В застенках КГБ

В застенках КГБ

27.09.2003

Я ехал со съемок домой, вдруг мне звонит директор: к нам в студию ворвались менты, приезжайте скорей. Я попросил передать им трубку, они представились — из МУРа, а их визит связан с убийством бывшего жильца одной из квартир, которые я купил, объединил и создал студию. Вскоре я познакомился с ними лично — двое мужчин, обоим лет под 50. Их интересовал некто, проживавший здесь целых три сделки назад. Продав квартиру, он выехал в хрущевку, которую вскоре превратил в притон, поселив там несколько бомжей. Потом без вести пропал, а вот теперь вроде бы нашли его труп. Я этого бедолагу и в глаза-то никогда не видел, никаких сделок с ним не заключал. И вообще эта квартира не моя, а моей жены. Все это я высказал милиционерам, а они в ответ то ли уныло, то ли язвительно парировали:

— Вы, наверное, уже позвонили наверх, пожаловались на нас.

Я ничего не ответил, а помахал перед их глазами пропуском в МВД, который остался у меня после концерта:

— Сейчас к генералу вашему поеду, расскажу, как вы от работы с артистами отвлекаете…

— А кто ваши артисты?

Ни о «Динамите», ни о Билане незваные гости ничего не слышали, и я посоветовал позвонить их детям. Пятнадцатилетняя дочка одного из «сыщиков» стала умолять папочку взять автограф у Билана. Не сложно, благо Дима живет рядом. На том и расстались.

А вообще в очередной раз наши органы продемонстрировали некомпетентность и формальность подхода. Топорный стиль работы как был, так и остался их визитной карточкой. Как уже сказал, юридически эта квартира не моя, а супруги. Получается, пришли не пойми к кому, не пойми с кого взяли показания. А вот еще в тему.

Недавно мне позвонили в дверь:

— Мы из городского московского суда и собираемся принудительно доставить вас в суд в качестве свидетеля.

— Вы что, сума сошли?

Оказалось, рассматривалось давнее дело с разбойным нападением на моего водителя: у него не так давно угнали мой новый «Гелентваген». Дело, кстати, прелюбопытное. Руководителем шайки — а на скамье подсудимых оказалось 15 человек — оказался сын сотрудника администрации президента Белоруссии. Двое подсудимых — бывшие сотрудники правоохранительных органов: майор милиции Сергей Петавкин и сержант милиции Андрей Сметанюк. Майор милиции Руновский — формально действующий сотрудник милиции — скрылся от следствия и находится в розыске. По сценарию налетчики в милицейской форме останавливали автомобили — исключительно дорогие внедорожники — и просили водителя пересесть в их машину, якобы для проверки документов. Затем остальные участники банды нападали на водителя и угоняли его автомобиль. Они угнали не только мою машину. Пострадал посол Казахстана в РФ. Жертвой стал и криминальный авторитет по кличке «Грек». С ним произвели точно такую же операцию, с той лишь разницей, что вместо подвала отвезли в лес и приковали к березе. Так «Грек», как и я, остался без «Ггленвагена». Поначалу он попытался разыскать нападавших через своих людей в уголовной среде, но, когда это не удалось, обратился в милицию. Поимка бандитов — готовый сценарий для хорошего фильма, не хочу им загружать свою книгу, пусть их заслуженно покарают, но при чем здесь я? Я уже устал ходить по судам, тем более напали не на меня, а на моего водителя, я и сказать ничего не могу. Но судья решил сыграть роль властелина судеб и прислал за мной чуть ли не с наручниками. Я позвонил адвокату, и он мне посоветовал:

— Можете вызвать врача, и если он подтвердит, что вы больны, то не имеют право вас насильно отвозить на суд.

Лишь после такого юридического отпора пришедшие за мной люди позвонили судье и выяснили: во-первых, кто-то опять не пришел, а во-вторых, что если я уж такой больной, то могу написать, что не возражаю о рассмотрении дела без моего присутствия.

Я-то не возражаю, да лучше бы угнанную машину с тем же усердием искали.

В общем, на суд я не поехал… Ну а если следовать логике моих книжных воспоминаний, то я приближался к Лефортовскому СИЗО.

Если раньше меня неплохо ознакомили с тюрьмами системы МВД, то теперь привезли в вотчину всесильного КГБ. Априорное мнение о серьезном статусе этого заведения, о его высокой государственной значимости полностью соответствовало увиденному мной. Начиная от ворот, которые гораздо солиднее и массивнее, чем в обычных тюрьмах, до наличия чистых ковровых дорожек в изоляторе и даже штор. Меня поместили в комнату с незарешетчатым окном, правда, густо закрашенным матовой краской. Вокруг все столь же опрятно и цивильно, стол и стулья не прикручены, дверь обыкновенная, без глазка. Может, правда, какая-нибудь тайная «подглядывалка» существовала…

Долго ждать не пришлось, появились сотрудники, провели предварительный допрос, без обычной тюремной суеты осмотрел врач, подробно расспрашивал. Впрочем, мое физическое здоровье оставалось вполне удовлетворительным, ну а моральное… Сам виноват.

После помывки, где выдали кусочек нормального мыла и одноразовую мочалку, меня повели в камеру — везде аккуратно, тишина и уют. Еще бы канареек в клеточках да цветочков в горшочках! И вокруг никого нет. Вот когда тебя ведут по корпусам СИЗО, по пути следования видишь массу других подследственных, здесь такое недопустимо по внутреннему распорядку. Пока одного заключенного не заведут в камеру, другой в коридор не выйдет. Привели меня в угловую камеру 25, два спальных места одно напротив другого, умывальник и небольшая металлическая параша. После года в системе МВД — почти курортные условия. Чистый матрас, материал постельного белья явно лучше, не серая матрасовка, а белая, да еще простыня под одеяло. И не вонючие, не рваные. Парадоксально, но изменникам родины создавались лучшие условия, чем обычным преступникам, хотя через десять дней полного одиночества я понял, что и здесь не так сладко. Изоляция практически полная, не существовало даже привычного для камер МВД радио, по которому с 6 до 10 вечера транслировалась первая программа. На полчаса давали единственную газету — «Правду», которую потом забирали и тщательно осматривали на предмет пометок. И передавали в другую камеру. Впрочем, в Лефортово весьма лояльно смотрели и на посылки с воли, и на встречи с родственниками. И я пользовался этой лояльностью.

Я догадывался, что новый оборот в моей тюремной биографии определенно связан с делом Жукова. Ко мне еще в Бутырку приходили следователи из КГБ, я запомнил их «космические» фамилии: Севастьянов и Елисеев. Они часа два расспрашивали меня о Давиде, но ушли ни с чем. Хотя и других людей, которых могли арестовать и которые могли дать показания на меня, существовало немало. В общем, я мог оказаться в роли свидетеля или привлеченным по новому делу — никакого облегчения ни то, ни другое мне принести не могло. Единственный положительный момент — очередной познавательный элемент, новый жизненный опыт.

Дня через три после моего заключения в камеру туда в сопровождении охраны пришел начальник СИЗО. В правилах тюремного распорядка, висевших в рамочке около двери, на этот случай существовал прописанный соответствующий ритуал. Я должен был встать, бодро вытянуть руки по швам и громко назвать свою фамилию:

— Айзеншпис Юрий Шмильевич.

— Статья?

— Восемьдесят восьмая.

— Срок?

— Десять лет…

— Ну и наплодил же вас Янев Рокотов…

Я не успел ничего ответить, да и не знал, что отвечать, как полковник круто развернулся и вышел. Хлопнула дверь, лязгнул засов. С валютчиками у начальника были давние и сложные отношения. Являясь следователем следственного отдела КГБ, он достаточно долго вел дело того самого Рокотова. Назначение на должность начальника СИЗО являлось понижением в карьере, возможно, из-за недовольства властей попытками объективно расследовать ту громкую историю. Полковник, как мне говорили, был человеком, которого все уважали. Как же его фамилия???

На пятые сутки меня повели на допрос. Я снова шел по мягким ковровым дорожкам и мог достаточно подробно разглядеть Лефортовское СИЗО. Оно находится в крепости XVII века, построенной еще при царице Екатерине II. Архитектура сооружения весьма оригинальна: от поста на первом этаже линиями расходятся коридоры, и вверх ведут лестницы. Еще два этажа достроено уже при советской власти из-за потребности в дополнительных местах для врагов родины. Последний ремонт, видимо, сделали совсем недавно или просто постоянно подновляли-подкрашивали. В какой-то мере тоже ведь лицо советской власти.

Мне предстояло перейти из здания тюрьмы в следственный корпус, который находился рядом и соединялся коридором. Очень удобно, следователям никуда не надо мотаться, заключенных приводят прямо к ним в кабинеты. Вот и я оказался на рабочем месте уже знакомых мне «космонавтов», тех, что уже приезжали на расспросы в Бутырку. Меня вежливо усадили, предложили чай, покурить, стали расспрашивать, как дела, как прошел суд, какой срок дали. Несомненно, все это они прекрасно знали, просто разводили чисто человеческим разговором. Посетовали, что давно уже хотели вернуть меня с этапа, да никак не могли отловить. Забавно, словно я беглецом от них бегал. А причина в том, что бюрократическая переписка шла медленней, чем мы двигались, и из Красноярска пришлось уже вытаскивать по звонку. Кабинет следователей был завален разными папками, настежь раскрытое окно выходило на прогулочные дворики. Час в день — святое право на прогулку для всех и везде. Если ты, конечно, не нарушитель. И приглашают здесь на нее так: «Пожалуйста, пройдите на прогулку». Кстати, существует шуточный вопрос:

«Какая разница между общением с надзорным персоналом в двух пенициарных системах?». Ответ такой:

«В КГБ говорят на «вы». В МВД тоже говорят на «вы»: «Вы, е*** в рот».

После небольшого лирического введения мне задали вопросы по существу и, дабы не играть в долгие игры, показали чистосердечное признание Бориса Жукова. В той части, которая касалась меня и наших совместных махинаций. Забавно, что само признание предварял некий философский эпилог, мол, «чего уж скрывать и так очевидное, а тут, глядишь, больше скажешь — меньше дадут». Я всегда считал иначе, но, может, и ошибался. В итоге Боря заработал ту же «десятку», что и я, хотя масштаб его преступлений был значительнее.

В признаниях Бориса речь шла о сделках с золотыми слитками, в которых мы были партнерами. Я использовал его канал поставки, ибо ему было выгодно покупать у поставщика-контрабандиста по максимуму. Скидки за опт, никуда не денешься. Необходимые объемы закупок помогал обеспечивать также я, доставая валюту в значительных количествах. Другая вполне вероятная причина нашего союза — желание Бориса иметь компаньона в своем нелегком ремесле. Я идеально подходил на эту «должность» — незапятнанный авторитет, надежность, известность.

— Что скажете? — спросили меня следаки.

А что тут особенного скажешь… Бориса арестовали в марте или апреле, но, когда именно появились признательные показания, не знаю. Возможно, дата стояла, но тогда я не обратил на нее внимание. Но, скорее всего, во время моей первой встречи с ГБистами конкретных показаний против меня еще не существовало. Или требовалось все еще перепроверить. Да, похоже, именно так все и было — на меня тогда вышли чуть ли не просто по записи в телефонной книжке, обведенной карандашом. И следователей во время допроса интересовал не столько я, сколько возможность дополнительно изобличить Жукова моими устами. Но я тогда отбрехался, в знакомстве не признался:

— Да мало ли я Давидов знаю? Может, фамилия одного из них и Жуков. Хотя странно, имя еврейское, а фамилия… А на фотографии… Да сложно сказать, у меня плохая память на лица.

В общем, сдавать Жукова и сотрудничать с КГБ я наотрез отказался. А Жуков меня сдал. Хотя я не особо удивился его признанию, каждый воспитан по-своему. Вот я бы очень переживал, посади я кого в силу малодушия, поведись на посулы уменьшения срока. В моем деле этих «признаний» нет. Я или соглашался с чужими показаниями в силу безысходности, или очень абстрактно описывал ситуацию. Да, конечно, ощущение разочарования в Давиде присутствовало, но зла на него не держал и не держу. А что прикажете — убивать его? Глупо… Не общаться? Тоже не особо умнее. Кстати, недавно моя группа «Динамит» выступала в гостинице «Советская» на дне рождения сына одного влиятельного бизнесмена. И в холле я встретил Бориса, как оказалось, приятеля этого бизнесмена. Мы выпили за встречу. Может, он и чувствовал какую-то неловкость, не знаю… Хотя уже столько лет прошло.

Вдобавок свидетельство Жукова уже не могло усилить состав моего преступления, тем более что операции с золотыми монетами и так фигурировали в деле. А уж где монеты, там и слитки — разница невелика. Удивительно, но, словно предчувствуя продолжение разбирательств, я сознательно говорил о своих сделках даже чуть больше, чем могли вменить в вину. Но всегда речь шла о неустановленных лицах, я никого не называл, обрезал информацию. Я уверял, что наша связь была односторонней и я знал людей только по именам. В это трудно поверить, но поди докажи обратное!

И по уму, и по правилам большинство моих признаний требовалось исключить из фабулы обвинения, ибо никаких реальных доказательств собрано не было. Кто, где и когда — только при наличии ответов на эти вопросы состав преступления может считаться доказанным. А иначе презумпция. Но я уже об этом говорил — страна беззакония…

В общем, я показания Жукова признал, да, что-то подобное имело место быть. Ряд вопросов касался старшего инспектора таможенной службы Орлова, который помогал коммивояжерам проносить золото и прочее запретное добро через границу. Он встречал гонцов, вытаскивал их из толпы приезжающих и приглашал в свой кабинет. Там якобы тщательно обыскивал и, ничего не найдя, отпускал на волю. После этого другой инспектор, понятное дело, уже не досматривал. Я признался, что слышал о нем и его противозаконной деятельности, но лично никогда не общался. В итоге Орлов — преступный чиновник, пособник контрабандистов — получил всего восемь лет; я говорю «всего» по сравнению с моей десяткой.

Что касается Адешина Фаволи, который лично покупал золото и которое мы сбывали вместе с Жуковым, то его задержали с 17 кг драгоценного металла при выходе из гостиницы «Спутник». Куда уж больше! Свои контакты с нигерийцем я также признал, но подробности вспомнить не мог. Странная моя память: что было давно — не помню, что недавно — тоже далеко не всегда. Тюремную школу Фаволи также ограничили банальной восьмилеткой.

В Лефортово я несколько раз встретился с родителями, к визитам родственников там относились лояльно. Во время одного свидания я краем глаза увидел давнего знакомого Юрия Фомина, который сидел по аналогичному делу и куда-то шел по коридору. Воистину редкостный промах ГБистов: обычно никого увидеть случайно невозможно.

Несмотря на чистосердечное признание и на совпадение показаний, чекисты все-таки предъявили мне новое обвинение. Материалы относительно моих правонарушений выделили в отдельное судопроизводство, которые и рассматривал Мосгорсуд. И хотя в обвинении появилась новая статья «контрабанда», мне определили 8 лет, то есть в пределах ранее назначенного срока наказания. Зато само обвинительное заключение неимоверно распухло: с 25 до почти 150 страниц.

В Лефортово я провел несколько месяцев, в разных камерах и с разными людьми. Ханыг, синяков и прочих мелких преступных гегемонов там не держали, и большинство встреченных мною заключенных являлись весьма приметными людьми и приятными собеседниками, в речах которых каждое второе слово не являлось ни матом, ни жаргоном. Особенно мне повезло с двумя «товарищами», с которыми я как-то оказался наедине в достаточно просторной камере о восьми шконках. Едва я вошел туда, как немедля оказался в центре жаркого политического спора. С одной стороны выступал некто Макаренко (он же Ершкович, он же Хершкович, он же еще черт знает как), который ждал, когда напечатают его приговор. До этого знаменательного момента он отсидел здесь уже почти три года — столь затяжной характер носило его дело.

История его жизни оказалась не менее интересной, чем моя, хотя из услышанного сложно было понять, что правда, а что чистый вымысел и наглый авантюризм. Макаренко якобы родился в боярской Румынии и в 1941 году бежал с родителями оттуда то ли от фашизма, то ли соблазнившись советской пропагандой о «стране светлого будущего». Потом стал сиротой, попал в детдом, удрал оттуда на фронт и заделался сыном полка. И так далее, просто вереница сумасшедших приключений. Ныне же он обвинялся как в антисоветской деятельности, агитации и пропаганде, так в спекуляциях, аналогичных моим. В активе Макаренко оказались статьи 74, 77, 88, 154 и другие — целый букет. Себя заключенный считал официальным лицом. Он, по собственным уверениям, являлся заместителем председателя центрального исполнительного комитета коммунистической партии «Трудящиеся за коммунизм». Самопровозглашенной и альтернативной, якобы созданной в СССР еще 1948 году и существующей в условиях жесткого подполья и конспирации. Его же личный арест спровоцировали письма альтернативных советских коммунистов в партии дружественных стран соцлагеря. Письма с просьбой о признании и материальной помощи. Вместо признания пришли с Лубянки.

Макаренко помимо идеологических диверсий занимался еще коллекционированием дорогих картин, которые в итоге конфисковали. Среди имеющихся у него работ встречались очень известные и ценные, например несколько полотен Шагала. Находилась в деле и переписка Макаренко с самим Пикассо! Картины являлись для Михаила одновременно и средством организации просветительской деятельности. Он устраивал выставки своей частной коллекции и в Новосибирском Академгородке, и в Питере, и вроде даже в Москве. Валютных ценностей Макаренко тоже не чурался, хотя и утверждал, что зарабатываемые средства тратил на нужды своей организации, то есть на благородное дело. В общем, печати негде поставить.

С Макаренко активно, хотя и уважительно, дискутировал другой весьма оригинальный постоялец Лефортово — Александр Покрещук. Известный ученый, с отличием окончивший МГИМО. Институт восточных языков, долго работавший в Японии и Китае. Его антисоветская агитация и пропаганда заключалась в издании в Западной Германии книги под звучным названием «Кучка авантюристов под маской марксистов» или что-то вроде этого. Книга содержала в себе весьма негативную информацию об основных деятелях коммунистической партии. Сообщались многочисленные отрицательные подробности практически обо всех членах верхушки. Брежнев, мол, получил высшее образование заочно, уже будучи первым секретарем партии, а Косыгин вообще учился на одни двойки. Приводился компромат — не берусь судить о его достоверности — и о личной жизни партбоссов, коррупции, сомнительных увлечениях, нетрадиционной сексуальной ориентации, внутрипартийных интригах и т. д. Покрещук считал себя настоящим марксистом и являлся категорически не согласным с проводимой КПСС внешней и внутренней политикой. Тем самым демонстрируя самое настоящее кондовое инакомыслие, даже покруче Макаренского авантюризма. А это уже требовало медицинской экспертизы. И в Сербского его признали душевнобольным и по приговору суда гарантировали скорое принудительное лечение в закрытой лечебнице города Казани. В это же время там «лечили» другого известного диссидента — бывшего генерала Григоренко, во многом единомышленника Покрещука, автора множества работ по военной теории, орденоносца и т. д. В первый раз Григоренко попал в ту психушку за критику «неразумной и часто вредной деятельности Хрущева и его окружения» и создания «Союза борьбы за возрождение ленинизма» в составе 13 человек. После падения Хрущева его выпустили и в 1969 году посадили во второй раз за выступление в качестве свидетеля защиты на процессе диссидентских лидеров в Ташкенте.

Забавно, если можно так выразиться, что арестовали Покрещука случайно: на Калининском проспекте его приняли за какого-то мошенника. При личном же обыске нашли рукопись, которую, по заключению экспертизы, признали антисоветской. А потом уже всплыла и немецкая книга.

Хотя формально оба моих соседа являлись «антисоветчиками», они стояли на разных политических платформах и яростно их защищали. Я вставал то на одну, то на другую сторону, но чаще всего имел особое мнение. А потому наши дни проходили в ярких и жарких дискуссиях. Хотя и без рукоприкладства. Даже не хватало дня, дебаты продолжались глубоко за полночь. Нам стучали в двери, требуя прекратить разговоры, запрещенные после десяти вечера. Мы нехотя подчинялись, а утром все возобновлялось. Михаил Макаренко получил восемь лет — совсем немного для его «букета», потом эмигрировал в Германию и выступал ведущим в русской службе «Немецкой волны». В 1971 году его дело широко освещалось советской прессой, помню как-то на Красноярской зоне в «Литературной газете» я увидел знакомую хитрую физиономию. За решеткой. Какое-то время мы даже переписывались. Судьба Покрещука мне неизвестна, его дело основательно засекретили. Возможно, закололи его «успокоительными», гады!

Новый год я встречал в Лефортово, в маленькой камере. Ни одного лишнего предмета или продукта, ни радио, ни телевидения — ничего, что напоминало бы о празднике. В 10 часов отбой. Я сначала решил дождаться, когда стрелки дойдут до 12, а потом подумал: ну и что же за праздник я буду отмечать? Что хорошего может меня ждать в новом году? Выжить бы, да с ума не сойти. С этими позитивными мыслями и уснул.

Кстати, на зоне Новый год уже отмечается и официально — булочкой белого хлеба, компотом, лапшой с тушенкой, и неофициально — кто во что горазд. Даже и шампанское случается. А еще через семь дней, 7 января 1971-го, когда исполнился ровно год с момента ареста, я уже мысленно поздравил себя незатейливой присказкой: «Год прошел — ближе к смерти и свободе».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.