Институт США и Канады АН СССР, или Как мы «открывали» Америку
Институт США и Канады АН СССР, или Как мы «открывали» Америку
В предыдущей главе я охватил довольно значительный и очень важный в моей жизни отрезок: детство (включая пребывание с родителями за рубежом), войну, студенческие годы и почти двадцать лет своего становления как работника — журналиста, политического советника руководства. Собственно, эти годы в значительной мере сформировали меня и как специалиста, и как личность.
Поскольку глава была в основном биографической, ее логическим продолжением является глава об Институте США, которому я отдал тридцать лет своей жизни. Его становление было самым большим делом, какое мне довелось осуществить, и оно в значительной мере сформировало меня и как ученого, и как политика.
Решение о создании института (сначала — только США, Канада добавилась в 1975 году) было принято в мае 1967 года. А в декабре я стал директором института, которого еще не было. Не было ничего: ни людей, ни помещения, ни стола, ни стула. Две недели я и был «институтом». Потом начали приходить люди, постепенно складывался коллектив, мы получили помещение (пусть временное и в немыслимо запущенном состоянии), понемногу обставлялись, обживались, трудились (здесь я настаивал, чтобы в полную силу, представляя себе, что безделье любой коллектив разлагает).
Это была первая моя работа такого рода, и опыт соответственно был нулевой. Но определенные идеи, представление о том, что надо попытаться сделать, у меня, конечно, были. Я долгое время, будучи журналистом, а потом сотрудником аппарата ЦК КПСС, систематически «потреблял» продукцию наших общественных наук, особенно ту, что была близка к внешней политике, международным отношениям, мировой экономике, знал и сильные, и слабые стороны этой продукции. Тем более что мог сравнивать, с конца сороковых годов систематически читая как текущую периодику, так и серьезную политическую литературу на английском и немецком языках. А готовясь стать директором (у меня с полгода было на размышления), прочел, что мог, о зарубежных исследовательских центрах, занимающихся политикой. К тому же в начале шестидесятых годов в течение двух лет работал в ИМЭМО. Помогло в формулировании задач и выработке концепции института также то, что несколько лет я работал в аппарате ЦК КПСС, знал элементарные правила как процесса выработки политики, так и аппаратной работы. А также был лично знаком — лучше или хуже — со многими ответственными деятелями и руководителями. Последнее тоже оказалось достаточно важным. Не раз, занимаясь институтом, вспоминал прочитанное в молодости — в мемуарах одного английского дипломата (к сожалению, фамилию автора забыл, а название книги было «Lying in State», что в переводе означает что-то вроде «Прощаясь с миром») — сравнение бюрократических методов принятия решения с любовью слонов. Все реально имеющие значение действия, писал он, должны совершаться на самом высоком уровне, каждое даже небольшое достижение сопровождается оглушающим трубным гласом, а результаты, если они и будут, появляются на свет полтора года спустя (кажется, полтора, полагаюсь на память, мне просто не удалось точнее выяснить продолжительность беременности у слонов).
Ради дела, честно скажу, я не стеснялся беспокоить самые высокие инстанции, особенно поначалу. Естественно, что мне, тогда человеку не старому (директором я стал, когда мне было сорок четыре года), хотелось сделать что-то хорошее, новое, нужное. Мне не стыдно признаваться в честолюбивых мечтах — тот, кто начинает новое дело без них, наверное, не имеет шансов на успех.
Но я не собираюсь говорить о трудностях и перипетиях своей работы как директора — они были большими. Я иногда думал, что второй раз в жизни создать институт не смог бы. Но это — мое, личное. А сейчас речь о другом о том, каким стал институт, что он сделал и делает.
Замысел при организации института (инициатива принадлежала МИД СССР и Академии наук; я даже не знал о том, что они обратились к руководству с таким предложением) состоял в том, чтобы создать центр, занимающийся фундаментальными исследованиями, который бы не ограничивался публикациями академических книг и статей, а доводил результаты этих исследований до практических выводов и рекомендации, прежде всего в сфере советско-американских отношений. Предполагалось, что исследования будут вестись на междисциплинарной основе — экономистами, политологами, историкам и, социологами, специалистами по военным проблемам и т. д. Думаю, в какой-то мере сама идея создания института была подсказана публикациями (подчас рекламными о работе американских «Рэнд корпорейшн», Гудзоновского института, тогда еще возглавлявшегося знаменитым Германом Каном, и других подобных исследовательских центров.
Первая аналитическая записка была подготовлена институтом в апреле 1968 года — в период драматичных политических потрясении в Америке, которые президент Р.Никсон охарактеризовал как самый острый кризис со времен Гражданской войны. Это был год президентских выборов, и наша задача состояла в том, чтобы исследовать чрезвычайно сложную ситуацию, сложившуюся в США, и попытаться сделать прогноз насчет её последствий для советско-американских отношений.
Перечитывая из любопытства эту записку много лет спустя, вместе с удовлетворением по поводу того, что ее главные выводы и прогноз оправдались, я удивлялся и смелости, известной отчаянности, проявленным мною и моими коллегами. Ибо мы высказывали довольно решительные суждения в самом начале исследовательской деятельности, буквально через пару месяцев после того, как сели за свои рабочие столы. Но это было реализацией того, что каждый принес в институт, его наблюдений и суждении.
Главный вывод записки состоял в том, что независимо оттого, кто победит на выборах, в США назревают предпосылки для перемен во внешней политике, которые могут объективно отвечать интересам СССР.
«Впервые сложилась ситуация, — писали мы в этом документе, посланном руководству. — при которой правительство США, проводя свою «глобальную» политику, столкнулось с серьезным противодействием не только на международной арене, но и в своей собственной стране. Впервые над Соединенными Штатами нависла опасность крупных внутренних потрясении, причем в значительной мере вследствие обострения проблем (рост налогов, инфляция, бедственное положение меньшинств, кризис городов), требующих для своего решения значительного усиления внимания правительства и концентрации ресурсов на внутренних делах». А это, как считали мы, будет стимулировать конструктивные начала во внешней политике США.
Мы сделали также вывод о том, что СССР может оказать некоторое воздействие на эти процессы. Особенно большое значение могла бы иметь в сложившейся обстановке активизация нашей внешней политики, в том числе путем выдвижения широкой конструктивной программы борьбы против угрозы войны, за укрепление мира.
Тогда, в начале 1968 года, такие выводы и рекомендации были не совеем обычными. Представляя их в ЦК КПСС и МИД СССР, мы хорошо понимали, что они могут вызвать недовольство и раздражение, ибо тенденция к прекращению «холодной воины» пробивала себе дорогу с трудом. Инерция сталинистского мышления, тем более после попыток его новой реставрации вслед за смещением Хрущева, была еще очень сильной. В оценках американской политики, перспектив наших отношений с Америкой преобладали формулы непримиримого противоборства — «либо мы, либо они», хотя они и сопровождались, как правило, риторическими призывами к мирному сосуществованию.
Мы с первых шагов пытались также избегать идеологических стереотипов, мешавших правильно оценить собственные национальные интересы, в частности, постоянно напоминали, что сдерживание гонки вооружений несет больше выгод Советскому Союзу, чем США, ибо бремя военных расходов для нас более чувствительно.
С началом серьезных переговоров по ограничению стратегических вооружении быстро выявилась проблема, которой было суждено преследовать советских специалистов вплоть до сегодняшнего дня, — наша одержимость секретностью во всем и особенно в вопросах военной политики. В двадцатые годы вопросы эти дебатировались у нас открыто, и это не только не помешало, но, напротив, помогло молодой Советской республике создать надежный оборонительный щит и установить принципиально новые, здоровые отношения. между обществом и армией. В тридцатые годы такая демократичная модель была разрушена, и в этом состояла одна из причин катастрофы 1941 года. А в годы «холодной войны» секретность, воспринимавшаяся обществом как естественный и единственно верный подход к вопросам обороны, обернулась для нас огромными излишними расходами и опасными кризисными ситуациями.
С начала семидесятых годов институт неоднократно поднимал эту тему перед руководством. Но только к середине восьмидесятых начало формироваться понимание необходимости иного подхода к обеспечению безопасности страны, что выразилось в концепции безопасности для всех, а затем и в конкретных шагах к увеличению открытости, расширению мер доверия в вопросах обороны.
В 1969 году резко обострились советско-китайские отношения, что заставило нас заняться более пристальным анализом американо-китайских отношений, Один из первых выводов, который мы сделали в начале 1970 года, состоял в том, что отношения в «треугольнике» СССР — США — КНР уже существуют как единый комплекс. Это не позволяет ставить вопрос: отношения или с США или с КНР. Наш вывод был таким: необходимо вести курс на установление отвечающих интересам СССР отношений одновременно с обеими странами в той мере, в какой это позволяет политика и той, и другой в каждый данный момент.
Неразумно реагировать нервозно и чрезмерно остро на каждое движение в контактах США и КНР, писали мы осенью 1970 года. В августе 1971-го, когда было объявлено о предстоящем визите в Пекин президента Никсона, мы вновь вернулись к проблеме отношений КНР — США, доказывая, что против определенной степени их нормализации нам бороться трудно, рискованно и неразумно: любые такие попытки только вызвали бы нежелательную реакцию в мире.
Я не хочу злоупотреблять вниманием читателя, пересказывал десятки информационных и аналитических записок, ежегодно направлявшихся институтом в те организации, где формировалась советская внешняя политика. Те примеры, которые я привел, по-моему, достаточно ясно показывают, что мы в меру сил старались помочь становлению более просвещенной политики, не были конформистами.
В период болезни Брежнева и усиливавшегося интеллектуального упадка руководства внешней политикой для института настали трудные времена. Я понимал, что попытки подсказать верные шаги руководству становятся все менее продуктивными. Но вместе с тем боялся в этом признаться себе самому и тем более обнажить также неприглядные реалии перед коллективом. Это просто убило бы творческий дух людей. «Невостребованность» науки очень тяжка для ученых. Потому я старался не складывать оружие даже и в трудные времена, для себя оправдывая это как «работу впрок», на будущее — в него все же надежды не теряли. А в коллективе пытался поддерживать уверенность в том, что работа наша остается нужной для политики.
Вели мы и исследования региональных проблем, особенно европейских, ближневосточных, а потом все больше — дальневосточных, тихоокеанских, инициатором и энтузиастом которых был В.П.Лукин. Завязали контакты с исследовательскими центрами в этих регионах, подготовили в институте группу квалифицированных специалистов. С известным удовлетворением могу, в частности, сказать, что институт был среди первых научных коллективов в стране, обративших внимание советского руководства на то, что система приоритетов меняется, Тихоокеанский регион становится для нас крайне важным.
Первые неофициальные записки по этому поводу, содержавшие также политические рекомендации, были направлены в начале восьмидесятых годов еще Брежневу, затем — Андропову, затем — Черненко. Помню, летом 1984 года меня вместе с В.В.Загладиным пригласил A.M.Александров (он оставался в должности помощника Генерального секретаря до осени 1985 года), разложил перед собой наши записки, в том числе оставшиеся в наследство от предшественников К.У.Черненко, а также и направленные последнему, и сказал: «Давайте думать, что делать». И мы решили: «Продолжать стараться». Александров взялся, используя редкие часы, а потом и минуты улучшения здоровья тогдашнего Генерального секретаря, пробивать какие-то вопросы через него, где можно, пытаться влиять на МИД от его имени и попросил нас использовать и наши собственные возможности. Но они были очень скромны у всех нас, включая самого Александрова.
Если говорить о моих возможностях что-то сделать для практической политики, я мог лишь направлять записки (или их копии) М.С.Горбачеву, фактически ставшему тогда вторым секретарем. Горбачев уже в ту пору проявлял большой интерес к внешней политике. И старался сделать, что мог, хотя в той ситуации и его возможности были ограниченными.
После марта 1985 года положение радикально изменилось. И здесь пригодились подготовленные в прошлом заделы, в том числе и созданные в институте.
Но это позже. А в годы глухого застоя у думающих людей душевные силы уходили на то, чтобы относиться к работе творчески, продолжать работать и надеяться.
У нас же, находившихся на рубеже соприкосновений и контактов с США, в целом с Западом, была и еще одна задача, если угодно, функция — возможно более достойно вести оборонительные бои. Поправение Запада, наступление консерватизма в сочетании с нарастающими трудностями в нашей внешней политике и внутренних делах ставили наше государство в очень нелегкое положение, в том числе идеологически. Этот фронт наши государственные организации нам охотно предоставляли, особенно если мы — ученые, отдельные публицисты и журналисты — были готовы работать на свой страх и риск.
Наряду с политикой и идеологией у института были и другие важные направления работы.
В начале семидесятых годов становились все более очевидными симптомы застойных тенденций в нашем хозяйственном развитии. Импульс, который дала экономике реформа 1965 года, быстро исчерпал себя из-за непоследовательности её инициаторов, глухого сопротивления бюрократии. Все возвращалось на круги своя, притом в новой обстановке, когда в мире развертывалась научно-техническая революция. Становилось ясно, что страна не просто сдает позиции в каких-то областях — реальной стала угроза общего отставания.
Уже в сентябре 1968 года институт направил в ЦК КПСС и Совет Министров СССР первую информационно-аналитическую записку «О влиянии научно-технической революции на внешнеполитическую стратегию США». По сути, несмотря на намеренно суженный в заголовке аспект проблемы, мы хотели сделать ее «сигналом тревоги», насторожить руководство в связи с явно обозначившимся отставанием страны. Записка была разослана всему руководству, обсуждалась, сыграла определенную роль в пробуждении внимания к этому вопросу, хотя, к сожалению, не имела должных практических последствии. Я уже писал о закончившихся ничем замыслах провести специальный Пленум ЦК КПСС по научно-техническому прогрессу.
То же самое относится к записке о передаче научно-технических открытий и достижений в военной области в гражданские отрасли хозяйства, направленном руководству в апреле 1969 года. Была даже создана специальная комиссия, принималось какое-то решение, но более весомых практических результатов не последовало,
С начала восьмидесятых годов институт (насколько я знаю, первым среди подразделении АН СССР) стал привлекать внимание политического руководства к проблеме растущего экономического отставания советского Дальнего Востока и увеличивающегося значения для нас Азиатско-Тихоокеанского региона, который вышел на новый, качественно более высокий уровень развития и взаимных связей. Были внесены предложения, охватывавшие экономическую, политическую, научно-техническую области. Они были призваны, с одной стороны, ускорить развитие наших восточных регионов, а с другой — активно включиться в формирующееся «тихоокеанское сообщество»,
В руководящие органы направлялось много информационных записок и по другим экономическим проблемам; о положении дел в отдельных отраслях и важных государственных программах, об американских оценках состояния и перспектив советской экономики, об актуальных вопросах внешнеэкономических связей.
Большое внимание, естественно, уделялось опыту США в сельском хозяйстве и производстве продовольствия. В 1973 году для изучения этого опыта был создан специальный сектор, преобразованный в 1977 году в отдел. Институт буквально бомбил вышестоящие инстанции записками о проблеме белка, развитии бройлерной промышленности, создании новых отраслей пищевой промышленности, улучшении хранения и перевозок зерна и овощей, новых тенденциях в развитии технической базы сельского хозяйства и др. Дважды — при Брежневе, а затем при Андропове — на Политбюро рассматривались наши записки о сокращении закупок зерна в США. К сожалению, оба раза под давлением нашего «зернового лобби» они были отклонены.
Институт одним из первых в стране занялся разработкой принципов совместных с западными фирмами производств. В 1976 году были подготовлены предложения о совместном производстве автомобильных свечей с американской компанией «Бендикс», разработана на этом примере концепция и типовая модель новой формы экономического сотрудничества. Предложение дважды рассматривалось на комиссии Совета Министров СССР, которая оба раза выносила по этому вопросу положительные решения. Увы, как это было и со многими другими хорошими идеями в те годы, практического воплощения это предложение так и не нашло.
Еще одним важным направлением прикладных экономических исследований были изучение американского и вообще зарубежного опыта управления, попытки приспособить его к нашей практике. На невысоком уровне (предприятие, объединение) это нередко удавалось, работа приносила практическую пользу. На более высоких уровнях (мы, например, подготовили проект управления программой развития Нечерноземной зоны РСФСР, даже успешно доложили его в Совете Министров Федерации, но принят он не был) ничего не получалось. В первую очередь — из-за серьезных пороков самой административно-командном системы, оставлявшей очень мало места для рационализации управления.
Как у нас относились к деятельности института? Если говорить о руководстве, то внимательно, особенно в первые несколько лет, когда политика наша еще находилась в каком-то поиске. Записки читались, рассылались, нередко принимались к сведению, получали мы немало заданий. Кое-что приносило практическую пользу, кое-что — нет, в основном по общим причинам — в связи с ситуацией, складывавшейся в стране. Но что я достоверно знаю: ущерба наши рекомендации не нанесли, дурных тенденций в политике не рождали и не поощряли. Упоминаю это, чтобы ответить некоторым критикам, многозначительно заявляющим, что, мол, в период застоя я давал руководству какие-то плохие рекомендации и должен за них ответить. Ни от чего не отказываюсь, за каждый совет готов отвечать. Это, конечно, не значит, что все, что делали институт и я лично, было абсолютно правильно, что мы не допускали ошибок. Нет, как и другие, мы ошибались, переживали подъемы и спады.
С интересом относилась к работе института и общественность. Сужу об этом по хорошему тиражу институтского журнала, тому, что большая часть изданных нами книг не залеживалась на полках, а также по обилию приглашении выступить с лекциями, получаемых сотрудниками института. Конечно, отклики на нашу работу бывали не только позитивные. Не раз случались неприятности, в которых иногда виновны были мы, а чаще — сверхбдительные цензоры и идеологи. Ну а кроме того, работа института была достаточно определенной идейно и политически, чтобы вызывать недоверие и нападки консерваторов. Один раз под меня и под институт «закладывали» основательную мину Демичев и Кириленко (в 1973 году), правда, безуспешно. Но это было тогда в порядке вещей, и, в общем, мне жаловаться нечего, другим выпадали более серьезные испытания.
Думаю, что институт вызывал неприязнь и подозрительность у наших консерваторов не только содержанием своих работ, по и самой атмосферой, сложившейся в его коллективе. Очень многие из нас, если не все, жили надеждой, что период консерватизма и застоя будет не слишком долгим и процессы прогрессивных перемен вновь наберут силу. Это определяло настроения сотрудников; как и все развитые люди, они стремились к интеллектуальной и духовной свободе, а поскольку известная степень такой свободы была необходимым условием эффективной работы института, то он служил для них своего рода убежищем. Большинство ходили на работу с удовольствием, трудились увлеченно, творчески.
Немалую роль в создании такого климата сыграло то, что долгое время средний возраст наших сотрудников не превышал тридцати лет. Молодежи института были предоставлены широкие права и возможности, и она вела себя очень активно — особенно, как что ни парадоксально на первый взгляд, во второй половине семидесятых — начале восьмидесятых годов.
Этой не совсем обычной для тех лет атмосферой объяснялось и то, что к нам с удовольствием приходили в гости «звезды» московской творческой интеллигенции. Нас, в свою очередь, тянуло к людям, которые выделялись на фоне официального конформизма и лицемерия не только своим талантом, но и упрямым стремлением говорить правду, искать ответы на жгучие вопросы, жить но совести. Хочется думать, что им бывало приятно в наших стенах потому, что здесь их понимали. А нам эти встречи давали новые импульсы к творческой работе.
Конечно же, не прошли создание и работа института не замеченными и в США. Первое интервью у меня было взято журналом деловых кругов США «Бизнес уик» в январе 1968 года и напечатано примерно месяц спустя. Оно почему-то вызвало страхи и недовольство курирующих институт работников Отдела науки ЦК КПСС. Вот тогда я и решил руководствоваться собственным представлением об интересах страны, не ориентироваться на мнение аппаратных чиновников. А вскоре влиянию института начали, явно преувеличенная, приписывать замеченные американцами изменения в тоне советской печати, когда она пишет о США. Так, журнал «Тайм» связывал с работой «новых наблюдателей за Америкой» тот факт, что советские газеты теперь считают нужным отличать «трезвомыслящих империалистов» и «реалистически мыслящих империалистов» от более распространенной и злобной их категории{8}.
Потом появились специальные публикации, в том числе книги, посвященные работе советских американистов и исследователей внешней политики. Приведу выдержки из исследования Библиотеки конгресса США «Советская дипломатия и поведение на переговорах 1979–1988 гг.: новые испытания для американской дипломатии». В нем, в частности, подчеркивалось, что ИСКАН наряду с другими исследовательскими центрами сыграл важную роль в процессе «интеллектуализации» внешней политики Советского Союза и, «несмотря на признаваемые недостатки», был «главной силой» в трансформации «советского восприятия американской политической системы и особенно конгресса». И другая. «Те, кто внимательно следит за деятельностью Института США, считают, что эту организацию отличают профессионализм и способность влиять на внешнеполитический аппарат, другие же подчеркивают пропагандистскую роль института»{9}.
А вот как а журнале «Тайм литерари саплемент» А.Браун суммирует основные выводы книги Нейла Малколма «Советские исследователи политики и американская политика», опубликованной в 1984 году; «Хотя отношения между сверхдержавами за последние 20 лет имели свои отливы и приливы, знание американской политики в СССР постоянно повышалось… Если советские руководители и наиболее образованная часть населения стали знать американскую политику и общество лучше, то этим они в значительной мере обязаны работе советских американистов, чья печатная продукция выросла по объему и качеству со времени основания Института США в 1967 году… Хотя эта работа неодинакова по качеству и неоднородна по выдвигаемым оценкам и толкованию, она дает советским руководителям и просвещенной стране более широкую информацию об американской политике и обществе, чем та информация о Советском Союзе, которой располагают американские руководители и образованные слои населения… Работа советских американистов, с одной стороны, представляет собой неотъемлемую часть гораздо более информированной интеллектуальной среды, чем та, которая существовала лет 40 назад, а с другой стороны — сама в значительной мере способствует ее формированию». Отмечалось также, что новым в подходах элиты и особенно американистов является «отрадный акцент на здравом смысле в большей мере, чем на идеологии, принятие рационализма в качестве ориентира в политике».
Уже в 1976 году ЦРУ выпустило книгу «Биографический доклад: Советский Институт Соединенных Штатов Америки и Канады». Книга написана в подчеркнуто объективных тонах, приводит точный фактический материал о создании Института и первых годах его деятельности, а также краткие биографические справки на всех сотрудников. В предисловии отмечается, что Институт не имеет официального правительственного статуса, но информирует политическое руководство об американской политике и позициях США, а также в случае нужды выступает в роли советника. При этом Институт обеспечивает советское руководство более глубоким знанием о США и дает ему более полную картину советско-американских отношений. Институт стал также каналом контактов и встреч между специалистами в области внешней политики.
Да и не только между ними. Среди гостей Института, выступавших с лекциями, участвовавших в семинарах и обстоятельных беседах, были десятки американских сенаторов и конгрессменов, политических и общественных деятелей, видных представителей делового мира. Назову лишь несколько имен: бывший президент США Р.Никсон и бывший вице-президент У.Мондейл, бывший премьер-министр Великобритании Г.Вильсон и премьер-министр Канады П.Трюдо; такие политики, занимавшие ключевые посты в правительстве США, как С.Вэнс, Р.Макнамара, Г.Киссинджер, Б.Скаукрофт, Ч.Браун, З.Бжезинский, П.Питерсон, сенаторы Э.Кеннеди, Г.Бейкер, Г.Харт, А.Крэнстон, Ч.Мэтайес, Дж. Дэнфорт, Дж. Тауэр; видные ученые Дж. Гэлбрейт, С.Липсет, П.Кеннеди, Р.Такер, М.Шульман, Э.Хьюитт, А.Вулф, У.Мэйнс, С.Биалер, Р,Легволд, С.Хантингтон, а из мира бизнеса — Ч.Торнтон, Т.Тернер, А.Хаммер, Р.Эш, М.Блументал, Ф.Рогатин, Д.Андреас и многие, многие другие. Это, мне кажется, и польза, и одновременно известное признание.
Конечно, в Америке к институту разные круги тоже относились по-разному: институт не раз становился мишенью для атак крайне правых. Особенно массированная кампания, имевшая целью дискредитировать его и подорвать то «вредное», по их мнению, влияние, которое оказывал институт на общественное мнение в США и других западных странах, была развернута в начале восьмидесятых годов.
Перечислю лишь наиболее заметные из статей, специально написанных для дискредитации института: доклад правоконсервативного исследовательского центра «Фонд наследия» «Истинное лицо московского Института США» (1982); статья Дж. Риза «Московские друзья в Институте политических исследований» в журнале «Амернкэн опинион» (1983); статья Дж. Шектера «Американский связной Андропова» в журнале «Эсквайр» (1983); статья известного консервативного обозревателя У.Бакли «Ожидая Георгия» в журнале «Нэшнл ревю» (1983); пасквиль Дж. Бреннана «Короткий визит к Андропову» в «Амернкэн опинион» (1983) и др… — не говоря уж о такого же рода «внимании», уделенном нам в определенного типа книгах вроде труда Дж. Бэрона «КГБ сегодня. Невидимая рука» (1983), выдержки из которого тут же были напечатаны в массовом журнале «Ридерс дайджест» (1982), воспоминания завербованного ЦРУ агента Шевченко и др.
Наряду с обычными в таких случаях клеветническими темами (институт — инструмент КГБ, а Арбатов — «один из руководителей советской разведки») в этой кампании обращали на себя внимание и некоторые новые моменты, в частности, попытки подорвать научную репутацию института и его сотрудников, изобразить их как «функционеров», пытающихся сбить с толку, запутать американцев. В связи с этим резко критиковались американские средства массовой информации за то, что они так охотно предоставляют нам трибуну, рекламируют нас как «ведущих экспертов Кремля по американским делам». Обвинялись мы (что лестно, хотя, увы, не наша заслуга) и в том, что «создали» антивоенное движение в США, Канаде и Западной Европе, посеяли на американской почве идею замораживания ядерных арсеналов (хотя на деле она пришла к нам из США) и т. д. И все это были не только слова.
Сотрудникам института и мне лично американские власти в начале восьмидесятых годов начали чинить всевозможные препятствия, главным обратом, чтобы помешать выступлениям в средствах массовой информации США. В 1982 году, например, мне, чтобы сорвать участие в престижной телепередаче, сократили разрешенное визой время пребывания в США; в 1983 году дали визу с условием, что я не буду иметь никаких контактов со средствами массовой информации, и т. д. Начались и трения в отношениях с посольством США в Москве.
Естественно, ни я, ни мои коллеги не были всему этому рады, но мы восприняли кампанию клеветы и такие действия как своеобразный комплимент, как признание того, что мы все же начали понимать Америку и научились с американцами убедительно говорить.
Сейчас эта полоса отношений американских властей к институту уже позади. И наши контакты с американцами нормализовались. А репутация института среди американских коллег осталась достаточно высокой.
Не хотел бы, чтобы сказанное было понято как самоуспокоенность и довольство собою. Нет, и я, и мои коллеги в годы перестройки занялись серьезным переосмыслением своей работы, выявлением недостатков, с тем чтобы поднять исследования до того высокого уровня, которого потребовали новые условия, когда к науке начали прислушиваться, стали учитывать результаты научного анализа в политике. Наука должна была внести свои вклад в становление и развитие нового политического мышления, а оно, в свою очередь, резко повысило критерии оценки политических исследований, политической науки, а также ее ответственность. Перестройка подняла планку очень высоко.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.