Мятежная территория

Мятежная территория

Почти весь 1993 год в Москве прошел под знаком противостояния ветвей власти. Это вовсе не означало, что жизнь на южных окраинах России была менее драматичной, нежели в центре. Но по понятным причинам именно события в Москве — трения и обиды политиков, закончившиеся кровопролитием простых россиян, — приковывали к себе внимание и политической элиты федерального уровня, и руководителей сколько-нибудь значительных средств массовой информации, и наших соседей за рубежом. На какое-то время знаковые фигуры отечественной политики заслонили собой все остальные дела, происходящие в государстве, и запомнились — кто царственной неуступчивостью, кто маниакальным властолюбием, а кто и дешевым авантюризмом.

Это и понятно. Слишком многое тогда решалось именно в Москве. Но если посмотреть реалистично, даже временная победа мятежников для Отечества могла означать только одно: раскол общества, чреватый братоубийственной гражданской войной. В этом у меня нет сомнений и сегодня. Я очень люблю свою Родину, но по поводу некоторых своих соотечественников никаких иллюзий не питаю: эти могут и резать, и вешать на фонарях, и жечь живьем, не боясь ни Божьего Суда, ни суда своих современников.

В этом нетрудно было убедиться: достаточно посмотреть на ожесточенные лица людей, штурмующих телецентр в Москве, либо получить свежую информацию из районов межэтнических столкновений, в том числе и из мятежной Чечни, где к 1993 году уже вполне окреп и организационно оформился абсолютно бандитский режим бывшего советского генерала Джохара Дудаева.

Наши возможности по работе внутри самой республики были ограничены — разведка внутренних войск появится только в 1994 году, — но ни сил, ни времени мы не жалели на то, чтобы по крупицам отслеживать общеполитическую ситуацию в Чечне, и особенно факты преступлений этого режима. Знали, что жизнь любого человека в республике не только не защищена цивилизованным законодательством, но зачастую зависит от прихоти полевых командиров, разделивших Ичкерию, словно феодалы, на доходные владения. Отдавали себе отчет, что под маховик массового террора в первую очередь попадают русские жители Чечни. Что кормится республика не столько делом своих рук, а больше — набегами и воровством. Идеологической основой для которых стала «борьба за независимость», ведущаяся на уничтожение, прежде всего с иноязычными соседями по лестничной площадке, по улице, по кварталу.

Очевидцы этого насилия рассказывали страшные вещи: тринадцатилетняя девочка — о том, как ее насиловали 15 чеченцев, преподаватель института — о том, как студент угрожал ему смертью за то, что он отказался принимать зачет у своего студента, проводники поездов — о зверствах налетчиков и грабежах проходящих через Чечню поездов. Убивали, чтобы вселиться в понравившуюся квартиру, чтобы забрать стариковскую пенсию, полученную накануне, убивали просто так… Ни за что, ни про что. Молодой чеченец на «Жигулях» насмерть сбивает на дороге русскую старуху, выходит из машины и пинком ноги спихивает человеческий труп в придорожную канаву…

Это не выдуманные, а реальные события, подтвержденные свидетельствами беженцев, которые все эти годы, пока в Чечне существовал бандитский режим, выходили из республики через наши контрольно-пропускные пункты в Северной Осетии и Ингушетии, в Ставропольском крае и в Калмыкии. Этот людской поток не иссякал: бывали дни, когда административную границу с Чечней только на одном из КПП пересекали по 30–40 семей. При этом чувствовалось, что давление на русских в республике усиливается с каждым часом. Первые вынужденные переселенцы еще имели возможность продавать дома, а вырученной за них суммы хватало хоть как-то устроиться в других регионах России. Но в 1993 и 1994 гг. с ними уже не церемонились: цену за проданное жилье предлагали такую, что ее едва хватало, чтобы добраться до первого КПП. При этом на каждом километре чеченской дороги надо было буквально откупаться от бандитов и республиканских чиновников, которые мало чем отличались от банальных грабителей. В селах и казачьих станицах, некогда населенных преимущественно русскими людьми, теперь чаще всего встречались размашистые надписи на домах и заборах: «Продается», «Продается», «Продается»… Достаточно сказать, что средняя стоимость добротного дома вместе с землей и хозяйственными постройками равнялась в то время моей зарплате всего за один месяц. А это была весьма скромная зарплата, на которую не разгуляешься.

Так было не только в Чечне, но и в тех районах Ингушетии, где чеченские бандиты чувствовали себя как дома. В одну из таких старых казачьих станиц в Ингушетии — Вознесенскую — я прилетел на вертолете 10 августа 1993 года. В сельском совете мне быстро объяснили ситуацию: отток коренного казачьего населения в другие регионы России продолжается и напоминает бегство. Если в конце 80-х годов русских в станице насчитывалось 3421 человек, то в августе 1993 года их оставалось только 503.

Масштаб преступности в Чечне можно легко представить, сравнив сухие статистические данные по Чечне и по Ростовской области, находящейся также на Северном Кавказе. Если в Ростовской области с населением в 4,5 миллиона из каждых 100 тысяч человек погибают насильственной смертью в среднем 11 человек в год, то в Чечне, где в 1993 году проживали около 700 тысяч человек, из каждых 100 тысяч погибали от рук преступников уже 290 человек. То есть криминальные убийства в Чечне стали обычным делом: каждую неделю почти 40 человек находили свою смерть от бандитов без всякой надежды не только на справедливое возмездие, но даже на простое сочувствие. При этом никем не учитывались и не расследовались другие тяжкие преступления — грабежи, изнасилования и т. п. То есть официальные структуры Ичкерии начинали что-то предпринимать, если речь шла о преступлениях против этнических чеченцев, но почти всегда оставались безучастными, если пострадавшими были не мусульмане.

Если называть вещи своими именами, это была настоящая резня, которую сами дудаевцы гордо именовали национально-освободительным движением, подразумевая под этим, вероятно, подлинное освобождение людей от права на жизнь, на защиту, на человеческое достоинство… Чтобы придать этому респектабельность и вызвать симпатии за рубежом, тактика борений чеченцев с центром чем-то напоминала ту, что ранее была избрана и успешно реализована бывшими прибалтийскими республиками. Та же риторика о многолетней оккупации, те же апелляции к праву народов на самоопределение и дословно совпадающие воззвания и обращения. Как заметил в свое время один из политологов, в этих документах повторялись даже орфографические ошибки.

Понимая, что рано или поздно федеральная власть будет вынуждена принять решение о наведении порядка на территории Чечни, с весны 1993 года я старался вникнуть в суть происходящих в этой республике событий. Сам часто выезжал на границу, контролируя работу контрольно-пропускных пунктов. Беседовал с беженцами, много читал, стараясь понять причины, отчего ни политически, ни экономически не подкрепленные мечты генерал-майора Дудаева о независимости Ичкерии многими чеченцами принимаются за чистую монету. Ведь мои собственные суждения о чеченском народе были далеки от того, чтобы причесывать всех под одну гребенку. Многих я знал. С уважением относился к традициям, отмечал личную отвагу, по-человечески был благодарен за гостеприимство. С иными чеченцами и вовсе был дружен еще с курсантских лет и искренне радовался их успешной службе.

Я не мог не верить беженцам. Понимал, что многие их них взвинчены, что обретенная свобода дает им возможность высказывать не только реальные факты, но слухи и страхи, копившиеся в них годами. Но разве можно было спокойно слушать рассказы измученных насилием детей, обворованных стариков, отчаявшихся мужчин, которые не могли защитить собственные семьи?.. Разве могли лгать эти люди, в глазах которых не читалось ничего, кроме ужаса?..

Есть в психологии очень точный термин «смерть души». По-другому и нельзя описать состояние человека, когда о гибели близких, об испытанном сексуальном насилии, о своем собственном расстреле он говорит отстраненно, без всяких видимых эмоций. С точностью и бесстрастностью патологоанатома фиксируя мельчайшие детали пережитого потрясения, как если бы они происходили не с ним, а с другим человеком. Для него мало что значит твое сочувствие: его душа вытоптана, растерзана, выжжена… Вот это нельзя имитировать. Вот это может пробить любого, особенно если твоя собеседница — тринадцатилетняя девочка, которой со всем этим придется прожить всю свою оставшуюся жизнь.

Все это было, бесспорно, правдивым документом времени, и делом чести стало для командования внутренних войск МВД России донести до российского общества трагедию этих забытых людей. Тем более, что многие средства массовой информации по разным причинам тогда утратили интерес к теме униженных и растоптанных соотечественников. Поэтому на административную границу с Чечней я послал оператора нашей войсковой киностудии «Витязь» Валерия Жовтобрюха, отважного и талантливого человека, наказав ему снять беспристрастный документ — дословную запись рассказов людей, выходящих из республики.

Вскоре на моем рабочем столе появились видеокассеты: девять долгих часов, где день за днем описывались человеческие беды и пережитые унижения. Из этих часов мы сложили предельно сжатый, получасовой видеофильм, отдав предпочтения тем интервью, которые наиболее полно характеризовали обыденную и в тоже время страшную для людей жизнь в мятежной Чечне.

Этот ролик я сразу же показал министру внутренних дел Виктору Федоровичу Ерину, руководителю администрации президента Сергею Александровичу Филатову, руководителю российской контрразведки Сергею Вадимовичу Степашину и вице-премьеру Сергею Михайловичу Шахраю, в то время возглавлявшему Министерство по делам национальностей. Просил об одном: надо сделать так, чтобы этот фильм обязательно был показан по одному из основных телеканалов. У меня и в мыслях не было, что столь влиятельные политики не найдут возможности показать этот фильм всей стране. Одно дело, если пороги телекомпаний обивает командующий ВВ, и совершенно другое — если руководитель администрации президента высказывает пожелание, чтобы государственная телекомпания не только показала фильм, но и выстроила свою информационную политику так, чтобы рассказать людям всю правду о человеческой беде и об истинных виновниках этой трагедии.

И тогда, и потом я не раз буду задавать себе вопрос: в чем же, собственно, заключается причина того, что мои собеседники, как заговоренные, утрачивали интерес к этой теме уже на следующий день после просмотра фильма. Поначалу их реакция была совершенно естественной: «Конечно, это нужно показать людям!..» Но уже нерешительность чувствовалась в их голосе, когда я настаивал применить рычаги, имеющиеся у власти, и добиться того, чтобы фильм дошел до людей. Сколько ни просил, почему-то именно это никак не удавалось сделать.

И сегодня я не склонен бросать этим людям тягчайшие обвинения в саботаже и непрофессионализме. Это не так: каждый из них был пользователем очень конфиденциальной и объективной информации, каждый — искренним противником насилия и беззакония. Скорее, мои решительные действия оценивались ими как несвоевременные. Думаю, все помыслы высоких государственных чиновников в то время были прикованы к политическому противостоянию в столице. На этом фоне все другие проблемы казались второстепенными. Ясно, что никому не хотелось ворошить это осиное гнездо: еще неизвестно, заслужишь ли похвалу, а вот по шапке получить можно было запросто.

В общем, чувствовалось, что многие «сильные» люди страны в 1993 году просто недооценивали серьезность положения в Чечне или делали вид, что не считают его настолько опасным, чтобы вести речь о наведении порядка на всей территории этой северокавказской республики.

Еще срабатывали старые советские привычки: дескать, достаточно нам только продемонстрировать силу, чтобы Д. Дудаев и его окружение пошли на попятную. Еще была надежда на антидудаевскую оппозицию, контролировавшую некоторые населенные пункты в республике. И смешными на этом фоне тогда казались слова этого бывшего советского генерала, что Чечня в случае ввода войск нам обойдется большей кровью, чем обошелся Афганистан…

* * *

Я хорошо помнил, как это все начиналось в 1991 году. И эту гордую осанку самого Джохара Дудаева, и высокомерный взгляд, и эти его, намеренно копирующие Саддама Хусейна, жесты рук, которые, по мнению их владельца, должны были придать особый вес словам, произносимым безапелляционным, отвергающим любые сомнения тоном: «Мы это все уничтожим… Мы это все уберем… Этого мы не допустим…» В большей степени это была игра на окружение, чтобы и сомнений не оставалось в том, что именно Джохар Мусаевич является твердым, уверенным в себе национальным лидером, который может себе позволить роскошь разговаривать с серьезными представителями федеральных структур в ультимативном тоне.

Не все обстоятельства, приведшие к власти Джохара Дудаева, мне известны, но наше с ним общение на официальном уровне, дважды состоявшееся в 1991 году, не раз наводило меня на мысль, что новый руководитель Чечни далек от реальности и не конструктивен в принципе. Невозможно было поверить в то, что еще совсем недавно Родина доверяла ему командование целой авиадивизией тяжелых бомбардировщиков. Делать выводы стоило, еще когда действующий генерал-майор Джохар Дудаев написал письмо министру обороны СССР маршалу Д. Т. Язову, в котором совершенно серьезно просил Дмитрия Тимофеевича сформировать чеченские вооруженные силы и выделить им технику и оружие. Маршал продиктовал исчерпывающий ответ. В нем искреннее недоумение министра: «Вы же — советский генерал… Вы что, не понимаете?..»

Один из знакомых мне по Академии Генштаба офицеров, который хорошо знал Дудаева в его бытность курсантом Тамбовского летного училища, а потом — по совместной службе и офицерскому общежитию, так рассказывал мне о нем: «Ты знаешь, он всегда был одержим идеей особой чистоты своей нации. Все время цитировал некоего Зелимхана. И более того, совершенно серьезно убеждал нас в том, что, если бы посчастливилось чеченцам жить на отдельном острове и при этом полностью исключить контакты с внешним миром, они смогли бы стать образцовым народом планеты, абсолютно чистой нацией…»

Думаю, что те люди, которые относились к идеям молодого лейтенанта Д. Дудаева с добродушной товарищеской усмешкой, и предположить не могли, какой кровью обернутся впоследствии вот такие идеи.

Конечно, это был честолюбивый и по-своему одаренный человек. Самоучка в политике, он знал, что отсутствие опыта на этом поприще легко компенсируется генеральским авторитетом, высокими наградами и боевым опытом, что немаловажно на Кавказе. А также уникальностью его собственной судьбы, позволившей, вопреки репрессиям по отношению к его народу, выучиться и состояться на службе. Военных вождей такого калибра в бурлящей Чечне еще не было. Для того, чтобы вождь был востребован временем, идеальной казалась такая ситуация, когда вся республика превращалась в военный лагерь и начинала поиск командира, которому можно было бы подчиниться, не ущемив собственное самолюбие. Священное слово «генерал» как нельзя лучше подходило для этих целей. Во-первых, оно избавляло от конкурентной борьбы, во-вторых, звучало в кавказской среде куда убедительнее, чем звания «политик», «хозяйственник», «гуманитарий», в-третьих, вызывало у чеченцев справедливое чувство гордости за соплеменника, сумевшего дослужиться до комдива.

Таковы особенности характера чеченского народа, для которого вопрос лидерства имеет очень большое значение. Чуть позже, в апреле 1993 года, когда в Моздоке я встретился с руководителем признанной в Москве антидудаевской оппозиции Автурхановым, я у него поинтересовался, а кого, собственно, видит он национальным лидером в противовес Дудаеву? Хотелось понять, каков должен быть человек, чтобы он психологически был воспринят самим чеченским народом. Чтобы его деловые и человеческие качества отвечали и существующим традициям, и самым потаенным мечтам. Весьма схематичный портрет такого будущего лидера был нужен мне, чтобы под него скорректировать действия отдельных специалистов, которые уже помогали оппозиции, и всех внутренних войск — на тот случай, если бы было принято решение действовать более масштабно.

Интересной мне показалась реакция Автурханова на мой вопрос. Вначале он выдержал довольно длительную паузу, секунд 15–20, отчего я чуть было не подумал, что он не понял смысл моего вопроса. Но он отлично понял и ответил мне искренне, заставив еще не раз впоследствии вспоминать эти слова. «Понимаете, — ответил он, внимательно взглянув мне в глаза, — каждый чеченец видит себя первым лицом!..»

Вот эта особенность — «каждый чеченец видит себя первым лицом» — учитывалась мной не раз и позволяла объективно взглянуть на многие процессы, которые касались персоналий чеченской политики: и сепаратистов, и борцов с сепаратизмом, и «независимых» искателей приключений.

Этот фактор действует и сегодня, определяя лицо новой чеченской администрации: все раздраи и примирения, видимые и тайные поступки, пристрастия и неприятия…

Но следует помнить, что чеченцы очень умело скрывают эту истинную страсть своей души. Тот же Басаев не раз говорил мне во время переговоров, дескать, есть у него начальник штаба — генерал Масхадов, решения которого он, Басаев, считает для себя обязательными. При этом странные огоньки метались в его глазах, позволяя сделать правильный вывод: это игра на публику… Никогда Басаев не считал себя менее достойным власти, нежели Масхадов или Яндарбиев. А потому, формально подчиняясь, действовал и будет действовать по собственному усмотрению.

Вторжение чеченских боевиков в Дагестан — весьма убедительное доказательство тому, что чеченский характер не приемлет вторых ролей и всегда находится в поиске ситуации, которая бы вытолкнула его наверх.

* * *

Впрочем, я не склонен был демонизировать Дудаева, когда впервые увидел его воочию во время его переговоров с Руцким в Грозном в начале октября 1991 года. В главе, которая касалась событий 1991 года и моего пребывания в должности начальника Управления ВВ по Северному Кавказу и Закавказью, я намеренно пропустил тот период, чтобы не наслоились друг на друга и не перепутались в голове читателя многочисленные эпизоды и даже эпохи истории Чечни, уместившиеся в последнее десятилетие XX века.

На самом деле то, что происходило в Чечне на заре сепаратистского движения — в 1990 году, — никак не ассоциировалось с именем Джохара Дудаева. Ведь это не он, а Первый национальный чеченский съезд, проходивший в конце ноября 1990 года принял решение об образовании независимого чеченского государства. Не он, а четвертая сессия Верховного Совета Чечено-Ингушетии инициировала тогда же принятие декларации о государственном суверенитете Чечено-Ингушской Республики. И это небезызвестные Зелимхан Яндарбиев и Яраги Мамодаев — лидеры шовинистического крыла в Общенациональном конгрессе чеченского народа (ОКЧН), а вовсе не Дудаев — выдвинули лозунги полной независимости от России и создания исламского государства.

Именно тогда на политической сцене Чечни появился Джохар Дудаев, первое время умудрявшийся совмещать службу в Советской Армии и активную работу в националистической организации: с ноября 1990 года он входил в состав исполкома ОКЧН и готов был удовольствоваться постом заместителя председателя Комитета государственной безопасности Чечено-Ингушетии. Но, будучи фигурой харизматической, быстро вышел в лидеры. Сильными аргументами, конечно, являлись его генеральские погоны и военная подготовка.

Немаловажно было и то, что Д. Дудаев до переезда в Грозный был начальником Тартусского военного гарнизона в Эстонии и, надышавшись повстанческим воздухом Прибалтики, уже знал и умело применял на практике тактические ходы, отработанные в борьбе за независимость Латвии, Литвы и Эстонии. Я уже писал, что документы прибалтийских политических движений копировались дословно, включая орфографические ошибки. А в иных, которые было лень или некогда перепечатывать, вместо слов «Эстония» или «Латвия» наскоро ставился штамп «Чеченская Республика». То есть колыбель была своя — кавказская, но колыбельные песни были напеты в другом месте.

Именно этим объясняется та моральная, техническая и финансовая помощь, которую оказывали «независимой Чечне» в первую очередь именно страны Балтии. Этим объясняется то, что в этих республиках не забыли Дудаева и после смерти, назвав в честь террориста-организатора, на котором лежала ответственность за убийство женщин и детей в больнице города Буденновска, улицы и парки в своих городах. Нисколько не сомневаюсь в том, что рано или поздно они будут переименованы, потому что первоначальные решения были предприняты вовсе не для того, чтобы увековечить имя по-настоящему достойного человека, но лишь затем, чтобы уязвить бывшую метрополию.

Несомненной личной заслугой Д. Дудаева является то, что он очень чутко чувствовал время. Появление в августе 1991 года нелегитимного ГКЧП, которое в истории России сразу же было названо путчем, националистами Чечни было использовано очень прагматично. Вначале сам путч укрепил их в мысли о том, что необходимо использовать временную слабость России: и паралич власти, и праздничный восторг новой политической элиты по поводу победы. Во всяком случае этого было достаточно, чтобы начать так называемую «чеченскую революцию», целью которой было смещение с постов тех руководителей ЧИР, позиция которых не совпадала с позицией лидеров ОКЧН и которых теперь было легче легкого обвинить в «проведении политики, противоречащей курсу президента Российской Федерации на демократию и реформы». Именно с такой формулировкой «загремели» со своих постов председатель Верховного Совета ЧИР Доку Завгаев, бывший первый секретарь Чечено-Ингушского обкома КПСС, и члены его команды. Примечательно, что снимать Завгаева лично приехал Руслан Хасбулатов, весьма влиятельный и даже популярный после августовских событий в Москве.

Конечно, в Чечне Руслан Имранович решал свои проблемы, не предполагая, что его политической наивностью очень решительно воспользуются те люди, которые на первый взгляд радеют в Грозном об интересах России и ее первого президента… После того как на Завгаеве было окончательно поставлено клеймо партократа и сторонника путчистов, политическая инициатива тут же перешла к ОКЧН. В столице республики начались хорошо организованные «бессрочные» митинги на центральной площади с горячим питанием, денежным вознаграждением для участников и требованиями самороспуска Верховного Совета ЧИР, который, хоть с Завгаевым, хоть без Завгаева, оставался легитимным органом власти.

Для того, чтобы митингующих не смела милиция или внутренние войска, центральная площадь была окружена автобусами, которые были намертво приварены друг к другу электросваркой и теперь напоминали ограждение походного военного лагеря, некогда делавшегося из повозок. В любую минуту из толпы могли раздаться выстрелы, так как все эти дни усиленно наращивались и готовились к бою вооруженные формирования ОКЧН.

3 сентября 1991 года Джохар Дудаев и член руководства Вайнахской демократической партии Юсуп Сосланбеков объявили о низложении Верховного Совета Чечено-Ингушской Республики. Дудаев сделал заявление, что всю власть в республике он берет на себя, призвал к роспуску существующих структур и обвинил Россию в проведении колониальной политики в отношении Чечни. В тот же день вооруженные боевики заняли ряд правительственных зданий, грозненский телецентр и Дом радио. 6 сентября «национальные гвардейцы» Дудаева взяли штурмом помещение, где шло заседание Верховного Совета ЧИР. Более 40 депутатов парламента были жестоко избиты, а председатель горсовета города Грозный Виталий Куценко был выброшен из окна и погиб.

Следующий ход сепаратистов по захвату власти в республике был также сделан с согласия и одобрения руководства Верховного Совета РСФСР: из группы депутатов Верховного Совета ЧИР и представителей ОКЧН был образован некий Временный высший совет (ВВС). Верховный Совет России признал его в качестве высшего органа власти республики. Как выяснилось позднее, это был один из самых опрометчивых шагов, допущенных федеральной властью. Использовав ВВС для расчленения Чечено-Ингушетии с целью незаконного вывода Чечни из состава России, исполком ОКЧН уже три недели спустя принял решение о роспуске ВВС и взял на себя всю полноту власти.

10 сентября 1991 года в Грозный тушить пожар мятежа во главе делегации прилетел государственный секретарь при президенте Российской Федерации Геннадий Бурбулис. Официальной целью было объявлено «согласование комплекса мер по стабилизации обстановки в Чечне». Однако все попытки Бурбулиса достичь компромисса между исполкомом ОКЧН и Верховным Советом ЧИР закончились безрезультатно. Следующую попытку договориться миром по заданию Бориса Ельцина предпринял вице-президент Александр Руцкой, вызвавший меня 6 октября 1991 года для доклада в особняк на улице Чехова в Грозном.

Получив известие о просьбе Руцкого от командира 506-го полка внутренних войск подполковника Михаила Шепилова, я сразу же отправился на встречу, но получилось так, что к особняку я подъехал буквально на хвосте машины Дудаева, который направлялся туда же для переговоров с Руцким. Поэтому пришлось часа два дожидаться их окончания, а когда я наконец зашел к вице-президенту, он еще находился под впечатлением этой встречи. Рассказал, не скрывая, что была она бурной и нервной и не раз вскакивал со своего места Дудаев. И сам Александр, человек импульсивный и по-военному прямолинейный, не очень, по его собственному признанию, выбирал выражения и даже пригрозил Дудаеву «поднять штурмовики»…

Кое о чем все-таки вроде удалось договориться: по словам Руцкого, ему было твердо обещано, что наши военные городки, как и другие объекты, захватывать не будут. Честно говоря, я мало верил в правдивость таких посулов. И не потому, что лично не доверял Дудаеву: контролировать эту истерию ненависти к федеральному центру уже не могли ни он, ни кто-либо другой. Чеченский остров, рожденный мечтами Дудаева, не только приобретал на наших глазах четкую береговую черту, но и выказывал неуживчивый характер его тогдашних обитателей…

* * *

Все, что теперь происходило в Чечне, напрямую касалось внутренних войск и моего Управления ВВ по Северному Кавказу и Закавказью. Поэтому я и находился в Грозном. В то же время моим долгом было обсудить с Руцким принципиально новую ситуацию в Закавказье: почувствовавшие реальную независимость, Армения и Азербайджан бились за Нагорный Карабах и на всем протяжении общей границы. Это была уже полномасштабная война, а не межнациональный конфликт. Со своими вооруженными силами, с промышленностью, работающей на фронт, со своим общественным мнением, которое формировалось на основе сложившихся реалий национальной независимости, национальных интересов и национальной идеи этих закавказских государств. Российские войска, продолжавшие миротворчество в Нагорном Карабахе, воспринимались уже как иностранные, а значит — чужие. Они воспринимались как досадная преграда, которую нужно преодолеть, чтобы подобраться к горлу врага. Очень скоро в благодарность за все мы получили неприкрытую ненависть, обвинения в пристрастности и как следствие — выстрелы в спину.

Командование внутренних войск в Москве словно не понимало, что ситуация резко изменилась. Я высказывал свое мнение, что войска нужно выводить полностью, а мне в ответ сообщали, чтобы я был готов к приему и размещению Нижегородского полка…

Об этом я сказал Руцкому. О том, что сейчас наших военнослужащих убивают и армянские, и азербайджанские боевики. Вот сегодняшняя сводка: в Степанакерте убиты старший лейтенант и два солдата… За что? Почти каждые сутки мы несем такие потери. На вопрос вице-президента: «Какие у тебя есть просьбы?», — ответил прямо: «Александр Владимирович, я тебя как однокашника прошу — помоги вывести оттуда войска. Ничего, кроме кровопролития, там уже не будет, и никому мы там не нужны. Ради чего каждый день мне приходится отправлять гробы по всей России?..»

Руцкой меня понял, идею одобрил: «Я с тобой согласен. Дай мне телеграмму, чтобы у меня было основание для действия». На мое замечание, что такая телеграмма моим командованием будет воспринята как никем не санкционированное обращение мало кому известного генерал-майора ко второму лицу в российском государстве. За такой «подвиг» мне обязательно оторвут голову. Тогда Руцкой предложил отправить ее по «Истоку» — системе закрытой телеграфной связи, которой пользовалось правительство и которая не имела отношения к нашему ведомству. И еще раз подчеркнул: «Анатолий, мне нужно основание, а им может быть только твоя телеграмма».

Для моего командования не стало секретом, что такая телеграмма ушла Руцкому по «Истоку»: ведь на нее последовала жесткая реакция вице-президента. К тому времени и Верховным Советом России уже был принят закон, запрещающий российским военнослужащим выполнять боевые задачи за пределами российской территории. Теперь получалось, что мое командование игнорировало закон, а это было чревато уголовным преследованием тех генералов, которые посылали в Нагорный Карабах все новые и новые силы. Теперь получалось, что через голову своего руководства генерал-майор Куликов действительно отправил второму по значимости лицу в России совершенно убийственный компромат, и он тянул на то, чтобы вызвать у командующего чувство справедливого негодования.

В этой ситуации сами причины, вынудившие меня обратиться к Руцкому напрямую, уже не считались убедительными. Значение имел только очевидный факт нарушения субординации, за который, впрочем, и наказывать меня было страшновато. В конце концов не придумали ничего лучше, как упразднить Управление ВВ на Северном Кавказе и Закавказье, чтобы юридически перестала существовать должность его начальника, а он сам оказался без места и без надежд на будущее. Вот истинная причина моего 152-дневного отпуска в 1992 году. Вот цена — целое управление — которая была заплачена, чтобы выбить из строя одного лишь меня.

Но 6 октября 1991 года я не задумывался о последствиях. Был рад, что Руцкой поддержал мою позицию и появилась надежда, что ВВ наконец уйдут из Армении и Азербайджана. Уже была другая забота — мятежная Чечня, где, помимо учебной дивизии Министерства обороны генерал-майора Петра Соколова, были и две наши части: полк Михаила Шепилова — в Грозном и отдельный специальный моторизованный батальон Сергея Демиденко — в Черноречье. Все они уже в полной мере чувствовали возрастающее давление со стороны чеченских сепаратистов: были попытки захвата оружия, блокирование военных городков, какие-то люди ежедневно рисовали мелками и краской кресты на дверях квартир, где проживали семьи офицеров и прапорщиков. Мы и ответить не могли как следует, опасаясь что это может сказаться именно на семьях военнослужащих, а рассчитывать на братскую помощь чеченских милиционеров тоже не приходилось: все МВД республики было поглощено борением за руководящие должности. Причем два основных претендента на пост министра — Алсултанов и Даудов, которые, меняя друг друга через день в кабинете министра, каждый раз начинали работу с того, что вышвыривали оттуда вещи предшественника.

В начале октября мне на ум пришла идея вывести из Чечни мобилизационный запас оружия. Вспомнилась Армения и почерк ее боевиков: первым делом захватывать склады. Оружия на наших складах неприкосновенного запаса, рассчитанных на случай вероятной войны, было немного: гранатометы, около 1200 автоматов и пулеметов. Я отправил соответствующую телеграмму в главк и даже успел подогнать полтора десятка грузовых машин из Новочеркасска, чтобы переправить это оружие от греха подальше, в одно из соединений на территории Ростовской области.

Вот только реакция командующего ВВ была неожиданной. Вроде бы обвинял он меня и в трусости, и в том, что я занят не делом, а ерундой. Но все это не прямо, а исподволь: мол, своими действиями я срываю мобилизационные задания. Это меня возмутило: о каких, к черту, мобилизационных заданиях сейчас может идти речь, когда существует реальная опасность разграбления оружия бесчинствующей толпой. Спрашивается, легко ли защитить склад, если штурмовать его будут боевики, прикрываясь женщинами и детьми, которые, впрочем, охотно им в этом помогут? Оружие для любого чеченца — символ независимости и мужества. Я уже чувствую: на наши и тем более на армейские запасы техники и оружия уже давно положен чей-то внимательный взгляд… Не пройдет и месяца, как оправдаются худшие мои предположения. А пока Саввин мне приказывает: «Отмените погрузку оружия!» Я — человек военный и отвечаю: «Есть!» Вот только жизни простых офицеров, прапорщиков, сержантов и солдат мне дороже, чем формальная покорность. Чуть позже я прилечу в Грозный на вертолете и успею вынуть затворы из тех автоматов, которые оставались в конвойном полку и в МВД республики.

Мы сняли их в одну ночь. Сложив затворы в вещмешки, благополучно довезли до Ростова и сдали на склад, где и по сей день, вероятно, лежат они, удивляя новое поколение вооруженцев. Отзвуки этой истории дошли до меня уже в 1995 году, во время наших переговоров с чеченцами. Один из собеседников пожаловался: «Досталось оружие, но, к сожалению, оно не стреляло». Рассказал: потратили много времени, чтобы найти запасные затворы. Вот только усилия оказались напрасными: каждый затвор подгоняется к автомату индивидуально, и даже в случае удачной замены такое оружие не может считаться надежным.

Конечно, не так велико количество автоматов — около двух тысяч, — которые нам удалось привести в негодность, и эти затворы не сыграют впоследствии существенную роль в нашем противоборстве с боевиками. Но важно другое: все, что могли, мы, одернутые категорическим приказом, все-таки сделали. Я рад, что именно эти автоматы сегодня не направлены в нашу сторону ни в Чечне, ни где-то еще. Вот из них уже никто не будет убит.

Другое дело — армия. При мне комдив Соколов докладывал Александру Руцкому, что в дивизии в тот период находились 53 тысячи единиц только стрелкового оружия. И большинство — тоже на складах неприкосновенного запаса. И тоже — в соответствии с мобилизационным заданием… С каким упорством иногда мы отстаиваем мертвые схемы вместо того, чтобы гибко и оперативно реагировать в соответствии с требованиями времени. Можем жизнь положить, чтобы под открытым небом и на снегу построить за пару месяцев завод по производству боевых самолетов, а можем — годовой результат работы десяти авиазаводов беспечно подставить под удар на базовых аэродромах, даже если нам известен и день, и час нападения на страну.

* * *

Уже через день после моей встречи с Руцким обстановка в Чечне качественно изменилась: в ответ на принятие 8 октября Президиумом Верховного Совета РСФСР постановления «О политической ситуации в Чечно-Ингушской Республике», ОКЧН на следующий день объявил мобилизацию всех лиц мужского пола от 15 до 55 лет. Была приведена в боевую готовность национальная гвардия, принято постановление, содержащее призыв к вооруженному захвату власти в республике, вплоть до военной конфронтации с федеральным центром. Исполком ОКЧН это постановление Президиума ВС РСФСР расценил как вмешательство во внутренние дела Чечни.

Как это всегда бывает в таких случаях, быстрее всех ситуацию оценили находящиеся под стражей уголовники. Для них любой мятеж, бунт, волнения — редкий шанс вырваться на волю. Поэтому, когда 9 октября по республиканскому радио был оглашен текст постановления Верховного Совета России, в следственном изоляторе города Грозного мгновенно начались беспорядки.

Почти семьсот арестованных около шести часов вечера начали взламывать двери камер, и вскоре весь СИЗО изнутри уже контролировался ими. Часть помещений была подожжена. Со стороны города также была предпринята попытка прийти заключенным на помощь. Одни чеченцы взломали наружную стену изолятора, другие — преградили путь силам МВД, вызванным на подмогу. Уже и охрана была вынуждена открыть огонь: один из пустившихся в бега был застрелен, остальные повернули назад. Так что обитатели камер все еще формально оставались под стражей, вот только сама стража не рискнула водворить бунтарей на место и избрала как наиболее подходящую тактику мирного сосуществования с арестантами: внутри СИЗО хозяйничали уголовники, в то время как охрана, удерживающая в своих руках внешние стены и часть административных зданий, не давала им прорваться оттуда в город.

Чуть позже, когда дело дойдет до разгрома остальных пенитенциарных учреждений, боевики и заключенные будут действовать очень согласованно и решительно: проходы через ограждения и посты будут пробиваться одновременно и с внутренней, и с внешней стороны при вооруженной поддержке чеченцев. Так случилось в разбежавшейся исправительной колонии, которая располагалась в станице Наурской и где в момент штурма находился полковник Иван Чучин — офицер оперативного отдела Управления ВВ по Северному Кавказу и Закавказью. Оценив ситуацию, он сразу же мне доложил: «Товарищ генерал, я ничего не могу сделать! Если открыть огонь, это равносильно гибели наших военнослужащих…» Вместе приняли трудное решение: огня не открывать, считать главной задачей сохранение жизней наших солдат и офицеров.

Это был единственно приемлемый выход. Во всяком случае мы не спровоцировали нападения боевиков на наше подразделение, которое той же ночью с оружием в руках, на своей технике вышло по бурунам на территорию Ставропольского края.

Все это будет потом, когда драматургия чеченского мятежа уже не оставит нам выбора: мы будем отступать, сохраняя в этом отступлении и жизни наших товарищей и — насколько это было возможно — наше оружие.

А в октябре, через день после того, как был захвачен следственный изолятор, в моем кабинете в Ростове-на-Дону раздался телефонный звонок. Это был министр внутренних дел РСФСР генерал Андрей Федорович Дунаев, жестко потребовавший от меня взять под охрану злополучный грозненский СИЗО. Надо сказать, что наличие в Москве сразу двух министерств внутренних дел — российского (во главе с Дунаевым) и союзного (во главе с Баранниковым) — привносило в нашу жизнь неразбериху и сумятицу. Нечто похожее переживали все силовые структуры, вынужденные мириться с тем, что поступающие из центра команды иногда противоречили друг другу.

Вот и сейчас, выслушав наказы Дунаева по телефону, я оказался в странной ситуации. С одной стороны, внутренние войска пока оставались в союзном подчинении, то есть приказом для меня являлись решения генерала Баранникова и моего командующего. С другой стороны, я не мог игнорировать мнение российского министра, тем более что в этой тревожной ситуации только глупец стал бы рядиться о том, кто из начальников для него главнее.

Требовательный тон Дунаева я пропустил мимо ушей, заметив, что сам следственный изолятор брать под охрану не имеет смысла — это только спровоцирует боевиков на крайние меры. Другое дело, если иметь под рукой резервную группу внутренних войск, которая могла бы огнем поддержать караул в случае нападения. Ее я готов был выделить немедленно, как, впрочем, и специалистов со служебными собаками. Это все, что я мог сделать в этой ситуации. Дунаев согласился со мной, и я опять полетел в Грозный.

В кабинете начальника грозненского СИЗО, кроме подполковника внутренней службы Казбека Махашева, который через несколько лет в правительстве Аслана Масхадова станет министром внутренних дел, я обнаружил еще несколько унылых, подавленных произошедшими событиями офицеров. Было ясно: они плохо представляют, что делается сейчас на захваченной территории изолятора, и еще меньше — как им вести себя в ситуации, когда власть в республике уже не контролируется центром, а симпатии чеченского народа — теперь, скорее, на стороне арестантов, а не на стороне их охранников.

Это смятение в душах я почувствовал сразу, как только выслушал доклад Махашева, из которого следовало, что внутри изолятора разгромлены и сожжены все жилые помещения, а настроения уголовников таковы, что с минуты на минуту следует ждать нападения. Панические нотки доклада свидетельствовали о том, что подполковник Махашев ситуацию, сложившуюся на подведомственной ему территории, знал слабо и был растерян по-настоящему. Поэтому я сразу же задал ему уточняющий вопрос: «Кто-нибудь внутрь изолятора заходил? Кто-нибудь может подтвердить, что ваши сведения достоверны?» Получил ответ: «Никто туда не ходил — это очень опасно». «Ну хорошо, — спрашиваю я опять, — там наверняка есть свой лидер. Кто он? Можно ли мне с ним поговорить?» «Есть такой, — отвечают. — Звать Русланом Лабазановым. Убийца. Внутри изолятора пользуется непререкаемым авторитетом. Сейчас вызовем».

И вскоре действительно появился этот Руслан — спортивного сложения парень в черной телогрейке. Я поздоровался с ним за руку, объяснил, кто такой, и поинтересовался: «Если мы сейчас вместе с вами зайдем на территорию, которая контролируется осужденными и подследственными, можете ли вы ручаться, что с их стороны будет проявлена выдержка?» Лабазанов меня заверил: «Конечно, даже и не сомневайтесь. И поймут правильно, и ничуть это не опасно»… Двинулись. По всему было видно, что бунтари наладили автономную жизнь и она им не в тягость. Женщины-подследственные стирали белье и готовили пищу, мужчины, пользуясь свободой передвижения, перетекали из камеры в камеру, то есть изо всех сил имитировали вольную жизнь. Разрушения от пожара были куда скромнее, как первоначально следовало из доклада Махашева. Сгорели медпункт, библиотека и одна из камер. Все остальное содержалось в порядке.

Тогда же у меня с Лабазановым состоялся откровенный разговор. Я высказал ему удовлетворение, что удалось избежать более масштабных разрушений и поджогов. Что следует поддерживать порядок среди бунтарей, так как попытка любого прорыва на волю будут пресечена огнем охраны, а в таком исходе никто не заинтересован — ни мы, ни сами арестанты. Что лучшим выходом из положения, на мой взгляд, является тот, который бы позволил администрации СИЗО вернуться к нормальной работе, а арестантам — в свои камеры. Ничего иного высший офицер МВД просто не в состоянии предложить. Другое дело, что он нормальным человеческим языком предлагает решить проблему без крови и насилия.

Лабазанов, кажется, это оценил.

Попросил только, чтобы несколько его людей, подобно существовавшим в то время членам секции профилактики правонарушений, могли пользоваться относительной свободой ради поддержания порядка и соблюдения гражданских прав людей, находящихся в заключении. Сам я против этого ничего не имел. Напротив, выразил надежду, что администрация СИЗО согласится с его доводами — ведь в них много разумного.

Говоря это, я ничуть не кривил душой. С Лабазановым надо было считаться: этот энергичный, сильный, хитрый человек на своем поле играл очень умело. Роль восставшего вождя, несомненно, очень нравилась ему, как, впрочем, и сама ситуация, выдвинувшая его в лидеры. Таких людей тоже выбирает время: авантюрный склад характера, личная смелость и знание психологии живущих под стражей людей обязательно выносят их на поверхность в дни волнений и смут. Вот и этот персонаж в черной телогрейке был, несомненно, настоящим вожаком, умеющим чувствовать настроения подчиняющихся ему людей.

Впоследствии, когда все чаще стала звучать эта фамилия — Лабазанов, мне и в голову не пришло ассоциировать ее с тем человеком, который когда-то водил меня по захваченному грозненскому СИЗО и даже гарантировал мне безопасность. Мало ли в Чечне однофамильцев? Мало ли на свете авантюристов, рядящихся в одежды «благородных разбойников»?

В журналистских репортажах противник дудаевского режима Лабазанов выглядел почти Робин Гудом и борцом на справедливость. Что, впрочем, не мешало ему оставаться полевым командиром, за которым тянулся хвост вполне банальных грабежей и убийств. Человека с такой репутацией привезли ко мне из села Толстой-Юрт в станицу Червленную, когда в начале марта 1995 года нам требовалось освободить Аргун. Вольница Лабазанова действовала в окрестностях этого города, и у нас были основания полагать, что этот полевой командир, подчеркивавший свою независимость, во-первых, сам не ввяжется в драку, а во-вторых, поможет договориться с теми чеченцами, которые пошли в бандформирования не из любви к Дудаеву, а по принуждению или глупости. Надо было сохранить их жизни, надо было уменьшить силу сопротивления противника. Это означало уменьшить или исключить собственные потери. В такой ситуации ищешь любого союзника, который бы мог не на словах, а на деле оказать тебе помощь.

Человек, который зашел в мой вагончик в Червленной, был чрезвычайно живописен: на погонах его полевой формы были явственно различимы полковничьи звезды, а сам он был увешан оружием и перехвачен пулеметными лентами. Последним неожиданным штрихом этой воинственной, а потому отчасти очень комичной картины — являлась американская винтовка М-16, которую будущий мой собеседник крепко держал в руках. Что-то знакомое промелькнуло в его чертах, но я не придал этому значения: среди людей, с которыми я когда-либо встречался, не было ни самопальных полковников, ни поклонников американских автоматических винтовок.