Между двумя Ельциными

Между двумя Ельциными

Водной из рабочих тетрадей, которые я вел в ту пору, совсем недавно обнаружил любопытную запись: «На выборы бросить все!!!» Среди других рукописных строк, сделанных моим беглым почерком, она выделялась вот этим тройным восклицанием, вовсе мне не свойственным. Чужеродная природа этого категоричного приказа подтверждается еще и тем, что я, человек по природе памятливый, и сегодня не могу восстановить обстоятельства, при которых была сделана эта запись. Скорее всего на одном из совещаний, где речь шла о приближающихся выборах и где в качестве накачки каждый из министров получал соответствующую задачу от кого-то из руководителей президентской администрации или Совета безопасности. Я думаю, из этого не стоит делать секрета. Министры, особенно ключевые, независимо от степени своей удаленности от дворцовой жизни, считались членами президентской команды. И в этом была своя логика: при существующей системе власти в высший ее эшелон министров выдвигали воля и желание одного человека — президента России Б.Н. Ельцина. Только он один, ни с кем не советуясь и не считаясь, мог возвысить любого государственного чиновника. Только он в силу принадлежавшей ему абсолютной власти в стране мог отправить его в отставку, повинуясь собственным представлениям о целесообразности.

Можно принимать эти правила игры или сокрушаться по поводу их несовершенства, но при такой системе управления любой из государственных чиновников работает и живет по правилам жесткой командной игры, подразумевающей, что забивание мячей в свои ворота — это глупость, достойная, в лучшем случае бесславной отправки на пенсию.

В то время я проработал в должности министра чуть более полугода, и по большому счету в Кремле ко мне только присматривались. Не то, чтобы я считался чужаком или белой вороной, но многие из опытных, тертых многоходовыми интригами аппаратчиков считали меня человеком недолгой министерской судьбы. Дескать, взят с фронта по необходимости, туда же и буду отправлен, как только пропадет во мне нужда. Однако первые мои шаги, особенно те, которые были сделаны в Чечне на пути к достойному для России миру — несколько укрепили мои позиции, и хотя по поводу выборов президента на второй срок со мной в Кремле никто не советовался, априори я числился членом его команды.

Я не был советчиком Ельцину, когда он принимал решение избираться в президенты во второй раз, поэтому не считаю себя вправе касаться его частной жизни. Человек принял решение. Нравится оно кому-нибудь или нет, но это его собственный выбор. Легко или трудно он ему доставался, об этом никто лучше самого Бориса Ельцина не расскажет. Тем более что существует его собственная версия происходящего, рассказанная в книге «Президентский марафон». Я приведу из нее несколько цитат, но лишь для того, чтобы избежать пробелов в истории и связать воедино все нити последующих событий. Эти строки не только характеризуют самого Ельцина, но и дают ключ к пониманию всех его дальнейших предвыборных ходов:

«…Я стоял перед жизнью, продуваемый всеми ветрами, сквозняками, стоял и почти падал от порывов ветра: крепкий организм подвел; «ближайшие друзья» — уже нашли себе замену, как стая, которая исподволь, постепенно намечает нового вожака; наконец, отвернулись от тебя и те, на кого ты всегда опирался, кто был твоим последним рубежом, резервом, — духовные лидеры нации. А народ… Народ не может простить ни «шоковой терапии», ни позора в Буденновске и Грозном. Казалось бы, все проиграно.

В такие мгновения приходит прозрение. И вот с ясной головой я сказал себе: если иду на выборы — выигрываю их, вне всяких сомнений. Это я знаю точно. Несмотря на все прогнозы, несмотря на рейтинги, несмотря на политическую изоляцию. Но вот вопрос: иду ли? Может, действительно пора мне сойти с политической сцены?

Но мысль о том, что я тем самым буду способствовать приходу к власти коммунистов, показалась нестерпимой.

Вероятно, выручила моя всегдашняя страсть, воля к сопротивлению.

В конце декабря я свой выбор сделал…»

Так рассказывает сам Ельцин. Но надо знать безбрежное властолюбие Бориса Николаевича, чтобы понять, каким лукавством светились его глаза во время церемонии прощания в аэропорту «Внуково-2»: он улетал в Екатеринбург, чтобы у себя на родине объявить об окончательном решении выдвигаться на второй президентский срок, — когда он обвел всех провожавших его чиновников знаменитым ельцинским взглядом и задушевно спросил: «Ну что скажите, может, мне не стоит ввязываться в это дело?» В ответ, конечно, прозвучал дружный хор голосов: «Ну что вы, Борис Николаевич, как же так? Обязательно надо!»

Проверка на лояльность, кажется, не столько убедила президента в искренности людей из его ближайшего окружения, сколько в том, что он по-прежнему контролирует обстановку. «Раз надо — значит, надо!» — сказал он так твердо, что ни у кого не осталось сомнений, что этот большой, мощный и очень упрямый человек давным-давно все для себя решил и не потерпит рядом с собой никого, кто бы сомневался в его силах.

Предвыборная кампания началась, и в этот бой были брошены огромные ресурсы — финансовые и административные. Слова президента о том, что он непременно победит — надо было принимать совершенно безоговорочно. Он победит. Обязательно победит. Победит любой ценой.

Руководителем предвыборного штаба Ельцина считался Олег Сосковец, который, как кажется мне, просто сам себя назначил на эту должность еще осенью 1995 года. Но активность Сосковца оказалась малорезультативной: замер общественного мнения показывал, что рейтинг президента по-прежнему весьма низок. Как командиру и администратору мне казалось, что перспективными могли оказаться такие предвыборные действия, которые бы убеждали россиян в том, что Ельцин не чурается коллегиальных форм работы. Что достаточно наделить Совет безопасности полномочиями «политбюро», и это уже само по себе добавит доверия действующему президенту. Конечно, речь не шла о возвращении к терминологии прошлых лет, но лишь о том, чтобы существующий Совбез получил те же полномочия, которыми раньше обладало только Политбюро ЦК КПСС. И технология работы этого всесильного органа власти подразумевалась почти такая же, какой была она в самые трудные и самые победные годы страны.

Ельцин эту мою идею поначалу воспринял с охотой: «Пожалуй, вы правы, Анатолий Сергеевич. Над этим стоит подумать». Поэтому, когда 17 марта 1996 года, в воскресенье, в половине восьмого утра, меня застал телефонный звонок Александра Коржакова с просьбой к 11.00 прибыть в Кремль для встречи с президентом, я терялся в догадках, чем могла быть вызвана эта встреча. Сначала подумал, что стряслось нечто чрезвычайное, но дежурный по МВД, доложивший мне обстановку, только подтвердил: «В стране все нормально». Тогда я и предположил, что Ельцин, возможно, хочет со мной обсудить будущий облик Совета безопасности: ведь предыдущий наш разговор состоялся совсем недавно — в прошлую пятницу, и явно его заинтересовал. Во всяком случае никаких иных причин для чрезвычайного вызова в Кремль в выходной день я придумать не смог и, поблагодарив Коржакова, стал собираться в дорогу.

На всякий случай еще заехал в министерство, чтобы убедиться, что никакой беды мы действительно не проспали: ничто так не гневило Ельцина, как неосведомленность, некомпетентность людей, которым была поручена та или иная работа. Мне не приходилось краснеть в его кабинете, и я не хотел, чтобы какое-либо происшествие застало меня врасплох. Дежурный еще раз меня уверил: «Товарищ министр, все, как обычно. Если бы что-то произошло, я бы уже знал и вам доложил…» «Ну ладно», — подумал я и прихватил с собой на всякий случай несколько официальных бумаг, которые могли пригодиться при любом сценарии встречи с президентом.

В приемной Ельцина, куда я прибыл с некоторым запасом времени, мне сказали: «У президента сейчас генеральный прокурор. Ждите». На столе лежала распечатка списка приглашенных в Кремль в эти утренние часы. Прочитал: Ковалев (министр юстиции), Скуратов (генеральный прокурор), Куликов (министр внутренних дел), Барсуков (директор Федеральной службы безопасности), Туманов (председатель Конституционного Суда). Стало ясно, что разговор пойдет на другие темы. Из них наиболее вероятной мне казалась та, что касалась недавнего решения Государственной Думы о денонсации Беловежских соглашений, в результате которых в 1991 году распался Советский Союз. Это решение, инициированное депутатами-коммунистами, не отражало реалий жизни, но вполне успешно эксплуатировало мечты большинства россиян о возврате к былым дням.

Я и сам очень горько сожалею об утраченной Родине. Как офицер, я сделал все от меня зависящее, чтобы сохранить страну. Но я не мог ни понимать, что центробежные силы, разнесшие СССР на полтора десятка осколков, были приведены в действие неслучайно. Какой бы защищенной, надежной и гордой ни казалась наша прошлая жизнь в Советском Союзе, цементировавший его режим нуждался в замене. Он игнорировал нормальные законы экономического развития — рынок, конкуренцию, частное предпринимательство. Он программировал нас на закрытость, на идеологическую зашоренность, на отрицание тех ценностей, которые и делают жизнь человека по-настоящему свободной. Не знаю, может, были иные варианты. Может, не все возможности для сохранения страны были исчерпаны, но случилось то, что случилось. Развал СССР надо было понимать так, что каждый хотел идти своей дорогой. То, что произошло в Беловежской пуще — это лишь юридическая констатация свершившегося факта.

Ничто не способно разрушить мою уверенность в то, что многие из этих суверенных осколков, когда-нибудь вновь станут единым государством, но не думаю, что тогда, в 1991 году, эти рвущиеся лоскутья следовало штопать солдатскими штыками. Должно пройти время, чтобы идея добровольного и взаимовыгодного Союза вновь объединила наши народы. Время для этого подскажет сама жизнь. И никакие декларации, денонсации или самые высокие указы, носящие искусственный характер, не в состоянии опередить нормальные процессы экономической и культурной интеграции.

Поэтому к решению Думы я относился спокойно и не видел в нем серьезной угрозы для России. Его можно было расценить только как своевременный предвыборный маневр, помогавший оппозиции решить сразу несколько насущных проблем. Во-первых, разбередить раны большинства россиян, во-вторых, наотмашь ударить по Ельцину, некогда являвшемуся мотором Беловежских договоренностей. В некотором смысле это был контрольный выстрел в голову президента, так как после пережитого, по мнению большинства россиян, Ельцин не мог победить на выборах. С другой стороны, Ельцин, опытный политический боец, очень быстро нейтрализовал этот успех оппозиции, напомнив, что такое ее решение ставит под сомнение легитимность государственных органов, в том числе и самой действующей Государственной Думы.

В общем, все отнеслись к решению Думы как к громкой предвыборной акции, способной привлечь дополнительные голоса избирателей. И не более того. Никаких народных волнений и потрясений не следовало ожидать, так как большинство граждан России беспокоили куда более насущные дела и проблемы: парализованная экономика, безденежье, безработица, война в Чечне.

Без трех минут одиннадцать двери ельцинского кабинета распахнулись, и оттуда выскочил — буквально выскочил — генеральный прокурор Юрий Скуратов. Был он чем-то озабочен, и весь его облик как бы подчеркивал конфиденциальность только что полученной информации. Мы едва успели поздороваться, как он уже скрылся, не проронив ни слова. Меня пригласили к президенту. Ельцин показался мне взбудораженным. Пожал руку и без лишних разговоров объявил: «Я решил распустить Государственную Думу. Она превысила свои полномочия. Я больше не намерен терпеть этого. Нужно запретить коммунистическую партию, перенести выборы». «Мне нужно два года, — он несколько раз, как заклинание, повторил эту фразу: «Мне нужно два года», — и я такое решение принял. Во второй половине дня вы получите указ». Ельцин не спрашивал моего мнения на этот счет. Это был приказ, и он ждал от меня соответствующей реакции. Она последовала незамедлительно. «Борис Николаевич, — сказал я, — вы — президент и Верховный Главнокомандующий и можете принимать такие решения. Мы все обязаны им подчиниться. Я прямо сейчас отдам все необходимые распоряжения на этот счет. Но если вы не возражаете, я бы хотел продумать и доложить вам сегодня, к 17 часам, свои соображения более подробно».

Я был искренен в своем желании выполнить поступивший приказ Верховного Главнокомандующего, и Ельцин, вполне этим удовлетворенный, сразу же со мной согласился: «Да-да, конечно…»

На выходе из рабочего кабинета президента я столкнулся еще с одним приглашенным по списку — с руководителем Федеральной службы безопасности генералом Барсуковым. Будто передал ему эстафетную палочку, сказал: «Иди, Михаил Иванович, получай задачу!» Он неожиданно проявил осведомленность: «А.С., пожалуйста, не уходите…»

И действительно, в приемной меня сразу же предупредили, чтобы после разговора с Б.Н. Ельциным я и Барсуков поднялись на этаж выше — в кабинет Александра Коржакова. Я отправился туда, чтобы прояснить для себя детали замысла. Одно дело — стратегическая задача президента и совершенно другое — как видят ее исполнение люди из ближайшего президентского круга, которые, как я думал, были наверняка осведомлены о происходящем.

В кабинете Коржакова застал Олега Сосковца, Юрия Скуратова и начальника Федеральной службы охраны генерала Юрия Крапивина. Коржаков налил по рюмке коньяку. Мы выпили. Вскоре подошел и Михаил Барсуков.

Все бурно обсуждали принятое президентом решение, суть которого была совершенно понятна: деятельность компартии запрещается; Государственная Дума распускается; президентские выборы переносятся на два года… Я еще сказал Крапивину: «Юрий, смотри, чтоб не получилось, как в 1993 году. Где-то пройдет утечка информации, и в Госдуму набьется тьма народа. Потом опять придется штурмовать. Что-то нужно придумать, чтобы очистить здание под благовидным предлогом. Сказать, что заминировано… Взять под охрану…» Кстати, эти мои слова пошли гулять по властным коридорам, и позднее, чтобы воспрепятствовать проходу депутатов и персонала, здание Государственной Думы на некоторое время объявляли заминированным.

Вот так — на выполнение приказа — срабатывает рефлекс профессионального военного человека. Первое, что приходит на ум, — это не размышления «Зачем?», «Почему?», но перво-наперво: «Как?» Тут все происходит на уровне подсознания: срабатывают уроки армейской школы, где жизнь и поведение любого солдата регламентируются словами устава: «Приказ начальника — закон для подчиненного». То, что писал великий полководец Александр Суворов: «Сам погибай, а товарища выручай», «Пуля — дура, штык — молодец» — это, по сути, тоже устав. Некая программа, которая закладывается в человека, чтобы в нужный момент автоматически запуститься. Без раздумий. Без промедления.

Кто-то, быть может, скажет, что подобное противно человеческой природе и больше похоже на дрессировку или зомбирование. Но солдату часто приходится действовать в таких обстоятельствах, на которые просто не рассчитан даже быстродействующий мозг человека. Скажу честно, когда группа захвата врывается в самолет или в автобус, чтобы обезвредить террористов, ее бойцы буквально подставляются под пули бандитов, а решения принимают в доли секунды. Тоже самое в атаке, в рукопашном бою, в горящем танке, в терпящей аварию подводной лодке… Этому учат. Это культивируют. Это непременное условие солдатской профессии.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что, получив приказ президента, я не стал задумываться о последствиях и по-военному деятельно начал готовиться к его выполнению. От Коржакова позвонил в министерство и попросил собрать тех членов коллегии МВД, которые находились в Москве.

Ко времени моего приезда на Житную, в здание министерства, все уже собрались, и я, рассказав о разговоре с президентом и велев сохранять тайну, дал команду готовить расчет сил и средств. Впрочем, добавил: «Если кто-то из вас в чем-либо сомневается, то прошу высказать свое мнение, не стесняясь». Первая реакция генералов чем-то напоминала мою собственную: вопросов не было. Все были спокойны и сосредоточены, будто разгон парламентов и запрещение компартий было для нас рутинным, повседневным делом. Система, что называется, сработала… Все пошли делать расчеты, готовить распоряжения. Как-то разом улеглось мое собственное возбуждение, и захотелось побыть одному, чтобы все хорошенько взвесить.

Подумать о том, чего мне не сказал президент. Что носилось в воздухе, но так и не было произнесено в кабинете Коржакова за рюмкой коньяку. О чем я сам промолчал пять минут назад перед коллегами-генералами. Ну хорошо, мы выполним приказ… Но каковы будут его последствия?

Через считанные часы я должен был изложить президенту свое видение ситуации. Теперь, когда механизм операции был запущен на полную катушку, разговор из плоскости «Так точно!» и «Никак нет!» должен был перейти в плоскость стратегических расчетов, соответствующих рангу федерального министра и по-настоящему государственного человека. Приказ мы выполним, но что станет со страной? Запрет компартии всколыхнет всю Россию, и на улицу выйдут сотни тысяч ее сторонников. Обязательно выйдут и те, кого доняли «сильные» ходы Бориса Ельцина. Общество, уставшее от перманентного политического кризиса, от военных потерь, от ежедневного чувства безнадежности, уже не связывает своих надежд с первым российским президентом и не встанет на его защиту. В обстановке хаоса возникает кровавый облик братоубийственной гражданской войны. Впереди тысячи погибших и искалеченных соотечественников. Распад Федерации. Изоляция страны. Невосполнимые потери в экономике.

Вывод один: этого делать нельзя! Нельзя ни в коем случае!

Думаю, что в это же самое время Ельцин продолжал размышлять о задуманном. В чужую душу не заглянешь, а в открытую не спросишь… Конечно, подлинные мысли президента так и останутся при нем навсегда, но какая-то их часть позже была выплеснута в книге «Президентский марафон». Я намерен воспользоваться очередной цитатой из нее, чтобы избежать каких-либо умолчаний:

Вот взгляд Б.Н. Ельцина (Те же самые часы 17 марта 1996 года или несколько раньше. — Авт.):

«Чего греха таить: я всегда был склонен к простым решениям. Всегда мне казалось, что разрубить гордиев узел легче, чем распутывать его годами. На каком-то этапе, сравнивая две стратегии, предложенные мне разными по менталитету и по подходу к ситуациям командами, я почувствовал: ждать результатов выборов в июне нельзя… Действовать надо сейчас!

Я решился и сказал сотрудникам аппарата: «Готовьте документы…» Началась сложная юридическая работа. Был подготовлен ряд указов: в частности, о запрещении компартии, о роспуске Думы, о переносе выборов на более поздние сроки. За этими формулировками приговор: в рамках действующей Конституции я с кризисом не справился.

Ситуацию для себя я сформулировал так: ценой тяжелой потери качества — выхода за конституционное поле — я решаю одну из своих главных задач, поставленных мной еще в начале президентства. После этого шага с компартией в России будет покончено навсегда…»

* * *

Все, что произойдет дальше, я увидел как на ладони. Но я еще должен был найти союзников и сторонников, которые окончательно разрешили бы мои сомнения: прав я или, может быть, все-таки нет.

Чтобы подписать какие-то неотложные бумаги ко мне зашел мой заместитель, начальник Следственного комитета МВД генерал Игорь Кожевников. Своими сомнениями я впервые поделился с ним: «Игорь Николаевич, давай подумаем… С точки зрения законности здесь явное нарушение: президент по Конституции не имеет права разгонять Государственную Думу за полгода до президентских выборов». Реакция Кожевникова: «Конечно, это антиконституционно».

Тут же прошу соединить меня со Скуратовым. Важно знать, что наедине с собой думает генеральный прокурор России, когда речь идет о прямом нарушении Конституции. Спрашиваю: «Ну, как ты там себя чувствуешь?» Он: «Вообще-то, неважно… Но я так понял, что все дали согласие?». Возражаю: «Нет, лично я не согласен!» Скуратов удивляется: «Как?.. А мне президент сказал…»

«Вот что, — говорю, — ты пригласи к себе к 14.00 Владимира Александровича Туманова (Председатель Конституционного Суда. — Авт.), а я к вам подъеду. Подумаем вместе, посоветуемся». И прошу Игоря Николаевича Кожевникова отправиться в Генпрокуратуру вместе со мной: в таких ситуациях важно, чтобы доверенный человек был рядом. Что-то записать, передать какие-либо распоряжения. Да и просто для того, чтобы посоветоваться в трудную минуту.

Приехал. Оба подтверждают почти клятвенно, что президент им сказал, что Куликов — за это решение, министр обороны Грачев — «за», руководитель ФСБ Барсуков — «за». Ну, а коли все согласны, тогда и Скуратов с Тумановым начали склоняться в ту же сторону. Говорю им: «Хорошо, я — солдат, я — полицейский. Мне сказали — я сделал. Но вы — и один, и второй — надзираете за соблюдением законности в стране…»

Туманов: «Да, конечно, это не соответствует Конституции».

Понимаю, что им обоим муторно на душе и они полностью разделяют мою точку зрения. Договорились так: солидарно будем возражать против разгона Думы, компартии и переноса выборов. Но сейчас разъедемся, и каждый из нас по отдельности поразмышляет над листом бумаги, что говорит в пользу проведения такой акции, а что — против. Я сказал главное: «У меня в 17 часов встреча с президентом. Приглашаю вас вместе с собой. Мы зайдем к нему вместе и попробуем его отговорить».

Те аргументы, которые я набросал на бумаге к этой встрече, были исполнены в совершенно корректной форме, но по сути ничем не отличались от тех, что были мной прокручены в голове еще до встречи с генеральным прокурором и председателем Конституционного Суда. Ну, может быть, в них было больше детализации, вроде моих опасений, что милиция субъектов Федерации выйдет из повиновения или напоминаний о том, что опальные люди и опальные движения в нашей стране всегда получают поддержку населения, но это лишь для того, чтобы не скликать чертей. Президент не приемлет прямого давления. Если и существовала возможность его убедить, так это только с помощью веских и разумных слов.

Что-то говорило мне: президента кто-то здорово накручивает. На это указывало излишнее возбуждение Олега Сосковца и Александра Коржакова. Делая вид, что решение президента для них столь же неожиданно, как и для остальных, они немного переигрывали. И было понятно: Сосковец провалил первоначальный этап предвыборной кампании, а его штаб не был в состоянии привести Ельцина к победе. Война, которую затевал президент, могла списать все эти промахи, а Коржаков, который, как оказалось потом, чуть ли не выращивал из Сосковца будущего российского президента, действовал с ним заодно. Ради власти этих людей — сегодняшней и будущей — в принципе и была придумана вся эта комбинация. Ельцина попросту провоцировали, играли на его слабых струнах. И в какой-то момент он поддался на уговоры, приняв, как это он сам говорил впоследствии, вот эту «стратегию».

Скуратов и Туманов приехали в Кремль, как мы условились — к 17 часам. У президента был его помощник Виктор Илюшин с группой своих работников. Вскоре все они — сам Илюшин, Юрий Батурин, Михаил Краснов, Руслан Орехов и Георгий Сатаров — вышли из его кабинета, и по настороженному выражению их лиц, по взглядам исподлобья я понял: там назревает гроза… Илюшин попросил меня подняться к нему на третий этаж, как только мы закончим разговор с Ельциным. Я кивнул.

Президент и вправду был мрачен: лицо землистого цвета, неприветлив… Я коротко доложил: «Борис Николаевич, работа по выполнению вашего решения идет, расчеты производятся. Но мы, — я указал на Юрия Скуратова и Владимира Туманова, — считаем его ошибочным». Предлагаю высказаться своим коллегам — они говорят в принципе то же самое.

Президенту страшно не понравилось, что мы пришли втроем. Вроде как я подбил остальных на групповое неповиновение. Говорит мне с упреком: «Но вы же утром мне ничего не сказали». Уточняю: «Борис Николаевич, я ничего и не мог вам сказать. Поэтому попросил принять меня в 17 часов и выслушать предложения. Так вот — наше предложение заключается в том, что этого делать нельзя. Я готов объяснить, почему». Начал с того, что до выборов еще много времени, что рейтинг еще можно поднять. Но самая главная опасность заключается в том, что в стране возможен социальный взрыв, а вот сил, для того чтобы контролировать ситуацию, у нас нет и не предвидится… Они в Чечне. Они еще воюют. Сказал, что нам проще всего было щелкнуть каблуками, а потом все свалить на президента. Но мы решили не скрывать своих опасений.

Ельцин меня прервал: «Министр, я вами недоволен! Указ последует. Идите! Готовьтесь и выполняйте!».

Было ясно: Ельцин возражений не приемлет. Я только спросил: «Борис Николаевич, а вы не хотели бы созвать Совет безопасности, чтобы обсудить эту ситуацию?» Он взорвался: «Хватит, уже насоветовался… Никакого Совета я собирать не намерен». Я не сбавляю напор: «А с Грачевым вы на эту тему не говорили?» Дело в том, что в это утро в списке приглашенных я не увидел фамилию Грачева, но и представить себе не мог, что он не в курсе происходящего. Ельцин отрезал: «Грачев мне сказал, что поддержит Куликова».

Мы вышли и поднялись наверх к Илюшину. Там я увидел еще и Сергея Шахрая. Оказывается, они готовили указ. То, что они были не в восторге от происходящего, я понял, как только услышал их первые реплики.

Конечно, они были ошарашены, когда я им заявил: «Не вздумайте готовить этот указ!» Подошел к окну и показал рукой на Красную площадь, которая в тот вечерний час была заполнена праздным и беззаботным народом: «Смотрите, сегодня тут гуляют люди… А завтра, когда этот указ будет подписан — здесь будут жечь костры. И не только на Красной площади, а по всей стране… Сил, для того чтобы удержать ситуацию под контролем, у нас нет. Это путь к гражданской войне. Поэтому я категорически против. Мы сказали об этом президенту, и я вас прошу этот указ не готовить. Лично я его выполнять не буду. Я лучше рапорт напишу и уйду!..»

Сразу же выяснилось, что эти люди отлично меня понимают. Илюшин признался: «Мы тоже считаем, что это неразумное решение. Но вот уперся президент: давайте указ, и все! Только что мы ходили его уговаривать не делать этот указ, но он нас и слушать не желает: дескать, Куликов согласен, Барсуков согласен, все согласны! Выгнал из кабинета: «Идите, пишите!» Но, — тут опытный Виктор Васильевич Илюшин несколько усилил интонацию, — то, что вы нам сказали, конечно, меняет ситуацию…»

В это время раздался телефонный звонок: Илюшину звонил председатель правительства Виктор Степанович Черномырдин.

Виктор Васильевич известил его, что я нахожусь поблизости, и Черномырдин затребовал меня к телефону. «Что там, Анатолий?» — спросил он меня встревоженно. Я хотел понять, насколько информирован сам Черномырдин: «Вы, наверное, уже знаете?..» Он ответил утвердительно и сослался на Илюшина, который ввел его в курс дела. Его тоже беспокоило, соответствует ли Конституции то, во что втравливают и его. Пришлось сказать откровенно: «Вы же понимаете, что это антиконституционно. Если у вас есть возможность, то прошу вас повлиять на президента». Черномырдин только вздохнул озабоченно: «Ой, смотри, Анатолий!» Я: «Чего тут смотреть? Нельзя этого делать — и смотреть нечего!» Виктор Степанович понял, что начинается настоящая буря: «Хорошо, я подумаю, что тут можно сделать», и отключил телефон.

В Кремле мне больше делать было нечего, и я поехал в министерство: там по моему приказу работали люди, там были члены коллегии, которым нужно было честно все рассказать. Это опытные и заслуженные генералы, мнением которых я дорожил и не собирался их подставлять из-за того, что я сам впал в немилость.

К восьми вечера собрал их у себя. Завершил рассказ невесело: «Не знаю, может быть, в эту минуту уже решается вопрос о моей отставке. Я к этому готов, и вы должны знать, что я свою точку зрения не изменю. Разделяете вы ее или нет — это ваше дело…» Неожиданно все меня поддержали: «Товарищ министр, мы ее разделяем!» Тогда я сказал: «Спасибо. Тогда я буду ее отстаивать до последнего». Спросил, могу ли я сослаться на наше общее коллегиальное решение? Генералы заверили: «Да, можете ссылаться. На всех — до единого!»

Где-то в половине одиннадцатого вечера позвонил Коржаков: «А.С., завтра, в 6 утра, вас вызывает к себе Борис Николаевич…»

Тон уже суховатый: вроде как надо мной и вправду сгущаются тучи и я уже не вхожу в круг единомышленников. Интересуюсь: «А кого еще вызывает?» — «Будет Барсуков и еще несколько человек».

* * *

Некую интригу во всем этом деле представляло собой физическое отсутствие министра обороны Павла Грачева. Завтра, может, начнется гражданская война, а его я в Кремле не вижу. В списках приглашенных Павел Сергеевич не значится. Только и слышу от президента, от людей сведущих: «Грачев поддержал… Грачев согласен…» Думаю, подожди, я ведь его мнения еще не слышал.

Названиваю ему по свецсвязи. Нахожу, кажется, на даче, и у нас завязывается следующий диалог. Спрашиваю: «Павел Сергеевич, тебе президент звонил?» — «По какому вопросу?» — «По вопросу предстоящих задач». Он просто не понимает: «Подожди, каких задач?» Я снова его пытаю: «Так он что, тебе ничего не сказал?» — «Нет, ничего». — «А ты у него был сегодня?» — «Не был». — «И ты не знаешь о решении, принятом президентом?» — «Нет, не знаю. Был, правда, один звонок. Но единственное, что он спросил: «Ты Куликова поддержишь при необходимости?» Я сказал: «Конечно, поддержу. Мы с ним друзья, однокашники…»

Я рассмеялся и пожелал Павлу доброй ночи.

Еще до полуночи снова вышел на связь Черномырдин: «Ну, как, Анатолий?» Я проинформировал его о том, что дела плохи, что завтра в 6 утра президент снова собирает исполнителей, как я понял — для оглашения указа. Виктор Степанович спросил: «Кто еще будет?» Я перечислил: «Барсуков, Коржаков» и добавил: «Но вот Грачева точно не будет. Несколько минут тому назад я с ним разговаривал, и он дал мне понять, что его никто никуда не вызывал. Даже странно, — попенял я Черномырдину, что дела такого уровня готовятся таким образом. Министр обороны ничего не знает».

Во время разговора с премьер-министром у меня сложилось впечатление, что и его самого несколько, что называется, задвинули в угол. Не посоветовались. О грядущем совещании он не знал абсолютно. И это не казалось Черномырдину справедливым. Он произнес как-то неуверенно: «Наверное, и я завтра подъеду…» Я попросил: «Давайте, встретимся минут за десять до начала. Мне есть, что вам сказать».

Сна не было. Развернул рабочую тетрадь и стал коротко записывать то, что завтра собирался сказать президенту как на духу.

* * *

Теперь самое время остановиться и объясниться с читателем. Меня могут спросить: не потому ли упорствовал генерал Куликов, что был тайным коммунистом или рассчитывал на признательность компартии Российской Федерации в далеко идущих целях. А попросту — не ждал ли он победы лидера коммунистов Геннадия Зюганова на президентских выборах? Ведь его шансы казались более предпочтительными. В то время многие политики старались поддерживать добрые отношения с руководством этой партии. Хотя бы на всякий случай.

Нет, не было этого.

Было понимание того, что затеянная Ельциным битва с компартией затрагивала интересы сотен тысяч людей. В основном тех, кто вынес на себе тяготы Великой Отечественной войны и послевоенного восстановления. Тех, кто рос, получал образование и состоялся как человек в годы, когда царила только коммунистическая идеология. Что же, отмести их в сторону, словно их и не было никогда? Взять и запретить их судьбу, память, мечты?

В то же время опыт ликвидации катастрофы на Чернобыльской АЭС позволил мне еще во второй половине 80-х годов сделать одно очень важное открытие. Когда я, командир Минской дивизии внутренних войск, которая одной из первых вошла в район аварии, по служебной необходимости летал над разрушенным реактором в вертолете, я ведь тоже бережно хранил в кармане полевой куртки партийный билет члена КПСС. Но точно такие же красные книжечки лежали в карманах тех людей из персонала станции, которые по преступной халатности допустили страшную, непоправимую беду. Значит, дело не в партийных билетах и в партийной принадлежности, а в деловых качествах человека. Я с удовольствием пожму руку любому гражданину страны, убежденному в том, что каждый забитый им гвоздь идет на пользу Отечества.

Нет, не партийные симпатии волновали меня в ночь с 17 на 18 марта. Меня тревожило беззаконие того, что было задумано. Вот это — свойственное только тоталитаризму — отношение к человеку, как к массе, как к слагаемому в арифметическом действии. Твердо решил: уйду с легкой душой, чтобы в глазах потомков не выглядеть сволочью!..

Но пока оставалась хоть единственная возможность бороться против грядущего указа, надо было ее использовать до конца. Утренняя встреча с президентом становилась для меня решающим боем.

Потом лег. Пару часов проворочался, но уже в пять утра встал, побрился, умылся и поехал в Кремль.

* * *

За пятнадцать минут до начала я был уже на месте. И пяти минут хватило, чтобы высказать свои доводы Черномырдину.

Гляжу: в приемную входят двое Куликовых. Так уж получилось, что среди генералитета МВД оказалось сразу три однофамильца: я — министр, генерал-полковник милиции Николай Васильевич Куликов — начальник Главного управления внутренних дел города Москвы и генерал-полковник милиции Александр Николаевич Куликов — начальник Главного управления внутренних дел Московской области. В прошлый вечер их не было в министерстве, и на совещании они не присутствовали. Конечно, их появление оказалось для меня неожиданным. Никто из них и словом со мной не обмолвился, что их, как и меня, вызывают к Ельцину на 6 утра.

Я тут же отозвал их в сторону и предупредил: «Я буду выступать против разгона Думы и запрета коммунистической партии. Таково и решение членов коллегии министерства. Вы это должны иметь в виду». По их лицам понял: они в недоумении. Это неслыханно: министр внутренних дел в приемной Верховного Главнокомандующего заявляет им такое…

Заходим в кабинет. Президент еще мрачнее, чем был накануне. Ни с кем не поздоровался. Когда сели, я спросил: «Борис Николаевич, разрешите доложить?» «Нет. Садитесь, я не с вас хочу начать, — Ельцин сразу обозначил свое отрицательное отношение ко мне, — я сейчас послушаю московских…» А Коржаков тем временем подсовывает ему под руку записочку с именами-отчествами милицейских генералов. Ельцин прочел ее и поднял с места начальника ГУВД Московской области: «Доложите, Александр Николаевич, как идет подготовка!» Тот сообщил о работе, которая уже проведена: «В соответствии с полученной от министра задачей произведен расчет сил и средств, взяты под охрану объекты, 16 тысяч человек задействованы, требуются дополнительно еще как минимум 13 тысяч».

Президент с деланым удовлетворением на лице: «Ну вот, хорошо идут дела в Московской области, не то что в Министерстве внутренних дел!..» Я понял, что на столе перед ним лежит еще один указ — о моем освобождении от занимаемой должности. Это обычные листки бумаги, только перевернутые, чтобы никто не мог прочитать их содержание. Но один из них, верхний, все-таки просвечивался, и было видно, что там совсем немного текста. Один абзац — освободить прежнего министра. Другой абзац — назначить следующего. Но мне в тот момент это было абсолютно безразлично. Я для себя решил, что в этой авантюре я участвовать не буду.

Когда президент посадил моих однофамильцев, я все-таки еще раз попросил разрешения доложить. Говорю: «Борис Николаевич, это ведь не только мое мнение, но и моих заместителей».

Он тут же меня прерывает. Смотрит зло, раздраженно: «Они у вас что, все коммунисты?..» «Нет, не коммунисты, — парирую я, — но в 91-м и в 93-м годах у вас были все основания для подобных действий. Сейчас их нет. Это похоже на авантюру. Последствия не просчитаны. Разгон Думы — антиконституционный акт, а сегодняшняя Конституция — это ваша, Борис Николаевич, Конституция…»

Ельцин прерывает меня и говорит: Это уже мое, а не ваше дело, какой это акт!» Я не сдаюсь: «Разрешите продолжить?» Молчит. «Привлечь коммунистов к уголовной ответственности не за что. Если вести речь об уголовной статье за измену Родине, то ведь они выступают за сохранение целостности СССР… За что их привлекать?» После этого президент не выдерживает, вскипает: «Вы как себя здесь ведете? Что вы мне не даете слово сказать?! Это вы там, у себя, совещания проводите, как хотите, а здесь вы находитесь у меня в кабинете!» Подавил гнев, смотрит на меня разочарованно. Я гну свое: «Разрешите продолжить?» Молчит. «Уход коммунистов в подполье создаст им образ гонимых властью людей. Сейчас у них пять различных направлений, но они будут консолидированы. Это будет мощная сила. Туда пойдет молодежь».

Пользуюсь тем, что Ельцин меня не останавливает, и задаю очень важный вопрос: «А почему на этом совещании нет Грачева? Кто просчитал реакцию Вооруженных Сил? У меня нет уверенности, что они вас поддержат. Спросите у Барсукова, он подтвердит, что у военной контрразведки имеются данные о том, что в случае выступления некоторых частей Вооруженных Сил им обещана поддержка. Расчет делается на инертность народа, на то, что никто не выйдет поддержать коммунистов. На это же рассчитывал и Крючков в 91-м году (Владимир Крючков — председатель Комитета государственной безопасности СССР, один из руководителей ГКЧП в августе 1991 года. — Авт.). И проиграл. Он тоже говорил, что народ не выйдет, и уповал на демонстрацию военной силы. Сейчас это делаем уже мы».

И тут выкладываю последние козыри: «Здесь должны присутствовать генеральный прокурор и председатель Конституционного Суда. Они разделяют мою позицию». Ельцин уже просто ворчит: «Вы за себя говорите! Вы за других не говорите! Я знаю их точку зрения». Мне тоже приходится перейти на более мирные тона: «Ответственность в данном случае будет лежать на вас. Президент России — это объединитель нации, а вам, Борис Николаевич, навязывают войну. Даже непонятно, кто дает такие советы! Вот мы говорим о том, чтобы запретить компартию, привлечь ее руководство к ответственности… А где ЦК этой партии, кто скажет? Кого мы должны задерживать?»

Ельцин удивленно: «А действительно, где?» Барсуков восклицает: «Я знаю!», листает записную книжку и диктует: «ЦК КПРФ — Охотный ряд, дом 1…» Я говорю: «Но это же адрес Госдумы…» «Ну да, адрес Госдумы…» — подтверждает Михаил Иванович. А Ельцин опять поднимает генерала Александра Куликова: «Вы знаете, где находится ЦК?» Тот пожимает плечами: «Никак нет!»

Все молчат, поникнув головами. Я ожидал, что именно сейчас президент перевернет лист на столе и подпишет указ о моем освобождении. После тяжелой паузы Ельцин произнес, как мне показалось, через силу: «Да, их нужно разогнать. Мне нужны два этих года. Указ готов к подписанию. Проблему решим, наверно, так: поэтапно… Помещение Госдумы и компартии пока не занимать! Сегодня я буду говорить со Строевым и с Лужковым. Идите. Ждите команды».

Когда Ельцин это сказал, я понял, что ничего страшного уже не случится. У президента хватило мудрости перешагнуть через себя, через свой характер. Он понял, что затея может кончиться трагически, что его пытаются использовать. Я не сомневался, что ельцинская фраза «Ждите команды» — это уже слабый отголосок пролетевшей грозы. Последними раскатами грома были и начатое блокирование здания Госдумы, и объявление, что оно заминировано. Но уже около 8.00 Крапивин, позвонивший мне в министерство, начисто рассеял все мои сомнения: «Дана команда думцев запускать!»

Сразу же после кремлевского совещания я, зная, что этим утром, кажется, из Индии должен был прилететь мэр Москвы Юрий Лужков, попросил Н.В. Куликова, именуемого для простоты идентификации в кругу генералов МВД Куликовым-городским: «Николай Васильевич, пулей лети в аэропорт. Встреть Лужкова и слово в слово повтори то, что слышал. До того, как с ним свяжется президент, он должен знать подлинную картину». Куликов это исполнил, и вскоре Лужков также категорично высказался против планов, продолжавших витать в высоких коридорах федеральной власти.

Ну а как только с ними распрощался и сам президент, проигравшие застрельщики мероприятия, в полном соответствии с правилами аппаратной игры, начали отступательные действия. То сначала Олег Николаевич Сосковец, уезжавший из Кремля в машине премьер-министра, вдруг начал благодарить Черномырдина за проявленную им мудрость (а Виктор Степанович, без сомнения, в этой ситуации не был на стороне Ельцина). То вдруг он же стал зазывать меня к себе «на обед» в Дом правительства, называемый Белым домом, и уверял меня в том, что я поступил правильно. Я расценил это как жест примирения с его стороны. И в то же время — как разведку «коржаковского клана» — не пал ли я духом и прочее… В последующем я стал куда осторожнее с этими людьми.

Еще какое-то время я пребывал в уверенности, что президент отправит меня в отставку. Какой глава государства хочет иметь рядом с собой министра внутренних дел, который отказывается выполнять его распоряжения? И до 25 марта у меня никаких контактов с Ельциным не было. А в этот день он позвонил мне сам и суховато, еще не простив фронды, заметил: «В самом деле, А.С., разгонять Думу было нецелесообразно. Но коммунисты этого заслуживают!» В конце фразы он сделал нажим, чтобы я и не сомневался: президент был прав. Ну, или прав отчасти… Я понял, что Борис Николаевич не против сотрудничать со мной и в дальнейшем.

Я воспользовался этим, пригласил его на празднование Дня внутренних войск, впервые проводившееся в том году. Дипломатично напомнил: «Товарищ Верховный Главнокомандующий, вы сами подписывали указ. Увидите войска. Это будет полезно». Ельцин не обещал: «Может быть, и заеду…»

Он заехал. Получился отличный праздник, и мы вместе с президентом, чуть не перепачкавшись цементным раствором, закладывали первый камень в фундамент новой казармы. Обычная церемония… Но что-то — я понял — в наших отношениях стало налаживаться. Позднее, в апреле, я все-таки и сам захотел преодолеть остатки былого непонимания. В конце очередной встречи сказал: «Борис Николаевич, если у вас что-то есть на душе против меня: я уйду, не задумываясь. Вы только скажите». По-мужски сдержанно он остановил меня жестом руки: «Забудем это!»

* * *

Я бы не стал утверждать, что в своих попытках завершить войну в Чечне Б.Н. Ельцин исходил только из прагматических интересов. Негативная реакция общества была ему известна, и он не скрывал, что война начинает его тяготить. «Это самая большая ошибка, которую я совершил», — признавался он.

Не склонный распахивать душу перед кем бы то ни было, эти слова он говорил очень искренне. Так, что у меня не было никаких сомнений в том, что для президента это личная драма.

Почти ежедневно война уносила солдатские жизни. Расходы на Чечню были весьма обременительны, а перспективы умиротворения — столь же призрачны, что и год тому назад. В условиях предвыборной борьбы война и вовсе казалась тяжелой гирей на ногах и была способна утянуть в пучину позорного проигрыша не только самого Ельцина, но и всю его команду, в которой работали, в том числе очень энергичные и нацеленные на реформы люди. Все то, что было сделано в первой половине 90-х годов, просто могло пойти прахом, если бы, отважившись на открытые и демократичные выборы, Ельцин их проиграл на глазах миллионов россиян. Было ясно, что, пока в Чечне идут боевые действия, говорить о чистой и честной победе 12 июня можно было только с оговорками. Только с надеждой на чудо.

Президент это понимал и в свойственной ему манере полагался только на силу своего характера, на авторитет, на опыт политического молотобойца, способного на решительный и совершенно неожиданный удар. В нем зрело убеждение, что достаточно его визита в воюющую Чечню, чтобы переломить ситуацию. Еще в начале 1996 года на одном из закрытых заседаний Совета безопасности он заявил упрямо: «Поеду в Чечню! Когда поеду — не скажу». Помолчав немного, простодушно добавил: «Ну, может быть, числа двенадцатого…»

Барсуков, на котором вместе с Крапивиным лежала ответственность за обеспечение президентской безопасности, был буквально потрясен: как же можно называть конкретную дату на людях? Ведь поездка Ельцина перестает быть тайной. В рядах чеченских боевиков есть вполне квалифицированные диверсанты, обладающие боевыми навыками, чтобы сбить, скажем, президентский самолет в воздухе или обстрелять его на земле управляемыми снарядами или из минометов. Все это у чеченцев было, и очевидной казалась опасность, что далеко не все из диверсионных групп мы смогли бы перехватить, если бы командование НВФ знало день прилета президента в Чечню. Михаил Барсуков попытался отговорить Ельцина, но президент оказался непреклонен: «Я сказал, что поеду. Значит — поеду!..»