НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

В 1909 году Толстой в Ясной Поляне встретился с тульским епископом Парфением (Левицким). Встреча состоялась по инициативе владыки Парфения, который, готовясь к инспекции церковно-приходских школ Крапивенского уезда, где находилась Ясная Поляна, спросил директора Тульского военного завода генерала Куна, родственника семьи Чертковых: «А что, Толстой не прогонит меня, если я к нему приеду?» Но Толстой неожиданно с радостью согласился встретиться.

По неизвестной причине оба они приняли решение не предавать публичной огласке содержание их беседы, которая продолжалась несколько часов. И это прискорбно, потому что разговор этот был важен для России и многое бы разъяснил в конфликте Толстого и Церкви. Тем не менее некоторые интересные детали этой встречи были изложены Толстым и отцом Парфением в интервью корреспонденту газеты «Русское слово» С.П.Спиро. По словам отца Парфения, Толстой говорил с ним, «как всякий христианин говорит с пастырем на исповеди». Толстой сделал еще более важное заявление: «…Я сказал ему: одно мне неприятно, что все эти лица (авторы писем, убеждавшие Толстого покаяться перед Церковью. – П.Б.) упрекают меня в том, что я разрушаю верования людей. Здесь большое недоразумение, так как вся моя деятельность в этом отношении направлена только на избавление людей от неестественного пребывания в состоянии отсутствия всякой, какой бы там ни было, веры…»

По свидетельству Спиро, Толстой рассказал Парфению, как однажды он шел по деревне Ясная Поляна и заглянул в окно деревенской избы, где старая женщина стояла на коленях перед иконой и била поклоны. Это была Матрена, имевшая в молодости репутацию «одной из самых порочных баб в деревне». Возвращаясь поздно вечером, Толстой вновь заглянул в окно. Старуха продолжала молиться на том же месте. «Вот это – молитва! – воскликнул Толстой. – Дай Бог нам всем молиться так же, то есть сознавать так же свою зависимость от Бога, – и нарушить ту веру, которая вызывает такую молитву, я счел бы величайшим преступлением. Не то с людьми нашего образованного сословия – в них или нет веры, или, что еще хуже, притворство веры, которая играет роль только известного приличия».

В «Исповеди» он писал, что завидовал мужикам, которые ходят в церковь, не испытывая противоречия со своими религиозными чувствами, как это происходит с ним, человеком из образованного слоя. Но если он и допускал такого рода толерантность, то она была крайне обидной для Церкви, потому что закрывала всякую перспективу. Получалось, что ее удел – пасти людей наивных и невежественных, но только до тех пор, пока они не избавятся от своего невежества. В одном из писем к тетушке А.А.Толстой, которая была женщиной убежденно-церковной, но при этом и высокообразованной, Толстой сделал и еще одно любопытное допущение. Он был готов согласиться, что Церковь нужна «образованным женщинам». Но только – не «мущинам»! Понятно, что на таких неприемлемых условиях никакого плодотворного диалога Льва Толстого с Церковью быть не могло. И это прекрасно понимали обе стороны.

Но все же отношение Толстого к Церкви менялось на протяжении его жизни. И то, что во время ухода он в первую очередь отправился в Оптину пустынь, чтобы поговорить со старцами, конечно, говорит о многом. Да и кроме этого последнего поступка писателя можно выделить по крайней мере два момента в его жизни, когда он старался душевно примириться с Церковью. О первом мы писали. Это 1877 год – начало духовного переворота.

В письме к А.А.Толстой от 25 апреля 1877 года жена писателя Софья Андреевна так рассказала об этой важной перемене в жизни супруга: «…L?on, конечно, вам не писал, что наконец на Страстной неделе он говел, и говел спокойно, хорошо, без волнений и страха сомнений, который бывал прежде. Потом он ездил в церковь и теперь продолжает быть всё в том же расположении духа. С борьбой, с страшным нравственным трудом он достигает того, что другим дается легко, – то есть делается религиозен. Но ему в жизни ничего не давалось легко; этим нравственным, внутренним трудом выработал он и характер свой, и воззрение на мир, и даже талант».

Однако мы знаем, чем это закончилось: «Исповедью», «Критикой догматического богословия» и «переводом» Евангелия. Толстой вступает в страшный конфликт с Церковью.

О том, насколько серьезно он относился к этому конфликту, мы можем судить по двум неотправленным письмам к А.А.Толстой, с которой он всегда был наиболее откровенен в религиозных вопросах. То, что эти письма остались неотправленными, но сохранились в архиве писателя, конечно, свидетельствует о его мучительных колебаниях. Однако тон этих писем не оставляет сомнения, что в начале 80-х годов Толстой не просто отходит от Церкви, но и объявляет ей настоящую войну. Впрочем, это объявление не осталось безответным. «Исповедь» была запрещена к печати духовной цензурой – как и все важнейшие религиозные сочинения Толстого.

«И книга моя («Перевод и соединение четырех Евангелий». – П.Б.), и я сам есмь обличение обманщиков, – пишет он Александре Андреевне 3 марта 1882 года, – тех лжепророков, к<оторые> придут в овечьей шкуре и кот<орых> мы узнаем по плодам. – Стало быть, согласия между обличителем и обличаемым не может быть. Выхода для обвиняемых только два – оправдаться и доказать, что все мои обвинения несправедливы. (Этого нельзя сделать почерком пера. Для этого нужно изучение предмета, нужна свобода слова и, главное, сознание своей правоты. – А этого-то нет.) Обличаемые спрятались за цензуру и штыки и кричат: Г<оспо>ди помилуй, – и вы с ними… – Но говорить, как вы говорите и они: “Право, ей-Богу, мы не виноваты. Да побойся Бога, право, мы веруем в Христа” и т. п., – это то самое, что? всегда говорят виноватые. – Надо оправдаться в насилиях всякого рода, в казнях, в убийствах, в скопище людей, собранных для человекоубийства и называемых в насмешку над Богом – христолюбивым воинством, во всех ужасах, творившихся и теперь творимых с благословенья вашей веры, или покаяться. И я знаю, что обманщики не станут ни оправдываться, ни раскаются. Раскаяться им и вам неохота, пот<ому> что тогда нельзя служить мамону и уверять себя, что служишь Богу. Обманщики сделают, что всегда делали, будут молчать; но когда нельзя уже будет молчать, они убьют меня…»

Во втором письме к тетушке Толстой снова настаивает на том, что его непременно в будущем убьют. «А они будут молчать, пока можно, а когда нельзя уже будет, они убьют меня… И я могу погибнуть физически, но дело Христа не погибнет, и я не отступлюсь от него, потому что в этом только моя жизнь – сказать то, что я понял заблуждения<ми> и страданиями целой жизни».

Категорическая убежденность Толстого в том, что его обязательно убьют, может показаться симптомом сумасшествия. Но на самом деле до сих пор остается загадкой, почему на протяжении всей жизни Толстого на него не было совершено ни одного покушения. Ведь письма с угрозами убийства писателя приходили в Ясную Поляну регулярно, как и спрятанные в посылки веревки с намеками, что он должен повеситься сам. Был случай, когда письма приходили от одного и того же анонимного лица с точным указанием числа, когда совершится «возмездие». При этом Толстой всегда отказывался от охраны и был так же доступен для религиозных фанатиков, как отец Иоанн.

И наконец, разве не убийством, только в фигуральном смысле, был тотальный цензурный запрет на религиозные сочинения Толстого? Если бы не активность В.Г.Черткова, издававшего эти сочинения на русском языке в Лондоне и Женеве, после чего они нелегально поступали в Россию, до 1905 года ни одно из значительных религиозных произведений Толстого вообще не увидело бы свет, за исключением 50 экземпляров книги «В чем моя вера?», которые Толстой еще до В.Г.Черткова напечатал в частной типографии для распространения в узком читательском кругу. Между тем в России открыто выходили сотни (!) статей и книг против взглядов Толстого. В этой кампании участвовали такие видные духовные авторитеты того времени, как ректор Московской духовной академии митрополит Антоний (Храповицкий), профессор апологетики христианства Казанской духовной академии А.Ф.Гусев, известный духовный писатель и автор первой биографии отца Иоанна Кронштадтского иеромонах Михаил (Семенов), наконец, сам Иоанн Кронштадтский и другие иерархи и священники. Поэтому несколько странно нынче читать современных обличителей «ереси» Толстого против православной Церкви, когда они пишут о яростной борьбе писателя с православием, при этом стыдливо замалчивая один важный факт: это была борьба нелегала с официозом.

Тем не менее в 1895 году в жизни Толстого был еще момент, когда его позиция в отношении Церкви, по-видимому, сильно смягчилась. 23 февраля в хамовническом доме в Москве от скарлатины скончался любимый сын Льва Николаевича и Софьи Андреевны Ванечка. Ему не исполнилось и семи лет.

Эта смерть случилась еще и на фоне очередного семейного конфликта, когда Толстой и его супруга попеременно пытались уйти из дома. И весьма возможно, что именно смерть Ванечки заставила Толстого надолго отказаться от обострения отношений с кем бы то ни было – в том числе и с Церковью.

В письме к А.А.Толстой в марте 1895 года Толстой пишет: «Последние эти дни Соня говела с детьми и Сашей (младшая дочь Толстых. – П.Б.), кот<орая> умилительно серьезно молится, говеет и читает Евангелие. Она, бедная, очень больно была поражена этой смертью. Но думаю – хорошо. Нынче она причащалась, а Соня не могла, п<отому> ч<то> заболела. Вчера она исповедалась у очень умного священника Валентина (друг, наставник Машеньки, сестры), кот<орый> сказал хорошо Соне, что матери, теряющие детей, всегда в первое время обращаются к Богу, но потом опять возвращаются к мирским заботам и опять удаляются от Бога, и предостерег ее от этого. И, кажется, с ней не случится этого».

Отец Валентин (Амфитеатров) был знаменитым московским священником, настоятелем Архангельского собора в Кремле, поставившим на духовный путь сестру Толстого Марию Николаевну. К нему с огромным почтением относился Иоанн Кронштадтский. Он даже сердился, если в Кронштадт приезжали москвичи: «Зачем вы едете ко мне?! В Москве есть отец Валентин!»

Так или иначе, но с 1895 по 1901 годы Толстой не написал ни одной статьи, в которой Церковь критиковалась бы с тем накалом страсти, какая есть в «Исповеди», «Исследовании догматического богословия», «Переводе и соединении четырех Евангелий», «В чем моя вера?», «Так что же нам делать?», «Церковь и государство» и др.

В это же время прекращается и полемика Толстого с тетушкой А.А.Толстой. В последний раз она обратится к племяннику в 1903 году, незадолго до своей смерти. В этом письме Александра Андреевна будет сокрушаться об отпадении от Церкви его дочери Саши: «Точно так же, как вы неумышленно (и я верю, что вы сделали это неумышленно) отвратили ее от родной церкви, так же верно вы привьете к ней ваш взгляд на Христа… Напрасно вы думаете, что она со временем сама пробьет себе путь к религии; она пойдет по вашим стопам; это неизбежно, потому что оно так просто и естественно. Бросив несознательно это злое семя в ее сердце, считая его добрым, вы, вероятно, не рассчитали, что она, вышедши замуж, передаст его своим детям, и так пойдет из поколенья в поколенье, отнимая у всех самое святое и единственно необходимое и в жизни, и в смерти»[30]. Но это будет уже не спор, а последний горький вздох тетушки, которая так и не смогла переубедить горячо любимого племянника.

С середины же 90-х годов до момента его «отлучения» от Церкви Толстой если и не смиряется в этом вопросе, то, по крайней мере, перестает писать о нем в своей публицистике. Что же касается его творчества, то мы почти не найдем в нем какого-то отрицательного, а тем более карикатурного образа священника. Это же касается и его дневников.

Единственным (но крайне важным!) исключением из этого правила являются печально знаменитые главы «Воскресения», где описывается служба в храме пересыльной тюрьмы. Сцена, где Катюша Маслова против воли идет на службу в церковь, вне сомнения, содержит кощунственные авторские высказывания о Евхаристии, которые и послужили последней каплей в чаше терпения православной Церкви, вынесшей в лице Святейшего Синода «Определение» от 20–22 февраля 1901 года об «Отпадении» Толстого.

При чтении этих глав (39-я и 40-я первой части романа) бросаются в глаза не только очевидно вульгарные высказывания писателя о таинстве причастия и всем ходе богослужения, но и то, как грубо и бесцеремонно вторгается голос автора в художественную ткань произведения. Возникает ощущение, что в этот момент Толстой, собственно, забывает о самой Масловой и в наиболее резких выражениях повторяет то, о чем неоднократно писал в своей публицистике 80-х – начала 90-х годов. В этих главах нет ничего принципиально нового, такого, чего Толстой не писал бы о Церкви и ее обрядах. По сути, нет ничего нового и в самом методе толстовской критики – всё тот же принцип «остраненного», по выражению Виктора Шкловского, взгляда, когда престол называется «столом», ризы – «мешком», а вынутая часть просфоры – «кусочком бога». Единственное, что поражает при чтении этих глав, – это тот злой педантизм, с которым Толстой переводит, по его мнению, на «нормальный» человеческий язык все детали церковной службы. И если бы не эта злость писателя, на самом деле прекрасно понимавшего, о чем идет речь, то это описание можно было бы принять за слова островного дикаря, рассказывающего своим соплеменникам о том, как он впервые побывал на православной службе.

«Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником и положенные в вино кусочки при известных манипуляциях и молитвах превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью».

В истории написания, а главное – публикации этих глав много неясного. Известно, что Толстой торопился с окончанием и публикацией «Воскресения», потому что гонорар за роман, полученный от издателя А.Ф.Маркса, должен был пойти на помощь переселяющимся из России в Канаду сектантам-духоборам. Тот факт, что ради помощи духоборам (чьи взгляды он далеко не во всем разделял) писатель решил временно отказаться от своего принципа безгонорарного печатания всего, что он пишет, несомненно накладывал отпечаток на его настроение. Толстой не мог не задумываться не только над тем, ради кого он отказывается от своих принципов, но и над тем, против кого он в этом случае отказывается. Речь шла об официальной Церкви, которая преследовала духоборов, заставляя крестить своих детей, отнимая их у родителей и помещая в бедные монастыри.

10 мая 1897 года Толстой пишет письмо Николаю II, пытаясь донести до слуха императора безобразные события, которые происходили в Бузулукском уезде Самарской губернии, где у крестьян-молокан силой отнимали детей.

«…В дом крестьянина Чипелева, молоканина по вере, в 2 часа ночи вошел урядник с полицейскими и велел будить детей с тем, чтобы увезти их от родителей. Ничего не понимающих, испуганных мальчиков – одного 13-ти лет, другого 11-ти лет – одели и вывели на двор. Но когда урядник хотел взять двухлетнюю девочку, мать схватила дочь и не хотела отдать ее. Тогда урядник сказал, что велит связать мать, если она не пустит дочь. Отец уговорил жену отдать ребенка, потребовав от урядника расписку, в которой было бы объяснено, по чьему распоряжению взяты дети…

Через несколько дней после этого, в другой деревне – Антоновке, того же уезда, так же ночью, в дом крестьянина Болотина, тоже молоканина, так же пришли урядник с полицейскими и велели собирать в дорогу двух девочек, одну 12-ти, другую 10-ти лет. Хотя Болотин и слышал прежде этого от священника и пристава угрозы, что если он не обратится в православие, которое он оставил уже 13 лет тому назад, то у него отберут детей, он не мог поверить, чтобы такая странная мера была принята против него по распоряжению высшего начальства, и не дал детей. Но на другой день явился пристав с урядником и полицейскими и девочек взяли и увезли.

То же самое и в ту же ночь произошло в семье крестьянина той же деревни Самошкина. У него отняли единственного пятилетнего сына. Мальчик этот составлял радость и надежду семьи, так как после многих лет это был единственный сын, оставшийся в живых. Когда брали этого ребенка, он был болен и в жару. На дворе было свежо. Мать упрашивала оставить его на время. Но пристав не согласился и, сообразно с мнением доктора, решившего, что для жизни ребенка нет опасности в переезде, велел уряднику взять ребенка и везти его, но мать упросила пристава позволить ей самой ехать с сыном до города. Это было позволено, и она проводила его до города Бузулука. В городе же мальчика отняли от матери, и она больше уже не видала его. На все прошения, которые подавали эти крестьяне, они не получили ответа и не знают, где их дети.

Ведь это невероятно!

А между тем всё это совершенная правда…

Но что хуже всего, это то, что это не единичный пример, один из тысяч и тысяч таких же и еще более жестоких дел, совершаемых по всей России над людьми, виновными только в том, что они исповедуют ту веру, которую считают божеской истиной», – пишет Толстой.

В том же 1897 году за свои убеждения, но главным образом за свою активность в распространении запрещенных произведений Льва Толстого, был выслан в Англию В.Г.Чертков. Разумеется, в Англии он не страдал и не нуждался, получая солидные ежегодные денежные отчисления от своей матери, а его высылка за границу только способствовала тому, что толстовские запретные вещи стали переводиться на иностранные языки и огромными тиражами печататься во всем мире. Тем не менее эта высылка больно била по совести Толстого, ибо она была лишь наиболее ярким и публичным образчиком той коварной политики, которую проводил К.П.Победоносцев при поддержке двух царей – Александра III и Николая II. Политика эта заключалась в следующем: толстовцев преследовать, Толстого не трогать. Таким образом, неприкасаемый Учитель становился морально ответственным за преследование учеников.

Можно привести и немало других поводов, по которым у Толстого не могло быть оснований любить православную Церковь в лице ее митрополитов и лично обер-секретаря Синода. Но это, конечно же, не давало ему права глумиться над таинством.

Нет сведений о каком-то «специальном» отношении Толстого к этим злосчастным главам «Воскресения». Но не может быть сомнения, что они были написаны в состоянии крайнего раздражения на Церковь. Именно на Церковь как институт, а не на ее конкретных священников, тем более простых, каким был батюшка тюремного храма. Недаром у этого батюшки в романе совершенно нет лица. Это какая-то условная фигура, механически исполняющая «известные манипуляции». Этот образ карикатурен, но написан без злости.

В повседневном общении с людьми Толстой не любил, когда при нем начинали ругать «попов». По свидетельству писателя П.А.Сергеенко, он не выносил самого этого слова, считая оскорбительным. И как-то его возмущение вылилось таким образом:

«Однажды известный художественный критик В.В.Стасов заговорил в присутствии Льва Николаевича об Иоанне Кронштадтском и о том, будто Л.Н. в какой-то своей статье высказался о нем: “Этот поп, который” и т. д. Л.Н. прервал Стасова:

– Я никогда ничего подобного не говорил об Иоанне Кронштадтском. И это совсем не мое слово: “поп”. Я терпеть не могу этого слова в применении к известному лицу…»

Изначально роман «Воскресение» печатался главами в иллюстрированном еженедельнике издателя А.Ф.Маркса «Нива», рассчитанном на массового читателя. Нужно ли говорить, что обе антицерковные главы при публикации были изъяты цензурой? Не было этих глав и ни в одном переиздании романа в России вплоть до 1906 года. Зато эти главы (и, вероятно, с великой радостью!) были восстановлены В.Г.Чертковым в английском издании романа на русском языке. Это издание выдержало пять тиражей и достаточно широко, хотя все-таки нелегально, распространялось в России.

Поэтому отец Георгий Ореханов не совсем справедлив, когда пишет об «огромных тиражах» «Воскресения» и о том, что «Россия действительно была потрясена небывалым глумлением над православной верой». Были и огромные тиражи (русские и зарубежные), было и потрясение. Но это потрясение все-таки не могло коснуться обычных российских читателей и уж тем более людей из простонародья. Интересно, что даже такой книгочей и всезнайка, как Василий Розанов, в одной из статей о Толстом признался, что и он не читал этих крамольных глав. По-видимому, он, как и подавляющее большинство русских читателей, познакомился с романом в обычном «марксовском» исполнении, а не в нелегальных изданиях лондонского «Свободного слова» В.Г.Черткова.

Судя по дневнику зятя Толстого М.С.Сухотина, история с публикацией этих глав получилась скандальной и расколола общество, потому что и многие сочувствовавшие взглядам Толстого люди были раздражены этим. Раскол прошел и по семье писателя, где только младшая дочь Саша, как и отец, безусловно любила Черткова. Но даже Сухотин, человек вполне либеральных и уж точно не ортодоксальных взглядов на религию, был возмущен поступком Черткова.

«Поразительно, как этот сын Зеведеев[31] забрал в руки учителя, – пишет Сухотин в своем интересном, полном метких наблюдений дневнике. – Ему одному разрешены les petites entr?es, т. е. ему дозволяется входить, когда ему угодно, ко Л.Н., несмотря на затворенные двери, несмотря на часы, отдаваемые Л.Н-м работе. Ему дозволено читать всё то, что пишет Л.Н., и по его настоянию Л.Н. поступает со своими писаниями так или иначе. То заявление, которое Л.Н. давно (в 1891 году) сделал о том, что его писания принадлежат всем, собственно говоря, ради Черткова потеряло всякий смысл. В действительности писания Л.Н. принадлежат Черткову. Он их у него отбирает, продает их, кому находит это более удобным, за границу для перевода, настаивает, чтобы Л.Н. поправил то, что ему, Черткову, не нравится, печатает в России там, где находит более подходящим, и лишь после того, как они из рук Черткова увидят свет, они становятся достоянием всеобщим… Если бы я стал припоминать все те поступки Л.Н., которые вызывали наибольшее раздражение в людях, то оказалось бы, что они были совершены под давлением Черткова. Например, помещение в “Воскресении” главы с издевательством над обедней».

Мышиная возня вокруг публикации романа одновременно в России и в Англии Толстого только раздражала. Это был редкий случай, когда писатель был недоволен напористостью любимого ученика в отстаивании его права на публикацию рукописи за рубежом параллельно с изданием Маркса. Издательскому магнату, заплатившему Толстому свыше 30 000 рублей, разумеется, не было дела ни до проблем русских духоборов, ни до амбиций Черткова. Его волновало только одно: как бы текст золотоносной рукописи раньше времени не уплыл из его рук. В этом случае его право сталкивалось с правом всех издателей печатать новые тексты Толстого помимо авторского права. В свою очередь Чертков требовал от Толстого представления ему рукописи не позже, чем она будет опубликована Марксом. Ведь в ином случае он терял возможность заключения контрактов с зарубежными издателями и переводчиками – по той же самой причине: после появления романа в любом виде они в его услугах больше не нуждались. Эта тревожная ситуация заставляла Черткова нервничать и атаковать Толстого письмами с жалобами на Маркса, не желавшего отдавать ему рукопись до полной публикации в «Ниве». В результате Толстой записывает в дневнике 1899 года: «Тяжелые отношения из-за печатания и переводов “Воскресения”. Но большей частью спокоен», – имея в виду недоразумения между Марксом и Чертковым.

Так или иначе, но бесцензурное издание романа не принесло писателю большой радости. И кто был в этом больше всех виноват? Толстой? Чертков? Или православная цензура?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.