Гаяне АНАНОВА

Жена

1 мая 1934 года отправился я на Васильевский остров к Я.Г. Рохлину. К тому времени мой приятель уже женился на молодой солистке балета Валентине Лопухиной. Опаздывал; все уже собрались. Сели за стол, глянул я на свою соседку справа – обомлел…

И появилась через год жена – жгучая брюнетка с черными-пречерными глазами, стройная и изящная. От нее исходило очарование; лишь потом я понял, что Ганочка (так ее ласково называли и те кто были много моложе) обладала способностью делать других людей добрее. И я этого не избежал: всегда (под влиянием отца) был справедлив, но когда женился, даже в ущерб справедливости совершал добрые поступки. Двадцать лет спустя познакомил я старых друзей Асеевых с женой – было это уже на Николиной горе. И Николай Николаевич не избежал своей участи, сочинив даже дифирамб (в восточном стиле!):

Прекраснейшая Гаянэ,

Гаянэ Давидовна!

Таких как Вы ни на Луне,

Ни на Земле не видано.

Вы лишь одна на свете есть,

Красивая и скромная.

И эти строки – Вам не лесть,

А правда безусловная…

И Маршак (в эти же годы) впервые увидев жену, произнес: «Как говорили в старину, она мила…» Помолчав, Самуил Яковлевич добавил: «Тогда в это вкладывали иной смысл».

А за месяц до нашей свадьбы, Капа, увидев мою невесту в ложе Кировского (Мариинского) театра, дал свою оценку: «Et bonne, et belle» («И хороша и красива»).

Провожал я Ганочку от Рохлиных по ночному Ленинграду на Литейный с приключениями: проливной дождь, мосты разведены. Но шел домой на Невский очарованный этой удивительной и в чем-то загадочной девушкой.

Пригласил в Александринку (кажется, шла «Свадьба Кречинского» с Горин-Горяиновым). Гуляем в фойе, даже дамы открыто восхищаются красотой моей спутницы. А я все сомневался – уж очень необычна Ганочка…

Но, наконец, решился и 28 апреля 1935 года пришел я за Ганочкой на Литейный, д. 10, кв. 10, взял ее за руку и повел недалеко – на ул. Чайковского, д. 10, кв. 35…

И стали мы в новой квартире (позаботился Ленинградский совет) жить втроем: моя мама (характер у нее был пресквернейший – об этом я предупредил свою невесту, также как и о том, что со временем буду лысым), Ганочка и я. Но жена тут же добилась того, что ранее удавалось далеко не всем – Серафима Самойловна горячо ее полюбила…

Через год наступило для нас поистине счастливое время – путешествие в Англию на турнир в Ноттингем. Ганочка строго следила за питанием, гуляла вместе со мной, не давала много готовиться. Во время игры сидела в первом ряду (среди зрителей) четыре часа кряду – англичане только удивлялись и улыбались. Во время заключительного банкета позвонила Москва. Капабланка (мы с ним поделили 1 место) произнес несколько благодарственных слов, наступила очередь другого победителя, а меня нет…

Присутствовавшие потребовали, чтобы жена меня заменила. Ганочка встала и с редким самообладанием сказала несколько фраз по-английски (она полгода изучала язык дома с преподавательницей); англичане (как это принято на Западе) топали ногами и стучали костяшками пальцев по столам в знак одобрения!

Вернулись в Ленинград, и на перроне вокзала теща Ольга Никитична безуспешно высматривала свою дочь (Ганочка была неузнаваема в новом зеленом пальто и шляпке того же цвета). Жена ко всем родным и друзьям относилась трогательно («Хватит сюсюкать», – советовал я). И ей отвечали взаимностью.

И ко мне относилась трогательно: так, осенью 1936 года, когда я начал работу над кандидатской диссертацией (и «вкалывал» по 12 часов в сутки), Ганочка, опасаясь за мое здоровье, не без юмора составила «План занятий самого умного мальчика в мире М.М. Ботвинника». Там было предусмотрено все: когда спать, когда кушать когда гулять и даже… когда работать! Разумеется, выпроводив жену на урок в балетное училище, я работал изо всех сил.

Была набожна – но не поэтому была добра, такова была натура… Когда после матч-турнира 1948 года жена заболела, пришлось провожать мне ее в церковь, что у Рижского вокзала (в Москве). Только мы появлялись, нищие (после войны их было немало) выстраивались как на параде в ожидании своей доли. Видимо, милосердие было известно и до перестройки.

Подумал я и включил расходы на милостыню в бюджет семьи. Что Ганочка ни делала – отдавала этому всю свою душу. Так она танцевала в театре. Ее обычно ставили в первой паре на балу в «Евгении Онегине»; там она шла в паре со своим одноклассником по балетному училищу, который изображал глубокого и немощного старичка – это производило впечатление. «Верх» (есть такой балетный термин) у Ганочки был хорош, а ноги – несколько тяжеловаты, и только экзерсис, да экзерсис поддерживал ее балетную форму.

Иногда жена выступала на концертах с известным характерным танцовщиком Кшесинским, братом знаменитой балерины. В 30-е годы Кшесинский уже был глух и одна нога не сгибалась, колено было прострелено дробью (Кшесинский был страстным охотником). К тому времени его сестра уже давно эмигрировала из России, но часть ее гардероба осталась у брата. Кшесинский приносил Ганочке платье, они репетировали, а затем выступали. На одном сборном концерте в Ленинградской филармонии я был и дивился, что жена не только танцевала мазурку, но и искусно работала танцевальным суфлером – Кшесинский музыки не слышал, однако все было благополучно – сказывалось также «искусство» аккомпаниатора. Зрители не замечали ни глухоты, ни хромоты большого мастера.

По вечерам садился я за руль автомашины, подаренной Г.К. Орджоникидзе, и ехал в театр, чтобы встретить жену после спектакля. Однажды приехал пораньше и прошел в артистический подъезд. Вахтеры меня знали и пригласили пройти подальше от входа. В коридоре стоял огромный сундук – видимо, там лежал какой-то реквизит. Неожиданно появляются Р. Захаров и Г. Уланова. Усаживаются на сундук, и Захаров с жаром объясняет своей молодой собеседнице, как он задумал постановку нового балета. Так мне довелось быть свидетелем зарождения «Бахчисарайского фонтана».

Заканчивала жена хореографическое училище по классу знаменитой А.Я. Вагановой. Как-то Рохлин представил меня Агриппине Яковлевне и торжественно произнес: «Гроссмейстер балета, разрешите познакомить Вас с гроссмейстером шахмат…»

В эвакуации (в Перми) пришлось тяжело. Даже по продуктовым карточкам в конце 1941 года «отоваривали» лишь хлеб.

«У меня своя система, – смеясь, рассказывала жена, – прихожу к торговому начальству – мне отказывают, а я не ухожу. Делать нечего (не выгонишь же беременную женщину) – помогают…»

Родилась дочка. Жена бегала по госпиталям, собирала кипяченую воду, чтобы купать ребенка.

А во время турниров каждый день покупала свежую икру (тогда черная икра была…) и вырезку – на рынке; надо было хорошо кормить мужа. «В день партии не отвлекайся, ни на что не обращай внимания. Бери пример с Улановой: в день спектакля она с утра ни с кем не разговаривает. Помни, что у человека лишь одна нервная система.»

Но вот наступило трудное время. После 24 лет пребывания на сцене пора было уходить на пенсию. Замены любимому делу не нашлось, и жена заболела. Болела долго, пока не должен был на свет Божий появиться внук Юрочка. Пришлось поправиться – снова было кому отдавать всю душу. Потом еще и внучка Леночка появилась…

И бабушка их вырастила. Жили они у Черемушкинского рынка, от 3-ей Фрунзенской далече. Вставали мы рано, в 6 утра. Ганочка кормила меня завтраком и выпроваживала в институт. Затем каждый день готовила свежий обед и, нагруженная сумками с банками и кастрюльками, направлялась к троллейбусу № 28. Водители ее хорошо знали и задерживались, чтобы она успела сесть…

Приезжала на ул. Вавилова и шла в школу за внуком и в детский сад за внучкой. Кормила ребят, потом отдыхала, готовила ужин, кормила уже всю семью дочери и затем везла ужин мне, обычно на такси – было уже поздно… И так каждый день!

Но случилось неизбежное – ребята подросли и стали самостоятельными. И опять пришла болезнь.

Последние годы была страдалицей. Мы вместе боролись с недугом, но уже годы были не те, организм слабел… Летом 1987 года появились некоторые надежды – каждый месяц Гаянэ Давидовна несколько дней проводила на даче. И на ноябрьские праздники семья собралась на Николиной. Привез я из зарубежной поездки блузку и кофточку. Каждый раз, когда садились за стол, жена выходила в новом параде и посматривала на меня – я, конечно, радовался. 4 декабря посетил жену в больнице. Договорились, что беру отпуск и две недели проведем на даче.

«Да, – говорю, – бедный Гриша Рабинович умер, теперь из моей молодости лишь ты осталась.»

«Я тебя не брошу», – последовал ответ.

Но вечером Ганочки не стало. Да, сомневался я тогда в молодости, когда познакомился с Ганой Анановой – жениться ли? Если бы я знал, какие ждут нас радости и печали, что бы тогда решил? Без колебаний предложил бы доброй и самоотверженной девушке стать моей женой.

Урна с ее прахом стоит в нише в стене Новодевичьего кладбища где в 1952 году была захоронена урна с прахом моей матери. Осталось место в нише и для третьей урны. А пока есть силы – надо заканчивать затянувшуюся работу по созданию искусственного шахматного мастера.