ГЛАВА I Война

ГЛАВА I

Война

Воскресным утром 22 июня 1941 года с поезда Ростов — Москва на перрон Казанского вокзала сошёл молодой человек. Только теперь, ступив на московскую землю, он, Александр Солженицын, 22-х лет от роду, начал новую жизнь. Сдав последний экзамен на физико-математическом факультете Ростовского университета, он решил расстаться с точными науками и целиком посвятить себя литературе.

Солженицын приехал в Москву сдавать экзамен за 2-й курс института, в котором учился заочно, параллельно с занятиями в университете, Московского института философии, литературы и истории (МИФЛИ).

Теперь математика нужна ему только ради хлеба насущного. А для души, для заветной цели, нужно полноценное гуманитарное образование. С ранних лет Саня Солженицын мечтал стать писателем.

«В городе рос юноша Глеб, на него сыпались успехи из рога наук, он замечал, что соображает быстро, но есть соображающие и побыстрее его и подавляющие обилием знаний… Понимание было такое: только те люди значительны, кто носит в своей голове груз мировой культуры, энциклопедисты, знатоки древностей, ценители изящного, мужи многообразованные и разносторонние. И надо принадлежать к избранным!»[1]

Трамваем в Сокольники… МИФЛИ… В вестибюле: расписание занятий и экзаменов.

МИФЛИ — это путь наверх! Здесь самые знаменитые профессора страны! Даже студенты этого института чем-то неуловимым отличаются не только от каких-то медиков и инженеров, но и от филологов других вузов. Недавний студент Александр Твардовский в прошлом году награждён орденом Ленина за свою поэму.

Боевое настроение не исчезло и когда выяснилось, что заочников поселяют не в привычной, полюбившейся школе тут же рядом, а в общежитии на Стромынке вперемешку с «чужими» — студентами Московского университета.

Но вот, кажется, приблизительно устроился. Книги, конспекты сложены в тумбочку.

Вдруг диктор (радио в комнате включено) предлагает послушать важное правительственное сообщение… Что это? Неясное и тревожное предчувствие чего-то значительного…

Война… Война с Германией!

Многие студенты МИФЛИ записываются добровольцами. Санин военный билет остался в Ростове. Мобилизован он может быть только там. Надо ехать! Он должен проситься в артиллерию. Но не помешает ли ему его «ограниченная годность»?..

В том, что Саня был ограниченно годен к военной службе, виной была его нервная система.

Все, кто видел портреты Солженицына, обращали внимание на шрам, пересекающий правую сторону лба. Многие считали: это памятный след — то ли войны, то ли тюрьмы. Солженицын не подтверждал этого, но и не разуверял. А я, помня этот шрам с нашей первой встречи, не расспрашивала мужа о нём. Было как-то неловко. Узнала я о происхождении этого шрама лишь в 1973 году, спустя добрую треть века после нашего знакомства. Узнала от доктора медицинских наук, известного хирурга Кирилла Симоняна, одноклассника мужа.

Так уж случилось, что мы не виделись с Кириллом 20 лет.

Теперь мы с любопытством приглядывались друг к другу.

— Кирилл, ты знаешь, сейчас я пытаюсь во многом переосмыслить, лучше понять прошлое… Чтобы понять настоящее, чтобы понять то, что произошло… Мне кажется, что истоки этого лежат где-то далеко, далеко…

И, собравшись вести очень серьёзный разговор, я почему-то начала его со… шрама.

А Кирилл не удивился.

— Ты ведь знаешь, — сказал он, — что Саня в детстве был очень впечатлителен и тяжело переживал, когда кто-нибудь получал на уроке оценку выше, чем он сам. Если Санин ответ не тянул на «пятерку», мальчик менялся в лице, становился белым, как мел, и мог упасть в обморок. Поэтому педагоги говорили поспешно: «Садись. Я тебя спрошу в другой раз». И отметку не ставили.

Такая болезненная реакция Сани на малейший раздражитель удерживала и нас, его друзей, от какой бы то ни было критики в его адрес.

Даже когда он, будучи старостой класса, с каким-то особым удовольствием записывал именно нас: меня и Лиду — самых близких приятелей в дисциплинарную тетрадь, — мы молчали. Бог с ним.

Так же с оглядкой на Санину нервозность вели себя и педагоги. Это в конце концов создало в нём веру в какую-то непогрешимость своей личности, какую-то исключительность.

Но как-то преподаватель истории Бершадский начал читать Сане нотацию, и Саня действительно упал в обморок, ударился о парту и рассёк себе лоб.

Все были очень напуганы. Учителя относились после этого к Сане ещё осторожней.

— Мне кажется, что человеком, который зародил в нас любовь к литературе и искусству, — продолжал Симонян, — была Анастасия Сергеевна. — Она начала учить нас с 7-го класса. К предмету своему она относилась буквально с восторгом. И этот восторг передавался нам. С ней мы не чувствовали себя детьми, потому что она нас считала взрослыми.

Сочинения о Шекспире, Байроне, Пушкине мы писали, обложившись внешкольными источниками, и старались перещеголять один другого. Постепенно выяснилось, что лучше других это получается у Лиды Ежерец, Сани Солженицына, у меня.

Сначала мы писали стихи, очень плохие и очень подражательные, пока Анастасия Сергеевна не предложила нам писать сообща романы.

Одновременно мы начали издавать сатирический журнал, в котором помещали стихи, эпиграммы друг на друга, а то и на учителей, получая от них такие оценки: остроумно; не очень остроумно; остроумно, но бестактно и т.д.

В 9-м и 10-м классе к этому присоединилось ещё увлечение театром. Мы организовали драмкружок и репетировали пьесы Островского, Чехова, Ростана. В нашем классе были готовые персонажи для любых образов. Саня, конечно же, и здесь должен был быть первым и ему поручались роли «первых любовников». Он даже пытался поступить в 36-м году в студию Завадского. Голосовые связки подвели.

После окончания школы, когда мы все трое оказались в разных институтах, мы виделись уже значительно реже. Но увлечение литературой осталось. Лида оказалась самой последовательной и, окончив филологический факультет пединститута и аспирантуру МГУ, стала литературным критиком. Мы двое ходили в литературный кружок при доме медработников. А потом поступили в МИФЛИ.

За разговором, который я описываю, скрыто звучала вторая, более глубокая тема. Ведь люди говорят не только словами… Кажется, порой у нас возникал контрапункт. Роман О. Хаксли с таким названием мы в молодости очень любили…

Как это часто в жизни бывает, через несколько дней после первой встречи с Симоняном я, перебирая письма мужа тюремного времени, натолкнулась на любопытное его высказывание, связанное с этим самым «Контрапунктом» Хаксли. Солженицына в своё время поразила мысль о том, что всё случающееся с человеком неизбежно похоже на него самого. Он стал проверять это на своей жизни и поразился меткости замечания. Многие «случайности», если разобраться, — всегда плод, отпечаток натуры человека, с которым эти случайности происходят.

Интересно, что по этому поводу сказал бы сейчас сам Солженицын? Рассуждения о том, что каждый народ заслуживает своей судьбы, — я от него слышала. А каждый человек?..

* * *

Вернувшись в Ростов, муж поспешил в военкомат. Его порыв сдержали. Предложили ждать.

Почти все выпускники университета были вскоре мобилизованы и посланы в военные училища. В их числе был и самый большой наш общий друг Николай Виткевич — «Кока».

Кока учился в школе вместе с Саней, Лидой и Кириллом.

В 1936 году, когда Саня поступил на физико-математический факультет, Лида — в педагогический институт, Кока и Кирилл — на химфак университета. Туда же поступила и я.

Ещё после 8-го класса школы я начала учиться в Ростовском музыкальном училище по классу рояля. Я попала к превосходному преподавателю Евгению Фёдоровичу Гировскому. Училась вместе и играла на двух роялях с талантливой Гаянэ Чеботарян, ставшей позже композитором.

По окончании школы собиралась полностью посвятить себя музыке. Но я очень любила и науки. Ещё в школе я частенько все выходные дни просиживала над решением задач, которых нам не задавали. На втором месте после математики у меня была химия. Я особенно полюбила эту науку после того, как узнала разгадку той таинственной таблицы со знаками уже знакомых и ещё не знакомых химических элементов, которая висела в нашем химическом кабинете. Оказалось, что таблица гениального Менделеева содержала все кирпичики, из которых сложено наше мироздание, и даже оставляла простор для тех, которые будут открыты в будущем. Полагая, что математика всё-таки не для женской головы, даже если она хорошо соображает, я выбрала химию. Потому раньше, чем с Саней, познакомилась и тут же подружилась с Кокой и Кириллом.

Кирилл через год перешёл в мединститут, а мы с Кокой закончили в 41 году химический факультет Ростовского университета.

Все пять лет мы просидели рядом, успевая совмещать слушание лекций или проведение опытов с постоянным обсуждением «различных идей» (Кокино выражение). Того, что мы слышали от лектора; того, что случалось или читалось каждым из нас раньше и сейчас; да и каждый прожитый день.

В результате мы стали «героями» насмешливых заметок в стенной факультетской газете о болтающих на лекциях. Однако преподаватели прощали нам это: мы хорошо учились. И если бы не Кокина бескомпромиссность, то оба мы окончили бы университет с отличными дипломами. На государственном экзамене по основам марксизма-ленинизма Кока из принципа отказался отвечать на один из дополнительных вопросов типа «А что было бы, если бы…», сославшись на отрицательное отношение Ленина к подобным конъюнктивным вопросам. Члены комиссии рассердились и снизили оценку. Это было так несправедливо, что мы пошли к ректору с просьбой разрешить Виткевичу пересдать экзамен. Председатель комиссии профессор Шенкер предложил Николаю написать заявление с просьбой о пересдаче ввиду того, что во время экзамена он был, мол, в болезненном состоянии.

— Вы прекрасно знаете, что причина не в этом, — ответил ему Кока.

Я рассказала об этом потому, что в случае с дипломом в полной мере проявился Кокин характер.

Саня и Кока были близкими школьными друзьями. Ещё сильней связала их любовь к путешествиям.

Летом 36 года у них обоих появились велосипеды.

Летом 37 года они совершили велопоход по Военно-Грузинской дороге. Летом 38 года — по Украине и Крыму.

В начале 39 года Кока с готовностью принял предложение Сани поступить заочно в МИФЛИ. Они будут идти рука об руку. Кока — в области чистой мысли, Саня — в искусствоведении.

Летом того же года, поступив заочно в МИФЛИ, друзья, изменив велосипедам, совершили плавание на лодке по Волге. Купив за 225 рублей лодку в Казани, они, захватив с собой вместо удочек серьёзные книги, поплыли вниз по Волге, накапливая впечатления и занимаясь предметами МИФЛИ. После трёхнедельного плавания добрались до Куйбышева. Здесь им удалось продать лодку за 200 рублей. Таким образом, путешествие обошлось им в 25 рублей.

Дальше — совместные поездки два раза в год (был с ними и Кирилл) на летние и зимние сессии в МИФЛИ.

* * *

И вот Коку мобилизовали. Он был послан на краткосрочные курсы офицеров при Военно-химической академии.

А Саня с 1 сентября начал учить математике и астрономии ребятишек в городке Морозовске. Я преподаю в той же школе химию, основы дарвинизма.

Несмотря на то, что жили мы тогда военными событиями, болезненно переживали неудачи на фронте, да ещё зримо наблюдали тянувшиеся через нашу станцию бесконечные эшелоны с эвакуированными, мы смогли увлечься преподаванием. Любили обмениваться своими мнениями об учениках, об их успехах и провалах. Нам импонировали горящие любознательностью глаза ребят, когда они впервые от нас узнавали что-то совсем для себя новое, до того им неведомое. Потому старались вести занятия как можно интереснее, изобретательнее.

По вечерам мы часто сиживали возле крылечка дома, где жили, долго беседуя с соседями — мужем и женой Броневицкими. Жили они каким-то своим особым мирком… Все события, происходившие на фронте, воспринимали по-своему. Когда в сводках говорилось об оставлении нашими войсками какого-нибудь нашего города, Броневицкий сообщал нам, какой город «взят».

Постепенно разговоры становились всё более откровенными, и мы узнали, что у Броневицкого позади был тот тяжёлый кусок жизни, который мужа моего ждал впереди: тюрьма! Однако в то время признание Броневицкого не помогло нам понять и оправдать его озлоблённости.

В середине октября Саню призвали.

Много лет спустя, в конце 1954 года, Саня напишет:

«Так тяжело было в тот день, 18 октября 1941 г., уходить из дому! Но жизнь моя только с того дня и началась. Никогда мы не знаем, что с нами творится!..»

* * *

Когда началась война, супружеству нашему было год с небольшим.

С Саней мы познакомились в сентябре 1936 года, через несколько дней после начала нашего первого студенческого семестра.

Как-то на перемене Кока, Кирилл и я стояли, оживлённо разговаривая. Я уплетала завтрак, принесённый из дому.

Вдруг ребята, подняв головы, воскликнули: «Морж!»

Вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, на нас нёсся высокий, худощавый, густо-светловолосый юноша. Он объяснил, что слушает у нас на химфаке лекции по химии. Говорил он очень быстро. Да и весь он был какой-то быстрый, стремительный. Лицо очень подвижное.

Глаза его то перебегали от одного к другому, то с интересом устремлялись на меня. У него потом осталось в памяти, что в первый момент он увидел не всё моё лицо. Нижняя часть его была закрыта огромным яблоком, которым я закусывала свой бутерброд.

Ребята много рассказывали о своей школе. Называли сами себя мушкетёрами, причём Атосом был Саня, Портосом — Кока, а Кирилл был Арамис.

В их разговорах постоянно фигурировали герои из самых различных литературных произведений, античные боги, исторические личности. Все трое казались мне всезнайками.

Я столько и с таким увлечением говорила дома о своих новых знакомых, что мама предложила пригласить их всех к нам как-нибудь в гости.

7 ноября вечером к нам пришли Саня, Кока и Кирилл и ещё трое девушек студенток нашего университета. Играли в «фанты» и мне выпало исполнить что-нибудь на рояле. Я сыграла 14-й этюд Шопена.

Перед тем как сесть за стол пить чай с маминым угощением, мы все мыли руки в нашей маленькой комнате. Мне сливал из кружки Саня. Тут же сказал: «А ведь ты очень хорошо играешь на рояле».

Маме понравилась вся компания, но больше всех Кирилл, пленивший её выразительными грустными глазами. Ему и на самом деле жилось не весело. Мать его была долго и тяжело больна и вся забота и о ней и о младшей сестре Наде — ныне известном композиторе — лежала на плечах Кирилла.

Через десять дней — 17 ноября по поводу дня рождения бывшей одноклассницы наших «трёх мушкетёров» студентки биофака Люли Остер устроили новую вечеринку. Там меня познакомили с Лидой Ежерец. Подведя меня к ней, Кира сказал очень значительно: «Наташа, это же Лида». Мы уже много слышали друг о друге. Кирилл говорил ей обо мне с удивлением: «Ты понимаешь, она совсем как мы» — и это было высшей похвалой.

Конечно, мне и в голову прийти не могло, что в 1956 году я получу от Солженицына такое письмо:

«Сегодня — ровно 20 лет с того дня, который я считаю днём окончательного и бесповоротного влюбления в тебя: вечеринка у Люли, ты — в белом шёлковом платье и я (в игре, в шутку — но и всерьёз) на коленях перед тобой. На другой день был выходной — я ходил по Пушкинскому бульвару и сходил с ума от любви».

В тот же самый вечер Саня Солженицын решает написать исторический роман. А на следующий день — обдумывает его. Я представляюсь ему одной из героинь, которая будет носить звучное имя Люси Ольховской…

В тот год я больше дружила с Кокой. В зимние каникулы он научил меня игре в шахматы, а летом — кататься на велосипеде. Из велопохода по Военно-Грузинской дороге даже написал мне письмо, которое по шутке почты не дошло… Саня мне в ту пору ничего не говорил о своём чувстве. Оно вдохновляло его на стихи. В нём он признавался своему дневнику…

Когда мы были на втором курсе, в университете открыли школу танцев. Оказалось, что из всех нас записались двое: Саня и я. Что же удивительного, что мы стали танцевальной парой?..

На университетские вечера мы тоже стали приходить вдвоём с Саней и танцевали на них только друг с другом. Саня заходил за мной и обычно ещё слушал мою игру на рояле. Помимо вещей, которые я разучивала, я часто играла ему, помню, «Серенаду» Брага.

Мне было хорошо так. И не хотелось никаких перемен…

И вдруг 2 июля 1938 года Саня признался мне в любви. Говорил о том, что в своей будущей жизни видит меня с собой всегда рядом. И… ждал ответа.

…Было ли то, что я чувствовала к Сане, любовью?.. Той, ради которой готов забыть всё и всех и очертя голову броситься в её бездну? Тогда я понимала настоящую любовь только такой (из книг). Теперь я понимаю настоящую любовь только такой (прожив жизнь)…

Но в то время жизнь моя была столь многообразна, что Саня, казалось мне, не мог заменить мне всего, хотя и значил для меня очень много. Мир для меня не заключался в нём одном. А что-то надо было решать, говорить тотчас же. И я уронила голову на скамейку, спрятавшуюся в чаще деревьев театрального парка, и заплакала…

Потом было 5 июля. Концерт известной тогда певицы Тамары Церетели в Первомайском саду. Саня, сдержанный, подчёркнуто вежливый, молчаливый.

Значит, всё кончилось?.. И вдруг всё вокруг перестало казаться привлекательным. Только бы осталось то, что было!.. Ведь я без этого не могу. Я хочу, чтобы так было всегда! Так, значит, это… любовь?

И через несколько дней я, всегда раньше сдержанная в словах и действиях, написала Сане записку, что люблю его.

И всё осталось… Но не совсем так, как было… Постепенно в наши отношения вошло много нежности и ласки. Всё трудней было расставаться после свиданий, всё тягостнее — не давать воли своим желаниям…

Или соединиться или расстаться — так стало казаться мне. И я предложила, снова в письме, последнее. В ответ Саня отдал мне письмо, которое, оказывается, у него было давно готово.

Он писал, что не мыслит себе меня в будущем иначе, как своей женой. Но боится, что это помешает его главной жизненной цели. Чтобы добиться такого успеха в жизни, на который он рассчитывает, надо… закончить МИФЛИ и как можно скорее; а я тем временем должна кончить консерваторию… Это потребует большой концентрации нашего времени. Но «время может оказаться в опасности» из-за тысячи всяких мелочей, которые неизбежны в семейной жизни. Эти мелочи сгубят нас прежде, чем удастся «расправить крылья». Время! Вот как коротко можно сформулировать основное препятствие к тому, чтобы нам тотчас пожениться. Саня растерян, поэтому и сам мучится.

Перечисляя всё то, что не даст нам «успеть расправить крылья», Саня назвал «ещё одно потенциальное приятно-неприятное последствие…», имея в виду ребёнка.

По этому вопросу взгляды Солженицына неоднократно менялись. В тюрьме он жалел, что у нас нет детей. А позже был долгое время убеждён, что людям «с большими задачами» нужны не физические, нужны «духовные дети».

Тогда, в 39 году, мы сговорились на том, что поженимся через год, в конце IV курса.

Саня уже стал студентом МИФЛИ. Теперь он не имел права терять ни минуты. Даже поджидая трамвай, он вынимал из кармана и перебирал самодельные карточки, на которых с одной стороны значилось какое-нибудь историческое событие или лицо, а на другой — соответствующие им даты. Бывало, перед началом концерта или кинофильма я по тем же бесчисленным карточкам спрашивала у него, в какие годы царствовал Марк Аврелий, когда был введён эдикт Каракаллы и многое в этом роде или — латинские слова и выражения, тоже по таким же карточкам.

Если не предполагалось ни кино, ни концерта, то наши с ним свидания назначались на десять часов вечера — время закрытия читальни. Саня охотнее жертвовал сном ради возлюбленной, чем своими занятиями!..

Настала весна 40-го года. Для регистрации мы выбрали день 27 апреля. Мой будущий муж любил числа, кратные 9-ти В этот тёплый, но ветреный день, придя из ЗАГСа, Саня подарил мне свою фотографию, сделав на ней надпись: «Будешь ли ты при всех обстоятельствах любить человека, с которым однажды соединила жизнь?»

На этот вопрос, поставленный мне мужем и судьбой, я постараюсь ответить в своих записках…

Мы никому не сказали о регистрации. А через несколько дней я уехала в Москву на производственную практику.

В Москве я оказалась впервые. Там я познакомилась со своим родным дядей Валентином Константиновичем Туркиным и его первой семьей: с Вероникой — старшей и Вероникой — младшей. Жила я у Вероники Николаевны. Практику проходила в Научно-исследовательском институте красителей, который находился совсем близко от дома на Патриарших прудах, где жила моя тётя.

18 июня я помчалась встречать своего мужа. Он приезжал на летнюю сессию МИФЛИ.

В тот счастливый день мы гуляли с Саней по парку культуры и отдыха. Забрели в Нескучный сад. Тогда мы не могли подозревать, при каких иных обстоятельствах мы опять побываем здесь. Нас разделит колючая проволока и разговаривать мы будем знаками: он — сидя на подоконнике окна третьего этажа дома на Калужской заставе, где настилал паркет, я — глядя на него из того самого Нескучного сада…

В конце июля мы, по совету дяди, поселились в Тарусе, где и провели свой «медовый месяц».

Сняли отдельную хату у самого леса. Мы не столько бродили по этому лесу, сколько располагались в тени берёз, и муж читал вслух или стихи Есенина или «Войну и мир» Толстого, частенько находя сходство между двумя Наташами.

Оба читали и занимались, вместе и порознь. Муж готовил предметы уже для следующего, второго курса МИФЛИ. Я же заполняла пробелы в своём образовании.

Только из Тарусы мы написали нашим обеим мамам и друзьям, что поженились, и получили от них поздравления. От друзей — не очень искренние, по ряду причин… Как я узнала позже от Кирилла, Кока был расстроен, что я вышла замуж за Саню, хотя ни одним намёком не дал мне этого почувствовать. Ведь Саня был его другом. Кирилл был огорчён за меня: опасался, что Саня своей деспотичностью, которая уже тогда была видна его друзьям, подавит мою индивидуальность, не даст развернуться моей личности.

Жизнь доказала мне, что друзья были правы. Но чтобы признаться в этом самой себе, понадобилось долгих тридцать лет.

* * *

В Ростове нас ждал своеобразный «свадебный подарок»: Солженицын стал получать повышенную стипендию. Он получил её потому, что был не только отличником, но и активистом. Тут — и художественная самодеятельность, и выпуск стенной газеты и вообще деятельное участие во всех комсомольских делах.

Поселились мы с мужем отдельно от своих.

Комната в Чеховском переулке, хотя и маленькая, хоть и у сварливой хозяйки, была удобна тем, что жили мы совсем близко и к моим родным, и к Саниной маме, и к двум любимым читальням моего мужа: «тяжке» (читальня Тяжпрома) и «думке» (Дом партийного просвещения), названной так потому, что там ему особенно хорошо думалось.

Первый год нашего супружества и он же — последний перед долгой разлукой мы оба были до предела заняты. После раннего завтрака бежали в университет или, если не было занятий, Саня уходил в читальню, а я оставалась дома готовить ещё оставшиеся последние специальные предметы или делать расчёты по курсовой работе.

Встречались мы потом в будние дни у моих родных, где ровно в три часа обедали. Обед не должен был запаздывать ни на минуту! Если же это всё-таки случалось, Саня вынимал из кармана знакомые уже нам карточки и предлагал мне его спрашивать.

После обеда я садилась за рояль, а муж снова убегал в читальню. Он продолжал заниматься и дома — частенько до двух часов ночи, доводя себя до головной боли. Он и понимал, что так трудиться нельзя, и не мог остановиться. Ведь нужно было быть первым, первым! Во что бы то ни стало! Любой ценой!

По воскресеньям мы позволяли себе начать день немного позже обычного. А ещё они отличались у нас от будней тем, что обедали мы у Саниной мамы. Этот единственный день был для неё всегда праздником. Все свои способности, всю свою любовь она вкладывала в то, чтобы накормить нас особенно вкусно.

Энергия, ловкость, быстрота, с которыми она делала всё, несмотря на не оставляющую её болезнь (открытая форма туберкулёза), — были удивительны. У неё была такая же быстрая речь, как у сына, только прерываемая покашливанием, такая же живая мимика… Легко было представить, какой она была отличной стенографисткой.

Опасения Солженицына, что женитьба помешает его планам на будущее, отпали. Он увидел, что, женившись, он не только ничего не потерял во времени, а, более того, — выиграл! Не надо было назначать свидания, часто водить свою возлюбленную в концерты, театры, кино, гулять с ней по ночным улицам и бульварам. Когда она была особенно желанна ему — она оказывалась тут же, рядом. Правда, жена иногда скулила по тому поводу, что поуменьшилось развлечений в их жизни, что понятие «в гости» или «гости» почти перестало существовать. Муж порой казался мне машиной, заведённой на вечные времена. Становилось страшновато… Но Саня рисовал перед женой заманчивые картины: они год поработают в деревенской школе (заодно он изучит деревню), а потом постараются перебраться в Москву. Он будет кончать МИФЛИ… Она будет учиться в консерватории… Ради всего этого стоит потерпеть…

Несмотря на всю нашу занятость, весной 41 года мы с мужем приняли участие в смотре художественной самодеятельности вузов и техникумов Ростовской области: он — с чтением своих стихов, я — с музыкальными номерами.

В тот год компанией мы собирались редко. Последний раз — в день именин Лиды, 20 апреля… Лида уже была аспиранткой Пединститута. Кира кончал IV курс Мединститута. Кока, Саня и я через месяц должны были сдавать государственные экзамены.

Сидя на балконе, мы невольно любовались пёстрой движущейся толпой на ярко освещён-ной улице Энгельса. Это была главная улица Ростова — то же, что Невский для Ленинграда: такая же прямая, и по ней так же любила гулять молодёжь.

Никто из нас не мог предположить, что через два месяца эта улица по вечерам будет погружаться во мрак, а добрая часть беззаботно гулявшей молодёжи наденет военную форму…

* * *

В конце ноября 41-го года муж написал мне, что из них формируют гужтранспортный батальон.

Вместо желанной артиллерии математик Солженицын со своим университетским дипломом оказался… в обозе.

«Началась война, и Нержин сперва попал в ездовые в обоз и, давясь от обиды, неуклюжий, гонялся за лошадьми по выгону, чтобы их обратить или вспрыгнуть им на спину, он не умел ездить верхом, не умел ладить упряжки, не умел брать сена на вилы, и даже гвоздь под его молотком непременно изгибался, как бы от хохота над неумелым мастером».

Время для Солженицына как бы остановилось. Запрягать лошадей, да ещё находясь в глубоком тылу… Это — когда пала Керчь. Когда идут «особенно ожесточённые бои на ростовском направлении». Его всегдашние жизнерадостность и оптимизм сменились апатией, безразличием ко всему… Ему хочется только окончания войны, чтобы вернуться к своим и к своим старым занятиям.

«Враг должен быть остановлен повсюду. Этого требует создавшееся обострённое положение», — прочла я в газете «Правда» 27 ноября.

И я у себя в Морозовске — в тревоге и напряжении. Школа закрыта в связи с приближением линии фронта. Я коротаю дни, занявшись самообразованием. История, география, немецкий язык, даже астрономия ночью выбегаю изучать звёздное небо. Вяжу. Делаю краткие записи в дневнике. Жду писем. И жду неведомого чуда…

Оно и в самом деле произошло — 29 ноября диктор Левитан громовым голосом на всю страну объявил, что отбит Ростов, наш Ростов!

В то время, когда в маленьком карманном атласе Сани зашагали красные флажки, у меня в дневнике замелькали восклицательные знаки:

Победа под Москвой! Идут к Орлу! Наступаем! Таруса! (Наша Таруса!) Наро-Фоминск! Новосиль! Керчь и Феодосия! Малоярославец!

А в положении Сани всё ещё никаких изменений.

«Сегодня чистил навоз и вспомнил, что я именинник, как нельзя кстати пришлось», — написал он в письме ко мне 25 декабря.

Положение обозника угнетает. В тяжёлые минуты мечтается об окончании войны. Но нет: «Нельзя стать большим русским писателем, живя в России 41-43 годов и не побывав на фронте».

Я жила ожиданием писем от мужа. Когда писем долго не было, перечитывала более ранние. И каждое утро я с надеждой ждала, не принесёт ли почтальон маленький треугольник.

23 марта, сидя после завтрака у окна, я читала «Молот». Улыбающийся красноармеец в шинели и шлеме подошёл к окну. Глазам своим не поверила! Как безумная бросилась на крыльцо. Мне казалось, что я упаду в обморок. Столько мыслей пронеслось мгновенно в голове: «Куда едет? Не на фронт ли? Скоро ли от меня уйдёт?» — Нет, он едет в командировку и заехал ко мне. Уедет только ночью. Какое счастье! Весь день — сплошной праздник! Подарила Сане фотографию с надписью:

«После полугодовой разлуки смело встречаю новую, даже более длинную не окончательную».

Ушёл в 3 часа ночи и больше не вернулся.

Горжусь своим мужем! Где это видано, чтоб бойца посылали в военную командировку? Его все принимают за штабного работника и он не спешит разуверять.

Эта командировка в штаб Сталинградского Военного округа решила судьбу моего мужа.

Его диплом произвёл магическое действие. Он тут же получил направление на артиллерийские курсы.

* * *

В феврале и марте на фронте царило относительное затишье.

Зато в нашей с мужем судьбе начались перемены. Саня распростился со своей «лошадиной ротой», а я вернулась в Ростов. Идя рядом с повозочкой, на которой мальчик катил мой чемодан, я не переставала улыбаться. Меня не пугали ни выбитые стёкла, ни разрушенные постройки, ни сгоревшие здания.

Через несколько дней я уже работала лаборанткой на кафедре физической химии РГУ.

Мы занимались важными вещами — изготовляли запалы. Сами делали пробирки из стеклянных трубок, калибровали их, заполняли содержимым, запаивали. А потому я имела полное право похвастаться мужу: «…работаю под лозунгом: „Смерть немецким оккупантам!“. Поэтому можешь не зазнаваться и гордись своей женой!»

Ростов в то время был прифронтовым городом. Ведь немцы находились всего лишь в 60 км от нас. Таганрог был в их руках.

Каждый 4-й день весь химфак отправлялся на трассу — рыть противотанковые рвы. Трамваи в Ростове не ходили. Приходилось идти по городу пешком до Сельмаша (через всю Нахичевань), а потом — по степи. На ходьбу туда и обратно уходило часов 5, да часов 7 работали лопатами.

Мне, никогда не отличавшейся крепким здоровьем, сначала нелегко давалось то, что было общей долей и общим долгом всех, кто оказывался в прифронтовой полосе. После первой трассы я простудилась, после второй простуда перешла в страшный грипп.

Но скоро к работе на трассе привыкла. Втянулась. Особенно, когда весна вступила в свои права. Повсюду была молодая травка, начинающие зеленеть деревья. Здоровый, чистый воздух, на котором физическая работа казалась нетрудна!..

Тревожило другое — я не знала ничего о Сане.

И вот Таисия Захаровна, — Санина мама — такая же экспансивная, как я, прибегает 2 мая ко мне на работу. По её лицу вижу, что известие радостное. Таинственно улыбаясь, она открывает сумочку и протягивает мне… долгожданный треугольничек.

— Откуда? — не удержалась я.

— Из Костромы…

— Как он туда попал?

Боже мой, какое счастье! Саня — в училище, уже курсант. И пробудет там не каких-нибудь полтора-два месяца, а по крайней мере до 1 августа.

Все страхи разом кончились. Стало легко-легко на душе. И жизнь — такой ко мне доброй…

Не прошло и полумесяца с момента прибытия Сани в училище, как он уже утомился от необычной для него жизни.

Даже то, что у него для книг был специальный портфель, командир назвал «студенческой распущенностью» и велел, чтобы портфеля у него не было.

Зато особое внимание обращается на заправку постелей, на то, как уложено одеяло и подушка, как надета пилотка, как вычищена и вымыта кружка — тысячи обязательных мелочей надо выполнить за несчастный часик «свободного» времени, который удастся выкроить за день. Раза 3-4 в день приходится мыть и чистить сапоги. Чуть пятнышко — наряд.

Саня жаловался, что окружают его по сути дела мальчишки. Впечатления однообразные.

Что же касается жалоб мужа на недостачу свободного времени, то они вызывали у меня недоумение. Ведь это же военное училище, да ещё сроки пребывания в нём сильно сокращены войной. Надо перестроиться! Кончится война — вот и наступит время, когда каждый, в том числе и мой муж, займётся тем, чем хочет. А пока не мешало бы ему подальше запрятать свою страсть к самообразованию…

Странная всё-таки вещь — война. Саня уезжал на фронт, а живёт в глубоком тылу. Учится, собирается писать «Шестой курс» — о студентах на войне. А мы, оставшись дома, узнали войну раньше него. Фронт — вот он, рядом, немногим более полусотни километров до него. И мы всё больше и больше начинаем это чувствовать. По ночам просыпаемся от страшного грохота наших зениток, слышим завывание немецких самолетов, удары от падающих бомб…

Всё чаще бомбёжки. Уже не только ночью, но и днём…

В одну из таких бомбёжек было разрушено крыло физмата университета, где тогда помещались наши лаборатории. Всё, что осталось от них, были два ключика, которые беспомощно болтались на пальцах у нашей старшей лаборантки Веры. Не стало ни нашего великолепного актового зала, ни библиотеки, ни многих лабораторий, ни… наших документов, которые мы, спускаясь в бомбоубежище, легкомысленно оставили в ящиках наших столов.

Разрушен дом на Чеховском, где мы снимали с мужем комнату. Нет ни здания школы, в которой я училась, ни моего музыкального училища…

И всё же это было не самым страшным. Маленькая бумажка «Эвакуационный лист», которую мы держим в руках, означает, что наш город… будет сдан врагу…

Мы уезжали ночью. Поднялась жуткая гроза. Едва проехали железнодорожный мост, как гудки возвестили о прибытии немецких самолетов. Поезд остановился. Зенитки били прямо возле нас, а через некоторое время мы увидели столб дыма и огня над Ростовом, опять, в районе Будённовского. Под Кущёвкой стояли 11 часов. Мы слышали разрывы бомб. Немец несколько раз разрушал путь. В Крыловской мы увидели гигантскую воронку и искалеченные вагоны санитарного поезда.

Говорят, что бомба попала в Ростовский железнодорожный мост после того, как мы его миновали.

Чем дальше отъезжали мы от нашего обречённого города, тем меньше давала себя чувствовать война. Что с теми будет, кто остался?..

В Кисловодске удивительно тихо, так красив кисловодский парк, такой чудесный аромат по всему городу… Просто не верилось, что где-то были бомбы, снаряды, пожары…

В Кисловодске мы с мамой жили в семье маминой сестры Е. К. Владимировой, моей тёти Жени. Муж её был в армии. Старшая дочь Таня, моя ровесница, работала врачом в госпитале. Младшая, Надюша, училась в школе.

Мы с мамой постепенно оживаем. Всё, что было, кажется бредом больного воображения.

В курзале давала спектакли труппа Новочеркасского театра. Мы посмотрели «Даму с камелиями», поплакали над горестной судьбой Маргариты…

А среди ночи с 4 на 5 августа мы были разбужены Таней, прибежавшей из госпиталя с дежурства. Мы едва понимаем, что это она такое говорит нам.Железнодорожная связь с Минводами прервана. Мы — отрезаны. Утром госпиталь эвакуируется. Идут пешком. С ней вместе можем эвакуироваться все мы.

У тёти Жени сомнений нет. Она и Надя пойдут вместе с Таней. Тая, её невестка, — тоже.

…А как быть нам с мамой? Какое-то мгновение я колеблюсь. Куда? Из Ростова мы знали, куда ехали. А теперь?.. В неизвестность? Без средств?.. Немцы могут и не прийти в Кисловодск. Ведь они вот-вот должны быть остановлены.

— Но ведь, оставшись, ты расстаёшься с Саней? — громко и возмущённо сказала мама. Её слова как бы отрезвили меня. Я вскочила и бросилась собирать то, с чего начинала и в Ростове: дорогие фотографии, Санины письма и стихи, особенно любимые мной его рассказы, свои дневники… Что поступила так — никогда не раскаивалась. Спасибо маме!

О том, что было потом, коротко повествует мой дневник. Это было моё первое пешее путешествие по Кавказу. Шоссе Пятигорск — Нальчик. Широкое, довольно прямое, без крутых подъёмов. Гор вблизи нет. Только утром во всей красе проступил вдали снеговой хребет. Я писала:

6 августа. Вышли пешком из Пятигорска вслед за подводами. Прошли за день 15 км. Тащить вещи безумно тяжело. Авария! На продуктовой телеге поломалось колесо. Стали сбрасывать вещи с других двух телег, чтоб на них переложить продукты. С трудом всунули наши вещи. После первой трудности у нас с Надей невиданная энергия. Вещи потеряли свою тяжесть. Ночью холодно, днём жарко. Привалы у ручьёв. Пьём воду, купаемся, даже голову моем. Несмотря ни на что, романтично.

7 августа. Постепенно одну за другой укладываем вещи на подводы, даже драгоценные рюкзаки.

34 км за день. Рано вышли — в 6-м часу, днём отдыхали.

8 августа. Чтобы не отстать, держимся за подводу. Отстав на шаг, с трудом невероятным догоняем.

Иду и вспоминаю сказку Андерсена «Русалка». Поздно вечером в Нальчике. Ночуем на улице…

Как выяснилось позже, примерно в то время Кирилл Симонян пришёл туда же прямо из Кисловодска через горный перевал Юцу. (Из Ростова он тоже уходил пешком.)

Из Нальчика ходят поезда…

А из Баку ходили пароходы. Только редко… И попасть на них было нелегко. А продукты кончались.

Хлеб мы ели так экономно, что не пропадало ничего. Высушив в мисочке набравшиеся крошки, мы потом разминали их, смешивали с сахаром, которого у нас ещё немного осталось, подливали воды — и готова была «сухарная каша». Плохо было только то, что те две ложки, которые доставались каждому, не могли насытить наши опустевшие желудки.

Однажды, когда в мисочке на солнце сушилась очередная порция хлебных крошек, к нашей группе на пристани подошёл какой-то представительный военный. Ей-богу, за всю жизнь я, вероятно, не видела у своей тёти Жени таких сияющих глаз. Это был Павел! Таин муж.

Оказалось, что воинская часть, в которой служил П. Владимиров, во время нашего отступления докатилась аж до Баку и Таю узнал… шофёр из этой части.

Радость — радостью. Но Павел оказался ещё для всех нас добрым гением. Больше мы не голодали.

На той же бакинской пристани я столкнулась как-то лицом к лицу с Милей Мазиным, однокурсником Сани. Миля, как и Саня, был ограниченно годным к военной службе. Он женился почти тогда же, когда и мы. Тоже преподавал математику в начале войны в деревне. И вот теперь он эвакуируется с женой и дочуркой, которой был всего год. Мы уехали раньше. О Миле я потом долго ничего не буду знать.

Всю нашу мучительную дорогу мне не даёт покоя мысль, где же Саня. Я пишу ему почти без надежды, что письма дойдут. Очередную весточку я послала мужу из Ташкента. Бумаги не было. Я написала её на бланке денежного телеграфного перевода:

«Дорогой мой!

Где ты?..

По всей вероятности, мы остановимся пока в Алма-Ате. Что дальше неизвестно. Живу надеждой, что ты меня разыщешь».

В ночь с 6 на 7 сентября мы приехали в Алма-Ату. Ночь провели в привокзальном садике под дождём. Днём нашли квартиру и занялись поисками работы.

Мой дневник:

19 сентября. Шла за хлебом одна и так живо нарисовала картину встречи с Саней, что всплакнула, осознав нереальность этого. Должны 23-го уехать.

Новороссийск давно сдан. Бои на окраинах Сталинграда.

21 сентября. Получила известие о том, что Саня в Костроме до 15.IX. …Ура! Значит, ещё в безопасности! Значит, получил мои посланные «в пустоту» письма! Значит, не растерялись!.. Но 15-е уже позади. Писать-то некуда! Продолжаю кратко заносить события в дневник:

23 сентября. Уехали в Талды-Курган.

30 сентября. Почти устроилась в техникум.

2 октября. Прочла первые лекции по неорганике.

Бои в Сталинграде, Моздоке и Новороссийске.

Рискнула всё же написать Сане в Кострому. Если уехал, может, перешлют…

13 октября. Телеграмма от Сани из Костромы! Ответила телеграммой.

Вот вам и тринадцатое число! Оказывается, оно счастливое!

«Дорогой мой! — откликаюсь я. — Нужно ли описывать тебе мою радость, моё удивление, когда мама привезла из Талды-Кургана мне твою телеграмму. Это после 3,5-месячного перерыва. Как я счастлива, что ты до сих пор в Костроме… Сейчас бегу на работу в техникум, где читаю неорганику… Ежедневно 4-6 часов, заменяю отсутствующих преподавателей… Пиши, пиши».

И муж ответил большим письмом, из которого я узнала обо всех его волнениях минувшего лета. Он писал о чёрной пустоте июля и августа, когда весь изошёл в тревоге за меня. После этого ему казалось неизмеримым счастьем моё пребывание в Казахстане — «ибо ты жива, ты осталась для меня, мне есть ради чего жить и воевать…» Муж вспоминал, что в июле были моменты, когда он считал, что ему не для чего больше жить. И он хотел тогда «бросить к чёрту учёбу и проситься на Кавказ». Утренние сводки трясли его «как электрический ток».

Саня спрашивал, сохранилась ли у меня хоть одна его карточка. Вообще даже страшно спрашивать, писал он, «что у тебя сохранилось, что вы могли донести, идя пешком до Нальчика?»

Но через некоторое время Саня всё же спросит, что осталось и из его тетрадей и прочих писаний в Ростове. «И ещё один смешной вопрос: где зачётная книжка МИФЛИ?»

Смешно? Может быть. Но понятно. МИФЛИ — один из путей в литературу.

Пока ко мне шли эти письма, я прочно утвердилась в техникуме. В конце октября на время уборки сахарной свеклы занятия прервались; работала со студентами на поле. В перекур мы с аппетитом грызли крупные сахарные свеколки… Снова я учительствую. Ещё раз убеждаюсь, «насколько интересней, живей и увлекательней преподавать!»

Приближаются Санины любимые ноябрьские праздники.

«Летне-осенняя кампания заканчивается. С какими же результатами?» задаёт Саня себе вопрос и продолжает: «Их подведёт на днях в своей речи Сталин. Но уже можно сказать: сильна русская стойкость! Два лета толкал эту глыбу Гитлер руками всей Европы. Не столкнул! Не столкнёт и ещё два лета!..

Что принесёт нам эта зима? Если армия найдёт возможность повторить прошлогоднее наступление, да ещё в направлении Сталинград — Ростов, — могут быть колоссальные результаты. Обратное взятие Ростова — достаточный итог для всей зимней кампании — для фрицев на Дону, для фрицев на Кавказе, для фрицев в Берлине».

У Сани дело идёт к выпуску.

«На нас уже написаны аттестации, подведены все итоги — сейчас документы отсылаются в Москву».

И вот наконец:

«Родная Наташенька!

Пишу впопыхах, со станции Кострома. Только что зачли приказ о выпуске. Частично уже обмундировался, частично дообмундируюсь завтра. С Костромой все счёты покончены.

Твой лейтенант.»