Хрущев у кормила власти

Хрущев у кормила власти

Любимая фраза Хрущева. Происхождение термина «хрущобы». Начало реформ: сельское хозяйство. Хрущев как оратор. Целинная эпопея. Коммунизм — это блины с маслом и сметаной. Кукуруза, рис, горох. Варфоломеевское побоище овец. Путь единовластия. Золотая звезда для юбиляра. Хрущевские кадры. Как Крым подарили Украине. Отвратительное слово «хозяин».

Будущие историки приложат немало усилий, чтобы ответить на сложные вопросы и объяснить многие социальные парадоксы.

Как могло случиться, что Хрущев оказался у кормила власти? Как оценить его реформаторскую деятельность? В чем состоял положительный вклад Хрущева в общественную и государственную жизнь страны? И был ли такой вклад?

Почему на протяжении целого десятилетия Хрущев мог порой беспрепятственно выдвигать самые невероятные и фантастические прожекты, за осуществление которых народ расплачивался такой дорогой ценой? Как советский государственный и общественный строй мог выдержать такое попрание экономических законов?

Для того чтобы понять ход и существо событий в «хрущевское десятилетие», надо иметь в виду действие и противодействие, по крайней мере, следующих закономерностей, сил, факторов, традиций:

Ко времени выхода Хрущева на большую арену общественной жизни (1953 г.) Советский Союз превратился в могучую мировую индустриально-аграрную державу. Всем ходом исторического развития доказаны были неоспоримые превосходства социалистической системы над капиталистической.

К 1953 г. национальный доход в сопоставимых ценах к уровню 1913 г. составлял: в СССР — 1367 процентов, в США — 295 процентов, в Англии — 171 процент, во Франции — 145 процентов.

В области промышленности Советский Союз двигался вперед стремительными темпами: за 11 довоенных лет (1930—1940) и 11 послевоенных лет (1947—1957), т.е. за 22 года (до начала ломки всего аппарата управления промышленностью по проектам Хрущева) среднегодовой темп прироста промышленной продукции в СССР составил 16,2 процента, в США за те же годы — 2,9 процента, в Англии — 3,3 процента, во Франции 2,6 процента. По своей промышленной мощи СССР в исторически кратчайшие сроки передвинулся с пятого (в 1913 г.) на второе место в мире и с четвертого на первое место в Европе. Эти преимущества Страны Советов делали научно обоснованной убежденность коммунистической партии, всех нас, что СССР решит основную экономическую задачу и по своей экономической мощи выйдет на первое место в мире.

Вместо океана раздробленных, частнособственнических отсталых крестьянских хозяйств создан был невиданный в истории строй самого крупного в мире механизированного сельского хозяйства: 4857 совхозов, 9000 машинно-тракторных станций и 93300 колхозов. Возрастала валовая и товарная стоимость продукции сельского хозяйства. Село в корне меняло свой облик, становилось всё более благоустроенным и культурным.

Партия проводила в стране глубочайшую культурную революцию. Все нации и народности, все слои общества всё полнее приобщались к растущим богатствам духовной культуры.

Конечно, и в промышленности и особенно в сельском хозяйстве было много больших нерешенных задач. А именно — недостаточно использовались такие могучие стимулы роста общественного производства, как материальная заинтересованность каждого предприятия и каждого работника. Недостаточно использовались такие категории и инструменты умножения общественного богатства, связанные с действием закона стоимости, как хозрасчет, рентабельность, цена, прибыль и т.д. Отсюда — серьезное отставание СССР по производительности труда по сравнению с самыми развитыми капиталистическими странами, нехватка товаров народного потребления, низкое качество многих товаров и т.д.

Но при всех этих недостатках за треть века сложилась могучая социалистическая система народного хозяйства, базирующаяся на общественной собственности на средства производства. В отличие от стихийного характера капиталистического хозяйства экономика советской страны подчинялась действию законов планомерного, пропорционального развития народного хозяйства, законов расширенного социалистического воспроизводства.

Конечно, волюнтаристское попрание экономических законов может причинить (и действительно причинило) величайший вред народному хозяйству, но оно не могло изменить природу социалистического способа производства. Ценой дополнительных издержек и жертв, но объективные законы рано или поздно должны пробить себе дорогу, преодолеть субъективистские извращения и восстановить нарушенное равновесие.

Я говорил выше, что объективно Сталин сделал всё от него зависящее, чтобы расшатать ленинские основы партийности, парализовать партию как жизнедеятельный союз революционных борцов-единомышленников и сохранить за ней единственную функцию: покорно выполнять все предначертания великого вождя, прославлять его непогрешимость и гениальность.

Но слишком глубоки были корни большевистской партии в недрах народа, слишком сильны её великие ленинские традиции, чтобы эта разрушительная работа могла быть доведена Сталиным до конца.

Это факт, что всемирно-историческая победа советского народа в Отечественной войне 1941—1945, фантастически быстрое восстановление разрушенного войной народного хозяйства и триумфальное движение вперед на путях социалистического строительства возвеличили коммунистическую партию. Авторитет партии в массах, в мировом коммунистическом движении, на мировой арене вообще в послевоенный период достигли апогея.

Это ставило известные границы хрущевскому огульному шельмованию всего прошлого и предъявляло определенные требования к «реформаторской деятельности» Хрущева: для своего общественного признания она должна была, во всяком случае, дать не меньшие и не худшие плоды, чем реформаторская деятельность Сталина: ты недоволен, ты гневаешься, ты клеймишь прошлое, ты втаптываешь в грязь Сталина — ну, что ж, покажи, на что ты сам способен.

И показать это нужно было не на словах, а на деле. Векселя рано или поздно нужно оплачивать.

Как и с чего начиналась реформаторская деятельность Хрущева?

Я уже упоминал, что в течение сравнительно долгого периода времени Хрущев не вмешивался в вопросы внешней политики и не высказывался по ним. Он признавал абсолютный приоритет в этой сфере В.М. Молотова и испытывал даже чувство своеобразного почтительного страха перед сложностью международных проблем. Помню; что в одной из бесед со мной, относящихся к этому периоду, Хрущев говорил:

— Удивляюсь я на Вячеслава. Какую голову надо иметь. Ведь весь мир надо в голове держать. Это хорошо, что он у нас на этом деле сидит. Надежно. Он не сплошает. И осторожный. А тут и нельзя с бухты-барахты. Да, Вячеслав — голова…

Но дело в том, что в течение сравнительно длительного периода Хрущев не подвергал ревизии ничего из сделанного при Сталине и в других сферах хозяйственной, государственной и партийной работы, кроме сельского хозяйства. Всё сделанное при Сталине он считал правильным, разумным, необходимым. Во . всяком случае в эту пору мы не слышали с его стороны критических замечаний в адрес Сталина, его политики и практических дел. Наоборот. Он всячески подчеркивал величие Сталина, мудрость Сталина, «порядок» при Сталине. И когда кто-нибудь в своем рвении заполучить расположение нового претендента в вожди льстил Хрущеву, противопоставляя его «добросердечность» «злому Сталину», Хрущев, с присущей ему необузданностью, восклицал:

— Вот вздумали: Сталин — Хрущев… Да Хрущев говна Сталина не стоит!

Ему, видимо, так понравились эта образность и такая степень самокритичности, что он несколько раз повторял эту фразу и в личных беседах, и на различных официальных заседаниях.

Почти до XX съезда партии по части критики прошлого и руководящих лиц, связанных с этим прошлым, Хрущев вел себя в общем сдержанно. Он закреплял свое новое положение и для закрепления его хотел многим нравиться. Он был доброжелателен ко всем членам руководящего ядра на заседаниях Президиума и Секретариата ЦК. Не допускал никаких резкостей и личных выпадов, предоставлял каждому широкую инициативу в своей сфере:

— Смотрите сами. Решайте сами. Вы лучше меня знаете это дело. Не мне вас учить…

Такой тон и такие возможности в работе очень всем импонировали. Ведь у всех ещё в памяти живы были сталинские нравы. Во всех кремлевских кругах, близких к Сталину, всегда царила атмосфера напряженности, тревожного ожидания и леденящего душу страха.

С водворением саркофага Сталина в Мавзолей все почувствовали коренное изменение атмосферы. Дальнейшим шагом в этом направлении был арест Берии.

Все говорили:

— Как стало легко… Как хорошо…

И Хрущев не пропускал случая подчеркнуть это. О значении ареста Берии и о своей роли в этой операции он рассказывал неустанно.

Чтобы подчеркнуть свою простоту, доступность, свое чувство коллегиальности, Хрущев ввел ежедневные совместные обеды для всех желающих членов Президиума ЦК и кандидатов в одном из уединенных залов Кремля. Так как мало-помалу во время этих обедов стали обсуждаться на ходу разные дела, вскоре почти все руководители стали их участниками. По окончании заседаний или приемов Хрущев сажал в свою машину несколько человек своих попутчиков.

Я уже писал, что сразу после смерти Сталина он поселился рядом с Маленковым в смежных особняках в районе Метростроевской улицы (Остоженки), а в кирпичном заборе, отделявшем оба особняка, пробита была калитка для постоянного общения. Но вскоре такое отъединение двух от всех остальных показалось Хрущеву неподходящей формой коллективизма. Он распорядился построить каждому члену Президиума по особняку — точно так, как предлагал в свое время Берия. И скоро на живописных и любимых москвичами Ленинских (Воробьевых) горах появилась анфилада роскошных особняков. Внутри они были отделаны мрамором и дорогими сортами дерева. От внешнего мира каждый особняк был отделен массивными высокими стенами, видимо, из желтого туфа. Доступ в каждый особняк пролегал через тяжелые стальные ворота и калиточку. Из двора и садовой беседки хрущевского обиталища, стоявшего на самой бровке Ленинских гор, открывался неповторимый вид на Москву. Она видна была вся как на ладони.

Жилищный кризис в Москве в эту пору ощущался с исключительной остротой. Одна из странностей одержимого индустриализацией Сталина — явное пренебрежение к жилищному строительству, хотя каждому ясно, что без должного расширения жилищного фонда нельзя обеспечить неуклонный подъем промышленности высокими темпами. Миллионы москвичей жили скученно в перенаселенных коммунальных квартирах, в старых деревянных домишках без коммунальных удобств и даже в бараках и подвалах.

Поэтому старые члены Политбюро (Молотов, Ворошилов, Каганович), давно жившие в Кремле, поеживались от такого новшества и не очень-то рвались на Ленинские горы под всесветное обозрение. Но «коллективизм» обязывал не обособляться. И скоро все члены Политбюро обосновались в сверкающих особняках.

Рядом с ними воздвигнуто было роскошное спортивное здание с бассейном и другими сооружениями, где можно было холить свое тело с не меньшим комфортом, чем это было у римских императоров.

Народ, знавший по изустным преданиям, описаниям и кино спартанскую суровость образа жизни Ленина, сразу окрестил новое поселение ироническим прозвищем «Заветы Ильича» и «хрущобами».

Я уже упоминал, что в первый период после смерти Сталина Хрущев выражал свой абсолютный пиетет к нему по всем вопросам. Исключение составлял, пожалуй, единственный вопрос — сельское хозяйство. Здесь Хрущев считал себя непревзойденным знатоком и авторитетом, а Сталина — профаном, И когда заходил разговор о сельском хозяйстве, он вздыхал, бил согнутым пальцем себя по лбу, потом по краю стола, что должно было означать, что Сталин ничего не понимал в сельском хозяйстве. Затем на слушателей низвергалась Ниагара слов и рецептов: что нужно сделать, чтобы обеспечить расцвет нашего сельского хозяйства в молниеносные сроки.

С сельского хозяйства Хрущев и начал свою реформаторскую деятельность.

Как-то, кажется в июле 1953 г., Н. Хрущев вызвал меня и сказал, что будем готовить Пленум ЦК, посвященный вопросам сельского хозяйства. Он нарисовал общую картину положения в деревне и как он думает бороться с трудностями и болезнями сельскохозяйственного производства. Хрущев сказал, что было бы хорошо, если бы я с группой ученых-экономистов и работников аппарата ЦК взялся за подготовку резолюции по его докладу на Пленуме.

После окончания Московского университета и нескольких лет практической работы я, как уже говорил, три года учился в Аграрном Институте Красной профессуры и окончил его. До войны и после нее я опубликовал большое количество работ по вопросам социалистического сельского хозяйства. Не раз привлекался я Московским и Центральным Комитетами партии для подготовки различных документов по вопросам сельского хозяйства и экономической теории вообще. Поэтому данное мне Хрущевым поручение никому не показалось необычным.

Нам отвели для работы кабинет, который когда-то занимал секретарь ЦК А.А. Андреев, и мы погрузились в работу. Мне кажется, что наша группа с полной научной добросовестностью проделала большую аналитическую работу. В разработанном проекте документа дан был всесторонний марксистский анализ социалистического сельского хозяйства: его преимуществ и достижений, трудностей и противоречий развития. Мы пытались сформулировать в этом проекте и основные задачи дальнейшего подъема сельского хозяйства. Основное внимание при этом уделялось решению следующих задач:

Всесторонняя комплексная механизация (и электрификация) сельского хозяйства. Химизация земледелия (в том числе проблема удобрений). Перевод всех отраслей сельского хозяйства на научные основы ведения (агротехника, зоотехника). Подъем зернового хозяйства — базы всех отраслей сельскохозяйственного производства. Повышение урожайности сельскохозяйственных культур и продуктивности животноводства как центральная задача. Материальная заинтересованность коллективов (совхозов, МТС, колхозов и работников), вопросы организации труда и повышения его производительности. Проблемы улучшения руководства сельским хозяйством.

Но наряду с нашей группой, группой ученых, работала и другая группа — по подготовке доклада Хрущева на Пленуме ЦК.

Вскоре доклады и большие выступления Хрущева стали весьма частыми, и родился определенный порядок и стиль подготовки их. По сложившейся при Сталине традиции каждое положение таких выступлений приобретало директивный характер. За речами следовали дела и перестановки людей. Последствия их часто бывали очень серьезными. Поэтому имеет смысл сделать отступление и сказать здесь о механизме подготовки выступлений Хрущева.

По своему характеру их можно свести в три основные группы.

Первая группа выступлений — экспромты. Хрущев любил выступать. К концу его пребывания у власти страсть эта приобрела уже характер явно патологического недержания речи.

Но Хрущев не только любил выступать. Он умел выступать. Его речи экспромтом были яркими, самобытными. Он обычно приводил много живых примеров и сравнений, пословиц и поговорок. Часто это были всякие вульгаризмы, вроде:

— Мы ещё покажем им Кузькину мать.

— Мы не лаптем щи хлебаем.

— Он ноздрями мух давит.

И другие, в таком духе. Иногда, в раздражении, он допускал прямые непристойности. Но живость, образность, бойкость его речей, по крайней мере на первых порах, нравились массовой аудитории. Критическое отношение к ним складывалось лишь постепенно.

Если бы Хрущев был образованным человеком, если бы он обладал элементарной культурой и простейшей школой марксистского мышления, он мог бы быть великолепным оратором. Но мозги его в отношении теории, науки, литературы представляли собой tabula rasa (чистую доску). Даже по вопросам того же сельского хозяйства, в котором он слыл знатоком, он вряд ли за всю жизнь прочитал хоть одну книгу. Знания его черпались из опыта, в его обывательском понимании.

Вот он что-то увидел при посещении совхоза или колхоза. А посещал он колхозы, совхозы, новостройки часто, он любил разъезжать. Увиденное ему понравилось. И он мог сразу, без проверки, без изучения материалов, со всесоюзной трибуны рекомендовать увиденное всем, всем, всем, хотя потом оказывалось, что видел он какой-то агротехнический прием в субтропической зоне, и этот прием совершенно неприменим к центральной или северной зонам.

То же относилось к подбору кадров. Он встречался и разговаривал со многими агрономами, опытниками, учеными. И если собеседник ему понравился, если его рецепт приглянулся, Хрущев мог сразу поднять его на щит. При большой импульсивности Хрущева, его неисправимой склонности к импровизациям, такое использование «опыта» приводило порой к трагическим последствиям.

Однако вернусь к разговору об экспромтах Хрущева. Стенограмма его попадала в руки помощников — Г. Шуйского, В. Лебедева, А. Шевченко. Они привлекали некоторых газетчиков типа П. Сатюкова и Л. Ильичева, и над текстом производилась препараторско-кулинарная работа. Исключались или смягчались явно неприемлемые части текста. Дописывались необходимые новые места. Вставлялись (к месту и не к месту) цитаты из классиков марксизма. Весь текст подчищался, вылизывался, припудривался. Так как сами препараторы были среднесовпартшкольского уровня, живая речь Хрущева в готовом виде становилась, как правило, хуже. Она теряла свой колорит, оказывалась причесанной под средневзвешенный канцелярский, газетный язык. Но, так или иначе, считалось, что устное выступление приготовлено к публикации в печати. И на следующее утро полосы «Правды» и других газет разносили потребителям в тепленьком виде новое хрущевское блюдо.

Вторая группа выступлений Хрущева — это были выступления по вопросам, в отношении которых полная неосведомленность его не вызывала сомнений, и нужно было независимо от него подготовить весь текст. В первые годы к числу таких относились вопросы мировой экономики, политики и коммунистического движения, вопросы литературы, искусства и другие вопросы идеологии. В последующие годы Хрущев стал претендовать на непреложность своих суждений и по этим вопросам.

Но на первых порах такие тексты готовила та же группа помощников Хрущева с привлечением международников или, соответственно, литераторов, искусствоведов. Иногда Хрущев заранее осваивал подготовленный текст, иногда не осваивал. Вооружившись очками, запинаясь и оговариваясь на сложных словах или неведомых терминах и фамилиях, он мученически пробивался сквозь чужой текст, как сквозь проволочные заграждения.

В таких случаях Хрущев чувствовал себя как стреноженный конь, выведенный на беговую дорожку, или как умный пес в наморднике. Хрущев мучился, раздражался, нервничал. Аудитория скучала. Наконец, он не выдерживал, его распирало желание высказаться без сковывающих пут готового текста. Он говорил:

— Ну, теперь я немного оторвусь от текста.

И — следовала свободная импровизация. Лица, ответственные за советскую внешнюю политику (если стоял внешнеполитический доклад), сразу начинали в напряженном беспокойстве ждать: какие пули отольет сейчас Хрущев и какие в результате могут быть неприятности?

А аудитория сразу оживлялась. И тут шли живописания, как французские и бельгийские фабриканты эксплуатировали его, Хрущева, в детстве в Донбассе и как мы потом «показали им Кузькину мать». Заявлялось, что у американских империалистов, которые послали на территорию СССР разведывательный самолет «У-2», «рожа в дерьме». Что «Эньзеньхауру» нужно было бы быть не президентом Америки, а заведующим детским садом. И так дальше в таком роде.

Натешив свою душу свободными излияниями, Хрущев вдруг спохватывался и восклицал:

— Ну, я оторвался немного от текста. Я вижу вон, как иностранные корреспонденты все выбегают из зала. Телеграммы торопятся дать: Хрущев так сказал, Хрущев этак. Советую вам: поменьше брешите, господа хорошие. Мы самого Бога за бороду взяли, а уж на вас найдем управу… Перехожу к тексту.

Иногда эти свободные импровизации устраивались по несколько раз и по размеру превышали заранее подготовленный текст.

После такого доклада или выступления шло выбрасывание, сокращение или причесывание наговоренного текста — опять же для публикации в газетах. Было немало случаев, когда этот новый текст оказывался совершенно неприемлемым, но дипломаты и иностранные корреспонденты уже успевали передать его в живой записи в свои страны. Тогда возникали разные тексты в советских и иностранных газетах со всеми вытекающими отсюда последствиями, а в отдельных случаях — с более или менее серьезными осложнениями, которые нужно было улаживать.

Третья группа выступлений Хрущева — это были выступления по вопросам, в которых Хрущев считал себя вполне компетентным, которые имели особо важное значение и в заблаговременной подготовке которых он считал необходимым принимать личное участие. Это были, в первую очередь, доклады на Пленумах ЦК и на партийных съездах.

Для подготовки таких докладов создавалась также подготовительная группа, но более обширная и более высокого уровня. Для такой группы Хрущев давал свои соображения.

Я уже упоминал, что Хрущев был малограмотным, писать он не умел. Но говорить постепенно научился бойко. Поэтому, пока готовился доклад, он часто вызывал стенографистку и надиктовывал ей какие-то мысли, пришедшие ему на ум. И требовал, чтобы продиктованный им кусок был вмонтирован в доклад.

Так продолжалось весь подготовительный период. «Гениальные» мысли приходили Хрущеву непрерывно. Он почти ежедневно надиктовывал новые тексты, и все они включались в доклад. Росло число новых текстов — распухал доклад. Вот почему все доклады Хрущева, все, без единого исключения, были так рыхлы по содержанию и невероятно велики по размерам — 5, 6, 8, 10 газетных полос. А читались на совещаниях, пленумах, съездах они по 7—10 и даже 12 часов.

Это и породило в народе известный анекдот:

Вопрос армянскому радио: Можно ли завернуть в газету слона? Ответ армянского радио: Можно, если в газете опубликовано выступление Хрущева.

Вот по такой методе готовился, в частности, упомянутый доклад Хрущева на сентябрьском Пленуме ЦК 1953 г. Он длился почти целый день. Текст доклада занял пять с половиной полос «Правды». Да ещё четыре полные полосы — резолюция Пленума. Проект, подготовленный нашей группой ученых, почти не был использован. Резолюция представляла собой слегка сокращенный доклад Хрущева.

В этом докладе было всё, что он видел в сельском хозяйстве и знал о нем и что ему подготовили помощники и статистики. И тем не менее в нем не было глубокого анализа истинного положения дел в сельском хозяйстве и постановки коренных задач о путях и средствах его дальнейшего развития. Большое и малое перемешались в нем чересполосно. Некоторые же действительно главные задачи вообще не были поставлены или ударение сделано не на том, на чем нужно было сделать.

Так, всякому мало-мальски грамотному человеку известно, что в Советском Союзе зерновое хозяйство является основой сельского хозяйства, базой развития всех . его других отраслей. Известно также, что в послевоенный период со всей отчетливостью определилось серьезное отставание в первую очередь зернового хозяйства, что тормозило развитие и всех других отраслей. Заявление Г. Маленкова в Отчетном докладе XIX съезду партии, что «зерновая проблема, считавшаяся ранее наиболее острой и серьезной проблемой, решена с успехом, решена окончательно и бесповоротно» — было безусловно ошибочным. Жизнь и статистика не подтверждали такого вывода.

Было ясно, что центральным звеном подъема всех отраслей сельского хозяйства являлась задача значительного увеличения производства зерна, преодоление отставания этой ключевой отрасли сельского хозяйства. Без решения её нельзя было двинуть вперед ускоренными темпами животноводство, технические культуры, производство картофеля и овощей.

Такой постановки вопроса в докладе Н. Хрущева на сентябрьском Пленуме ЦК 1953 г. не было и в помине. Правда, он обмолвился в докладе такой фразой:

— Преодолевая отставание в развитии животноводства, в производстве картофеля и овощей, мы обязаны обеспечить дальнейший, более быстрый рост производства зерна.

Но это была именно попутно брошенная фраза. Не было дано генеральной постановки вопроса об увеличении производства зерна, как задачи задач. Наоборот, состояние зернового хозяйства оценивалось в очень радужных тонах.

Хрущев, кроме того, говорил в общей, оценочной части состояния всего сельского хозяйства:

— Мы в общем удовлетворяем необходимые потребности страны по зерновым культурам в том смысле, что страна наша обеспечена хлебом, мы имеем необходимые государственные резервы и осуществляем в определенных размерах экспортные операции по хлебу.

Как видно из приведенного текста, оценка Хрущевым состояния зернового хозяйства на сентябрьском Пленуме 1953 г. ничем не отличалась от оценки этого хозяйства, данной Г. Маленковым на XIX съезде. Так высоко оценивал состояние хлебного баланса страны Хрущев через несколько месяцев после смерти Сталина. Это не помешало ему потом многократно говорить, что «Сталин разорил деревню», «при Сталине страна сидела без хлеба», «сами умирали от голода, а хлеб продавали» и т.д.

В докладе Хрущева ставились все большие и малые задачи в области сельского хозяйства, кроме… основной и главной — о зерне. На многочисленных активах, совещаниях, собраниях, в печати по итогам Пленума говорилось о животноводстве, и о картофеле и овощах, и о крупяных культурах, и об МТС — обо всем. Но, оставалась в стране зерновая проблема, как главная и всё определяющая.

Правда, Хрущев и сам вскоре спохватился: ещё только развертывалась кампания по проработке решений сентябрьского Пленума ЦК, и в центре и на местах ещё не успели разработать мероприятия по претворению этих решений в жизнь, как в феврале 1954 г. был созван новый, специальный, Пленум ЦК. На нем Хрущев снова выступил с 8-часовым докладом. Этот доклад уже назывался «О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и освоении целинных и залежных земель».

Теперь всё было сосредоточено на решении одной задачи — подъеме зернового хозяйства. И в качестве панацеи выдвигалось главное средство — освоение целинных и залежных земель. С этого времени началась целинная эпопея.

На протяжении последующих месяцев и лет следовал бесчисленный ряд Пленумов ЦК, Кремлевских совещаний работников сельского хозяйства, передовиков, работников МТС, работников совхозов, совещаний по отраслям сельского хозяйства, республиканских, зональных активов. На каждом из них заслушивались многочасовые доклады и выступления Хрущева. Одна «установка» набегала на другую. Один рецепт сменял другой, хотя действие предыдущего ещё не успело провериться на практике.

Так, на сентябрьском Пленуме ЦК Хрущев ставит задачу увеличения продукции путем интенсификации сельского хозяйства, путем повышения урожайности полей и продуктивности животноводства: «брать с каждого гектара земли, с каждого гектара пашни больше зерна, хлопка, овощей, мяса, молока, фруктов и т.д.».

Проходит несколько месяцев, и нежданно-негаданно для всех задача интенсификации сельского хозяйства практически снимается. Старые, высокопродуктивные сельскохозяйственные экономические районы (Украина, Северный Кавказ, Центрально-Черноземные области, Поволжье, Сибирь и др.) надолго становятся пасынками.

Целина — вот альфа и омега. Распашка целинных и залежных земель Казахстана, Сибири, Урала и других пустынных районов — вот ключ к решению всех проблем создания в стране обилия сельскохозяйственных продуктов.

Правомерна ли была постановка вопроса о введении в хозяйственный оборот целинно-залежных земель? Да, правомерна. Но для ответа на этот вопрос надо было изучить почвенно-климатические данные в соответствующих зонах; средние многолетние данные по урожайности в очагах земледелия в этих, или сходных, условиях; транспортные связи и возможности. Оценить, какие типы севооборотов могли бы быть пригодны в каждой зоне. Произвести экспертные расчеты экономической эффективности ведения земледелия и животноводства в каждой зоне: затраты, доходы.

На этой основе можно было решить: в каких районах, в каком объеме, в какие сроки, какими техническими и агротехническими средствами можно осуществить это мероприятие, если оно сулит быть экономически эффективным. Но нет. Для Хрущева действительно органичными были черты, которые впоследствии были квалифицированы как субъективизм и волюнтаризм.

Вот он поехал, к примеру, в Казахстан. Здесь получил определенные впечатления. Они породили идею. Сверхмоторная натура Хрущева требовала её немедленной реализации.

О своей поездке и своих впечатлениях он красочно рассказывал так:

— Вот я был в Казахстане. Едешь по ковыльной степи — океан. А какая земля! Подъедешь к оврагу, и вот тебе — весь почвенный разрез виден. На 2—3 аршина плодородный слой. И такая земля прогуливает. Ведь это преступление. Да тут миллиарды под ногами. Да только один Казахстан не то что страну — всю Европу зерном засыпать может!

И вот с февраля 1954 г. бесконечные железнодорожные, автомобильные, авиационные и другие караваны с тракторами, прицепами, людьми двинулись в безлюдные казахские степи осваивать целину. Мужественные и самоотверженные советские люди, в том числе героическая советская молодежь, шли на всё. Не было жилья, укрывались в палатках. Не было налажено питание и водоснабжение. Стоически переносили и это: партия призывает, это необходимо для Родины — значит, надо преодолеть все трудности. И преодолевали.

Можно спорить и по-разному оценивать экономическую, народнохозяйственную эффективность грандиозной кампании по освоению целины. Можно и нужно критиковать хрущевский волюнтаризм в этом деле. Но что партийные и советские органы, причастные к сельскому хозяйству, работали в эти годы со сверхчеловеческим перенапряжением сил, что сотни тысяч людей, прибывших добровольно в суровые условия необжитых районов, сделали всё возможное и невозможное, чтобы освоить эти пустыни — отрицать это значило бы искажать историческую правду. Крупнейшие недостатки этой гигантской кампании коренились не в людях, не в их отношении к своему гражданскому долгу, а в стратегическом замысле всей кампании и способах её осуществления.

А ведь старые сельскохозяйственные районы — Украина, Кубань, Северный Кавказ, ряд областей Поволжья, Центрально-Черноземные области, освоенные районы Алтая, Западной Сибири, Урала, республик Средней Азии и многие другие были основными поставщиками продовольствия и сельскохозяйственного сырья. Они таили в себе огромные возможности роста сельскохозяйственной продукции. Плодородные почвы, благоприятный климат, опытные кадры, достаточные ресурсы рабочей силы, хорошие транспортные связи, сложившиеся севообороты и системы земледелия в целом, накопленный опыт ведения крупного социалистического сельского хозяйства — всё это давало этим районам огромные преимущества. Но целина заслонила их начисто.

В ряде важнейших решений и начатых крупных мероприятий парт ия и её Центральный Комитет приняли Целостную генеральную программу дальнейшего мощного подъема социалистического сельского хозяйства. Её важнейшими составными частями были:

Комплексная механизация и электрификация сельского хозяйства на основе мощного развития тракторостроения и сельскохозяйственного машиностроения, а также грандиозного плана строительства гидро— и тепловых электростанций. Орошение и обводнение обширных территорий, путем использования дешевой гидроэнергии каскада строящихся гидростанций на основных реках, а также путем строительства каналов и оросительных систем. Создание грандиозных полезащитных полос и другие мероприятия по борьбе с засухой. Перевод всего земледелия и животноводства на научную базу современной агротехники и зоотехники: повсеместное внедрение правильных севооборотов, селекция и семеноводство, породное районирование скота и др.

Главную идею этой разносторонней генеральной программы, её, так сказать, философию можно было бы определить одним термином: интенсификация сельского хозяйства. Не идти по пути расширения посевных площадей, а вести курс на неуклонное повышение урожайности полей и продуктивности животноводства, и на этой основе постоянно умножать продовольственные и сырьевые ресурсы страны.

Как-то незадолго до смерти Сталин заявил на заседании Политбюро:

— Я последний раз подписываю годовой план с расширением посевных площадей. Надо идти по пути интенсификации сельского хозяйства. Надо с меньших площадей брать больше продукции…

И действительно, путь интенсификации есть единственно правильный путь. Этому учит опыт всего мирового земледелия.

Н. Хрущев опрокинул эти решения и программные установки партии. Он высмеял планы интенсификации сельского хозяйства:

— Туркменский канал… Защитные полосы от моря до моря… Севообороты… Ведь это надо же (и, по привычке, когда нужно было изобразить Сталина, он стучал себя пальцем по лбу, а потом по краю стола). Сколько лет мы топчемся, как кот вокруг горячей каши, вокруг этих севооборотов. А толку что?

Выдвижение на первый план задачи освоения целины означало, что отныне взят был курс на экстенсивное развитие сельского хозяйства. И этот курс проводился на протяжении всего «великого десятилетия». В засушливых районах, главным образом Казахстана, поднято было около 40 миллионов гектаров целинных и залежных земель. В Казахской ССР посевные площади зерновых культур расширены были по сравнению с 1913 г. в 6 раз.

Несколько лет после начала освоения целины она даже при огромнейших потерях давала зерно. Это было снятием пенок с земли. Но дальше начало происходить то, что должно было произойти: отсутствие севооборотов, пренебрежение элементарными правилами агротехники, посев зерна по зерну обусловили разрушение структуры почвы. На миллионах и миллионах гектаров бывших целинных площадей появилась и начала разрастаться с устрашающей быстротой эрозия её. Черные бури поднимали и уносили самый плодородный слой почвы. Огромные территории посевов зерна превратились в океан сорняков.

Старые плодородные зерновые районы, оказавшись в положении пасынков, также начали снижать урожайность зерна. Положение с хлебом в стране всё больше обострялось, но по мере обострения его, всё крикливее становились заявления и посулы Хрущева с самых высоких трибун:

— Мы ещё покажем американцам Кузькину мать! Мы их положим по сельскому хозяйству на обе лопатки!..

И в этой своей одержимости «показать Кузькину мать» Хрущев изобретал один чудодейственный рецепт за другим.

То он разнес в пух и прах травопольную систему земледелия академика Уильямса и обязал изгнать повсеместно из севооборотов травы и расширить посевы зерна сверх всяких разумных пределов. Причем из зерна фаворитом сначала объявлена была пшеница. И Хрущев живописал, как хороши из пшеничной муки пироги и пышки. А определяя будущее общества, он говорил: «Что такое Коммунизм? Это — блины с маслом и со сметаной».

То после пшеницы на долгое время «царицей полей» объявлена была кукуруза. Она прославлялась Хрущевым не только как универсальная кормовая, но и как продовольственная культура. Хрущев на многих совещаниях красочно рассказывал, какие вкусные «блюда» можно делать из кукурузы.

Не случайно Хрущев получил в народе кличку «кукурузник», а хрущевская кукурузная эпопея стала одной из главных причин дезорганизации всего сельского хозяйства и упадка его.

Можно привести и другой пример. Хрущев где-то услышал, что в центральных областях России овцы болеют копытной гнилью. Факт сам по себе известный. И вот с 1954 г. происходит целая серия кремлевских общесоюзных, зональных, республиканских совещаний и активов по вопросам сельского хозяйства. На всех неизменно выступает Хрущев. И мы слушаем, как со свойственным ему темпераментом и безапелляционностью, дополняя свою речь жестикуляцией, Хрущев восклицает:

— Вот у нас в Центральной России овец разводят. Какой дурак это выдумал! Разве не известно, что овцы здесь болеют копытной гнилью? Надо убрать отсюда овец…

За тридцатилетие верховенства Сталина руководители всех рангов привыкли к тому, что слово лидера — закон. Указания его должны выполняться безоговорочно. И вот, вслед за кремлевским, идут республиканские, краевые, областные, районные совещания и активы. На них передаются и указания Хрущева об овцах. Причем по мере приближения к «наинизшим низам» формулировки «для ясности» ужесточаются. И когда дело доходит до района, села, колхоза, совхоза, копытная гниль у овец именуется уже хуже, чем проказа, а овцеводство в центрах России квалифицируется почти как уголовное преступление.

Между тем грубошерстная овца разводилась в большинстве центральных, северо-западных, северо-восточных, северных районов России испокон веков. На протяжении столетий овца давала здесь шерсть для грубых сукон, валенок, войлока. Она давала овчины на поделку полушубков, тулупов, шуб. Овца обувала и одевала крестьянство, рабочий люд в городах, российское воинство. В частности, в XIX веке в бывшей Ярославской губернии выведена была романовская порода овец — лучшая в мире порода овец шубного направления.

Но — директива Хрущева с самой высокой трибуны была дана, и в центральных и северных областях России началось варфоломеевское побоище овец. И понадобилось много времени, прежде чем Хрущев признал, что его «попутали с овцой».

Но такое признание было явлением чрезвычайно редким. Невежество обычно сочетается с гипертрофированным самомнением, препятствующим добросовестному признанию своих ошибок. Да к тому же, пока дело дошло до признания Хрущева, что его попутали с овцой, поголовье грубошерстных, в том числе романовских, овец сильно поредело.

Затем он сделал открытие о чудодейственных свойствах гороха, и всем предписывалось сеять больше гороха. Вслед за горохом главными и решающими звеньями подъема всего сельского хозяйства объявлялись то удобрения, то поливное земледелие, а в поливном земледелии такая культура, как рис. И Хрущев теперь уже рассказывал не о пирогах, пышках и блинах из муки, а о ни с чем не сравнимом вкусе узбекского плова.

Десятки миллионов тружеников сельского хозяйства никак не успевали переварить в мозгу тот каскад идей, всё новых прожектов и рецептов, которые распирали Хрущева и низвергались на них. А дело с сельским хозяйством всё более запутывалось. Пришлось раскрыть закрома государственных хлебных резервов. Но этого оказалось мало. Тогда стала неизбежной необходимость начать в больших размерах импорт в СССР зерна, муки и других хлебных продуктов.

Для стиля Хрущева характерна была удивительная легкость на всякие обещания, посулы, сногсшибательные сроки, единственным основанием которых была собственная интуиция Хрущева, его «нюх».

Так, на том же сентябрьском Пленуме 1953 г. Хрущев, раздраконив в своем докладе социалистическое сельское хозяйство при Сталине в пух и прах, поставил задачу:

— Добиться крутого подъема всех отраслей сельского хозяйства и в течение двух-трех лет резко повысить обеспеченность всего населения нашей страны продовольственными товарами…

Больше того. В этом докладе Хрущев поставил задачу добиться в кратчайший срок по существу коммунистического изобилия сельскохозяйственных продуктов. Он говорил:

— Надо поставить перед собой задачу достичь такого уровня потребления продуктов питания, который исходит из научно-обоснованных норм питания, требующихся для всестороннего, гармоничного развития здорового человека… Мы этого уровня потребления достигнем в кратчайшие сроки, а по ряду продуктов в 2-3 года.

Но прошло не 2-3 года, а 10 лет. И к 1963 году в полной мере проявились трагические последствия всех хрущевских безграмотных импровизаций и экономического произвола в деревне. Урожайность зерновых с гектара (8,3 центнера) упала ниже уровня 1940 г. (8,6 центнера), и скатилась почти к предреволюционному уровню примитивного единоличного хозяйства (8,2 центнера в 1913 г.). Валовой сбор хлеба в 1963 г. оказался самым низким за всё «великое десятилетие».

Хрущев неистовствовал. Он перестал выезжать на целину и шуметь о её всеспасающей роли. Он обвинял во всем то Сталина, то Министерство сельского хозяйства, то личные подсобные хозяйства колхозников, коровы и свиньи которого-де съедают весь хлеб, то сельскохозяйственную науку. И снова изобретал рецепт за рецептом создания «коммунистического изобилия продуктов». Но всякая вера его словам в народе таяла. Огромная армия партийных, советских, сельскохозяйственных работников, замученная бесконечными реорганизациями, изверилась в возможности исправить положение в сельском хозяйстве.

Мощные государственные резервы зерна, которые сохранялись даже после четырехлетней изнурительной войны, были разбазарены. Советский Союз из страны, экспортирующей хлеб, превратился в страну, ввозящую хлеб. Ежегодно многие тонны чистого золота из золотых запасов, накопленных десятилетиями, выбрасывались на мировые рынки, чтобы расплатиться за поставки крупных партий зерна, закупаемых в Канаде, Австралии, Соединенных Штатах, и муки — в Западной Германии. Зерно занимали в долг у Румынии. Газета «Нью-Йорк таймс» 27 ноября 1967 г. отмечала, что в эру Хрущева СССР продавал на мировых рынках золота на 200—500 миллионов долларов в год.

Страна оказалась перед угрозой голода. От Закарпатья до Приморья у хлебных магазинов выстраивались на ночь огромные очереди за хлебом. В города за хлебом направлялись миллионы людей и из деревни. Во многих городах и районах введено было закрытое рационирование продуктов: прикрепление близживущих к хлебным магазинам, составление списков потребителей, выдача карточек и т.д.

Позже один железнодорожный машинист из-под Перми говорил мне о Хрущеве:

— Ведь он, этот «Кузькина мать», на весь народ торбы понадевал.

— Какие торбы?

— А такие. Идешь на дежурство на паровоз, жена тебе на шею торбу вешает. Все такие торбы пошили: кто из мешковины, кто из клеенки. Вернешься из поездки и прямо в очередь. На полсуток. Жена тебя сменит. Придет твоя очередь, всыпят тебе в торбу то муки с отрубями и кукурузой, то пшена, то хлеба кусок дадут по голодной норме. А хлеб-то какой: замазка, а корка отстает. Так и жили при нем с торбами. Вот ведь до чего страну довел…

Примерно то же я слышал от кочегара из Кривого Рога, от учительницы из Чувашии, от инженера из Брянска и множества других людей.

Кажется, Черчиллю приписывают крылатую фразу насчет Хрущева:

— Надо быть очень талантливым человеком, чтобы суметь оставить Россию без хлеба.

Это и стало одной из главных, если не главной причиной падения Хрущева. Вопрос встал с предельной политической и народнохозяйственной остротой: либо немедленно кончать с Хрущевым и с его целинно-кукурузно-гороховыми импровизациями и возвращаться к научным основам ведения сельского хозяйства, либо неизбежна национальная экономическая катастрофа. Ибо речь шла о хлебе насущном для 200-миллионного населения, а продовольственное положение определяло собой политическую и хозяйственную атмосферу в стране.

Я не имею намерений и возможности давать здесь анализ экономического развития страны за описываемые годы. Я делаю это лишь в той мере, в какой это необходимо для характеристики стиля и методов работы Хрущева, его подхода к вопросам, т.е. для характеристики того, что вошло в понятие хрущевщины со всеми её социальными последствиями. Атакой анализ, конечно, необходим.

Увы, ни в 1954 году, ни в последующие годы я не выступал с критикой целинно-кукурузных прожектов Хрущева. Как экономист-аграрник, я, конечно, не мог не понимать глубочайших пороков этих прожектов. Но я, как и всё мое поколение коммунистов, воспитывался в духе партийной одержимости и строжайшей дисциплины, и всякие сомнения в отношении директив партии я считал бы святотатством. Поэтому, будучи главным редактором «Правды», я со всей обстоятельностью освещал и популяризировал на страницах газеты все решения партии по вопросам сельского хозяйства, в том числе и об освоении целины.

Более того, как член ЦК и главный редактор «Правды» я присутствовал на всех Пленумах ЦК, многократно бывал и на заседаниях Президиума ЦК. Но я ни разу не был свидетелем «яростной борьбы» или «отчаянной борьбы» со стороны кого бы то ни было по вопросу о распашке целинных и залежных земель.

Это был ещё «медовый период» в руководстве после смерти Сталина. Все старались сохранять полное единство в руководящем ядре во что бы то ни стало, не перечить без крайней необходимости, уступать друг другу где и в чем это возможно.

Единственным, кто делал критические замечания по хрущевским проектам подъема целины, был В. Молотов. Он не отрицал возможности введения в оборот части целинных земель, но не в таких масштабах и не с такой безрассудностью. Он не голосовал против резолюций, предлагавшихся на заседаниях Президиума и на пленумах ЦК, но он делал конкретные замечания и предостерегал против перехода от интенсивного к экстенсивному способу ведения сельского хозяйства. Но эти деловые замечания и предложения, высказанные к тому же в корректной форме, не были тогда приняты.

На сентябрьском Пленуме ЦК 1953 г. произошло событие, которое сыграло роковую роль в последующем развитии страны и в жизни партии.

Я уже упоминал, что вскоре после смерти Сталина Хрущев потребовал восстановить пост Первого секретаря ЦК и избрать на этот пост его, Хрущева. Именно на сентябрьском Пленуме ЦК с таким предложением выступил Г. Маленков, и Пленум единогласно принял его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.