Глава восьмая БЕССМЕРТНЫЕ

Глава восьмая

БЕССМЕРТНЫЕ

В Марселе летом 1843 года Дюма не только ухаживал за Рашелью; он взял в библиотеке опубликованную в 1700 году книгу де Куртиля «Мемуары господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров». Куртиль утверждал, что использовал подлинные записки д’Артаньяна (такой политик и военный существовал, он умер за 27 лет до выхода книги Куртиля), граф д’Алиньи, бывший офицер мушкетерской роты, уверял, что автор никогда не был знаком с д’Артаньяном, современные исследователи не исключают факта знакомства. Для нас это не важно. Читатель, желающий узнать о людях, бывших прототипами персонажей Куртиля, может обратиться к соответствующей литературе. Реальный д’Артаньян к Дюма и Маке не имеет отношения. Есть только забытый текст Куртиля и вечно живой — их двоих.

Маке говорил, что прочел книгу Куртиля раньше и рекомендовал ее Дюма, тот утверждал, что наткнулся на нее первым. Не важно: «Сильвандир» они оба уже писали по Куртилю и наверняка не «наткнулись» на «Мемуары д’Артаньяна», а взяли их осознанно. Вопрос в ином: справедливо ли, что в современных изданиях «Мушкетеров» оба названы авторами? А если так, не следует ли добавить третьего — Куртиля?

В «Театральных воспоминаниях» (1868) Дюма писал, что в соавторстве, кроме выгоды, есть риск: «Соавтор похож на пассажира, который плывет в одной лодке с вами и постепенно демонстрирует вам, что не умеет грести и плавать; когда наступит крушение, вам придется поддерживать его на плаву, рискуя самому утонуть». В той или иной степени его соавторами было более пятидесяти человек; распространенная точка зрения, что Дюма всегда подписывал совместные работы один, как мы видели, неверна — он часто отказывался подписывать их вообще. Альфред Асселен вспоминал, как, испытывая трудности с романом «Похищение Елены», пошел к Дюма и тот написал «несколько глав таких хороших, что их превосходство было видно сразу», но нигде не упомянул, что причастен к роману. Но с 1840-х годов преобладают случаи, когда он ставил свое имя, не упоминая соавтора. Насколько это справедливо?

Вот мнения в пользу Дюма. Фернан Шаффиоль-Дебиймон: «Дюма задумывал план, разрабатывал персонажей; он был архитектором, Маке каменщиком. Каждой странице Дюма придавал последний штрих, оживляя вялую прозу Маке, внося свет и одушевление». Ален Деко: «И у художников Возрождения были помощники… таким был Маке, но кисть держал Дюма». Труайя: «Огюст Маке… собирал материалы и придумывал эпизоды, тогда как Александр помешивал соус, добавлял пряности и специи и придавал блюду незабываемый вкус». Дж. Лукас-Дубретон: «Историк поставлял материал, сырой, кратко изложенный; фокусник вылеплял из него красивое изделие». Моруа: «Маке выступал в роли мраморщика, Дюма — скульптора. Соавтор писал сценарий, который Дюма использовал как черновик…» Эндрю Лэнг: «Дюма говорил помощникам, где найти материалы, давал нить сюжета, указывал, как разбивать на главы, затем брал эти главы и вселял в них дух… он получал от сотрудников механическую помощь, брал из их рук мертвые скелеты и оживлял их… Что делал Маке? Он делал „исследования“. Не очень глубокие. Возможно, он обнаружил, что Ньюкасл находится на Твиде и что шотландская армия в значительной степени состояла из горцев. Возможно, именно он изобразил Карла I в „Виконте де Бражелоне“. Я предполагаю, что он слушал, когда Дюма говорил, иногда возражал…» Герберт Горман, биограф, очень неприязненно относящийся к Дюма, тем не менее считал: «Маке… знал свои границы и понимал, что он исследователь, а не творец». Циммерман: «Справедливо назвать Маке и других помощниками Александра, но не равными ему… Маке был хорошим и неутомимым сценаристом…» Подобных высказываний — тьма: Наполеону помогали генералы, кинорежиссерам — ассистенты, Микеланджело — подручные, и все это каким-то образом относится к соавторству Маке и Дюма. Не относится. Это лишь метафоры, которые не объясняют механизма работы.

Бывают разные виды соавторства. Один описан Борисом Стругацким: «Сюжеты мы всегда придумывали вместе… Тексты писали тоже вместе, хотя в самом начале пробовали писать и порознь, но это оказалось нерационально, слишком медленно и как-то неинтересно. Обычно же один сидел за машинкой, другой бродил тут же по комнате, и текст придумывался и обсуждался постепенно — фраза за фразой…» Другой способ: соавторы разрабатывают план и пишут каждый свои куски, минимально правя или вообще не правя друг друга. Третий: один пишет «рыбу» и отдает другому, а тот превращает «рыбу» в полноценный литературный текст (при этом сюжет может принадлежать как первому, так и второму). Дюма испробовал все варианты, включая способ Стругацких (в том числе с Маке, но лишь однажды: отнимает много времени и надо жить вместе), особенно в пьесах: диалог удобно сочинять вдвоем. В пьесах часто использовал второй способ, в прозе — третий, причем тот его подвид, когда идея и сюжет принадлежали автору «рыбы», — сам генерировать сюжеты катастрофически не умел. Тут опять подварианты: иногда кто-то сдавал ему рукопись и больше не участвовал в работе («Нельская башня», «Жорж», «Шевалье д’Арманталь», «Сильвандир»), в других случаях (сюда относится большинство книг, написанных с Маке) были предварительное обсуждение сюжета и консультации в процессе работы.

Судебные процессы (о них в свой черед) отказали Маке в праве считаться автором совместных книг, признав его работу «технической». Не все с этим были согласны. Библиограф Жозе Мари Керар считал, что половина книг, подписанных Дюма, на самом деле сделана одним Маке. Самый горячий заступник Маке, Гюстав Симон, на основе переписки Маке и Дюма доказывал, что без Маке Дюма писать вообще не мог. Из письма Маке Полю Лакруа: «Мы фактически вместе сделали „Трех мушкетеров“, первые тома которого были написаны мной одним, без обсуждения плана, по первому тому „Мемуаров д’Артаньяна“». Мало ли что он утверждал? Но вот записки Дюма Маке: «Как можно скорей пришлите рукопись, особенно по первому тому мемуаров…»; «Мне нужно продолжение к 10-му. Шлите чем раньше, тем лучше»; «Не забудьте запастись томом по Людовику XIII, где говорится о процессе Шалэ и есть соответствующие документы. Вместе с ним пришлите все, что вы подготовили по Атосу…»; «Уже два дня как вы меня оставляете без текста, и я самый несчастный человек на свете».

Из некоторых записок, правда, следует, что Дюма самостоятельно все же что-то писал или хотя бы придумывал: «Любопытно! Сегодня утром я написал Вам, чтобы Вы ввели в эту сцену палача, а потом бросил письмо в камин, решив, что сделаю это сам. Первое же слово, которое я прочел, доказало мне, что наши мысли совпали… Работайте скорей, так как я простаиваю уже два часа»; «В следующей главе мы должны услышать рассказ Арамиса, который обещал д’Артаньяну разузнать, где держат мадам Бонасье»; «Приходите завтра вечером, чтобы мы составили большой кусок плана… Я, вероятно, уеду в воскресенье вечером, хорошо бы Вы к моему возвращению подготовили два тома». Симон делает логичный вывод: «Почти всегда Дюма спрашивает Маке, куда он ведет, с покорностью следуя его сюжету, за исключением случаев, когда он находит какой-нибудь исторический анекдот… он может работать только по рукописи Маке, в одиночку он дезориентирован, он никогда не знает, куда Маке поведет его». Подобными записками изобилует работа и над другими романами (обычно над несколькими сразу): «Где мы сейчас? Нужно дальше двигать „Бальзамо“, двигать „Мушкетеров“; можем увидеться нынче вечером?»; «Да, да, да, дитя мое, сто раз да: надо заканчивать том отъездом д’Артаньяна и Портоса, которые находят Мордаунта в Булони…»; «Не сделать ли так, что у Винтера и лорда Монтроза одна мать?»; «Я замечаю, что нам вредит отсутствие любовной интриги…»

Когда писали «Монте-Кристо», часто совещались и Дюма был несколько активнее. «Чтобы не делать 36 разных рассказов, я вложу рассказ Кадрусса в уста Бертуччо. Не стоит спешить. Давайте отложим про майора и того юношу… Надо встретиться за ужином, обговорить»; «Пожалуйста, приходите к обеду. Нам нужно сделать Мореля и тот эпизод, где Вильфор встречается с Монте-Кристо…» Роман «Женская война»: «Вначале у Вас очень хорошо. Теперь вот что. Кавеньяк требует у Лене и Ларошфуко 30 тысяч… Ларошфуко отвечает, что сперва надо заплатить недовольным, и т. п. Кавеньяк ему дает неделю…» «Королева Марго»: «Это все ничего, несмотря на 6 или 8 страниц политики, но теперь у людей снова возникнет интерес, они будут просто глотать страницы… Дорогой друг, на Вашей совести будет, если мы не продолжим. С девяти вечера я сижу и жду сложа руки»; «Давайте больше Марго! У меня не осталось ничего. Выручайте!»; «Это все хорошо, но я не нашел ничего о записке, которую Маргарита послала мадам де Сов. Я не осмеливаюсь продолжать дальше. Вы забыли про записку или перенесли ее в другое место?» Иногда, впрочем, записки доказывают, что Дюма и Маке писали разные сюжетные линии параллельно. «Что дальше будет с Морелем и де Муи? Мне надо знать, чтобы не писать вслепую. Что Вы собираетесь сделать с кредитором Коконнаса? Давайте сделаем его жестоким, но не подлым». «Шевалье Мезон-Руж»: «Раз нам почти ничего не дало то, что Диксмер и Мезон-Руж не знают друг о друге, давайте объединим их. А то малоправдоподобно, чтобы они не нашли друг друга в одной тюрьме».

Записки показывают, что вопреки расхожему мнению Дюма часто не увеличивал объем текста, а сокращал. «Из 28 Ваших страниц вышло 17 моих…»; «Я нуждаюсь в рукописи. На этот раз из ваших 190 страниц я сделал меньше 70». (У Маке почерк размашистый, у Дюма убористый, но 70 из 190 за счет одного почерка не сделать.) Кстати, в связи с почерком возникает естественный вопрос: Дюма лично переписывал рукописи Маке (как считает Симон — чтобы выдать за свои), и адвокат Дюма на процессах этот довод использовал как доказательство того, что его доверитель и есть автор, — но ведь Маке мог предъявить свои рукописи? Да вот не мог — они не сохранялись. Маке очень торопился, писал в одном экземпляре, как закончит — сразу слал Дюма, а тот, переписав текст, бумажку Маке выбрасывал (по мнению Симона, специально).

Моруа: «Дюма… переписывал текст, добавляя тысячи деталей, придававших ему живость, переделывал диалог… тщательно отшлифовывал концы глав…» Что такое «придать живость»? Что значит «отшлифовывал»? Сергей Нечаев: «Похоже на то, что Дюма правил „рыбу“ Маке лишь стилистически, иногда вводя кое-какие второстепенные персонажи и разворачивая диалоги». Что такое стилистическая правка? Где грань между правкой и соавторством? К счастью, мы можем попытаться ответить на этот вопрос — сохранился и был опубликован вариант главы «Трех мушкетеров» в том виде, как его написал Маке. По мнению Моруа, Маке этой публикацией «хотел доказать, что подлинным автором „Трех мушкетеров“ был он, но доказал обратное. Все лучшее в этой сцене, все, что придает ей колорит и жизненность, исходит от Дюма». Колорит, жизненность — опять красивые слова; мы же будем работать с текстом и разберем его по косточкам. Но сначала несколько слов о переводах.

Первое издание «Мушкетеров» на русском языке вышло в 1846 году в Санкт-Петербурге без указания переводчика, следующее — в 1866-м в переводе М. Руммеля, потом еще три без указания переводчиков. В 1928 году в издательстве «Земля и фабрика» — краткий пересказ в «обработке М. И. Зотиной»; одновременно вышел перевод под редакцией М. Лозинского в издательстве «Академия». В 1949-м появился перевод В. Вальдман, Д. Лившиц и К. Ксаниной, затем их же, откорректированный. В 1960-м Дебора Лившиц сделала новый вариант, ставший каноническим. В нем зачем-то изменена авторская разбивка на главы, всюду «вымолвил» и «возразил» вместо сухого, как у Хемингуэя, «сказал», и восклицательные знаки вместо запятых; тем не менее, на наш взгляд, он вполне хорош. Но в 2004 году вышел перевод И. Лаукарта, который, как считают некоторые литературоведы и читатели, ближе к оригиналу и лучше. Не можем с этим согласиться. М. Н. Алексеева хвалит перевод Лаукарта: «В старом привычном переводе д’Артаньян после ссоры с Арамисом говорит себе „Ничего не поделаешь“, а у Лаукарта — „Ничего себе положеньице! Ну и попал!“» По мнению Алексеевой, это «напряженней и современней». Нам приходилось встречать такую точку зрения, говоря о переводах Марка Твена, и даже защищать ее: чтобы заинтересовать книгой современных детей, «осовременивание», каким бы кощунством оно ни выглядело, может, и полезно. Но тогда уж надо осовременивать каждые 10–20 лет. Автору статьи понравилось, что Лаукарт заменил «задать трепку» на «вздуть» — но, извините, кто в XXI веке говорит «вздуть»? Алексеева: «На предложение де Жюссака спасать свою шкуру д’Артаньян в новом варианте отвечает более взволнованно и художественно: „…по одежде я не ваш, я в душе — ваш. У меня сердце мушкетерское. Я это чувствую, оно руководит мною“». Может, и художественно (дело вкуса), а только в подлиннике вообще нет такой фразы. Так что цитировать будем перевод Лившиц, только пунктуацию восстановим авторскую (иначе создалось бы впечатление, что Дюма исправил пунктуацию Маке, тогда как это переводчик исправил Дюма). Итак, перед нами сцена казни миледи (в сокращении). Что написал Маке? Что из этого сделал Дюма? Есть ли разница?

Маке

Иногда широкая молния являлась из-за туч и, словно чудовищный ятаган, рассекала надвое небо и воду.

Дюма

Время от времени широкая молния озаряла весь край неба, змеилась над черными купами деревьев и, словно чудовищный ятаган, рассекала надвое небо и воду.

Маке

Миледи, которую вели двое слуг, доставили на берег реки. Уста ее были безмолвны, но глаза говорили со свойственным им неизъяснимым красноречием. Она поочередно молила каждого, на кого устремляла взгляд.

Дюма

Гримо и Мушкетон увлекали вперед миледи, держа ее за руки; палач шел за ними, а лорд Винтер, д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис шли позади палача. Планше и Базен замыкали шествие.

Слуги вели миледи к реке. Уста ее были безмолвны, но глаза говорили со свойственным им неизъяснимым красноречием, умоляя поочередно каждого, на кого она устремляла взгляд.

Маке

По дороге она сказала:

— У меня есть пятьсот пистолей, чтобы дать вам, если вы поможете мне бежать, но если вы предадите меня в руки ваших господ, знайте: вы будете убиты.

Дюма

Воспользовавшись тем, что она оказалась на несколько шагов впереди остальных, она сказала слугам:

— Обещаю тысячу пистолей каждому из вас, если вы поможете мне бежать! Но если вы предадите меня в руки ваших господ, то знайте: у меня есть здесь поблизости мстители, которые заставят вас дорого заплатить за мою жизнь!

Маке

Гримо колебался. Мушкетон дрожал всем телом.

Атос, услыхавший разговор, подошел; лорд Винтер последовал его примеру.

— Уберите этих слуг, — сказал он. — Она говорила с ними, на них уже нельзя полагаться.

Дюма

Гримо колебался. Мушкетон дрожал всем телом.

Атос, услыхавший голос миледи, быстро подошел; лорд Винтер последовал его примеру.

— Уберите этих слуг, — сказал он. — Она говорила с ними, на них уже нельзя полагаться.

Атос подозвал Планше и Базена, и они сменили Гримо и Мушкетона.

Маке

Доставив лодку к берегу, четверо судей дали знак палачу, который связал миледи руки и ноги. Тогда она воскликнула:

— Вы трусы, вы жалкие убийцы, я женщина и жертва ваших страхов и вашей клеветы. Берегитесь! Меня спасут и отомстят за меня!

Дюма

Когда все пришли на берег реки, палач подошел к миледи и связал ей руки и ноги.

Тогда она нарушила молчание и воскликнула:

— Вы трусы, вы жалкие убийцы, вас собралось десять мужчин, чтобы убить одну женщину! Берегитесь! Если мне не придут на помощь, то за меня отомстят!

Маке

— Вы не женщина, — ответил Атос холодно, — вы чудовище, вы не человек. Вся ваша жизнь — череда преступлений и ужасов. Мы доказали, что каждый из нас подвергался опасности от стали или яда, направленных вашими друзьями, другие убийцы преследовали наших друзей, и это заканчивалось гибелью. Посмотрите на себя в этот высший час, и вы увидите дурные страсти, любовь, превращенную в разврат, кровь, алчность, злобу под внешним покровом красоты. Мне жаль вас, мадам, но это не я сегодня выношу вам приговор и убиваю вас, это ваш брат, ваш любовник, ваш муж, чьи тени витают над вашей головой и вызывают ужас на вашем лице. Они восклицают: «Смерть!» Чтобы очистить вашу душу, мадам, попытайтесь молиться Богу, люди ничего не могут сделать для вас.

Дюма

— Вы не женщина, — холодно ответил Атос, — вы не человек — вы демон, вырвавшийся из ада, и мы заставим вас туда вернуться!

Маке

— Но кто посмеет тронуть волосок на моей голове? Вы, добродетельные господа? Это тоже убийство!

— Палач не убийца, мадам, — ответил человек в красном плаще, ударяя по своему широкому мечу.

Дюма

— О добродетельные господа, — сказала миледи, — имейте в виду, что тот, кто тронет волосок на моей голове, в свою очередь будет убийцей!

— Палач может убивать и не быть при этом убийцей, сударыня, — ответил человек в красном плаще, ударяя по своему широкому мечу. — Он последний судья, и только. Nachrichter, как говорят наши соседи-немцы.

И так как, произнося эти слова, он связывал ее, миледи испустила дикий крик, который мрачно и странно прозвучал в ночной тишине и замер в глубине леса.

Маке

— Но вы не судьи! — кричала миледи, и ее крик раздавался в густом ночном лесу.

Дюма

— Но если я виновна, если я совершила преступления, в которых вы меня обвиняете, — кричала миледи, — то ведите меня в суд! Вы ведь не судьи, чтобы судить меня и выносить мне приговор!

Маке

— Мы люди, которые осуществляют возмездие, — ответил д’Артаньян.

— Я согласна, чтобы вы отдали меня под суд, заключили меня в тюрьму!

— Кардинал спасет вас, не правда ли, — сказал лорд Винтер. — Я предлагал вам Тайберн в Портсмуте, отчего же вы не согласились?

Дюма

— Я предлагал вам Тайберн, — сказал лорд Винтер, — отчего же вы не захотели?

Маке

— Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!

Дюма

— Потому что я не хочу умирать! — воскликнула миледи, пытаясь вырваться из рук палача. — Потому что я слишком молода, чтобы умереть!

Маке

— Однако вы умрете, — сказал Атос.

Дюма

— Женщина, которую вы отравили в Бетюне, была еще моложе вас, сударыня, и, однако, она умерла, — сказал д’Артаньян.

Маке

— Я клянусь поступить в монастырь, я клянусь…

Дюма

— Я поступлю в монастырь, я сделаюсь монахиней… — продолжала миледи.

Маке

— Вы не помилуете ее, — воскликнул палач, — я убью ее здесь, перед вами… она заставила моего брата совершить преступление и погибнуть.

Дюма

— Вы уже были в монастыре, — сказал палач, — и ушли оттуда, чтобы погубить моего брата.

Маке

Миледи в ужасе вскрикнула и упала на колени.

Дюма

Миледи в ужасе вскрикнула и упала на колени. Палач приподнял ее и хотел отнести к лодке.

— Ах, боже мой! — закричала она. — Боже мой! Неужели вы меня утопите?

Эти крики до такой степени надрывали душу, что д’Артаньян, бывший до сих пор самым ожесточенным преследователем миледи, опустился на ближайший пень, наклонил голову и заткнул ладонями уши; но, несмотря на это, он все-таки слышал ее вопли и угрозы.

Маке

Д’Артаньян, опустившись на пень, заплакал.

— Я не могу видеть это ужасное зрелище, — сказал он, — я не могу допустить, чтобы столь молодая женщина умерла так.

— Д’Артаньян! — воскликнул Портос. — Она умрет, даже если мне придется скрестить с вами шпаги. Не хнычьте! Мне кажется, вы трусите, друг мой! Отомстите за бедную женщину, которая всем пожертвовала ради вас.

Д’Артаньян ничего не ответил.

Дюма

Д’Артаньян был моложе всех, и он не выдержал:

— Я не могу видеть это ужасное зрелище! Я не могу допустить, чтобы эта женщина умерла таким образом!

Маке

Миледи, у которой, видимо, блеснула надежда, закричала прерывающимся голосом: — Д’Артаньян! Д’Артаньян! Я люблю тебя!

Дюма

Миледи услышала его слова, и у нее блеснул луч надежды.

— Д’Артаньян! Д’Артаньян! — крикнула она. — Вспомни, что я любила тебя!

Молодой человек встал и шагнул к ней. Но Атос выхватил шпагу и загородил ему дорогу.

— Если вы сделаете еще один шаг, д’Артаньян, — сказал он, — мы скрестим шпаги!

Маке

Д’Артаньян упал на колени и стал читать молитву.

— Ну! — сказал Атос. — Палач, делай свое дело! Ты часто исполнял приговоры, вынесенные людьми, а сегодня исполнишь приговор Божий.

— Я добрый католик, господа, — сказал тот, — и убежден, что поступаю справедливо, исполняя мою обязанность по отношению к этой женщине.

Дюма

Д’Артаньян упал на колени и стал читать молитву.

— Ну, палач, делай свое дело, — проговорил Атос.

— Охотно, ваша милость, — сказал палач, — ибо я добрый католик и твердо убежден, что поступаю справедливо, исполняя мою обязанность по отношению к этой женщине.

— Хорошо.

Атос подошел к миледи.

Маке

— Я прощаю вам зло, которое вы мне причинили, — сказал Атос миледи, — мою разбитую жизнь, мою единственную поруганную любовь, мою утраченную честь и мою душу, погубленную тем отчаянием, в которое вы меня повергли.

Дюма

— Я прощаю вам, — сказал он, — все зло, которое вы мне причинили; я прощаю вам мою разбитую жизнь, мою утраченную честь, мою поруганную любовь и мою душу, навеки погубленную тем отчаянием, в которое вы меня повергли. Умрите с миром!

Маке

— Я прощаю вам, — сказал лорд Винтер, — убийство моего брата, убийство его светлости лорда Бекингэма, несчастного Фелтона, ваши покушения на мою жизнь, я вас прощаю, сестра моя перед Богом.

— А я, — сказал д’Артаньян, — прошу простить меня, мадам, за то, что я недостойным дворянина обманом вызвал ваш гнев; но я прощаю вам убийство моей несчастной возлюбленной и вашу жестокую месть! Я прощаю вас и оплакиваю вас! Умрите с миром!

— Я пропала! прошептала по-английски миледи. — Я погибла!

В этот момент она окинула все вокруг себя одним из тех пронзительных взглядов, которые, казалось, возгорались, как пламя; она прислушивалась, но ничего не слышала.

Дюма

Лорд Винтер тоже подошел к ней.

— Я вам прощаю, — сказал он, — отравление моего брата и убийство его светлости лорда Бекингэма, я вам прощаю смерть бедного Фельтона, прощаю ваши покушения на мою жизнь! Умрите с миром!

— А я, — сказал д’Артаньян, — прошу простить меня, мадам, за то, что я недостойным дворянина обманом вызвал ваш гнев; сам же я прощаю вам убийство моей несчастной возлюбленной и вашу жестокую месть, я вас прощаю и оплакиваю вас. Умрите с миром.

— I am lost! — прошептала по-английски миледи. — I must die! — И она без чьей-либо помощи встала и окинула все вокруг себя одним из тех пронзительных взглядов, которые, казалось, возгорались, как пламя.

Она ничего не увидела.

Она прислушалась, но ничего не уловила.

Подле нее не было никого, кроме ее врагов.

Маке

— Моя смерть будет отмщена, — сказала она. — Где я умру?

— На том берегу, мадам, и мы будем молиться за вас.

Все опустились на колени. Палач посадил ее в лодку, и Атос дал ему мешок с золотом, сказав:

— Это плата, которую мы назначили вам как судьи.

— Эта женщина отлично знает, что я исполняю не ремесло, а долг, — сказал палач и швырнул деньги в реку.

Дюма

— Где я умру? — спросила она.

— На том берегу, — ответил палач.

Он посадил ее в лодку, и, когда он сам занес туда ногу, Атос протянул ему мешок с золотом.

— Возьмите, — сказал он, — вот вам плата за исполнение приговора. Пусть все знают, что мы действуем как судьи.

— Хорошо, — ответил палач. — А теперь пусть эта женщина тоже знает, что я исполняю не свое ремесло, а свой долг.

И он швырнул золото в реку.

Лодка отчалила и поплыла к левому берегу, увозя преступницу и палача.

Все прочие остались на правом берегу и опустились на колени.

Маке

Лодка медленно отплыла, озаряемая отражением бледного облака, нависавшего над водой. Видно было, как она пристала к другому берегу. Фигуры черными силуэтами вырисовывались на фоне багрового неба.

Во время переправы миледи распутала веревку на своих ногах. Она прыгнула на землю и пустилась бежать.

Дюма

Лодка медленно скользила вдоль каната для парома, озаряемая отражением бледного облака, нависавшего над водой. Видно было, как она пристала к другому берегу; фигуры черными силуэтами вырисовывались на фоне багрового неба.

Во время переправы миледи удалось распутать веревку, которой были связаны ее ноги; когда лодка достигла берега, миледи легким движением прыгнула на землю и пустилась бежать.

Маке

Но земля была влажная, она поскользнулась и упала.

Суеверная мысль поразила ее; она решила, что небо отказывает ей в помощи, и застыла в молитвенной позе, склонив голову и сложив руки.

Дюма

Но земля была влажная; поднявшись на откос, миледи поскользнулась и упала на колени.

Суеверная мысль поразила ее: она решила, что небо отказывает ей в помощи, и застыла в том положении, в каком была, склонив голову и сложив руки.

Маке

Тогда стала видна ужасная сцена: палач медленно поднял обе руки, опустил меч, и обезглавленное тело повалилось под ударом. Был слышен свист меча и крик жертвы.

Человек, закутанный в плащ, столкнул тело в реку и скрылся в темноте.

Дюма

Тогда с другого берега увидели, как палач медленно поднял обе руки; в лунном свете блеснуло лезвие его широкого меча, и руки опустились; послышался свист меча и крик жертвы, затем обезглавленное тело повалилось под ударом.

Палач отстегнул свой красный плащ, разостлал его на земле, положил на него тело, бросил туда же голову, связал плащ концами, взвалил его на плечо и опять вошел в лодку.

Выехав на середину реки, он остановил лодку и, подняв над водой свою ношу, крикнул громким голосом:

— Да свершится правосудие божие!

И он опустил труп в глубину вод, которые тотчас сомкнулись над ним…

Маке

Мушкетеры искали глазами лорда Винтера и д’Артаньяна. Первый убежал, второго тоже не было нигде видно.

Дюма

Три дня спустя четыре мушкетера вернулись в Париж; они не просрочили своего отпуска и в тот же вечер сделали обычный визит г-ну де Тревилю.

— Ну что, господа, — спросил их храбрый капитан, — хорошо вы веселились, пока были в отлучке?

— Бесподобно! — ответил Атос за себя и за товарищей.

Увы, нам уже не узнать, кто придумал идею, что мушкетеры казнят миледи, что в этом должен участвовать палач; но, так или иначе, очевидно, что Маке написал не «набросок» этой ударной сцены, а полноценный текст; да, он был полноценным автором. (Сцена — одна из заключительных в романе, а роман — один из первых, написанных в соавторстве; можно предположить, что в начале «Трех мушкетеров», когда соавторы хуже понимали друг друга, Дюма правил больше, а в следующих работах — меньше.) Но можно ли свести работу Дюма к стилистической правке? Текст — это не только стиль, не только «сказал» вместо «молвил». Это архитектурное строение, в котором ничего не делается «просто так». Когда пишешь сцену, надо понимать, как реплики персонажей раскроют их характеры, кто что мог произнести, а кто чего не мог, надо «видеть» мизансцены, чтобы их увидел читатель. Текст Маке полноценный, логично выстроенный, только не очень хороший. Его недостатки видны как на ладони. Во-первых, отсутствие сценичности (и сразу ясно, почему вначале никто не ставил его пьесы). Его персонажи — «говорящие головы», а сцена-то по задумке динамичная, тут все должно быть видно: кто где стоял, кто куда пошел. Маке: «Миледи, которую вели двое слуг…» Как они ее вели? Палкой гнали? Тащили на руках? А что делали остальные? Дюма: «Гримо и Мушкетон увлекали вперед миледи, держа ее за руки; палач шел за ними, а лорд Винтер, д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис шли позади палача. Планше и Базен замыкали шествие». Маке: «Человек, закутанный в плащ, столкнул тело в реку». Как столкнул — катил по земле, что ли? И столкнуть мало: тело тяжелое, у берега мелко, а им ведь надо, чтобы труп исчез. Дюма: «…отстегнул свой красный плащ, разостлал его на земле, положил на него тело, бросил туда же голову, связал плащ концами, взвалил его на плечо и опять вошел в лодку». Реплики у Маке тоже несценичные, неестественные. Атос нудно читает мораль: «Посмотрите на себя в этот высший час, и вы увидите… Мне жаль вас, мадам…» «Вы не женщина, — энергично припечатывает он у Дюма, — вы не человек — вы демон, вырвавшийся из ада, и мы заставим вас туда вернуться!»

Во-вторых, у Маке проблемы с психологией героев. Обратите внимание: когда д’Артаньяну становится жаль миледи, на него «наезжает» Портос. Почему вдруг Портос, у которого нет никаких особенных причин ненавидеть эту женщину? Разумеется, у Дюма это делает Атос, у которого такие причины есть. Кроме того, Портоса д’Артаньян просто не послушал бы — с какой стати тот ему указывает? Но к Атосу он относится как к отцу и молча подчиняется. «Я люблю тебя» в устах миледи звучит фальшиво, какая уж теперь любовь, д’Артаньян не поверит; другое дело «Вспомни, что я любила тебя!» — пробуждающее в душе мужчины сентиментальные или сладострастные воспоминания. Маке: «Миледи в ужасе вскрикнула и упала на колени. Д’Артаньян, опустившись на пень, заплакал». Почему вдруг железная, жестокая женщина вскрикивает и падает, а не держится, как раньше, угрожающе? И плаксивость д’Артаньяна немотивирована; что нового он услышал, с чего вдруг разжалобился? Дюма вводит гениальную деталь: «Ах, боже мой! — закричала она. — Боже мой! Неужели вы меня утопите?» Женщина представляет не абстрактную, а конкретную смерть, ту, которой почему-то особенно боится, и испытывает такой физический ужас, что ее воля на мгновение ломается, и она кричит, у нее истерика, и тогда «д’Артаньян… наклонил голову и заткнул ладонями уши; но, несмотря на это, он все-таки слышал ее вопли…». Мужчина жесток, но ему трудно вынести женскую истерику; он реагирует именно на истерику, на звук плача, а не на тот давно известный ему факт, что ее казнят.

Вообще Дюма — психолог тонкий, его герои всегда действуют в соответствии со своими характерами, и он замечает несоответствия у других. В 1862 году он писал об «Отверженных»: «Возможно ли, что мать, Фантина, которая любит свою дочь так, что готова остричь себе волосы и вырвать зубы ради нее, спокойно оставляет ее у Тенардье, то есть у первых встречных? Возможно ли, что Вальжан, обладающий не только высочайшим интеллектом, но и развитым инстинктом, так глуп, что заявляется к Тенардье в громадной шляпе и желтом рединготе, дает Козетте 20 су за то, что стоит 15, и дарит ей куклу за 40 франков, тогда как он совсем не заинтересован, чтобы на его отношение к малышке обращали внимание? Возможно ли, что Мариус, видящий, что делают Жандре или Тенардье, сознавая, с какими грязными негодяями он имеет дело, не делает спасительного выстрела из пистолета, потому что вдруг задумался об умершем отце? Возможно ли, что Вальжан, с помощью невероятных ухищрений сумев достать раскаленное железо, не воспользуется им только потому, что немножко обжег руку?!»

Мрачную, жестокую сцену, которая у Маке завершается вяло, «никак» — «Первый убежал, второго тоже не было нигде видно» — Дюма венчает блистательно: «Хорошо вы веселились, пока были в отлучке? — Бесподобно! — ответил Атос». Это не стилистический штришок, это несущая балка, что держит общую ироническую тональность текста, который не должен стать нагромождением ужасов. Маке нарушал убедительность действий и слов, тем разрушая убедительность всего здания романа. Дюма возвращал все на положенные места. Но это не упрек Маке. Он отлично делал то, в чем Дюма был слабее: организовывал и проектировал роман, так что в дуэте «архитектор — каменщик» именно он играл роль первого, а Дюма второго. Но литература все же не архитектура: здесь обе роли важны одинаково.

Часто говорят, что Маке без Дюма ничего не написал, или, наоборот, что Дюма без Маке ничего стоящего не написал. То и другое неверно. Дюма половину своих работ писал без соавторов, Маке — тоже: он издал романы «Бо из Анженна» (1843), «Две измены» (1844), «Граф Лаверни» (1852), «Падение сатаны» (1854), «Прекрасная Габриэль» (1855), «Долги сердца» (1857), «Дом купальщика» (1857), «Белая роза» (1858), «Сцены из царствования Людовика XIV» (1858), «Зеленые листья» (1862), «Париж при Людовике XIV» (1883); в соавторстве с Ж. Арно и Ж. Пуйолем он написал документальную «Историю Бастилии» (1844), а также семь пьес самостоятельно (первую после «Батильды» — в 1852 году, уже после разрыва с Дюма) и несколько с другими драматургами. Хорошо ли он писал? У нас, увы, нет возможности разбирать его творчество, но вот небольшой пример: «Две измены» — роман, изданный в разгар его сотрудничества с Дюма:

«— Если вы путешествуете в качестве туриста, — продолжил Марселин, — вам должно быть интересно увидеть батарею де Сен-Мар; у меня есть удобный кабриолет…

— Ах! У вас есть кабриолет! Но зачем?

— Черт возьми! Чтобы ехать в нем домой.

— Так у вас там еще и дом? Может, у вас там еще и земля?

— Да, как раз за Сен-Мар. Садитесь в мой кабриолет, и я вас привезу в мой дом.

Тогда у Филиппа раскрылись глаза, и он узнал о своем друге двадцать разных подробностей, каких не прочтешь в документах: что он получил наследство от отца, который значил для него больше всего на свете, что, оставив своей младшей сестре 6000 экю ренты, он уехал в Константинополь, так как всегда испытывал страсть к востоку, и так далее…» Стиль неотличим от стиля Дюма, тот же диалог с повторяющимися словами; Маке следует правилу, сформулированному Дюма в «Истории моих животных»: «Говорить о персонажах после того, как они появятся, вместо того чтобы выводить их после того, как о них рассказано». Сам додумался или усвоил урок Дюма — кто знает? Почитайте романы Маке («Прекрасная Габриэль» в 1870-е была переведена на русский язык) и убедитесь, что различие между соавторами не в стиле. Александр Иванов, «В тени великого Дюма»: «Маке написал замечательный приключенческий роман плаща и шпаги, который наглядно показывал его талант строить увлекательную интригу и сыпать блестящими диалогами, мало в чем уступающими Александру Дюма», но он «не всегда придает значение своим персонажам». Герой «Габриэли» (не говоря уж о второстепенных персонажах) плоский, вялый, ему недостает убедительности. Кроме того, Маке по-прежнему грешит «говорящими головами». Наконец, он, как и Дюма, по-видимому, испытывал трудности с придумыванием (не с построением — это разные вещи) сюжетов: если его романы не основаны на исторических эпизодах, то сводятся к описанию любовных треугольников. Но это не значит, что без Дюма он потерялся и писал ерунду. Нормальные крепко сколоченные романы, они имели успех. Что касается Дюма, он в поздние годы напишет ряд текстов, по уровню не уступающих тем, что он делал с Маке, в некоторых отношениях — превосходящих, но тоже не без недостатков: сюжетные линии чрезвычайно однообразны. Вместе у них получалось лучше всего. Они были созданы друг для друга.

А что Куртиль — считать ли и его автором «Мушкетеров»? Его книгу принято называть ничтожной, но это неверно: у него хороший легкий стиль и ему полностью принадлежит характер д’Артаньяна. «Моя лошадка настолько утомилась от дороги, что едва ли была в силах поднять хвост, и вот местный дворянин посмотрел на меня и моего коня презрительным взглядом. Я прекрасно видел и его самого, и ту улыбку, какой он невольно обменялся с двумя или тремя особами, что были вместе с ним… Его улыбка была мне так неприятна, что я не мог помешать себе засвидетельствовать ему мое неудовольствие в очень обидных словах. Он был намного более мудр, чем я, он сделал вид, что не слышит — либо он принял меня за ребенка, не могущего его оскорбить, либо он не хотел пользоваться превосходством, каким, по его уверенности, он обладал надо мной. Ибо он был крупным мужчиной в самом расцвете сил, и можно было сказать, осмотрев нас обоих, что я, должно быть, сошел с ума, осмелившись атаковать особу вроде него. Однако за меня был довольно-таки добрый рост, но всегда кажешься ребенком, когда тебе не более лет, чем мне было тогда; все, кто были с ним, превозносили про себя его сдержанность, в то же время ругая меня за неуместную выходку. И только я принял все это иначе. Я нашел, что его презрение еще более оскорбительно, чем первое надругательство, что, как мне казалось, я получил. Итак, теряя уже совершенно всякий рассудок, я пошел на него, как фурия, не принимая во внимание, что он-то был на своей земле и что мне придется помериться силами со всеми, кто составлял ему компанию». Весь человек обрисован в одном абзаце — бездарному писателю такое не сделать.

Дальнейшие события Маке полностью заимствовал у Куртиля: ссора с мушкетерами, закончившаяся дружбой, служба у Тревиля, связь с женой хозяина гостиницы, вражда с Рошфором (это из «Мемуаров de Mr. L. С. D. R.»), история с миледи, включая линию горничной Китти; эпизод, где д’Артаньян проводит ночь с миледи, выдав себя за другого, а его ревнует служанка, без изменений взят у Куртиля; клеймо миледи найдено в «Мемуарах L. С. D. R.». Сцена групповой дуэли, одна из ударных, целиком взята у Куртиля, даже знаменитая фраза «Нас будет трое, из которых один раненый, и в придачу юноша, почти ребенок, а скажут, что нас было четверо» — и то из него. Д’Артаньян у Куртиля пересказывает разговор мушкетеров: «Кто я такой? Всего лишь ребенок, и Жюссак не замедлит воспользоваться таким преимуществом и сумеет их опорочить; он выставит против меня такого человека, кто быстренько отправит меня на тот свет, и этот человек обернется против них, в результате они останутся только втроем против четверых, а из этого не выйдет уже ничего, кроме несчастья». Д’Артаньян спас жизнь Атосу, и с этого началась дружба — это все тоже Куртиль… Помните, что Маке сказал Лакруа? «Первые тома были написаны мной одним, без обсуждения плана, по первому тому „Мемуаров д’Артаньяна“». Удивительно, конечно: сошлись два писателя, не умевшие придумывать сюжеты, и написали несколько самых увлекательных романов на свете… Слава богу, что им попался Куртиль; не только придумавший, но и написавший почти все сюжетные линии, почти всех персонажей, по совести — он должен бы считаться соавтором.

Но Куртиль писал не роман; со второго тома его книга становится скучновата. Все о деньгах: сколько и кому д’Артаньян задолжал, и кто ему задолжал, и как он пытался найти богатую жену и жил на содержании; из пылкого честолюбивого мальчика повзрослевший герой превращается в альфонса. (Потом, правда, вновь интересно: когда он начинает заниматься политикой и работать на кардинала Ришелье; этот материал будет использован в «Двадцати годах спустя» и «Виконте де Бражелоне»). Видимо, когда первый том Куртиля закончился, Дюма и Маке, начитавшиеся к тому моменту и других книг, посидели и составили дальнейший план, в центре которого история с подвесками, описанная в мемуарах Франсуа де Ларошфуко и книге Антуана Редерера «Политические и любовные интриги при французском дворе»; сюжет с похищением Констанции они могли найти в мемуарах Пьера де ла Порте, лакея Людовика XIV, другие детали — в мемуарах мадам де Лафайет и «Маленьких историях» Тальмана де Рео; чтобы написать об осаде Ла-Рошели, они перенесли действие в 1620-е годы из 1840-х Куртиля.

Составить план не значит только утвердить последовательность сцен: сюда входит обсуждение биографий и характеров героев и отношений между ними. И тут они резко отклонились от Куртиля. Да, мальчишка, которого в начале описал Куртиль, мог стать беспринципным шпионом и бессовестным альфонсом. Но у Дюма и Маке не стал: его спасла дружба. Всех четверых спасла от превращения в мерзких типов (а у них были для этого задатки, даже у Атоса) именно она; именно тема идеальной дружбы, а не интрига, держит всю конструкцию романа.

Идею неразлучной четверки дал опять-таки Куртиль. Но о трех остальных мушкетерах у него сказано очень мало. Значительнее всего его вклад в Портоса, который при знакомстве с д’Артаньяном повел себя следующим образом: «…расхохотался, выслушав мое обращение к нему, и сказал мне, что при быстрой ходьбе обычно преодолевают большую дорогу, но, может быть, я еще не знаю, больнее всего расшибают себе ноги, как раз слишком торопясь вперед; если надо быть бравым, то для этого совсем не нужно быть задирой; обижаться же некстати — столь же позорная крайность, как и слабость, какой хотят избежать таким путем. Но раз уж я не только из его страны, но еще и его сосед, он хотел бы послужить мне наставником, а не драться со мной; однако, если мне так приспичило напороться, он предоставит мне такую возможность в самом скором времени». Набросок характера есть; у Куртиля же Маке и Дюма прочли историю с перевязью (относящуюся к другому персонажу) и решили соединить. Дальнейшее развитие характера — вопрос техники. Одни литературоведы считают, что Дюма дал ему некоторые черты своего отца, другие — что прототипом был дед Маке. Второе больше похоже на правду. Маке, как доказывает их с Дюма переписка, питал к Портосу особенное пристрастие, тщательно писал сцены с его участием, а Дюма их не правил — только восхищался.

На Арамиса «Трех мушкетеров» Арамис Куртиля не похож: простоватый драчун, еще одно издание Портоса. Но священник-дуэлянт у него мельком упоминается: «У них был еще и третий брат по имени Ротондис, и тот, лишь накануне добившийся бенефиций Церкви, видя Жюссака и своих братьев в растерянности, не знающих, кого бы им взять для драки против меня, сказал им, что его сутана держится всего лишь на одной пуговице и он готов ее оставить для такого случая». Все-таки Куртиль удивительно умел обрисовать характер одной фразой! (Существовал дворянин д’Арамиц, ставший (по некоторым источникам) священником; может, Дюма и Маке о нем слышали, а может, совпадение.) За что уцепились в Атосе? У Куртиля это человек легкомысленный, то и дело влюбляющийся, залезающий в долги; ничего общего, скорее похоже, что некоторые черты этого Атоса подарили Арамису. Не узнать, кто больше разрабатывал романного Атоса, но все же кажется, что это был Дюма, очень уж «его» персонаж и тема — мрачность, месть, палач, отрубленная голова…

И вот они сошлись, четверо таких разных: гениальная схема. Трудно сказать, так ли важно, что героев четверо — Конан Дойл для описания мужской дружбы обошелся двумя, — но литературоведы вспоминают и четырех апостолов, и четыре типа темперамента, и, возможно, те же ассоциации приходили в голову авторам. Дмитрий Быков: «Пылкое щенячество обожает холерика д’Артаньяна, чувствительная юность ценит мечтательного и хитрого меланхолика Арамиса, ранняя зрелость соотносит себя с толстым сангвиником Портосом, которого Дюма, само собой, писал с сорокадвухлетнего себя, зрелость поздняя утешится всезнанием и стоицизмом флегматика Атоса».

Теофиль Готье: «В союзе четырех храбрецов, объединивших помыслы, сердца, силу и доблесть, есть нечто трогательное. Эти четыре брата — братья не по крови, а по духу — образовали такую семью, о которой можно только мечтать. Кто в пору доверчивой юности не пытался установить такие же отношения; но — увы! — они распадались при первой же трудности или соперничестве — по вине Ореста ли, Пилада ли, не все ль равно? В этом успех романа…» Дружба, ровное, надежное пламя, что вечно греет не обжигая; приключения, беззаботность, возвращение к детству — всей этой обольстительной прелести в романе резко противопоставлен мир женщин, мир бушующего, опасного огня, что оставляет после себя пепел и руины — Атос навек холоден и несчастен, д’Артаньян из пылкого мальчика стал циником — и авторы карают женщин за это: Констанция мертва, миледи мертва, сердечко Китти разбито. Как все великие приключенческие романы, «Три мушкетера» — женоненавистнический текст, и это естественно, и так должно быть. Женщина — это взрослая жизнь, это мама, что нудит, отрывая от игры; зарплата, теща, мусорное ведро, кастрюли, пеленки, прокладки, лекарства, скука и грязь. Как сладко спрятаться от нее в прекрасный стерильный мир детства. Почему девочки тоже любят приключенческие романы? Так ведь им еще не успели объяснить, что они — это кастрюли, пеленки, прокладки… Бывают женщины, что так никогда этого и не усвоят. Миледи, надо думать, была такой. Но мы не любим впускать женщин в свой мир. Сразу рубим головы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.