Колеса фортуны

Колеса фортуны

1

В том же 1896 году Уэллс выпустил реалистический роман «Колеса Фортуны» («The Wheels of Chance»). Он начал его писать сразу после «Машины времени», но закончил после «Острова доктора Моро». Колеса в названии романа вполне объяснимы: это колеса велосипеда — машины, модной в те времена. Правда, в отличие от Путешественника по Времени и мистера Эдуарда Прендика, получивших весьма неплохое образование, мистер Хупдрайвер — всего лишь помощник торговца мануфактурными товарами на сезонной ярмарке. Бедность и невежество все еще дышали в затылок Уэллса.

Что ж, лучший способ избавиться от всяких комплексов — написать книгу.

Мистер Хупдрайвер отправляется в отпуск. Ему не везет. По дороге он нечаянно сбивает Юную Леди в Сером, которая, как и он, путешествует на велосипеде. Точнее, не путешествует, а вот просто собралась убежать из дома с одним подозрительным молодым человеком по имени Бичемел. Этот Бичемел сразу и откровенно не понравился мистеру Хупдрайверу. И не зря, не зря! Юная Леди в Сером явно в опасности! Осознав это, мистер Хупдрайвер незамедлительно предлагает свою помощь Юной Леди в Сером, он даже превозмогает свою провинциальную стеснительность. На дорогах Кента и Сассекса мистер Хупдрайвер чувствует себя вполне надежно, но вот общение с прекрасной Юной Леди в Сером… Как с нею говорить? О чем с нею говорить? Ведь он, повторимся, всего лишь помощник торговца. Таких, как он, в Англии десятки тысяч. Если зайти, к примеру, во Дворец тканей в Путни и повернуть направо, туда, где штуки белого полотна и кипы одеял вздымаются до самых латунных прутьев под потолком, там точно можно встретить такого вот мистера Хупдрайвера. Он подойдет к вам, указывает Уэллс, вытянет над прилавком руки с шишковатыми суставами, вылезающие из огромных манжет, и без тени удовольствия спросит, чем, собственно, может служить. Если дело касается, скажем, шляп, детского белья, перчаток, шелков, кружев или портьер, он вежливо поклонится и, округло поведя рукой, предложит «пройти вон туда», то есть за пределы обозримого им пространства, но при другом, более счастливом стечении обстоятельств, он, конечно, предложит вам присесть, а сам, в порыве гостеприимства, начнет снимать с полок, разворачивать и показывать вам товар…

Уэллс так тщательно, с такой точностью описал мистера Хупдрайвера, что мы и сейчас, более чем через сто лет после выхода книги в свет, ощущаем, как ужасно боялся Уэллс подобной судьбы — для себя. Остаться в мануфактурном магазине? На всю жизнь? Никогда! Ведь нет у таких людей никаких перспектив в жизни. Почему? Дело не только в финансовой стороне. «Мы все там кретины, сэр, — объясняет мистер Хупдрайвер случайному незнакомцу. — Я тоже кретин. У меня целые резервуары мускульной энергии, но один из них всегда протекает. Дорога тут на редкость красивая, есть и птицы и деревья, и цветы растут на обочине, и я бы мог получить огромное наслаждение, любуясь ими, но мне это и не дано. Стоит сесть на велосипед, как я должен мчаться. Да меня на что угодно посади, — признается он, — я все равно буду только мчаться, такой у меня характер».

Вот не хочет, а все равно мчится. И, спасая Юную Леди в Сером, не может оставаться каким-то то там, извините, мистером Хупдрайвером. Уж лучше приврать ради пользы дела. Господь поймет и простит. И складно, как-то само собой получается, что мистер Хупдрайвер вовсе не помощник торговца, он — настоящий джентльмен, он только недавно вернулся из Южной Африки. Не совсем чистый выговор мистера Хупдрайвера, его просторечные словечки не смущают Юную Леди в Сером, ведь он помогает ей избавиться от нечестного соблазнителя. В приступе раскаяния мистер Хупдрайвер даже открывается ей в своей нечестности. Под соснами, где-то между Уимборном и Рингвудом, он спрашивает: «Вы, правда, думаете, что простой продавец тканей может быть честным гражданином?» — «Почему же нет?» — «А если он подсовывает людям товар, который им не очень нужен?» — «Ну, не знаю. А разве это обязательно? Разве без этого нельзя?» — «Нельзя. Это торговля, — знающе объясняет мистер Хупдрайвер. — Не обманешь — не продашь. И ничего тут не поделаешь. Ремесло наше не очень честное и не очень полезное; ни свободы, ни досуга — с семи до полдевятого, каждый день. Много ли человеку остается? Настоящие рабочие смеются над нами, а образованные — банковские клерки, или те, что служат у стряпчих, — эти вообще смотрят на нас сверху вниз. Выглядишь-то ты прилично, а, по сути дела, тебя держат в общежитии, как в тюрьме, кормят хлебом с маслом и помыкают, как рабом. Все твое положение в том и состоит, что ты понимаешь, что никакого положения у тебя нет. Без денег ничего не добьешься; из ста продавцов едва ли один зарабатывает столько, чтобы можно было жениться; а если даже он и женится, все равно главный управляющий захочет — заставит его чистить ботинки, и он пикнуть не посмеет. Сами-то были бы довольны, если бы пришлось служить продавщицей?»

Юная Леди в Сером благоразумно промолчала в ответ.

Но мистер Хупдрайвер уже зажегся.

«— Я вот все думал этим утром…

— О чем?

— Ну, так… О разном… Мне ведь сейчас около двадцати трех… Я вот слушал ваши слова… В школе я учился до пятнадцати. Восемь лет уже не учусь. Начинать снова поздно, но ведь я учился неплохо. Знал алгебру, прошел латынь до вспомогательных глаголов. (Устами мистера Хупдрайвера, здесь, понятно, говорит сам Уэллс; это он, служа в аптеке мистер Кауэпа, прошел латынь до вспомогательных глаголов. — Г. П.) Видите ли, в торговле тканями без капиталов много не сделаешь. Но если бы я мог получить хорошее образование…

— А почему бы и нет? — сказала Юная Леди в Сером.

— Вы думаете?

— Вы же мужчина! И вы свободны! — И она пылко добавила: — Как бы я хотела оказаться на вашем месте! Подумаешь, восемь лет! Вы наверстаете. Кто-кто, а вы-то можете! Те, кого вы тут называли образованными, они ведь не развиваются дальше. Вы вполне можете догнать их. Они всем довольны. Играют в гольф, думают о том, что бы такое умное сказать дамам. Уж в одном-то вы точно впереди них. Они думают, будто всё знают, а вы так не думаете!»

В таком ободрении и нуждается человек, похожий на мистера Хупдрайвера.

Заодно выясняется, что мачеха Юной Леди в Сером — писательница. «Она вам хорошо известна». Еще бы! Ведь речь идет об авторе знаменитой книги «Высвобожденная душа», вышедшей недавно под псевдонимом Томас Плантагенет. Правда, настоящая фамилия писательницы Милтон. Она вдова, и притом очаровательная вдова, всего-то на десять лет старше Юной Леди в Сером. А книги свои она неизменно посвящает «светлой памяти моего мужа», чтобы показать, что в них, понимаете ли, нет ничего личного. У миссис Милтон благопристойно обставленный дом, благопристойные туалеты, строгие понятия о том, кто с кем может общаться; она регулярно посещает церковь и даже, следуя духу современной интеллектуальной моды, принимает причастие. Воспитанию Джесси — Юной Леди в Сером — она уделяла такое пристальное внимание, что не позволяет ей читать даже свою «Высвобожденную душу».

Правда, Джесси сама прочла ее, без всякого разрешения. Не могла не прочесть, потому что в будущем собирается заняться именно литературой. Почему литературой? Да чем еще может заниматься светский человек, желающий свободы? К черту невежество! При желании даже провинциальный помощник продавца из Дворца тканей может выбиться в люди!

2

«Колеса Фортуны» вызвали весьма похвальный отзыв писателя Джозефа Конрада. Высоко оценил роман и другой его знакомый — писатель Арнольд Беннет. Тезис Уэллса «Изучение природы делает человека таким же безжалостным, как сама природа» многих заставил задуматься. Сам Уэллс с Джейн снимали в это время небольшую квартирку на первом этаже дома в Лондоне на Морнингтон-Плейс, и хозяйка-немка, мадам Райнах, от всей души помогала молодой семье, даже с удовольствием для них стряпала. Но в ее немецком характере было той же самой природой заложено одно не совсем лучшее свойство — лезть, куда не нужно, поэтому скоро Уэллсы перебрались на Морнинг-роуд; здесь у них наконец появилась отдельная, пусть и крошечная, спальня. И работал теперь Уэллс за собственным небольшим столом, на котором стояла красивая керосиновая лампа под абажуром. «Просыпались мы бодрые, — вспоминал Уэллс, — и, пока одевались, я сочинял всякие смешные стихи и «штучки». Ванной комнаты у нас не было, и небольшие покои становились еще меньше из-за «бадьи» — какой-то птичьей ванночки, в которой мы мылись и плескались, стараясь не столкнуться. Порой мы заглядывали в общую гостиную из-за раздвижной двери, и если там было пусто, я в штанах и в ночной рубашке (пижам тогда не носили), а Джейн в голубом халатике, поверх которого, до самой талии, лежали светлые косы, кидались за письмами. Как правило, письма в то время приносили нам добрые вести. Иногда в них был чек, иногда — предложение написать статью. Присылали и книги. Сразу после завтрака я садился за работу, писал рецензию или одну из двух-трех всегда находившихся у меня в работе статей — тщательно отделывая их, пытаясь избавиться от неуклюжих оборотов, пока не останусь вполне доволен, а Джейн переписывала все это, или писала сама, или отправлялась что-то прикупить, или садилась за биологию, готовясь к последнему экзамену. После утренних занятий мы делали вылазку в Риджентс-парк или шли в лавочки на Хемстед-роуд, чтобы подышать воздухом и поразвлечься до обеда, то есть до часу дня…»

3

Быстро растущая известность пошла молодым во благо. Уэллсы выбились в тот пресловутый «средний класс», который уже не скован бедностью, но еще не развращен богатством. С молодым писателем искали встреч. Он подружился с Джорджом Гиссингом, романы которого «В юбилейный год» и особенно «Новая Граб-стрит» показались ему отличными. Высокий, с гривой волос на голове, Гиссинг вообще многим нравился, и это он уговорил Уэллсов впервые поехать за границу. В Риме вокруг Гиссинга сразу собралась развеселая компания, там был лаже Артур Конан Дойл, но вот с ним у Уэллса отношения не сложились.

«Было время, я захаживал в мастерскую драпировщика в Саути, где Уэллс когда-то работал, — вспоминал позже Конан Дойл. — Ее владелец одно время был моим пациентом. (Конан Дойл по основному образованию был врачом. — Г. П.) Уэллс, конечно, один из тех великих плодов, которые дало нам народное образование, и сам он с гордостью утверждает, что вышел из самой гущи народа. Его демократическая открытость и полное отсутствие классового чувства, — с некоторым недоумением продолжал Конан Дойл, — иногда приводили меня в замешательство. Помню, как-то Уэллс спросил меня, не играл ли я в крикет в Аипхуке. Я сказал, что играл. «Не заметили ли вы там старика, — спросил он, — который держался как профессионал и владелец площадки?» Я сказал, что заметил. «Это был мой отец», — сказал он. Я был чересчур удивлен, чтобы что-то ответить, и мог лишь поздравить себя с тем, что у меня не сорвалось никакого неприятного комментария за минуту того, как я узнал, кто был этот старик».

А Уэллс эти времена всегда вспоминал с удовольствием.

«Это были наши первые каникулы и явный знак того, что в борьбе за существование мы начали одерживать верх. Мы тогда отправились прямиком в Рим — Джордж Гиссинг обещал показать нам тамошние достопримечательности. А из Рима уже одни уехали в Неаполь и на Капри, а потом, на обратном пути в Англию, побывали во Флоренции. Джейн была не только самая надежная и деятельная помощница, но и самая благодарная спутница. Во время этого путешествия и многих других я откладывал в сторону работу и занимался чемоданами и прочим багажом, а она, глядя на такое зрелище, радостно сияла. Вооружившись зигфридовскими картами, мы бродили с ней по Швейцарии, правда, на горы не карабкались, а искали снежные, безлюдные тропы. Джейн влюбилась в Альпы, и мы задумали и осуществили несколько длинных переходов через перевалы, ведущие в Италию. Мы ухитрялись ускользнуть из нашего дома в Фолкстоне недели на две, чаще всего в июне, до наплыва публики, когда сезон только начинался. Сам я из-за уменьшенного объема легкого и поврежденной почки был не большой мастак взбираться в горы, а после войны вовсе утратил эту возможность, но тогда уже подрастали сыновья, и Джейн отправлялась в горы с ними. Она мужественно одолевала длинные переходы, пешком или на лыжах, никогда не двигалась особенно быстро или ловко, но никогда и не сдавалась — неутомимая фигурка, вся в снегу от нередких падений. Я писал ей, окруженный агавами и оливковыми деревьями, и она отвечала из снежного альпийского окружения, а потом мы сидели, склонясь над подробными швейцарскими картами, и вместе прочерчивали путь, который она собиралась проделать во время очередного похода…»

4

К сожалению, из Италии Уэллс вернулся совсем больным, а велосипедная прогулка, неудачно задуманная им специально для того, чтобы встряхнуться, привела лишь к тому, что больная почка сильно воспалилась. В Силфорде поездку пришлось прервать. Уэллс в то время работал над романом «Любовь и мистер Льюишем»(«Love and Mr. Lewisham») и здорово нервничал. Ведь рукопись — это рукопись, а изданная книга может принести несколько сотен фунтов! Врач Хиком — друг Джорджа Гиссинга — убедил Уэллса все-таки лечь в постель. К счастью, операции удалось избежать, потому что больная почка сама собой отмерла.

Как много Уэллс в то время думал о заработках, видно из записи, посвященной еще одному его новому другу — писателю Джеймсу Барри. Узнав о болезни Уэллса, Джеймс, конечно, навестил его. «Сперва я думал, что ему просто вздумалось провести денек у моря, — вспоминал Уэллс, — но мистер Барри обстоятельно и мудро рассуждал о том о сем, особенно — о собственных былых невзгодах и тяжкой доле молодых писателей. В те времена небольшое вспомоществование могло значительно облегчить жизнь, если ты на мели. Я никак не считал, что я на мели. Как только займешь денег и получишь субсидию, к работе охладеваешь. Опасно, а то и гибельно лишать чеки того пикантного запаха наживы, который так остро ощущаешь, когда деньги не надо отдавать. «Может, вы и правы», — ответил на это Барри и в свою очередь рассказал мне, как он, впервые приехав в Лондон, не понимал предназначения чеков. Он просто складывал их в ящик стола и ждал, когда ему пришлют настоящие деньги…»