда и самостоятельные: «Эгоист» — о жадном фермере, которого наказывают гномы, «Николя-философ» — как крестьянин променял лошадь на корову и так далее, «Медовая каша графини Берты» — из жизни эльфов, и, наконец, «Щелкунчик» — именно по этому тексту, а не по новелле Гофмана, в России директор императорских театров И. А. Всеволожский заказал Мариусу Петипа балет.

Большинство русских и советских литературоведов писали, что вариант Дюма — дрянь, некоторые отмечали, что он «светлее», чем у Гофмана, без фрейдистских мотивов. Но это почти точный перевод, лишь иногда отходящий от оригинала: текст Гофмана начинается фразой «Двадцать четвертого декабря детям советника медицины Штальбаума весь день не разрешалось входить в проходную комнату, а уж в смежную с ней гостиную их совсем не пускали. В спальне, прижавшись друг к другу, сидели в уголке Фриц и Мари…», а Дюма, забыв собственный принцип, предваряет энергичное начало разъяснением: «Однажды в городе Нюрнберге жил-был один президент банка… У него были сын и дочь. Сыну было 9 лет и его звали Фриц…»; он также счел нужным немного «разжевать» Гофмана, описывая битву Щелкунчика с мышиным королем и придав ей сценической наглядности.

И это не все: в том же году он закончил серию статей об итальянских художниках и начал историческую хронику «Людовик XIV и его век», вышедшую в 1845 году в издательстве «Дюфур и Фейен». Как это возможно даже при восемнадцатичасовом рабочем дне, представить сложно: современники заподозрили Дюма в эксплуатации чужого труда. Не впервые: еще в 1830-х годах, когда он писал не так уж много, критик Луи де Ломени в памфлете «Галерея знаменитых современников» бранился: «Пораженный постыдной заразой индустриализма… г-н Дюма телом и душой отдался культу золотого тельца… Физически невозможно, чтобы он написал или продиктовал все, что появляется под его именем». Теперь под его именем появлялось куда больше, вдобавок был успех, громадный заработок, и расцвела зависть. Филибер Одебран в книге «Дюма и Золотой дом» (1888) вспоминал, что на Дюма очень обижался Бальзак: «Обиду легко понять. Он сам хотел печатать романы с продолжениями, но они были намного тяжелей для читателя. Жирарден заменил его „Крестьян“ на „Королеву Марго“». В декабре 1844 года литератор Жан Батист Жако (псевдоним «Эжен де Мирекур»), ранее предлагавший Дюма соавторство, но отвергнутый, обратился в Союз писателей, требуя осудить «цеховой принцип работы отдельных авторов, из-за которого одиночки не имеют возможности заработать на жизнь».

«Цеховой принцип» в XIX веке был распространен, в том числе во Франции: к примеру, Огюст Лепуатвен д’Эгревиль (1791–1854) работал в «бригаде», нанимая, в частности, Бальзака, и выпускал не меньше романов, чем Дюма с Маке. Но Мирекур, обиженный Дюма, сосредоточился на нем: «Это плодовитое перо умудряется недостойными средствами утраивать доход, нанимая скромных помощников, у которых он покупает работу». Председателем союза был тогда критик Вьенне, один из тех, кто когда-то пытался запретить «Антони»; он, вероятно, был не прочь осудить Дюма, но Маке, член союза, дать показания против соавтора отказался, заявив, что доволен сотрудничеством и претензии третьих лиц ему непонятны. Тогда Мирекур написал Жирардену, требуя «закрыть двери перед беззастенчивым торгашом» и открыть их перед «талантливыми молодыми авторами». Жирарден ответил, что его читатели желают Дюма, а не «талантливых молодых авторов», а Дельфина Жирарден высказалась в «Прессе»: «Бальзак и Дюма пишут от пятнадцати до восемнадцати томов в год, им не могут этого простить… пусть они напишут по одному-единственному, совсем маленькому и посредственному, который никто и читать не станет, вот тогда посмотрим. Слишком большой багаж мешает войти в Академию…»

Мирекур 20 февраля 1845 года выпустил брошюру «Торговый дом „Александр Дюма и К°“»: разобрал тексты Дюма и назвал имена «подлинных авторов»: Левена, Буржуа, Гайярде, Нерваля, Мериса, Мальфия, Маке и даже Готье, с которым Дюма совместно не работал. Были и личные оскорбления: «Поскребите г-на Дюма, и вы обнаружите негра… Как вождь индийского племени, которому путешественники дарят бусы, г-н Дюма любит все, что блестит… Он собирает ордена всех народов… негр во всем! Хвастун, лжец, то гордый, как Сатана, то фамильярный, как бакалейщик; сегодня неистовствует, завтра трусит. Он вербует перебежчиков из рядов интеллигенции, продажных литераторов, которые унижают себя, работая, как негры под свист плетки мулата». Мирекур привел анекдот: Маке нарочно вставил 16 «что» в одну фразу и показал друзьям, а на следующий вечер фраза появилась в газете в неизменном виде — стало быть, Дюма даже не читает текстов «соавтора». Маке анекдот публично опроверг — действительно, не в его характере была бы подобная выходка. Почему он не захотел разоблачить соавтора? Тогда его устраивала денежная составляющая: треть гонорара. Он также, видимо, надеялся, что со временем Дюма начнет ставить его имя рядом со своим. Наконец, другие не предлагали ему соавторства, а писать один он побаивался: первые самостоятельные романы, «Бо из Анженна» и «Две измены», успеха не имели.

Анекдотов о «фабрике Дюма» ходило много. Поклонник сказал, что нашел в одной из его книг ошибку. «В какой?» — спросил Дюма. «Шевалье д’Арманталь». — «Черт побери, я не читал его». Другой поклонник, с которым обсуждался замысел нового романа, спросил: «На сей раз вы будете писать один? — Да, я хотел поручить моему лакею, но этот негодяй слишком дорого берет». Дюма анекдоты любил пересказывать, возможно, сам их и придумывал, но обижался, когда в нем сомневались люди, им уважаемые. Из письма Беранже: «Дорогой старый друг. Уверяю Вас, что мой единственный раб — моя левая рука, которая держит книгу открытой, в то время как правая работает двенадцать часов в день».

Сколько в анекдотах правды? Сказать трудно: все соавторы торопились, черновиков не хранили. О романе «Охота на водоплавающую дичь» Дюма сам сказал, что автор — Гастон Шервиль, а он лишь «расставил точки над „i“» (однако подписал своим именем). С другой стороны, он не лгал, когда говорил, что работает по 12 часов в сутки, и мы видели, что он мог писать большие тексты один. Блаз де Бюри описывает случай, когда Дюма на спор за 72 часа должен был написать 75 страниц романа «Шевалье де Мезон-Руж», не располагая ничьим черновиком: «Он сделал это за 66 часов, только рука потом болела. В тексте не было ни единого исправления, он утверждал, что это потому, что весь текст он заранее придумывает в голове». «История моих животных»: «Следует на полчаса задуматься, написать название… а после этого писать по 35 строк на странице, по 50 букв в строке… Тогда через 10, 20 или 40 дней, при условии, что в день будет написано 20 страниц, что составляет 700 строк или 38 500 букв в день, роман будет написан. Большая часть критиков… считают, что именно так я и поступаю. Только они забывают одну мелочь, а именно то, что, прежде чем приготовить чернила, перо и бумагу, прежде чем приставить стул к столу, прежде чем подпереть голову рукой, прежде чем написать название и слова: „Глава первая“, я порой шесть месяцев, порой год, а то и десять размышляю над тем, что собираюсь написать… Я не начинаю писать книгу, прежде чем не закончу ее». Но это скорее относится к поздним книгам, которые он писал один. В 1844 году размышлять было некогда.

На дуэль Дюма Мирекура не вызвал, повел себя обдуманно, личные оскорбления проигнорировал и 17 февраля 1845 года обратился в правление Союза писателей с письмом: «Есть ли какое-либо злоупотребление в союзе двух человек, объединившихся ради работы на основе условий, которые устраивали и устраивают обоих?» Он спрашивал, повредил ли кому-нибудь или чему-нибудь этот союз: издателям? газетам? читателям? Ничуть. Коллегам? «Нет, так как они были в том же положении и могли, либо по отдельности, либо совместно, противопоставить их продукцию моей». Он указывал, что многие драматурги работают в соавторстве и их почему-то не упрекают. «Теперь перейдем к моему соавтору, весьма удивленному тем, что его участь вдруг внушила неким лицам такую жалость и заботу». Он привел перечень книг, которые они с Маке написали вместе и по отдельности — последнее доказывало, что оба оставляли друг другу свободное время, — и призвал союз защитить его, ибо «действовал в рамках законодательства и имеет право обратиться за защитой своих интересов и чести».

Маке 19 февраля написал Дюма письмо, в котором опровергал анекдот про 16 «что», с позволением зачитать его публично, но сам на заседании союза не выступал. В итоге правление по поводу соавторства ничего официально не заявило, но вынесло Мирекуру порицание за то, что он оклеветал Дюма, «затронув его происхождение, личность, характер и частную жизнь». Как-то слабовато. Тогда Дюма подал на Мирекура в суд и 15 марта выиграл его: ответчика приговорили к пятнадцати суткам и обязали опубликовать приговор в газетах. Но скандалы продолжались. Издатель Рекуле (у которого Дюма изредка публиковался) распространил информацию, что «Мушкетеров» написал Маке; издатель Бодри, купивший права на книжное издание романа, подал на него в суд. Надо было как-то оформлять отношения с Маке. Дюма написал в правление союза официальное подтверждение, что Маке его соавтор, а тот разрешил передать адвокату Дюма и в союз свое письмо к Дюма от 4 марта 1845 года, в котором отказывался от авторских прав: «…мы всегда обходились без контрактов и формальностей. Доброй дружбы и честного слова нам было достаточно… Но однажды Вы нарушили молчание. Вы поступили так, чтобы оградить нас от низкой и нелепой клеветы. Вы поступили так, чтобы оказать мне самую высокую честь, на какую я мог когда-либо надеяться, Вы поступили так, чтобы публично объявить, что я написал в сотрудничестве с Вами ряд произведений. Вы были даже слишком великодушны, дорогой друг, Вы могли трижды отречься от меня, но Вы этого не сделали… Разве Вы уже не расплатились со мной сполна за все те книги, что мы написали вместе? У меня не было с Вами контракта, а Вы не получали от меня расписок, но представьте, что я умру и алчный наследник явится к Вам, размахивая этим заявлением, и потребует от Вас то, что я давно получил… Итак, с сегодняшнего дня я отказываюсь от своих прав на переиздание следующих книг, которые мы написали вместе… и утверждаю, что Вы сполна рассчитались со мной за все в соответствии с нашей устной договоренностью».

Гюстав Симон считает, что Дюма «выбил» из Маке это письмо. Сам Маке на одном из судов приводил письмо Поля Лакруа: «Дорогой друг, Вы обращаетесь к моим воспоминаниям по поводу Ваших дел с нашим общим другом Александром Дюма в марте 1845, вскоре после публикации брошюры Мирекура. Я помню очень отчетливо, что, утомленный пересудами, Вы попросили Дюма впредь подписывать вашими обоими именами все труды, которые вы напишете совместно. Дюма ответил, что это невозможно, учитывая договоры с газетами, и, чтобы вы оба могли продолжать получать доход, он должен подписывать работы только своим именем. Но чтобы удовлетворить Ваше справедливое желание, он предложил, что в письменном виде признает перед Союзом писателей, что Вы его единственный соавтор. Дюма сделал такое заявление, но несколько дней спустя он мне сказал не без уныния: „Ну вот! Маке признан моим соавтором. Я подписал бумагу. Но что будет, если Маке умрет и его наследники потребуют признания их прав на наши работы?“ Признаюсь, это возражение мне казалось серьезным. Имя Дюма было звездным, магическим; и, по моему мнению, стоило тогда в коммерческом отношении намного больше Вашего… Все это привело к тому, что Вы написали Дюма письмо, в котором отказывались от прав на написанные вами совместно произведения». Возможна и иная последовательность: Бодри просит доказательств, что у Маке нет авторских прав, — Дюма просит Маке написать письмо — тот соглашается при условии, что о его соавторстве узнает Союз писателей. В любом случае то была лишь часть сделки, вторая часть — заключенное 25 марта по требованию Маке письменное соглашение. Маке: «Договорились, что он платит мне 1200 франков за 6000 строк… половину этой суммы при поставке материала, половину после публикации одного тома; от каждого следующего произведения, сделанного в соавторстве, я получал бы 250 франков за том…»

Как объяснить упорное нежелание Дюма ставить на совместных работах имя соавтора? Человек он был не злобный, к Маке относился хорошо. На первом плане, видимо, был чисто денежный интерес: и наследников боялся, и издатели действительно не хотели платить требуемые суммы, если к имени знаменитого автора прибавится другое. Более щепетильный автор сказал бы, что это можно преодолеть: писали бы на всех книгах «Маке», и со временем его имя также стало бы знаменитым. Но, во-первых, хотелось побольше денег сейчас, а во-вторых, Дюма с его небезупречной по части соавторства репутацией, видимо, побаивался: если читателям скажут, что в его книгах половина труда принадлежит другому, они могут поверить Мирекуру и заподозрить, что не половина, а все… (А может, боялся, что Маке, если его прославить, станет конкурентом? Это вряд ли. Не ревновал же он к Гюго или, скажем, Эжену Сю. На рынке всем найдется место. Другое дело, если сочтут, что он занял чужое.) Возможно также, что он искренне недооценивал вклад Маке: раньше ведь как-то обходился без него…

Вообще с авторским правом были постоянные сложности: недоплаты, незаконные перепечатки. Той же весной Дюма судился с «Веком», требуя расторжения договора, и 4 июля проиграл; в тот же день он заключил эксклюзивный договор на книжные издания с молодым издательством Мишеля Леви (1821–1875), который обещал наводнить рынок дешевыми, по два франка, книгами (слово сдержал: все крупные французские писатели второй половины XIX века будут у него печататься). Он начал выпускать книги Дюма с 1845 года, при этом Дюма не смог разорвать договор с издателем Кадо, что принесет ему новые суды. А 5 июля он и Бодри выиграли процесс против Рекуле: того обязали не говорить публично, что Маке причастен к «Мушкетерам» и будущим книгам Дюма.

Одновременно с судами шло строительство дома (оно обойдется в конечном итоге в 250 тысяч франков), надо было присматривать за подрядчиком, при этом Дюма еще успевал развлекаться: один-два раза в неделю с сыном или Селестой выезжал в театр или в гости, а на «Вилле Медичи» беспрестанно толклись люди… Вильмесан: «Гостей предоставляли самих себе. Хозяин даже не всегда успевал переодеться к обеду, работая до последней минуты… Он выходил неряшливо одетым, в простых штанах, в тапочках, незастегнутой рубашке… и спешил вернуться к себе в кабинет». Той же весной он съездил в форт Ам, привез оттуда двух лошадей и пойнтера Причарда и начал собирать зверинец: павлины, фазаны, обезьяны; ухаживал за ними садовник Мишель. Кот Мисуф недавно умер, повариха подобрала котенка, назвали Мисуфом Вторым. Основали с Теофилем Готье Лигу защиты кошек, правда, защищать их права всерьез было недосуг, но о них по крайней мере с любовью писали. Редкий случай, когда человека нельзя отнести к «кошатникам» или «собачникам»: тем и другим Дюма симпатизировал одинаково.

13 апреля Гюго стал пэром Франции, а 5 мая умер от плеврита второй мушкетер — Годфруа Кавеньяк. Удар тяжелый, так как забытая дружба недавно возобновилась: «После того как мы не встречались десять лет, а потом вдруг в один прекрасный день, случайно, оказались бок о бок за столом, мы в течение всего ужина предавались воспоминаниям и, прощаясь — рука в руке, сердце к сердцу, — обещали больше не разлучаться надолго…» То ли Кавеньяк не испытывал к Дюма подобных чувств, то ли его окружению не приходило в голову, что у нынешнего, аполитичного и благополучного, Дюма может быть с ним что-то общее, но Дюма, по его словам, не сообщили о болезни и смерти Кавеньяка, и потому на похоронах он не был. Можно допустить, что тут Дюма солгал, знал и не пошел: на похоронах был митинг «несогласных», могла начаться заварушка, а он был как никогда от этого далек и не желал отвлекаться.

Весной и летом 1845 года они с Маке, отложив «Монте-Кристо», написали продолжение «Королевы Марго» — «Графиню Монсоро» (вещь более слабую, хотя с хорошо спроектированным сюжетом, что позволяет предположить, что Дюма меньше участвовал в работе). Поскольку с «Веком» Дюма разругался, а Жирарден мало, по его мнению, платил, роман был отдан в «Конституционную газету», которую только что выкупил Луи Верон, а редактировал Тьер; «Графиня Монсоро» печаталась с 17 апреля 1845-го по 12 февраля 1846 года, был также заключен договор на пять лет: по девять стандартных томов в год, 3,5 тысячи франков за том. Под действие договора не попал другой роман, писавшийся одновременно с «Графиней Монсоро» и публиковавшийся с 21 мая 1845-го по 12 января 1846 года в газете «Мирная демократия»: то ли договор с ней был заключен раньше, то ли Тьеру текст не понравился. Почему? Роман «Шевалье де Мезон-Руж» был заявлен для публикации под названием «Женевьева, или Эпизод 1793 года». Год, о котором приличные люди не хотели говорить, который вспоминали с ужасом. Живем плохо, но, боже упаси, больше никаких революций!

Без политики у Дюма нигде не обходилось, но лишь теперь он решился открыть самую сложную страницу: Великую революцию. «Мезон-Руж» — первый по времени написания, но по хронологии описанных событий (10 марта — 16 октября 1793 года) — пятый роман цикла (ему предшествуют написанные позднее «Записки врача», «Ожерелье королевы», «Анж Питу» и «Графиня де Шарни»). А теперь, поскольку каждый раз подробно пересказывать содержание романов мы не можем, а хронологию французской революции вряд ли хорошо помним, давайте напишем шпаргалку: как там все у них было. (А нельзя вообще не забивать этим голову? Можно, но тогда мы рискуем многого в Дюма не понять — он посвятил этой теме полжизни и был болен 93-м годом.)

Все всегда упирается в выборы.

Но первые французские парламенты выборными не были. Так в X–XI веках назывались органы, регистрировавшие королевские указы, и они порой отказывались это делать, находя несоответствие прежним. Должности в них покупались, но все же это были органы, имевшие право спорить с королем. Короли, в свою очередь, имели право на мнение парламентов плевать. Но им этого стало мало. Можно было сделать так, чтобы в парламентах сидели на все согласные идиоты, но короли до этого еще не додумались и с парламентами воевали. Людовик XIV в 1673 году предписал парижскому парламенту без обсуждения визировать его указы. После его смерти парламенты вновь распоясались, и Людовик XV сажал их членов в тюрьму, а в 1771 году упразднил. Были еще основанные в 1392-м Генеральные штаты, созывавшиеся королем в критические моменты и решавшие, где достать денег. Дворянство, духовенство и «третье сословие» (горожане) заседали в Генеральных штатах по отдельности и имели по одному голосу независимо от числа представителей. Общего закона, по которому их созывали, не было: то назначение, то выборы, в последнем случае король издавал указ, кого и как избирать. Но с 1614 до 1789 года они не созывались ни разу.

В 1774 году на трон взошел Людовик XVI, не самый плохой король, но безвольный, находившийся под каблуком жены Марии Антуанетты; он восстановил парламенты. В конце 1787-го начался экономический кризис, люди умирали от голода, а король велел повысить налоги и распространить церковную десятину даже на траву. Парижский парламент отказался регистрировать его указы и предложил созвать Генеральные штаты. Король обещал созвать Генеральные штаты через пять лет, а за это парламент должен был найти деньги сейчас. Парламент отказался и 8 января 1788 года был упразднен, его члены арестованы. Парижане возмущались (от голода люди смелеют); Людовик назначил на пост министра финансов популярного Жака Неккера, но с кризисом справиться не удалось, и под влиянием Неккера король созвал Генеральные штаты: избирать их могли мужчины не моложе 25 лет, имевшие постоянное место жительства и платившие налоги. Это был невиданно либеральный порядок, и в третье сословие Штатов выбрали (особенно от Парижа) множество оппозиционеров. 17 июня 1789 года третье сословие заявило, что нужен постоянно действующий законодательный орган, и объявило себя таковым — Национальным собранием, а другие сословия призвало присоединиться. Король не решился распустить Штаты, по совету Неккера признал Национальное собрание и сам просил депутатов дворянства и духовенства туда войти («сдержки и противовесы»). Но 9 июля Национальное собрание объявило себя Учредительным собранием — высшим представительным и законодательным органом Франции. Жена и братья надавили на короля, и он отыграл назад: окружил Париж войсками и 11 июля отправил Неккера в отставку. 12-го рассерженные горожане вышли на улицы.

13 июля они сформировали Парижскую коммуну, коммунизм тут ни при чем — просто общественный комитет, обосновавшийся в мэрии. Революция длилась три дня: 14-го взяли Бастилию, войска сдались, король признал Учредительное собрание, коммуна стала фактической властью в столице (в других городах создавали свои коммуны) и объявила набор в Национальную гвардию, командующим которой стал генерал Лафайет (он умер в 1834 году и «Мезон-Ружа» не прочел). Учредительное собрание отменило феодальные повинности, наследственное дворянство, церковную десятину и объявило всеобщее равенство в уплате налогов и праве занимать официальные должности. 26-го оно приняло «Декларацию прав человека и гражданина», частично списанную с американской Декларации независимости 1776 года и провозглашавшую «неотъемлемые права» человека: «свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению». Последнее исходило из античного «права на тираноубийство» и у американцев было сформулировано жестче: «Когда ряд злоупотреблений и насилий, неизменно подчиненных одной и той же цели, свидетельствует о коварном замысле вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом, свержение такого правительства… становится правом и обязанностью народа». Французы придут к этому в 1793-м и впишут в декларацию: «Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его священнейшее право и неотложнейшая обязанность». (По иронии истории эту фразу утвердила диктатура, но диктаторы уходят, а идеи остаются: она подтверждена французской конституцией 1958 года.)

Людовик сидел в Версале и отказывался санкционировать декларацию; 5 октября Учредительное собрание приказало Лафайету вести гвардию на Версаль, короля вынудили переехать в Тюильри. Установилось странное двоевластие; 20 июня 1791 года король пытался бежать, но был узнан на границе, возвращен в Париж и взят под стражу. Пошла тяжба: собрание хотело принять конституцию, король упирался (и, как потом узнали, просил иностранной интервенции), собрание не решалось упразднить короля и 17 июля расстреляло демонстрацию горожан, требовавших ликвидировать монархию. 3 сентября 1791 года собрание провозгласило конституцию. Король, говорилось в ней, царствует не по Божьему промыслу, а «по закону» и обязан присягать нации и закону; однако его особа «неприкосновенна и священна». Он — глава исполнительной власти и не имеет права разгонять Законодательное собрание, избираемое на два года (его члены давали клятву «жить свободными или умереть»).

Король присягнул конституции, а французы впервые выбрали настоящий парламент. Выборы были не прямые — граждане, имевшие право голоса (оседлые налогоплательщики — 4,3 миллиона человек), выбирали выборщиков (50 тысяч), участвовали в основном горожане, и победил «креативный класс»: адвокаты, журналисты, актеры, мелкие бизнесмены, как охарактеризовал их Дюма в романе «Сотворение и искупление», «люди добродетельные, которых не могла запятнать никакая клевета, люди, повинные лишь в распространенных грехах той легкомысленной эпохи, в большинстве своем молодые, красивые и талантливые», «политики честные, но неудачливые»; много таких было из департамента Жиронда, и их всех принято называть жирондистами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.