Глава 25 Ад в Гридино

Глава 25

Ад в Гридино

Всего восьми деревенских изб оказалось достаточно, чтобы разместить остатки нашего 3-го батальона. Они располагались одна подле другой на южной стороне деревенской улицы. Справа от нас разместилось подразделение парашютно-десантных войск, прибывшее с греческого острова Крит. Они и мы были ударным резервом дивизии в районе Малахово.

Дома, предназначенные для размещения нашего батальона, были уже хорошо натоплены. В течение нескольких минут солдаты плотно закрыли двери в своих домах. Впервые за долгое время мы сняли валенки, улеглись спать и спокойно проспали всю ночь напролет, не опасаясь, что внезапно прозвучит сигнал тревоги.

Когда двенадцать часов спустя мы проснулись, снова весь мир выглядел для нас уже совсем по-другому. Все чувствовали себя посвежевшими и отдохнувшими. Мы, не торопясь, тщательно умылись и с наслаждением позавтракали. Хлеб оказался не замерзшим, а даже мягким. И хотя вместо настоящего кофе был обычный кофейный напиток, которому фронтовики дали меткое прозвище «негритянский пот», мы пили его с удовольствием, наслаждаясь уже самой возможностью смаковать каждый глоток. Короче говоря, жизнь снова была прекрасна и удивительна.

Маленький Беккер отрезал себе ломоть солдатского хлеба, когда вошел посыльный и передал приказ: Беккер немедленно переводится в штаб полка в качестве офицера для поручений. Мы с грустью наблюдали за тем, как ряды 3-го батальона покидает еще один отличный офицер.

Вскоре после этого снова прозвучал сигнал тревоги, и мы поспешно собрались вместе с парашютистами-десантниками во дворе школы. Мы были просто потрясены внешним видом наших новых соседей. На них было первоклассное зимнее обмундирование, у которого все пуговицы были на месте, а все бойцы находились в отличной физической форме. А мы же, напротив, выглядели как кучка опустившихся, истощенных, обросших ландскнехтов: с впалыми щеками, одетых в штопаные лохмотья, скрепленные к тому же проволокой. Среди нас невозможно было найти даже двух солдат, носивших одинаковую форму.

Парашютисты-десантники получили задание очистить ближайший лес от просочившихся туда красноармейцев. Они потрудились на славу, гоняясь за иванами по глубокому снегу, и во второй половине дня вернулись назад, неся на плечах своих погибших товарищей.

Постепенно просачивание вражеских солдат в наш тыл стало новым понятием в зимней войне и превратилось в настоящее бедствие. Из-за лютого мороза мы, как правило, дислоцировались в деревнях, находившихся друг от друга на расстоянии до пяти километров. Между ними лишь кое-где были оборудованы небольшие опорные пункты. Сквозь эти бреши под покровом ночи пробирались русские, которые потом неожиданно появлялись где-нибудь позади наших оборонительных линий.

В этот вечер – в день моего рождения – я был приглашен к полковнику Беккеру. Там же я встретил и Маленького Беккера. После своего первого рабочего дня в штабе полка он был в хорошем настроении. В одной из деревушек, расположенных в нашем тылу, он встретил симпатичную русскую студентку медицинского института по имени Нина Барбарова, которая его просто очаровала. Я вспомнил Наташу и сердито проворчал что-то в ответ.

Когда я поздно ночью возвращался в свою избу, со стороны Гридино донесся шум боя, и я поблагодарил Господа за то, что на этот раз нас там не было.

На следующее утро мы встречали очередного нового командира 3-го батальона: капитана Грамински. Это был серьезный, спокойный офицер, отличавшийся особой щепетильностью в своей работе. Он был одним из тех командиров, которые сразу завоевывают у своих подчиненных уважение к себе. Мы обсудили сложившееся положение и пришли к выводу, что хотя мы пока и находились в пяти километрах от переднего края обороны, но если нас когда-нибудь бросят в бой, то это будет означать, что ситуация на данном участке фронта крайне обострилась. И тогда нам снова придется выдержать тяжелейшие бои с противником.

Наша разведка перехватила вражескую радиограмму, из которой следовало, что красные готовят крупную наступательную операцию на Гридино. Этот населенный пункт находился на крайнем северо-востоке оборонительной линии Кёнигсберг и, словно заноза, торчавшая в заднице, раздражал противника. Уже во второй половине дня до нас донесся шум ожесточенного боя. Очевидно, перед собственно основной атакой русские хотели прощупать противника, проведя разведку боем. Но в своем письме Марте я почти ничего не писал о боях. На родине люди еще не были в достаточной степени подготовлены к серьезному ухудшению обстановки на Восточном фронте.

Вскоре из Гридино в Малахово начали непрерывно привозить на санях раненых, и ближе к вечеру на одних из таких саней я увидел ассистенцарцта Шюсслера. Юный коллега, занявший мое место в Гридино, получил осколочное ранение в живот, сопровождавшееся сильным внутренним кровотечением. Как врач, он прекрасно осознавал, что его жизнь висела на волоске. Тем не менее он нашел в себе силы благодарно улыбнуться мне, когда я пообещал ему позвонить в санитарную роту, чтобы там подготовились к срочной операции.

– Боюсь, что будет уже слишком поздно! – прошептал он.

Доктор Шюсслер оказался прав. И хотя его прооперировали, он той же ночью скончался. А его место в Гридино занял штабсарцт доктор Лиров.

Следующие несколько часов прошли спокойно, но утром со стороны Гридино донесся такой грохот, словно там творилось черт знает что. В 10 часов зазвонил телефон, и было передано следующее сообщение: «Штабсарцт Лиров погиб. 37-й пехотный полк остался без военного врача. Ассистенцарцту Хаапе немедленно отправиться в Гридино!»

– Ну вот, мы снова оказались по уши в дерьме! – возмущенно сказал я, обращаясь к Генриху. – Они уже не используют наш батальон как подразделение в полном составе, а затыкают им все возникающие бреши! Черт побери! Почему бы им для разнообразия не послать туда кого-нибудь другого? Почему нельзя оставить нас в покое хотя бы на некоторое время?

Я был действительно вне себя от злости. Но этим делу не поможешь. И уже через пять минут мы с Генрихом отправились в Гридино. Когда мы шагали по дороге, я ругался как сапожник. Не столько из-за поджидавшей нас впереди опасности, сколько из-за той бесцеремонности, с которой нас оторвали от нашего родного батальона. Генрих дал мне выпустить пар и молча шагал рядом.

Без происшествий мы миновали лес. Однако, как только мы вышли на дорогу к Гридино, проходившую по открытому полю, русские открыли по нас огонь из минометов. Мины то и дело свистели у нас над головой. И хотя глубокий снег приглушал взрывы, мы чувствовали себя довольно неуютно. Совершая короткие перебежки зигзагом, мы снова и снова бросались в снег. Вскоре русские пристрелялись к дороге и теперь посылали в нашу сторону мину за миной. По двум таким незначительным целям, как мы с Генрихом, они попусту тратили такое огромное количество боеприпасов, что нам показалось, что русские затеяли своего рода учебную стрельбу по мишеням. Может быть, для победителя на карту была поставлена бутылка водки? Неожиданно совсем рядом прогремел взрыв, и я почувствовал удар и острую, резкую боль в левой ноге.

– В меня попали! – как-то уж слишком театрально крикнул я и бросился в небольшую ложбинку в снегу. Генрих присел рядом со мной. Осколки попали в левую пятку и в голень, однако кости не были задеты. Кровь медленно сочилась из ран и скапливалась в валенке. У меня мелькнула мысль, что, возможно, благодаря этому относительно легкому ранению меня могут отправить на долечивание домой. Как бы там ни было, но русские минометчики, во всяком случае, попытались поскорее лишить меня этой надежды. Выпущенные ими мины со страшным грохотом рвались вокруг нас. Положение становилось с каждой минутой все неприятнее. – Пошли, Генрих! Нам надо выбираться отсюда! – крикнул я.

Мой верный помощник побежал первым, а я заковылял за ним. Пробежав метра два, мы плюхались животом в снег. Должно быть, со стороны это выглядело как бег с препятствиями двух клоунов. Наконец мы добрались до первого дома, где смогли укрыться.

Мы уселись на обледеневшие ступеньки крыльца, чтобы прийти в себя и отдышаться. Я чувствовал, что нахожусь на грани нервного срыва, и вдруг без всякой видимой причины я начал громко смеяться и никак не мог остановиться. Почему-то мне показалось очень забавным, что всего лишь два дня спустя именно мы с Генрихом снова оказались в этом дерьме. Да к тому же не со своими боевыми товарищами, а с совершенно незнакомым подразделением!

Генрих удивленно посмотрел на меня.

– Вам нехорошо, герр ассистенцарцт? – с тревогой в голосе спросил он.

– Напротив, Генрих! Мне даже очень хорошо! Но как можно всерьез воспринимать все это дерьмо? Ведь, в конце концов, войну ведут разумные люди! Но самое смешное заключается в том, что все настолько серьезно! Разве это не смешно?

– Нет, герр ассистенцарцт! – невозмутимо ответил Генрих. – Это совсем не смешно!

Мы отправились на командный пункт батальона. Хромая, я вошел внутрь и доложил майору Клостерману о нашем прибытии.

– Это было бы уже последней точкой над i, если бы и вы выбыли из строя! – заметил он, узнав о моем ранении. – Перевязочный пункт до отказа переполнен ранеными!

– В таком случае, герр майор, мне надо поскорее осмотреть их!

Все раненые находились на моем старом, тесном перевязочном пункте. Как я узнал, ассистенцарцт Шюсслер устроил свой перевязочный пункт в другом, более просторном доме, который, однако, не был так хорошо защищен от вражеского огня, как мой. Ему самому и его пациентам пришлось дорого заплатить за это, когда в дом попали вражеские снаряды и буквально изрешетили их осколками. Штабсарцт Лиров тоже находился на перевязочном пункте Шюсслера, когда в результате нового обстрела тот загорелся и обрушился. Тело Лирова до сих пор находилось где-то под развалинами рухнувшего дома.

И вот теперь мой старый перевязочный пункт был забит стонущими солдатами. Более двадцати раненых лежали на полу маленького помещения, с ними находился лишь один-единственный санитар, который пытался оказать им хоть какую-то медицинскую помощь. Лишь немногие из раненых были перевязаны надлежащим образом. До наступления ночи не могло быть и речи об эвакуации их в Малахово по опасной дороге.

– Где инструменты и медицинское имущество? – спросил я санитара.

– У нас ничего больше не осталось, герр ассистенцарцт! Все сгорело на другом перевязочном пункте!

– Проклятье!

Мы были вынуждены обходиться только тем, что находилось в моей медицинской сумке, в ранце Генриха, и индивидуальными перевязочными пакетами, имевшимися у каждого солдата. Хорошенькое начало! Некоторые тяжелораненые старались громкими, жалобными стонами привлечь к себе внимание, так как почти каждый тяжелораненый считал, что только он достоин сожаления и что именно ему надо оказать первоочередную помощь. Но военный врач должен начинать с самых тяжелых случаев. Двоих солдат с ранением в брюшную полость и одного бойца с тяжелым ранением в голову я распорядился завернуть в одеяла и уложить на соломенные подстилки. Причем бойца с ранением в голову следовало приподнять, а у раненых в брюшную полость подтянуть колени к подбородку. Один солдат с ранением в брюшную полость был уже настолько плох, что, пожалуй, вряд ли бы пережил немедленную эвакуацию в тыл. О состоянии бойца с ранением в голову трудно было сказать что-то определенное, но и его дела обстояли далеко не блестяще. Все зависело от того, достаточно ли у него осталось сил, чтобы преодолеть раневой шок. Второй солдат с ранением в брюшную полость вызывал у меня меньше опасений, мне показалось, внутреннее кровотечение было у него не очень сильным. Кроме того, здесь было четверо бойцов с огнестрельным ранением легкого. Как и раненный в голову, они должны были прежде всего соблюдать полный покой, чтобы прекратилось кровотечение из мелких легочных сосудов.

Было бы неправильным и дальше продолжать заниматься этими тяжелоранеными. В данный момент я не мог сделать для них что-то большее. Сейчас гораздо важнее были солдаты с перевязанными конечностями.

Среди раненых находились пятеро солдат, у которых руки или ноги были перевязаны жгутом. Как и положено, каждый час санитар на короткое время ослаблял жгут.

Кровь снова устремлялась в раненые конечности, что препятствовало отмиранию тканей. Но из-за этой повторяющейся процедуры раненые каждый раз снова и снова теряли кровь, которая им была теперь как никогда нужна. Кроме того, по опыту мы знали, что в такой холод нельзя эвакуировать раненых с перетянутыми жгутом конечностями. Слишком долгое пребывание на морозе часто приводило к тому, что приходилось ампутировать конечности до места наложения жгута. Поэтому я должен был прежде всего заняться солдатами с ранениями в руки и ноги. Путем наложения давящей повязки я смог помочь четверым из них настолько, что даже после снятия жгута раны больше не кровоточили. Но вот у пятого было особенно тяжелое осколочное ранение ноги. Примерно на полторы ладони ниже его левого коленного сустава зияла огромная дыра, заполненная осколками костей, разорванными мышцами и свернувшейся кровью. Рана находилась так близко к колену, что санитар был вынужден наложить резиновый жгут на бедро. Я попытался, насколько это было вообще возможно, наложить давящую повязку. Но как только мы ослабляли жгут, кровь всякий раз брызгала из раны. Если этот солдат будет дожидаться операции до вечера, поскольку эвакуировать его днем на дивизионный медицинский пункт не представлялось возможным, то он наверняка потеряет всю ногу. Не оставалось ничего другого, как немедленно провести операцию, пользуясь теми инструментами, которые имелись в моей медицинской сумке.

Для лучшего освещения мы передвинули длинный кухонный стол вплотную к окну и положили на него раненого. Его голова покоилась на свернутом шерстяном одеяле. Раздробленная нога лежала на другом одеяле, поверх которого мы постелили стерильную салфетку.

– В твоем ранце есть шовный материал, Генрих? – спросил я.

– Нет, герр ассистенцарцт! Ничего нет – ни шовного материала, ни средств для наркоза.

Мне не в чем было упрекнуть Генриха. Когда мы в спешке покидали Малахово, мы ведь и понятия не имели, что в Гридино дотла сгорел перевязочный пункт со всем медицинским оборудованием и санитарным имуществом.

– Ну ладно! – проворчал я. – Обойдемся тем, что есть!

В моей медицинской сумке всегда лежал шпагат для крепления медицинских карточек на шее раненого. Попробуем воспользоваться им. Я отрезал четыре куска шпагата длиной около тридцати сантиметров каждый и для стерилизации бросил их в кастрюльку с кипящей водой, стоявшую на печи. Потом я взял скальпель и хирургический пинцет и окунул их в йодную настойку. Наркоз был нам уже не нужен, так как из-за перетягивания жгутом вся нижняя часть ноги полностью утратила чувствительность.

У солдата было очень тяжелое ранение. Обе кости голени были перебиты, мышцы, нервы и сосуды искромсаны в клочья. Кровь била из Anterior tibial (передней большеберцовой) артерии, но и Posterior tibial (задняя большеберцовая) артерия была задета. Нижнюю часть ноги было уже не спасти. Но с помощью операции я надеялся сохранить солдату по крайней мере коленный сустав.

Я густо смазал йодом кожу вокруг раны и скальпелем отрезал нижнюю часть голени. Мне не нужно было перепиливать кости – осколок снаряда уже позаботился об этом. Лежавший на столе солдат громко вскрикнул. Однако он ничего не мог чувствовать в месте ампутации – боль могла быть вызвана только долгим застоем крови в области наложения жгута на бедре. Ампутированную голень мы оставили до поры до времени валяться под столом.

А вот теперь и начиналась основная работа. Я аккуратно обрезал все раздробленные мышцы и пережал главную артерию. Генрих снял жгут, и кровь снова устремилась по сосудам. Теперь начали кровоточить и некоторые мелкие сосуды, которые я тоже пережал. Генрих достал пинцетом из кастрюли с кипящей водой обрезки шпагата и подал их мне. Я окунул их в йодную настойку, аккуратно перевязал каждый сосуд и удалил зажимы. Кровотечение прекратилось! Когда я еще раз смазал йодом всю рану, то с удовлетворением отметил, что раненый почувствовал легкую боль в месте ампутации. Все прошло хорошо! Этому бойцу удалось сохранить бедро, колено и часть голени.

Теперь я мог заняться и легкоранеными: отстреленный нос, сквозное ранение в ладонь, слепые осколочные ранения, касательные огнестрельные ранения и тому подобное. Неожиданно из дальнего угла комнаты меня окликнул санитар, состояние одного из солдат с ранением легкого резко ухудшилось.

Раненый испытал сильный шок и почти не мог дышать. Это был снова клапанный пневмоторакс, похожий на тот, с которым я столкнулся 2 октября на высоте 215. На этот раз из-за избыточного давления в правой части грудной полости средостение и сердце были сильно смещены влево и зажаты. Дыхательные шумы в правой половине легкого полностью прекратились, перкуторный звук был глухим и громким.

У меня в медицинской сумке имелась большая полая игла, я простерилизовал ее и воткнул в межреберный промежуток, проколол плевру и ввел в легочный отдел грудной полости. Уже вскоре давление выровнялось. На этот раз у меня не оказалось под рукой резинового шланга, поэтому я отсосал воздух из грудной полости с помощью большого шприца с объемом 20 кубических сантиметров. После этого я сделал раненому укол для поддержания сердечной деятельности и кровообращения. И теперь его жизнь была вне опасности.

Мы снова занялись солдатами, имевшими более легкие ранения. Как любил говорить Генрих, теперь мы работали шприцами, как пожарные шлангами. Раненые, испытывавшие сильные боли, получали укол морфия, солдаты с ранениями легкого и нервные пациенты получили укол раствора S. E. E., раненым с нарушением кровообращения мы ввели кардиазол и всем без исключения пациентам – противостолбнячную сыворотку. После напряженной работы, продолжавшейся около трех с половиной часов, всем раненым была оказана необходимая медицинская помощь, и все медицинские карточки с указанием характера ранения были заполнены. Теперь я смог наконец пойти на командный пункт батальона, где попросил Клостермана затребовать через штаб своего полка необходимые нам санитарные машины, а также инструменты, медикаменты и перевязочный материал. Санитарные машины должны были прибыть к нам сразу же, как только стемнеет.

Когда я вернулся на перевязочный пункт, солдат с ранением в голову и боец с тяжелым ранением в брюшную полость уже умерли. Не дал результата и внутрисердечный укол. Чтобы освободить место, нам пришлось вынести обоих на улицу и положить в снег. В правой полости груди раненого с пневмотораксом опять возникло небольшое избыточное давление – я устранил его тем же способом, как и в первый раз. Теперь я наконец нашел время, чтобы снять с левой ноги валенок и осмотреть свою рану.

Рана голени все еще сильно кровоточила, но кость была лишь слегка задета. Из-за кровотечения рана выглядела серьезнее, чем была на самом деле. Мне повезло: это оказалось лишь легкое ранение мышц. Судить о тяжести второй раны было сложнее. Осколок мины все еще торчал в ахилловом сухожилии, и боль в ступне становилась все острее и острее. Для начала я мог сделать себе только противостолбнячный укол и попросить Генриха перевязать мне голень и лодыжку. Надо было немного подождать.

* * *

Вечером обстановка на фронте оставалась относительно спокойной. Я сыграл с майором Клостерманом и двумя другими офицерами партию в доппелькопф, однако никак не мог по-настоящему сосредоточиться на игре, так как вынужден был постоянно думать о полученном мной ранении. Мои нервы были издерганы вконец. Я придумывал все больше причин, по которым мое ранение в пятку непременно требовало моего направления в госпиталь. Я думал о чем угодно, но только не об игре. Казалось, что для других это не имело особого значения, так как из моего кармана в их карманы постоянно тек поток пфеннигов и марок.

– Играйте, Хаапе! Ваш ход! – напомнил Клостерман.

Я рассеянно вытянул карту и бросил ее на стол с таким видом, словно она действительно могла быть опасной для моих партнеров:

– А если вот так, господа!

С довольной ухмылкой Клостерман открыл свою карту и облегчил мой кошелек еще на несколько марок. Однако я нисколько не расстроился, а про себя подумал: «Продолжайте и играйте в свой дурацкий доппелькопф сколько хотите – а вот я в любом случае скоро окажусь дома!»

После игры я уже собирался посоветовать Клостерману поискать себе другого военного врача, но он опередил меня. Не успел я открыть рот, как он похлопал меня по плечу и сказал:

– Мы действительно очень рады, что у нас появился такой опытный военный врач! Уверен, что вскоре вы будете чувствовать себя у нас как дома!

Немного смутившись, я ответил:

– Меня очень беспокоит осколок в пятке, герр майор!

– Постарайтесь вылечить ее, пока вы у нас! – по-дружески предложил Клостерман. – Я распоряжусь, чтобы вам выдали пару самых больших валенок, чтобы вашей больной ноге было в них удобно!

Для перестраховки я ушел с командного пункта, хромая гораздо сильнее, чем это было действительно необходимо. Пока я, прихрамывая, брел к перевязочному пункту, мне вспомнился Мюллер. Я вспомнил, как он просил меня оставить его на фронте, хотя ему оторвало три пальца на левой руке. Но ведь с ним все обстояло иначе, подумал я. Ему было позволено остаться со своими старыми боевыми товарищами, в то время как нас отправили в совершенно чужое подразделение! Видимо, мои нервы действительно были измотаны.

Между тем Генрих начал готовить задний хлев к обороне. В разных местах с хорошим сектором обстрела он устроил с помощью толстых досок и бревен удобные укрытия и продолжал подносить все новые и новые прочные балки. На перевязочном пункте я встретил ординарца штабсарцта Лирова и спросил его о теле доктора. Я не на шутку разгневался на него, когда узнал, что он не ударил палец о палец, чтобы надлежащим образом предать тело своего шефа земле.

– Немедленно убирайтесь вон отсюда! – напустился я на него. – Переройте все, что осталось от старого перевязочного пункта, пока не отыщете его тело! И если от него остался только пепел, принесите и его сюда! Или еще хоть что-то! Принесите что угодно, но чтобы мы смогли похоронить его так, как он того заслуживает!

При этом я подумал о красивой жене Лирова и о его детях, фотографию которых он мне с гордостью показывал совсем недавно. Мы в долгу перед ними и должны достойно похоронить погибшего мужа и отца!

Через несколько минут вернулся ординарец Лирова.

– Я не смог ничего найти! – с хмурым видом доложил он.

– Пойдемте со мной! – приказал я.

Опираясь на плечо Генриха, я последовал за ординарцем к сгоревшему дому. Под кучей обугленных балок мы быстро отыскали тело Лирова. Теперь даже всегда спокойный Генрих не выдержал.

– А ну-ка, бери его и неси! – заорал он на ординарца и, возмущенный до глубины души, дал ему хорошего пинка под зад.

В час ночи следующего дня противник опять яростно атаковал нас, ему удалось подойти к перевязочному пункту на расстояние тридцать метров. После ожесточенной рукопашной схватки он был снова отброшен назад. В самый разгар боя ожидавший отправки в тыл унтер-офицер с тяжелыми обморожениями ступней обеих ног попросил отнести его вместе с его пулеметом к ближайшему удобно расположенному дому и поднять на второй этаж. Оказавшись на месте, он открыл по противнику смертоносный огонь, невзирая на страшные боли в ногах. Когда я узнал, что он был женат и являлся отцом четверых детей, мне стало стыдно за свое пусть и мысленное, но все-таки малодушие.

Когда забрезжил рассвет, враг был окончательно выбит из Гридино, а мое желание отправиться в отпуск по ранению домой бесследно исчезло. С помощью Генриха я сделал себе укол для местной анестезии и без труда удалил осколок из пятки. Нашими новыми боевыми товарищами стали бойцы из 3-го батальона 37-го пехотного полка, и мы были готовы разделить их судьбу.

* * *

В течение следующих десяти дней в Гридино царил сущий ад. Вся группа армий «Центр» вела тяжелые бои, ожесточенно отбиваясь от превосходящих сил противника,[100] но выступ фронта вокруг Ржева лежал ближе всего к Москве, и поэтому ему приходилось выдерживать самые тяжелые удары Советов. Противник был полон решимости прорвать наши малочисленные ряды и тем самым открыть себе путь на Ржев и Смоленск. Поле зрения майора Клостермана ограничивалось лишь деревней Гридино, которая с каждым днем становилась все меньше и меньше. А мои интересы простирались только от перевязочного пункта до большого колхозного амбара, находившегося метрах в сорока позади нашего дома. Этот амбар стал нашей самой большой головной болью.

8 января неприятель в очередной раз захватил его. Каждый, кто еще мог держать оружие в руках, – раненые, санитары, Генрих и я сам – выбежали на лютый мороз, чтобы вступить с красными в ожесточенную рукопашную схватку. Легкое пехотное орудие било по амбару прямой наводкой. Тем не менее мы смогли добиться немногого. Имея огромное численное преимущество, русские постепенно оттесняли нас назад. В конце концов Клостерман бросился в контратаку с несколькими бойцами штабной роты и выбил красных из амбара.

Еще одна ночная атака русских захлебнулась под массированным огнем нашего стрелкового оружия и 211-мм мортир. Но ранним утром противник сполна отплатил нам за свои неудачи, подвергнув Гридино ураганному огню своей тяжелой дальнобойной артиллерии. В 5 часов утра артобстрел стал стихать, и мы снова услышали разносившееся над заснеженными просторами громогласное «Урра! Урра!», вырывавшееся из глоток тысяч красноармейцев, приближавшихся к нам с севера. Взлетела наша осветительная ракета, и мы увидели их. Из-за ледяных брустверов и деревянных баррикад мы открыли шквальный огонь из стрелкового и автоматического оружия по набегавшим массам красных. Они десятками падали замертво в снег. Но следовавшие за ними цепи красноармейцев продолжали бежать вперед, втаптывая в снег тела своих павших товарищей, и неприятель снова захватил колхозный амбар, и воздух огласился радостным многоголосым ревом. На этот раз наша артиллерия вела более прицельный огонь по амбару, который вскоре вспыхнул с одной стороны. Толпа красноармейцев выбежала из горящего амбара и попала под наш прицельный огонь. При свете пылавшего амбара завязалась кровавая рукопашная схватка. Но совершенно неожиданно толпа русских обратилась в бегство и вскоре исчезла в темноте.

Несколько наших солдат осторожно вошли в амбар. Они увидели лежавших повсюду на земляном полу мертвых и раненых красноармейцев: это были жертвы обстрела амбара нашей артиллерией. В дальнем углу амбара двое русских горланили хриплыми голосами какую-то русскую песню, они совсем забыли, что происходит вокруг них. Вскоре мы поняли, почему так произошло, – эти русские были пьяны в стельку! От пленных мы узнали подробности. Поскольку все предыдущие ночные атаки были безуспешны, вражеские командиры приказали раздать войскам большое количество алкоголя, а когда красноармейцы опьянели, они приказали им пойти в атаку и погнали их под огонь наших автоматов и пулеметов.

Постоянные сигналы тревоги действовали нам на нервы. Деревенские дома сгорали один за другим, или их разрушала своим огнем вражеская артиллерия. С каждым днем деревня уменьшалась буквально на глазах. 10 января нас по ошибке бомбили бомбардировщики наших собственных люфтваффе, в результате этого погибло девять бойцов. Мы проклинали летчиков за их глупость и за точность бомбометания. Последовавшие затем русские атаки были отбиты. Во время отражения одной из этих атак немецкий расчет одного из наших минометов в суматохе направил свой миномет не в ту сторону, и восемь наших бойцов получили тяжелые ранения. Русские внезапно атаковали нашу разведывательную группу, насчитывавшую двенадцать бойцов, и практически полностью истребили ее. Только двоим тяжело раненым разведчикам удалось доползти до наших окопов. Красные постоянно применяли свои очень эффективные реактивные установки залпового огня, так называемые «сталинские орга?ны»,[101] которые накрывали наши позиции плотным смертоносным огнем. Когда эти «орга?ны» начинали играть свою несущую смерть музыку, все бойцы батальона тотчас падали ничком на землю и молились о том, чтобы ни на одном снаряде этой батареи смерти не было начертано его имя. К счастью для нас, после того как эти «орга?ны» основательно потрудились в районе Гридино, они были переброшены на другой участок фронта.

У меня заболело горло, поднялась температура, и я чувствовал разбитость во всем теле и огромную усталость. Но у меня не было возможности прилечь и отдохнуть, так как на следующий день русские подвергли Гридино обстрелу прямой наводкой из своих «ратш-бум»-орудий (76-мм Ф-22) и противотанковых пушек, потом снова пошли в атаку и в очередной раз захватили амбар. На этот раз они специально метили в мой перевязочный пункт. Пули то и дело залетали в наши окна. Наши резервы поднялись в контратаку, и амбар опять оказался в наших руках. Этой же ночью мы сожгли его дотла. Нам было трудно оборонять его, и, очевидно, для русских он представлял большую ценность, чем для нас.

При свете пожара мы на десять минут вынесли на улицу, где царил мороз, свои завшивевшие одеяла. Для вшей такой холод означал верную гибель, и они сотнями посыпались в снег.

В течение всего следующего дня, а это было 12 января 1942 года, русские не предприняли ни одной атаки. Вместо этого бесконечные вражеские колонны двинулись маршем на запад. Они прошли мимо наших позиций всего лишь километрах в пяти от линии фронта и были хорошо видны на фоне заснеженных полей. Воспользовавшись этим, наша артиллерия вела постоянный огонь по колоннам противника. Очевидно, теперь неприятель хотел обойти нас, чтобы позднее атаковать линию Кёнигсберг с запада и взять Ржев с тыла. Клостерман с довольной ухмылкой заявил:

– Нам не придется сражаться с теми, кто сейчас марширует мимо нас! Сегодня вечером мы сможем без помех вдоволь поиграть в доппелькопф!

Однако он понимал так же хорошо, как и все остальные, что этот тактический ход противника доставит нам в будущем, возможно, еще большие трудности.

13 января выяснилось, что Красная армия приберегла и для нас несколько своих подразделений. Она снова начала свои атаки и до наступления темноты оставила на ничейной земле еще около 180 погибших. Наши потери составили 41 человек. Но как бы сильно этот результат ни говорил в нашу пользу, все равно это было для нас слишком много, чтобы мы могли позволить себе такие потери в течение продолжительного срока. Война на истощение воздействовала теперь на батальон Клостермана так же изматывающе, как это имело место раньше в моем родном 3-м батальоне.

14 января нам пришлось отражать две атаки противника. И снова легкораненые были вынуждены принять участие в бою, даже мне пришлось взять в руки оружие и влиться в ряды сражающихся войск. Как ранее Кагенек и Ламмердинг, Клостерман тоже полностью доверил оборону перевязочного пункта Генриху и мне, и мы с этим вполне справлялись. После окончания боев очередные тридцать раненых заняли место на соломенных подстилках на полу перевязочного пункта. А до того мы своевременно успели эвакуировать бойцов, получивших ранения накануне. Чтобы получить безупречный сектор обстрела, мы убрали сотни трупов красноармейцев, лежавших на снегу перед нашими позициями.

В предвечерний час из Малахово поступило донесение: «Прорыв крупных сил вражеской пехоты на участке 1-го батальона 58-го пехотного полка вблизи населенного пункта Раминца. Силами остатков 3-го батальона 18-го пехотного полка предпринята контратака. Вклинение блокировано. Командир батальона капитан Грамински погиб. Новым командиром назначен капитан Ноак».

Значит, наш родной батальон опять был брошен в самое пекло! И вот теперь Ноак стал шестым командиром батальона за последние четыре недели: Нойхофф, Кагенек, Ламмердинг, Бёмер, Грамински и Ноак.

Это был последний посыльный, которому пришлось днем добираться из Малахово в Гридино. На следующий день, 15 января, неприятель оборудовал крупные опорные пункты в лесах справа и слева от нас и теперь полностью контролировал коммуникации, ведущие в тыл. Теперь мы отваживались отправлять связных и эвакуировать раненых в Малахово только с наступлением темноты. Но даже и тогда мы не были до конца уверены, что дорога не заблокирована русскими. Это было очень неудобно. У нас в Гридино не было своей полевой кухни, и всю еду приходилось доставлять из Малахово только после того, как стемнеет. Раненых и погибших эвакуировали по ночам, когда температура падала до 45 градусов мороза. Каждая такая отправка представляла собой утомительную, нервную поездку в неизвестность.

Этой ночью мы получили подкрепление: к нам прибыли военнослужащие из строительных рот, железнодорожных частей и даже музыканты из полкового оркестра. Теперь на передовую отправляли каждого, у кого имелась пара еще не отмороженных ног и пара рук, способных держать оружие. Эти так называемые «бойцы» не имели абсолютно никакого боевого опыта, а многие из них плохо представляли себе, как обращаться с оружием.

Ранним утром, когда было еще совсем темно, русские снова пошли в атаку. У инженеров, геодезистов, топографов, каменщиков, строителей и других высококвалифицированных в своей области специалистов не было ни малейшего шанса. Поскольку у них не было единственной квалификации, необходимой для того, чтобы выжить на фронте: боевого опыта. В то время как мы, сделав в темноте несколько выстрелов по русским, быстро отскакивали в сторону и меняли позицию, новички оставались на одном и том же месте и продолжали смело стрелять в темноту. Несколько очередей из вражеского автомата, и с ними было покончено. Когда забрезжил рассвет 16 января, у нас совершенно не осталось сил, чтобы убрать горы трупов красноармейцев, громоздившиеся перед нашими позициями. Но при пересчете нашего пополнения, прибывшего всего лишь 12 часов тому назад, выяснилось, что из прибывших 130 человек 84 также погибли.

Над полями сражений у деревни Гридино быстро пролетел еще один сумрачный день, незаметно перешедший в короткие вечерние сумерки. По крайней мере, теперь у нас было побольше топлива для наших керосиновых ламп. Какие-то находчивые пехотинцы открыли, что бензин, смешанный с поваренной солью, дает хоть и тусклый, но все-таки видимый свет. Это было лучше, чем совсем ничего. При тусклом мерцании ламп, заправленных этой смесью бензина и соли, мы делали переливание крови, проводили операции и перевязывали раненых.

17 января мне на смену прибыл молодой военврач. Он рассказал, что полковник Беккер тяжело заболел. Вечером мы с Генрихом отправились назад в Малахово. Сегодня на фронте царило относительное затишье, и мы надеялись добраться до деревни, не встретив по пути русских.

Преодолев без всяких происшествий половину пути, мы заметили, что по узкой дороге нам навстречу движется санная упряжка, на санях сидело пятеро солдат. Мы были уверены, что со стороны Малахово не могут ехать русские. Но очевидно, у этих пятерых солдат возникли сомнения относительно того, что мы немцы. Взяв оружие на изготовку, они остановились, немного не доехав до нас, и крикнули:

– Пароль!

– Франкфурт! – ответил я, так как такой пароль был накануне. Мы надеялись, что они разрешат нам подойти ближе, и тогда мы смогли бы им объяснить, что нам еще не успели передать сегодняшний пароль. Однако один из этой пятерки крикнул:

– Руки вверх!

Мы медленно подняли руки вверх и оказались пленниками наших парашютистов-десантников. Направив свои автоматы нам в живот, они приказали нам сесть в сани и повернули назад в Малахово. Правда, когда я бросил им в лицо типично немецкое грубое ругательство, показалось, что они были готовы допустить, что мы настоящие немцы и их боевые товарищи из Гридино. Во всяком случае, они уже не так воинственно угрожали нам с Генрихом своими автоматами. Прибыв в Малахово, они отвели нас к своему командиру, который меня знал и принес тысячу извинений за недоразумение. Но мы со своей стороны могли бы тоже искренне поблагодарить его за поездку в санях. Это было гораздо приятнее, чем шагать пешком по заснеженной дороге.

Потом мы отправились сначала к полковнику Беккеру. У него оказалось сильное левостороннее воспаление легких, и его состояние было очень серьезным. Я обещал завтра утром снова зайти к нему и еще раз внимательно осмотреть.

Когда я, стараясь не шуметь, прошмыгнул на командный пункт 3-го батальона, мои старые товарищи встретили меня богатырским храпом. Но Ноак и престарелый оберштабсарцт Вольпиус, которого в мое отсутствие каким-то ветром опять занесло в наш батальон, сердечно встретили меня. Я крепко пожал им руки, выпил кружку воды из растопленного снега и с огромным удовольствием опустился на любезно предоставленный соломенный тюфяк. Мне надо было прежде всего хорошенько выспаться, чтобы ужасы, пережитые в Гридино, стерлись из моей памяти.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.