Отбой войне

Отбой войне

Уже давно смена времен года проходит для нас незаметно, хотя нигде не бывает человек так близок к природе, как на войне. Война прочно вошла в наш быт, в нашу повседневную жизнь, только по ее пульсу определяем время года: о весне нам напоминает наступление, приходит безысходная скука ожидания, заполненная учебой и тренировочными полетами, мы уже знаем, что в свои права вступила осень. А все тончайшие перемены в природе, которые и определяют начало того или иного времени года, остаются незамеченными.

Но сегодня я вдруг посмотрел на небо не для того, чтобы узнать, летная или нелетная погода, а просто так, бездумно, и меня удивила чистая голубизна, разлитая по всему небосводу. Лишь местами виднелись легкие кудрявые облака. Такие облака бывают у нас в мае, после первой весенней грозы, и предвещают они переход от капризной весны к длительному теплу лета.

Пораженный увиденным, я остановился и взял Николая за руку:

— Как ты думаешь, Никола, сейчас весна или лето?

Николай удивленно поднял тонкие брови и выразительно пошевелил пальцами у козырька фуражки:

— Готов или симульнуть хочешь? Тогда прошу учесть, что симулянтов судят. А актер из тебя неважный.

— А все-таки посмотри на небо. Какое оно голубое, теплое…

Николай удивленно пожал плечами и задрал голову вверх:

— Небо как небо. Кучевка до пяти баллов. А теплое? Вчера оно, брат, было даже горячим — трех экипажей недосчитались. Стоп, старина! Уж не труса ли ты празднуешь? Почуял конец войны и вдруг задумался о значимости собственной персоны? Так?

— Гений! Мамина радость! Я еще не представляю, какой он, конец войны. И вообще, будет ли когда конец этой проклятой войне.

— Что-то я тебя сегодня не узнаю. Откуда в тебе эдакая… меланхолия, что ли?

— Нет, Коля, это не меланхолия. Мы настолько огрубели на этой войне, что отучились понимать простые вещи, не замечаем прекрасного…

— Не замечаем прекрасного? — перебил меня Николай. — А то, что мы здесь, разве не прекрасно? Вот мы идем с тобой по этой освобожденной земле, дышим воздухом близкой победы! Сколько мы сюда шли? Всю жизнь! А вспомни сорок первый год под Москвой, боль неудач, горечь отступления. А теперь — вот она! Видимая, осязаемая! Под моими и твоими ногами! Еще одно усилие — и будем в Берлине!

— А потом?

— А потом — вперед! До встречи с союзниками, до полной победы!

— Ну а потом?

— Что — потом?

— Ну, разобьем фрицев, встретимся с союзниками, окончится война. Что мы станем делать после войны?

— А-а! Ну тебя к черту! Дай закончить войну, а потом уж будем думать! Впереди ночь и полеты на этот чертов Альтдамм! Вот и думай, как поразить цель, как обойти зенитки. Об остальном думать рано.

— Вот как? Не думал, что твоя голова — только приспособление для ношения фуражки…

— Зато у тебя забита дурью! И вообще, что ты привязался ко мне? Чего ты от меня хочешь?

— Чтобы ты на минутку забыл о войне, перестал быть солдатом и оглянулся вокруг! Чтобы посмотрел на это небо, на эту зелень деревьев, на эти первые цветы!.. Пойми, Коля, нам придется заново учиться видеть и понимать то, что родит земля.

— Земля и гадов родит. И фашистов тоже.

— Ты прав. Но я не об этом. Все познается в сравнении. Если бы мы не видели зверств фашистов, то не имели бы представления о фашизме. Не испытай мы всех тягот войны, не могли бы ценить каждый день мира. И не путай ты божий дар с яичницей! Я говорю о прелести природы, о человеческих чувствах. Огрубели мы, брат, одичали. Ты вот знаешь, какой завтра день?

Николай лишь молча пожал плечами.

— То-то! Завтра — Восьмое марта! В этот день нам, мужчинам, положено проявлять особое внимание к женщинам. Давай нарвем подснежников да поднесем их девчатам из штаба.

— Кому-то конкретно, или?..

— Нет, Коля, ты неисправим. Всем сразу.

— Тогда… Что ж, поддерживаю великую идею. Только после полета. Утром. А не то завянут наши цветочки.

Но цветы не завяли. Они просто не были сорваны. Опять бешеные вихри войны закружили нас на своих крыльях…

На всем участке фронта уже стоит относительное затишье, только в районе Штадтгарта не затухают ожесточенные бои, и полк получает задачу — бомбовыми ударами поддержать там наши войска.

— Экипажи Ляшенко, Мартынова и Михаленко остаются, остальные по самолетам! — заключает командир полка. — Вылет по готовности. Разойдись!..

Ломается четкий строй летчиков, все расходятся по своим самолетам, на старте остаются три экипажа.

— Прошу на КП, — приглашает нас командир и первым направляется в сторону землянки.

По старой традиции КП полка и здесь, под Ландсбергом, находится в землянке. Мы спускаемся вниз, в сырую духоту, тускло освещенную автомобильными лампочками.

— Товарищи, вам предстоит особое задание, — обращается к нам командир полка. — Майор Гуторов, покажите цель.

Штурман полка разворачивает на столе карту. Судя по всему, красная линия, пересекающая карту в северо-западном направлении почти до самого моря, и есть маршрут нашего полета.

— Ого! Вот так полётик! — не сдерживается Николай. — А горючего хватит?

— Хватит, — вступает в разговор командир. — Пойдете с дополнительными баками. Я уже дал команду готовить их.

— Прошу смотреть сюда, — продолжает штурман. — Вот Штеттин, южнее его — Ротемюль. На запад от Ротемюля большой лесной массив. Где-то там имеется прямоугольная вырубка, поляна, что ли, которая тянется с севера на юг. На карте она не обозначена, в действительности существует. Вам предстоит отыскать эту вырубку и сбросить группу с особым заданием. Сигналов не будет. Сброс тайный, поэтому подойти надо без шума, желательно на небольшой высоте.

— Старшим группы назначаю капитана Мартынова, — прерывает штурмана командир.

Еще и еще раз изучаем маршрут полета, вычерчиваем на память характерные ориентиры. В этот полет мы пойдем без штурманов, его не будет даже на самолете ведущего, капитана Мартынова, так что исход полета всецело зависит от нашего умения ориентироваться. Все мы будем предоставлены самим себе. В эту ночь к нам никто не сможет прийти на помощь, если даже и возникнет в ней надобность. Перед нами ночь, заполненная неизвестностью. Неизвестность — это всегда опасность, но мы не представляем достаточно ясно, в чем она заключается, что может ожидать нас в полете. Удастся ли нам миновать зенитки, обозначенные на карте? А вдруг мы выйдем на те, о которых еще не знает наша разведка? Впрочем, что гадать, мы можем просто врезаться в стальные тросы заградительных аэростатов!.. Опасность… Даже в обычном дневном полете в мирное время летчика подстерегает неожиданность. Сколько таких неожиданностей таит в себе ночное небо над вражеской землей? Нет, об опасности думать сейчас не стоит. На войне она повсюду — и на земле и в воздухе. Надо думать о полете, о том, как лучше выполнить задание.

Оборачиваемся на стук сапог и приглушенные голоса — это командир полка с начальником разведотдела дивизии майором Желиховским и с нашими «пассажирами».

Со мной летит немец средних лет, бывший летчик, обер-лейтенант Курт, как он представляется, хотя на нем форма армейского гауптмана.[29] Этот рослый детина с головы до ног обвешан оружием: на шее «шмайсер»,[30] на широком поясе «парабеллум», кинжал с черной пластмассовой ручкой, на которой выгравирована серебряная свастика, и две гранаты. Он протягивает широченную ладонь и крепко сжимает мою руку:

— Флигер?[31]

Я молча киваю головой.

— Камрад, товарич. Ми будем флиген убер майн ланд… Мой страна. — В глазах немца мелькает какое-то неопределенное выражение. — Ми будем… Гитлер капут! Понимаешь?

Как не понять. Это и ежику понятно. Теперь эти слова на языке каждого немца. Но почему от обер-лейтенанта разит вином? Это меня здорово беспокоит: кто знает, что у него на уме!..

Мы подходим к самолету. Помогаю немцу подняться на крыло и устроиться в кабине. При его громадном росте, парашюте и объемистом рюкзаке это не так просто. Наконец он устраивается.

— Гут. Каюте эрстер классе.[32]

Теперь и я надеваю на себя парашют и залезаю в кабину.

Высота двести метров. Ночь светла настолько, что отчетливо видны все ориентиры, видны и наши самолеты. Идем разомкнутым строем в пределах видимости. Так легче пилотировать и вести ориентировку. Некоторое время я сверяюсь с картой, потом перестаю заглядывать в планшет, полагаюсь на зрительную память и стараюсь не терять из виду самолет Мартынова.

Что бы ни случилось с двумя другими самолетами, я должен пробиться к цели и произвести сброс. Точно так же, уверен я, думают сейчас Мартынов и Ляшенко. Вероятно, наши «пассажиры» имеют одинаковое задание и дублируют друг друга, сами того не подозревая.

Обер-лейтенант тяжело ворочается в своей кабине, часто перевешивается за борт, стараясь что-то разглядеть. Может быть, узнает родные места? Интересно, откуда он. Германия ведь тоже велика. А кто был тот седой человек, что провожал обер-лейтенанта? Какая теплота была в немногих словах:

— Глюклихе райзе, Курт![33] — сказал седой.

— Данке. Данке шён![34] — ответил обер-лейтенант.

А может, я напрасно усомнился в обер-лейтенанте, зря посеял беспокойство в душе?

Немец. Почему это слово вызывает во мне бурю неприязненных чувств? Ведь сидящий позади меня немец не принадлежит к моим врагам, он солдат моей Родины и сражается против фашизма! Причем сражается тайно, в одиночку, не ощущая рядом локоть товарища, а это во сто крат сложнее и труднее. Так смею ли я давать волю своей неприязни?

Вот так всегда: стоит только чуть ослабить внимание, как тут же тебя подстерегает неожиданность. Нет, воздух не для эмоций — эмоции следует оставлять на земле! Неожиданно прямо подо мной обозначается старт — чередование желтых и зеленых огней. Аэродром! Успеваю заметить, как Мартынов и Ляшенко отваливают вправо. Я с маневром опоздал, мой самолет висит над самым центром взлетно-посадочной полосы. Сейчас фрицы опомнятся, включатся все противозенитные средства, и тогда мне не выбраться из огня… Что же делать? Что придумать? Как быть?!

Прибираю газ, включаю бортовые огни и разворачиваюсь вдоль горящего старта, как будто захожу на посадку: пусть немцы примут меня за своего. Лишь бы только не открывали огонь!

Строю «коробочку». Стартовые огни по-прежнему не выключаются. Наверно, на светлом небе с земли отчетливо виден силуэт моего самолета. Ну и пусть! Буду имитировать заход на посадку, а затем попытаюсь уйти на бреющем. Лишь бы только не догадались! Лишь бы не распознали мой «тихоход»!

Высота двести метров. Выполняю третий разворот. Нажимаю на кнопку АНО и часто-часто мигаю огнями, чтобы создать впечатление «своего», заходящего без волнения на посадку.

Четвертый разворот. Перевожу самолет на снижение. В стороне от старта включается посадочный прожектор. Ага, фрицы клюнули, приняли меня за своего, уверены, что я захожу на посадку. Высота сто метров. Прибавляю обороты двигателю и разгоняю самолет со снижением. Решение уже пришло само по себе: пройду над стартом на малой высоте и, будто не рассчитав, уйду на второй круг, а там — в сторону, и поминай как звали! Пока опомнятся, пока сообразят…

Мысли и действия занимают считаные секунды. Только теперь завозился в своей кабине Курт:

— Вас ист лос? — спрашивает он. — Дас ланден?

Бросаю взгляд назад и замечаю в его руке пистолет. Вот тебе и на! Мне совсем неохота получить пулю в затылок! Вновь оборачиваюсь и показываю ему кулак:

— Зитц! — кричу во все горло. — Их махен старт![35]

Бегут под крылом посадочные огни, уходит назад освещенная прожектором бетонка. А впереди темнота. Отворачиваю вправо, на прежний курс. Высота пятьдесят метров. Только бы не врезаться в какую-либо трубу!.. А позади хохочет Курт:

— Гут! Кароший товарич!.. Гут дас шауспииль![36]

— Иди ты к…

— О, я, я! Понимаешь!

Курт смеется так, что вздрагивает самолет.

Наконец мы над целью. Я отчетливо вижу светлый прямоугольник поляны и оборачиваюсь к Курту.

— Пора! Вылезай на крыло! — И для убедительности показываю вниз рукой.

Курт выбирается из кабины на крыло самолета. Прямоугольник поляны наплывает, становится все больше и больше.

— Пошел!

Но Курт стоит на крыле, свесив голову ко мне в кабину.

— Прыгай же! Шпринген зи!

— Бис бальд, товарич![37] — говорит он мне и соскальзывает вниз.

В сером небе тает белый гриб парашюта….

«До скорого свидания». Состоится ли оно? Увижу ли я тебя, Курт, в новой Германии, в Германии без фашизма?

* * *

В годы войны средства массовой информации не баловали нас вниманием. Больше того, о делах нашей авиации умалчивали. Уж не потому ли, что она так и не получила определенного названия? Были штурмовики, истребители, дальние и скоростные бомбардировщики, а куда относились мы? Да и можно ли было серьезно относиться к нашим «тихоходам»? Не случайно, видимо, вышедший еще в годы войны фильм с многозначительным названием «Небесный тихоход» напоминал водевиль из развеселой жизни «военных» летчиков. Зрителю, по сути дела, он не поведал о боевых буднях летчиков этих «небесных тихоходов». А ведь и они, сражаясь на своих маленьких и беззащитных самолетах, творили чудеса!

Всем известно имя Героя Советского Союза Алексея Маресьева. Летчик совершил подвиг: потеряв в бою ноги, он вернулся в строй и стал вновь летать. Я не знаю, сколько вражеских самолетов он сбил до и после, и не это важно. Сколько бы их ни было на его счету, уже одно возвращение в воинский строй после такого тяжелого ранения — подвиг!

Федор Маслов не стал Героем. Но он совершил семьсот пятьдесят боевых вылетов на бомбардировку вражеских объектов, на разведку, в тыл врага, к партизанам. Он не сбивал самолеты, он летал на ПО-2. Но сколько на его счету взорванных вражеских эшелонов и уничтоженных переправ! Сколько подбитых танков и разрушенных укреплений противника! Последние сто десять вылетов Федор сделал уже после того, как потерял ногу!

Через двадцать лет после войны мы встретились с Федором в Москве, на Красной площади. Немногие из наших однополчан пришли на эту встречу, немногие остались в живых. Пришел и наш первый командир полка теперь генерал-майор Анатолий Александрович Меняев, тогда он был переведен на должность заместителя командира дивизии пикирующих бомбардировщиков, а после войны возглавил один из факультетов Военно-воздушной академии.

Тем дороже была наша встреча…

И опять я перелистываю пожелтевшие страницы своей старой «летной книжки», вчитываюсь в короткие записи, сделанные в последние дни войны. «Бомбардировка Цехина…»,

«Бомбардировка леса севернее Мюнтеберга…», «Бомбардировка нескольких заводов севернее Цехина…».

И, наконец, запись, подчеркнутая красными чернилами: «Бомбардировка Берлина». Всего два слова, а за ними весь пройденный нами путь. Путь от Москвы через Сталинград, Курск, Орел, Бобруйск, Минск, Варшаву и Познань. За этой записью имеются другие, где означены многие города Германии. Но их облики улетучились из моей памяти, растаяли, как миражное видение. Зато навсегда останется в памяти тот день, когда в «летную книжку» были вписаны эти два слова: «Бомбардировка Берлина».

Помнится, однажды, еще до зачтения боевого приказа, всех нас облетела радостная весть: пойдем на Берлин!

Не сговариваясь, все мы надеваем парадную форму, прикрепляем ордена и медали и тщательно надраиваем сапоги. Над нашим блестящим и сверкающим всеми оттенками радуги строем разливаются резкие запахи военторговского одеколона и сапожной ваксы. Об исключительности события свидетельствует появление армейского и дивизионного начальства. Наш строй обходят член Военного совета армии генерал Виноградов, командир дивизии генерал Рассказов, начальник политотдела дивизии полковник Журбенко, командир полка и все офицеры штаба.

— Гвардейцы! Я не буду читать вам текст боевого приказа, — обращается к нам генерал Виноградов. — По вашему виду можно догадаться, что цель для вас ясна. Я только хочу заметить, что командование армии поручило выполнение этой почетной задачи лучшим из лучших — вашей гвардейской Краснознаменной дивизии! Командир дивизии, в свою очередь, принял решение поручить эту операцию вашему полку. Кто из вас пойдет самым первым, решит командир полка.

Гвардейцы! Перед вами Берлин. Все свое умение, всю свою силу, всю ненависть к врагу вы должны вложить в удар по логову фашистского зверя. Пусть враг поймет, что нас не остановить, что ему не уйти от расплаты. Вспомните слова Верховного Главнокомандующего Сталина, сказанные им еще в сорок первом году: «Будет и на нашей улице праздник!» Этот праздник пришел! Вперед, гвардейцы! На Берлин!..

— Ура!.. Ура!.. Ура!..

Это кричим не мы, это кричат наши сердца, это голоса погибших товарищей, за смерть которых мы клялись отомстить…

— Ур-ра! Даешь Берлин!.. Это кричат замученные в лагерях смерти, чей пепел стучит в наши сердца…

— На Берлин! — кричу я.

— На Берлин! — кричит гвардии старший лейтенант Федор Маслов. Ему предоставлена честь открыть счет нашей мести вражеской столице. Советский летчик, лишившийся в бою левой ноги, простой рабочий парень, первым из нас понесет на своих крыльях возмездие!

— Вперед, на Берлин!..

* * *

Дни существования Третьего рейха исчисляются уже часами: бои идут в Берлине, вблизи рейхстага, в Трептов-парке.

На моем боевом счету девятьсот девяносто пять боевых вылетов, но командиру дивизии генералу Рассказову, наверное, хочется, чтобы я стал дважды Героем, и если хоть один вылет выпадает на дивизию, то он достается мне.

— Связали меня с тобой черти, — ворчит Николай, мой боевой штурман и старый друг. — Вся дивизия сидит, а тут…

Что «тут», он не договаривает, но мне ясно. Война вот-вот окончится, кому же хочется сейчас умирать. Я понимаю тебя, Коля, но мы солдаты, и смотреть в глаза смерти нам не впервой. Конечно, лучше бы выжить…

Летим на запад, севернее Берлина. Нам поручено разобраться в обстановке и нанести на карту расположение войск — своих, союзников, немцев. Задание непростое. Все сейчас так перепутано.

Ночь светлая, лунная. Откуда-то из синевы неба над нами повисает темный силуэт «Хеншеля». Он идет параллельным курсом выше нас на какие-то две сотни метров. Наверное, не видит нас. Иначе… У него отличная позиция для атаки.

— Николай! — окликаю штурмана. — Возьми гада в перекрестие!

— Чего орешь, — спокойно отвечает штурман. — Давно держу на прицеле!

— Так какого черта? — не успокаиваюсь я.

— Пусть летит, — миролюбиво отвечает Николай. — Скоро конец…

— Ну и черт с ним, — соглашаюсь я. — Пусть живет!

Выполнив задание, возвращаемся на аэродром. Против ожидания он буквально расцвечен посадочными огнями.

— Во, иллюминация! — восторгается Николай. — Пока мы летали, война, наверно, закончилась!

— Похоже, — соглашаюсь я и разворачиваю самолет на посадку.

Все ближе наплывают огни старта, в луче прожектора уже можно отчетливо рассмотреть каждую травинку поля — и вдруг желтые светляки выкатываются откуда-то сзади и втыкаются в землю прямо перед носом самолета.

— Справа в хвосте «мессер»! — кричит Николай.

Бросаю самолет из стороны в сторону. По направлению стрельбы Николая догадываюсь, что истребитель заходит для повторной атаки. Круто разворачиваюсь к ближнему лесу, где сосредоточены наши зенитки. Их дружные залпы и очереди нашего пулемета заставляют «мессер» уйти.

Рано мы с тобой, Коля, войну похоронили. Она еще огрызается.

Мы базируемся в небольшой деревушке Вельзикиндорф, всего в шестидесяти километрах от Берлина. Красная черепица крыш, пышная кипень цветущих садов, маленькая кирха со старым органом, домик сельского патера, увитый плющом и диким виноградом… Видимо, это последняя наша стоянка на дорогах войны.

Лишь изредка вылетаем на бомбардировку Берлина и его западных предместий, но и когда нет вылетов, все экипажи в состоянии боевой готовности: у всех на памяти прорыв немецкого гарнизона из Познанской крепости. Бои идут в Берлине!..

А весна действует вне зависимости от военной обстановки на фронтах. Уже жара, плотно осевшая на землю днем, не покидает ее и к ночи. В распахнутое окно слышно протяжное мычание коров бауера, в доме которого разместилась наша эскадрилья. Едва ощутимое дуновение ветра приносит аромат каких-то незнакомых цветов, сонно бормочут под крышей сарая голуби, навевая дрему, и у меня сами собой закрываются веки. Но спать нельзя: полк каждую ночь находится в боевой готовности.

— Приляг, — советует мне Алексей Теплинский, адъютант эскадрильи, с которым мы занимаем одну из четырех предоставленных в наше распоряжение комнат. — Сними гимнастерку, сапоги. Отдыхай. В случае чего толкну.

Наверно, я уснул, и мне опять приснилась война с ревом моторов, грохотом выстрелов и дикими воплями фрицев, идущих в атаку…

Просыпаюсь и слышу врывающиеся в открытое окно звуки близкого боя: пистолетные выстрелы, трескотню автоматов… Яркие вспышки ракет освещают двор.

— Эх! Послушал тебя!.. — только и успеваю сказать Алексею. Хватаю ремень с пистолетом, пристегиваю его прямо поверх голого живота, всовываю ноги в сапоги и через окошко выпрыгиваю во двор. За мной в таком же виде выскакивает Алексей. Между кустами сирени пробираемся на улицу, навстречу стрельбе. И вдруг слышим:

— Ура! Капитуляция! Конец войне!

И сразу же становится ощутимым конец нашего долгого пути. Теперь уж нам не обязательно надевать свои солдатские мундиры, и все мы, кто в чем есть, собираемся в нашей комнате.

Рассаживаемся на кроватях и подоконниках и пьем неизвестно каким путем добытое Алексеем вино — кислый мозель. И совсем не хочется спать, мы говорим, перебивая друг друга, и каждый из нас вспоминает что-то такое, что уже находится там, позади, в военном времени. Приходит Яша Ляшенко и приносит старую гитару Бориса. Под его тонкими пальцами тихо рокочут струны, а Иван Шамаев ломающимся баритоном затягивает песню. Прежде я ее не слыхал. Может, это экспромт, а может, он сочинил ее давно и берег для сегодняшнего дня.

Вспомним за чаркою ночи морозные,

Вспомним седые снега,

Вспомним и то, как ПО-2 наши грозные

Били повсюду врага.

Мощным салютом Москва озаряется,

Значит, войне дан отбой.

Выпьем на радостях, как полагается,

Друг мой крылатый, с тобой!..

Ура! Ура! Война закончена! По приказу командующего наш полк вылетает в Москву для участия в воздушном параде, посвященном празднику Дню Победы!

К сожалению, из-за плохой погоды воздушный парад не состоялся. А мне даже не удалось долететь до Москвы: из-за отказа мотора произвел вынужденную посадку на лужайке у какой-то деревушки близ железной дороги Брест — Варшава. Как мне пригодилось тогда знание польского языка! Без денег, в чужой стране, я смог добраться до Праги (предместья Варшавы), где тогда находилось представительство СССР, и через него связаться со службой тыла 16-й воздушной армии и попросить помощи.

Через неделю нам привезли новый мотор. Два техника, которые привезли мотор, помогли Ландину снять отказавший и поставить новый. Мы вернулись в Вельзикендорф. Вскоре прилетел весь полк и тут же пришел приказ о перебазировании на новое место — военный аэродром у Штраусберга — дачного поселка в пригороде Берлина, расположенного у большого красивого озера в сосновом лесу.

Для нас началась новая, мирная жизнь: политинформация, учебно-тренировочные полеты и всякого вида дежурства — обычная жизнь военного гарнизона.

И опять перебазирование. На юг, в Тюрингию, в курортный город Эрфурт, совершенно не тронутый войной. И тоже на военный аэродром, который, по моему предположению, ранее принадлежал какой-то ремонтной фирме, летному училищу и, видимо, летно-испытательному отделу производственного предприятия. Во всяком случае, в ангарах были в ремонте или уже отремонтированные самолеты разных типов, а на дальней стоянке в конце взлетно-посадочной полосы стояли под чехлами несколько новеньких, видимо, еще и не облетанных, «мессера» с реактивными двигателями — по тем временам малоизвестная техника! Вот бы полетать на таком самолете! Жаль, не пришлось.

И опять жизнь военного гарнизона с новым командиром полка, весьма далеким от авиации…

Я подаю рапорт об увольнении.

На перроне вокзала в Эрфурте людно. Сегодня я уезжаю домой. Уезжают домой и многие мои однополчане. Пришел на вокзал и наш первый командир полка, который еще вчера прилетел на аэродром Эрфурта для осмотра перед перебазированием его дивизии пикирующих бомбардировщиков. Мы крепко обнимаемся, жмем руки, обещаем не забывать друг друга, обещаем писать.

— А ты не совершаешь ошибку? — спрашивает меня Меняев. — Еще не поздно, подумай…

— Нет, Анатолий Александрович, я уже все обдумал — ответил я…

— Абфарен! — завопил проводник с площадки открытой двери вагона.

И никто тогда не предполагал, что наша новая встреча произойдет только через двадцать лет.

Как-то уж так получилось, что после случайной встречи в Гомеле связь с отчимом прервалась. Несколько раз я писал ему на адрес полевой почты, но ответа не было. А последнее письмо вернулось с отметкой: «Адресат выбыл»… А куда? Скорее всего, демобилизовался и уехал к эвакуированным дочерям и жене. И тот же вопрос — куда?

Под стук колес поезда в голову лезут всякие мысли одна другой тяжелей. Действительно, не ошибся ли я, покинув армию? Ты же хотел летать!.. Вот и летай до конца жизни! По кругу, в зону, по опостылевшему маршруту к мишени на полигоне!.. Разве это полеты? А где ты найдешь другие? В гражданской авиации! Там полеты по новым маршрутам, к новым городам, а то и в другие страны!

Как хорошо, что у меня появилась связь с Ниной — старшей сестрой моих юношеских друзей — братьев Заливако, Яна и Антона. В течение всех лет войны Нина искала братьев, но куда бы ни обращалась, приходил один и тот же ответ: «Пропали без вести»… В надежде хоть что-нибудь узнать о братьях Нина разыскала меня. Но и я ничего не знал — война разбросала нас в разные стороны. А раз установившаяся переписка между нами продолжалась. Вот и теперь я еду к ним — к Нине и ее матери. У них никого не осталось. А мне еще предстоит разыскать своих — отчима и всю нашу семью. Думаю, что объединенными усилиями сделать это будет легче.

В последний год Нина по работе была переведена из Гомеля в Минск и вместе с матерью переехала к месту работы. Поэтому я и поехал в Минск. Больше мне ехать было некуда.

От вокзала иду пешком через весь город на Комаровку. Этот район старого Минска был знаком еще по институту: недалеко находилась клиника, в которой мы проходили практику, рядом располагалось общежитие. Сколько хожено по этим улицам! А теперь иду и не узнаю город: среди груд обгорелого и битого кирпича трудно распознать бывшие улицы — мертвый город? Нет! Вон среди развалин кое-где уже поднялись коробки новостроящихся домов. Значит, город живет! Залечивает раны, строится!

Я смотрю по сторонам и думаю, что, наверно, по генеральному плану восстановления Минска все эти новые коробки со временем создадут новые улицы, и вряд ли строители оставят среди новых домов хотя бы малюсенький клочок развалин многострадального города — памятник войны. Скорее всего, они будут правы. Пусть вместо руин, вместо страшных ран Минска восстанет новая столица родной Белоруссии! Пусть ничего не напоминает о тяжелых прошлых днях всего нашего народа. Пусть расцветет город и станет еще краше, еще наряднее. Пусть!

А может, следует оставить? Вот эти развалины на Комсомольской или Ленинской? Обнести их невысокой оградой, разбить вокруг сквер и в нем поместить скульптуру человека с автоматом в руке — памятник простому человеку, которого не сломила железная махина фашистского вермахта, который выстоял, победил и возродил свои города и села. Я бы поставил памятник Человеку, который погиб безвестным, защищая Родину. Который недоделал свои простые житейские дела, который недопроизвел, недотворил, недожил… А мы, те, кому выпало жить, пришли бы к этому памятнику и дали бы молчаливую клятву доделать все то, что не смог сделать при жизни он, мой земляк, мой безвестный товарищ, мой брат!..

По дороге мне навстречу движется колонна пленных. Видимо, они работали на расчистке улиц или на стройке и теперь возвращаются в казармы. Что же, они разрушали — им расплачиваться за преступления.

— Гер обер-лейтенант! Пожалюста, дайт закурить!.. Я останавливаюсь, достаю пачку сигарет:

— Раухен. Бите.

— О-о! Данке! Данке шён!

Десятки рук тянутся к пачке, и она мгновенно пустеет. Я развязываю вещевой мешок, достаю из него сигареты, подаренные ребятами на вокзале в Эрфурте, и раздаю их пленным солдатам и тут же невольно вспоминаю Берлин, пятое мая. Мы стояли у рейхстага, и какой-то фотограф навел на нас свой фотоаппарат. В это мгновение рядом с нами взорвался снаряд. Несколько солдат ринулись в подвал, откуда еще курился дымок выстрела, и выволокли трясущегося от страха старика. Это он направил на нас свой фаустпатрон. И не солдат. Просто немец. Из тех, которых называли «вервольф» (оборотень) и оставляли в нашем тылу с целью всячески вредить наступающим войскам. Среди них были и старики, и пацаны из «гитлерюгенда». Берлин уже капитулировал. Через несколько дней вообще закончится война. А на ступенях рейхстага стонут наши раненые и суетятся санитары, а за углом, на Унтер ден Линден, стоит очередь из таких же стариков, женщин, детей. Наш солдат-кашевар раздает в протянутые посудины солдатский кулеш.

Нет, наши солдаты не устроили самосуд, не расправились с «оборотнем». Просто кто-то поддал пинка, и незадачливый вояка потрусил на Унтер ден Линден. Может, встал в очередь к походной кухне? Не знаю.

Идет мимо меня колонна пленных, я всматриваюсь в их лица. Какие они все разные. И одинаковые. Немцы!..

И пропадает жалость к тому старику — стрелку из фаустпатрона.

Мать Нины сурово поджала губы и не отводит от меня внимательного взгляда. Я догадываюсь, о чем она думает, о чем не решается спросить меня… А если и задаст этот единственный вопрос, я на него не отвечу. Она еще ждет, еще надеется…. А я не надеюсь. Я знаю. Недавно Нине рассказали очевидцы о гибели обоих братьев на Березине. Нина поведала об этом мне. Но оба мы не скажем матери. Пусть теплится в ее сердце надежда.

Уже неделю каждый день с утра ухожу в город. Я ищу работу. Как-то зашел в институт. Узнал, что можно продолжить учебу, если я предъявлю зачетную книжку — архивы в институте не сохранились. В виде исключения как участника войны могут зачислить на первый курс без экзаменов! И начинать все сначала? Спасибо, не надо.

Попытка устроиться на работу в Минском аэропорту тоже не увенчалась успехом: самолетов мало, своих летчиков больше, и вообще летчиков принимают на работу только через Главное управление Гражданского воздушного флота, которое находится в Москве.

И опять перрон вокзала. Дюжие руки солдат помогают вскочить в дверной проем теплушки — теперь ходят только такие поезда, почему-то прозванные «пятьсот веселыми». Но и на такой поезд достать билет не просто — очереди на сутки! Военный комендант вокзала, когда я попросил его помочь с билетом, ответил:

— Дуй на «пятьсот веселом»! Туда билеты не нужны.

Вот и «дунул» я на нем до Москвы.

* * *

В длинной очереди таких же, как я, бывших военных летчиков стою уже вторые сутки у входа в здание Главного управления Гражданского воздушного флота (ГВФ) — это надпись над входной дверью. Прежде чем попасть на второй этаж, в отдел кадров, надо выстоять эту очередь к телефону, который висит на стене рядом с окошком бюро пропусков. Видимо, работникам отдела кадров недосуг выслушивать всех желающих поступить на работу, поэтому специально выделенный человек, прежде чем пропустить жаждущего найти работу, задает стереотипные вопросы, предварительно определяющие пригодность очередника, завладевшего телефонной трубкой.

Передо мной в очереди — капитан, Герой Советского Союза, и мне слышен его разговор по телефону:

— На чем летали?

— Я истребитель! — гордо отвечает капитан. — Летал на «Яках», на «Лавочкине».

— Налет?

— Около семисот часов!

— Не подходит. Следующий!

Капитан растерянно вертит телефонную трубку и передает ее мне.

Если отказали такому парню, следует ли мне брать трубку? Но… Другого выхода нет.

Для меня это единственный шанс стать гражданским летчиком!

— На чем летали?

— На ПО-2…

— Налет?

— Больше двух тысяч днем и ночью.

— Фамилия, имя, отчество? Заказываю пропуск.

Передаю трубку следующему. Это майор, бывший летчик-штурмовик. В этой долгой очереди мы уже успели перезнакомиться, знаем, кто на чем летал, на каких фронтах воевал, какие имеет награды.

На второй этаж приглашают в лучшем случае одного из десяти. Вслед тем, кто получает клочок серой бумаги — пропуск, смотрят с нескрываемой завистью: счастливчик! Сегодня я такой «счастливчик». С тревожно стучащим сердцем взбегаю на второй этаж и занимаю очередь у двери инспектора отдела кадров. Здесь те же разговоры, те же надежды и мечты, тут они приобретают реальную форму: говорят о том, в какое управление ГВФ желательно попасть, какой город лучше, какой хуже, где больше работы, где меньше.

Мне эти разговоры безразличны: куда пошлют — в Иркутск, Якутск, Омск, Томск — мне все равно. Главное — приняли бы! А принимают далеко не всех. Для того, чтобы приняли, требуется определенный налет часов, отличное здоровье, необходимый запас знаний и немного везения. Вот и думаешь, стоя в очереди у дверей инспектора: повезет — не повезет? Многие из этой очереди спускаются вниз с печальной мыслью, что для них небо закрылось навсегда…

— Что нос повесил, Герой? — спрашивает меня подошедший седовласый майор с красивым моложавым лицом.

— Повесишь, — отвечаю ему, показывая головой на очередь.

— Хочешь в полярную авиацию?

— В полярную? — переспрашиваю я.

Полярная авиация! О ней я читал в детстве, в юности восторгался отважными перелетами Чкалова, Громова, Слепнева, Водопьянова, Бабушкина, Чухновского, Мазурука, знал имена первых Героев Советского Союза и втайне мечтал слетать с ними хотя бы в один полет! А работать с ними, встречаться каждый день? Нет, это невозможно, это — несбыточная мечта…

— На розыгрыши не клюю, майор, — сухо отвечаю ему.

Майор молча берет меня под руку и увлекает к выходу.

— А по этому пропуску меня пропустят обратно? — настороженно спрашиваю я, показывая серую бумажку.

— Если захочешь вернуться, сам провожу. Не беспокойся!

Идем какой-то улицей, переулком. Останавливаемся у большого дома с указателем на стене «Большая Черкасская. Дом 17». А майор подталкивает меня в спину:

— Не робей, Герой!

Входим в полутемный коридор и останавливаемся у двери, обтянутой коричневой клеенкой.

Майор открывает ее и пропускает меня вперед.

— Илья Павлович, думаю, этот подойдет, — говорит он, опуская руку мне на плечо.

Сидящий за столом генерал отрывает взгляд от бумаг, и его серые глаза изучающе останавливаются на мне. Он поднимается из-за стола и протягивает руку:

— Майор Бакшт не догадался нас представить друг другу. Что же, наверно, с этой задачей справимся сами — Мазурук Илья Павлович.

Я называю себя и не могу оторвать взгляд от генерала: это же прославленный ас! Один из первых Героев Советского Союза!

— Майор Бакшт рассказал вам об условиях работы в нашей авиации? — прерывает мои мысли Мазурук. — Нет? Ладно, он займется этим позже, и, если вас устроит, прошу, как говорится, к нашему шалашу! Приказ о зачислении вы подготовьте сегодня же, товарищ майор. Кстати, когда вы смогли бы вылетать?

— Хоть сейчас! — радостно восклицаю я.

Мазурук переглянулся с Бакштом, и оба улыбнулись.

— Подойдет! — весело смеется Мазурук. — Только вылетать не сегодня, а так через недельку. Устроит?

— Так точно, товарищ генерал!

— Давай договоримся, дружок, — продолжает улыбаться Мазурук, — просто Илья Павлович. А теперь — ни пуха тебе, ни пера!..

Я крепко пожимаю протянутую руку.

Это произошло 15 мая 1946 года. С этого дня для меня начался отсчет нового времени в новой жизни — пусть тяжелой, неустроенной, опасной, но интересной, увлекательной и неизведанной. Путь к мастерству, к работе, которая нужна людям сегодня, сейчас. И я это видел своими глазами! Путь в небо Арктики, в неизведанные просторы, которые, раз увидев, уже не забыть! А небо Арктики? Я отдал ему почти четверть века. И никогда не жалел. Если бы было возможно, я опять повторил бы эту жизнь!

Небо стоит верности!