ГОДЫ ИДУТ...
ГОДЫ ИДУТ...
Осенью 1838 года вместе с семьей Пушкиных Александра Николаевна вернулась в Петербург. Надо полагать, что она, как и тетушка Загряжская, уговаривала сестру ускорить их возвращение. Недаром Наталья Ивановна говорит, что «старшая несомненно больше всех виновата». Скучная, однообразная жизнь в Заводе, после того как прошли первые месяцы тяжелых переживаний, тяготила ее. А тут еще Екатерина Ивановна обещала ей свою протекцию — устроить ее фрейлиной во дворец. И, вероятно, главной притягательной силой был Россет: быть может, не совсем еще угасли у нее надежды связать с ним свою судьбу.
За 1838—1851 годы сохранилось не так много писем Александры Николаевны, некоторые из них посвящены только денежным вопросам. Положение фрейлины обязывало, приходилось выезжать, бывать на дворцовых приемах, следовательно, нужны были туалеты, а денег не было.
Александра Николаевна всецело зависела от брата, который должен был высылать причитающуюся ей долю доходов с гончаровских предприятий, но всегда задерживал. Не получая аккуратно своего содержания (иногда задолженность достигала трех тысяч), Александра Николаевна, естественно, делала долги, и это ее очень мучило. Тетушка, конечно, помогала, но, видимо, недостаточно, ее главной заботой была семья Пушкиных.
Первое дошедшее до нас письмо Александры Николаевны относится к осени 1838 года.
«24 ноября 1838 г. (Петербург)
Впервые я хочу тебя побаловать и пишу на такой красивой бумаге, но не каждый раз у тебя будет такой праздник. Я еще не исполнила твоего поручения касательно бумаги в английском магазине. Я там, конечно, была, но так как я была слишком занята своей дражайшей персоной, твоя совершенно вылетела у меня из головы. А теперь я хочу подождать, когда у нас будет экипаж, чтобы мне совершать свои поездки, потому что платить 20 рублей слишком дорого.
Скажи, пожалуйста, в каком положении дело Доля, я уверена, что ты и с места не сдвинулся. Ну же, расшевелись немножко и скажи, что там делается: мне не терпится знать результат. Поблагодари хорошенько твою жену и свояченицу за их заботы о Доля, она очень этим тронута, недавно она нам писала. Бога ради, дорогой брат, устрой ее замужество, Бог тебя возблагодарит за это доброе дело.
Как поживает наследник? Процветает?
Мы ведем сейчас жизнь довольно тихую. Таша никуда не выходит, но все приходят ее навестить и каждое утро точат у нас лясы. Что касается меня, то я была только у Мари Валуевой, Карамзиных и Мещерских. Со всех сторон я получаю приглашения, но мне пока не хочется выезжать, да и туалетов у меня еще мало.
Прошу тебя, дорогой и добрый Дмитрий, уплатить мне к празднику 1160 рублей, что ты мне остался должен. Деньги у меня кончаются, и я еще не все сделала, что мне нужно. Пожалуйста, не откажи, мне очень нужно. Теперь к 1 января ты уже сделал все распоряжения, можем ли мы обратиться к другу Носову? В этом случае снабди нас рекомендательным письмом к молодому человеку и дай его адрес, так как я уже его забыла.
Целую нежно тебя и жену, передай привет твоей свояченице. Таша ко мне присоединяется. Ради Бога, пришли 1160 рублей, я боюсь наделать долгов. Крепко целую Доля, я рассчитываю ей написать на днях. Что с моей лошадью, есть ли надежда ее продать?»
Конец ноября. Уже месяц, как сестры живут в Петербурге. За это время Александра Николаевна, видимо, только один раз была с визитом у Карамзиных, а также у Мещерских и дочери Вяземских, Валуевой, ее приятельницы. Была одна, без Натальи Николаевны.
Екатерина Ивановна заранее подготовила почву, и назначение Александры Николаевны фрейлиной к императрице состоялось очень быстро — уже в январе 1839 года. Самый факт появления при дворе имел для Гончаровой большое значение: Александра Николаевна получала определенное положение в великосветском обществе. И то, что императрица подошла к ней на балу и великий князь разговаривал с нею, значило для нее очень многое: этим подтверждалась безупречность ее репутации.
(Январь 1839г. Петербург)
«Я полагаю, что ты уже вернулся, дорогой Дмитрий, и получил мои послания. Умоляю тебя, будь великодушен, пришли мне, пожалуйста, остальные 660 рублей и напиши, каким образом ты предполагаешь нам выплачивать деньги каждого первого числа месяца. Таше они также нужны, а мы не решаемся обратиться к Носову, так как в прошлый раз он это сделал очень неохотно. Если ты можешь продать мою серую лошадь, сделай это, я тебя прошу. Пошли даже ее в Москву, если нет покупателя поблизости. Мне очень нужны деньги, я наделала много долгов, и так как я бываю теперь в большом свете, у меня много расходов. Графиня Строганова вывозит меня всюду; я уже была на нескольких балах, в театре и прошу тебя верить, что я в высшей степени блистательна. Недавно великий князь Михаил оказал мне честь, подошел ко мне и разговаривал со мною. Таким образом, ты видишь, что я должна поддержать свое положение в свете и вынуждена тратиться на туалеты.
Крепко целую тебя, дорогой братец, а также твою жену. Я надеюсь, что ты не задержишься с присылкой денег. Ради Бога, также распорядись касательно выплаты по первым числам. Самый нежный поцелуй моему маленькому племяннику».
(Конец января 1839 г. Петербург)
«Дорогой Дмитрий, я в состоянии тебе написать только пару слов, так как совершенно измучена. Вот уже два дня как я танцевала — позавчера у Кочубеев, а вчера у Бутурлиных. На балу у Кочубеев я видела их величества. Императрица соблаговолила подойти ко мне и была очень любезна. Я еще не была при дворе, жду, когда мне назначат день.
Перейдем теперь к вещам самым для меня интересным. Когда же ты пришлешь мне деньги? Меня терзают со всех сторон, мне надо сделать придворное платье, я наделала долгов. В конце концов я больше не могу. Любезный брат, ради Бога, выведи меня из затруднения, пришли 660 рублей, потом 375 январских и столько же за февраль. Мы уже накануне 1-го числа, и я опасаюсь, что ты пришлешь только январские деньги, что нас совсем не устроит. Таша также просит тебя прислать то, что ей причитается. Надеюсь, ты не рассердишься на меня за мою надоедливость, но я так боюсь запутаться в долгах, уже целый месяц я сижу без гроша. Бога ради, пришли мне всю сумму сразу. Что касается лошади, то Нина тебе, вероятно, говорила о моих условиях. Если ты хочешь мне прислать сначала 400, я тебе ее уступаю. Но если ты будешь тянуть с деньгами, мне нет никакой выгоды тебе ее отдавать.
Прощай, дорогой и добрейший братец, не сердись на меня за мою просьбу. Крепко тебя целую, тысячу приветов твоей жене. Что поделывает мальчуган? Нежный поцелуй Доля».
Как мы уже упоминали, до нас дошло письмо без подписи от 10 апреля 1839 года к Екатерине Дантес за границу. Уже отсутствие подписи указывает на то, что это было лицо, близкое семье Гончаровых. Почти наверное можно сказать, как мы уже предположили, что это была Нина Доля.
«Александрина получила шифр (вензель императрицы, который фрейлины прикалывали к придворному платью) по просьбе тетки-покровительницы. Александрина сделала свой первый выход ко Двору в Пасхальное утро. Она выезжает и бывает иногда на балах, в театре, но Натали не ездит туда никогда».
Первое время Александра Николаевна, видимо, с удовольствием бывала в обществе и танцевала на балах. «Мадемуазель Александрина всю масленицу танцевала, — пишет брату в недатированном письме Наталья Николаевна. — Она произвела большое впечатление, очень веселилась и прекрасна как день».
Вечерами сестры часто бывали у тетушки Местр, жившей, как мы уже говорили, этажом выше.
19 сентября 1839 года Ксавье де Местр писал князю Д. И. Долгорукову: «Вечера мы проводим в семейном кругу. Часто две племянницы моей жены — г-жа Пушкина и ее сестра приходят дополнить наше небольшое общество. Первая из них, вдова знаменитого поэта, очень красивая женщина, а сестра ее, хотя и не так одарена природою, однако тоже весьма хороша».
Это очень интересное замечание о внешности Александры Николаевны, которую почему-то было принято считать некрасивой. Мнение Местра как художника безусловно заслуживает внимания.
Ну а Аркадий Россет? В письмах Александры Николаевны он никак не упоминается, но они, вероятно, встречались в обществе, главным образом у Карамзиных и Валуевых, где она часто бывала и одна, без Натальи Николаевны. В 1841 году, когда Пушкина с детьми и Александра Николаевна были в Михайловском, Вяземский писал им туда:
«13 июня 1841
...Вчера всевозможные Петры обедали у Валуевых... Хотя Россетый и не Петр, но все-таки считаю не излишним доложить, что и он изволил кушать и даже выпил одну рюмку шампанского, задумавшись с глазами навыкате, и произнес какое-то слово вполголоса. Мне послышалось: Александ... Впрочем, удостоверить не могу».
«9 июля 1841
...Аркадий Осипович Россети очень был тронут нежным воспоминанием одной персоны (тут другая из вышереченных сестриц изволила затянуться пахитоской и сказать: как он мил, этот Аркаша!)»
Вяземский пишет в свойственной ему развязно-шутливой манере и потому трудно сказать определенно, продолжалось ли ухаживание Россета или уже все было кончено? Полагаем, что за два года, прошедшие со времени возвращения Александры Николаевны в Петербург, Россет имел возможность объясниться окончательно, но он этого не сделал. Вначале Александра Николаевна, возможно, надеялась, что ее новое положение фрейлины будет импонировать Россету. К тому же после двухлетнего пребывания в деревне она, несомненно, расцвела, похорошела (недаром сама о себе говорила: «Я в высшей степени блистательна»). Но... видимо, прежнее чувство Россета уже не вернулось, и отношение его было только дружественным, с легким оттенком ухаживания. Для нас в данном случае важно, что строки Вяземского являются подтверждением слов Натальи Николаевны о когда-то бывшем увлечении Россета ее сестрой.
Несколько писем Александры Николаевны касаются, в основном, бесконечных просьб о деньгах, мы их здесь опускаем. Выезды и туалеты требовали больших средств, одно придворное платье стоило 1400 рублей. Екатерина Ивановна подарила ей отрез бархата стоимостью 500 рублей, но его надо было вышить, очевидно, золотыми нитками, и нехватало еще 900 рублей. Иногда нужда чувствовалась особенно остро. «Писать все подробно было бы слишком долго, - жалуется Александра Николаевна, — но в конце концов я буду вынуждена ходить в костюме Евы. Мне стыдно перед прачкой, которая насмехается над моим бельем. Вот до чего я дошла». Но сестры делились друг с другом последней копейкой, об этом говорится не раз в их письмах. «Положение Саши еще более критическое, чем мое, — писала Наталья Николаевна в 1843 году, — и совершенно в порядке вещей, что я ей отдавала все, что мы получали от тебя. Таким образом, с июля 42 по июль 43 я не получала ни копейки из тех денег, что ты нам присылал. Сумма довольно круглая, достигающая 1500 рублей; ты понимаешь, какой помощью она была бы мне сейчас».
В 1842 году Александра Николаевна шутливо писала брату из Михайловского: «Не подумай, любезный братец, что, очутившись в деревне, наслаждаясь прекрасной природой, вдыхая свежий воздух, и даже необыкновенно свежий воздух полей, — что я когда-либо могла забыть о тебе. Нет, твой образ, в окладе из золота и ассигнаций, всегда там, в моем сердце. Во сне, наяву, я тебя вижу и слышу; не правда ли, как приятно быть любимым подобным образом, разве это не трогает твоего сердца? Но в холодной и нечувствительной душе, держу пари, мой призыв не найдет отклика. Ну, в конце концов, да будет воля Божия»
Постоянная задержка с деньгами приводила в отчаяние Александру Николаевну, она часто писала брату резкие и раздраженно-иронические письма, но тем не менее она любила его, и всякое проявление теплых чувств с его стороны трогало ее до глубины души.
«8 ноября (1840 или 1841 г.)
Как только я получила твое письмо, дорогой, добрейший друг Дмитрий, я поспешила исполнить твое поручение и сегодня утром послала тебе материю, и очень счастлива, что могла оказать эту небольшую услугу тебе и твоей жене. Я очень огорчена, узнав, что она по-прежнему больна, надеюсь, однако, что ее недомогание продлится недолго и сейчас она уже здорова.
Мы должны поблагодарить тебя, любезный брат, за две приятные недели, что ты дал нам возможность провести с тобой. Не могу тебе сказать, какую пустоту мы почувствовали после твоего отъезда. Первые дни, когда мы расстались с тобой, мы бродили как неприкаянные, и с каким-то ужасом я входила в комнату, где ты жил. Мне так хочется, чтобы твои дела заставили тебя еще раз приехать в Петербург, и тогда ты хоть немного продлил бы пребывание здесь.
Я так счастлива, что могу не употреблять слово «деньги» в моем послании и не думать о них некоторое время. Ты пишешь, что до января месяца не ждешь от нас писем. Возможно, что наша возлюбленная сестрица лень и помешала бы нам сделать это, но твое нежное, сердечное письмо так меня тронуло, что вот результат. Мы иногда бываем обе, и Таша и я, в таком тоскливом настроении, что малейшее проявление интереса к нам со стороны близких так живо чувствуется: поверь мне, ты имеешь дело не с неблагодарными сердцами.
Образ жизни наш все тот же: вечера проводим постоянно наверху или бываем у Мари Валуевой, или Карамзиных. Завтра, однако, я иду на первый бал, что дают при дворе. Признаюсь тебе, это меня не очень радует, я так отвыкла от света, что мне ужасно не хочется туда идти. Просто грустно и только. Весь верхний этаж благодарит тебя за память и шлет тысячу приветов. Ты не забыл, дорогой брат, послать одеколон Нине, она уже получила его? У нас уже три дня как установилась настоящая зима и даже очень холодно.
Как нашел ты своих мальчуганов, были ли они рады тебя увидеть? Доволен ли Митя своим костюмчиком?
Прощай, дорогой и добрый брат, целую тебя так же нежно, как и люблю, а также твою жену и племянников. Таша нежно тебя целует, она напишет тебе в другой раз, сейчас она в самом мрачном расположении духа».
По этому письму чувствуется, как рады были Наталья Николаевна и Александра Николаевна приезду брата. И не только, вернее, не столько потому, что он уплатил их долги и, очевидно, оставил еще какую-то сумму, но им действительно очень не хватало его теплых родственных чувств, на которые они так живо откликнулись. И на Дмитрия Николаевича, очевидно, встреча с сестрами, трудное положение двух одиноких женщин с большой семьей произвела впечатление, и он по возвращении тотчас же написал им нежное, сердечное письмо, что, вероятно, было не в его обычаях... Дмитрий Николаевич пробыл в Петербурге две недели. Он ездил с сестрами в театр, бывал с ними у тетушки Загряжской, у Андрея Муравьева, но нельзя не отметить, что, когда сестры однажды собрались вечером поехать к Карамзиным, Дмитрий Николаевич остался дома. Его не пригласили или он не захотел поехать?..
Настроение у Александры Николаевны грустное. В одном из писем 1841 года к Наталье Ивановне Фризенгоф Наталья Николаевна писала (письмо это приведено нами в первой части), что, заглянув в самые сокровенные уголки своего сердца, она может сказать о себе, что никем не увлечена, и то же ей говорит и сестра, хотя у них и есть поклонники.
«...Дети с 6 часов пошли на свой урок танцев, брат вышел куда-то, а мы остались вдвоем, читали каждая в своем углу. Нами овладела такая черная меланхолия, что я готова была плакать весь вечер. Что касается Саши, то ее и голоса почти не слышно. Что это — предзнаменование несчастья или счастья? Будь что будет, во всяком случае — да будет воля Божия». Эти слова еще раз подтверждают наше предположение, что роман с Россетом был уже кончен. Но были ли другие серьезные поклонники? В письме от 5 октября 1844 года Александра Николаевна пишет о каком-то Персе. «Ты меня спрашиваешь, дорогой брат, какие у меня новости о П. Увы! Никаких! Однако я видела однажды летом сестру прекрасного Перса, и если верить ее прекрасным словам, то чувства ее брата ни в чем не изменились. Что касается меня, то я стараюсь об этом больше не думать, чтобы не обмануться в своих надеждах. Пусть все будет как Бог даст».
Кто скрывается под прозвищем «Перс»? Не Россет ли это? (Россеты были итальянского происхождения, смуглые, может быть, поэтому Аркадий Осипович и носил такое прозвище.) И не Александру ли Осиповну встретила она, и та заверяла ее в чувствах брата?
Осенью 1843 года пришло известие о смерти Екатерины Николаевны. Как мы уже говорили, реакция сестер на это печальное событие была очень сдержанной. «Нашей бедной Катерины нет больше на свете, помолимся за нее» — это все, что пишет по этому поводу Александра Николаевна. В письмах ее к Дмитрию Николаевичу за 1838—1843 годы мы не находим ни одного упоминания об этой сестре, о получении от нее писем. Это знаменательно. Писала ли ей Александра Николаевна? Возможно, но очень редко, может быть, 2—3 письма за все эти годы. Екатерина Николаевна постоянно жаловалась брату на то, что сестры ей не пишут. Но эта смерть, несомненно, заставила Наталью Николаевну и Александру Николаевну еще раз пережить прошлое: и детские, и юные девичьи годы, и трагедию 1837-го...
Как мы уже знаем, летом 1844 года Наталья Николаевна вторично вышла замуж, и Александра Николаевна с искренней радостью восприняла это событие. Она понимала, как Наталья Николаевна была одинока, как ей трудно было справляться с такой большой семьей: мальчики подрастали, им нужна была мужская поддержка. Брак этот должен был принести и известную материальную обеспеченность, сестра так страдала от постоянного безденежья и непосильных забот о том, как дать образование детям.
Александра Николаевна осталась в доме сестры и прожила у нее восемь лет, вплоть до своего замужества в 1852 году. Но ничто не изменилось в ее характере, возможно, даже неустроенность своей собственной судьбы еще больше ожесточила ее.
«Я в таком мрачном настроении, — пишет Александра Николаевна 10 апреля 1846 года, — в таком глубоком сплине, что я покидаю тебя, дорогой Дмитрий, чтобы не очень докучать тебе». «Что касается меня, то я живу и прозябаю как всегда, — читаем мы в письме от 8 ноября 1847 года.— Годы идут и старость с ними, это печально, но верно. Ничто не вечно под луною, и все иллюзии исчезают».
В первой части было приведено письмо Александры Николаевны, в котором она говорит о благородном сердце и прекрасных достоинствах Ланского. Казалось бы, любя Наталью Николаевну, она должна была бы поддерживать с ним если не дружеские, то хотя бы спокойные, ровные отношения. Но как мы знаем, этого не произошло. Ревнуя сестру к ее мужу, она стала чуть ли не враждебно относиться к Ланскому.
Арапова пишет в своих воспоминаниях, что тетка якобы настраивала детей Пушкина, в особенности Машу, против отчима. Но мы не находим отражения таких отношений в письмах Натальи Николаевны, и сама же Арапова говорит: «С полным доверием поручила она честной, благородной душе участь своих детей, для которых ее избранник неизменно был опытным руководителем, любящим другом. Слово «отец» нераздельно осталось за отошедшим. «Петр Петрович» — был он для них прежде, таким и остался навек. Но вряд ли найдутся между отцами многие, которые бы всегда проявляли такое снисходительное терпение, которые так беспристрастно делили бы ласки и заботы между своими и жениными детьми».
Мы полагаем, что недоброжелательный отзыв Александры Петровны о тетке основывается на том, что та постоянно читала ей наставления: она росла трудным, избалованным ребенком и причиняла много огорчений и тревог Наталье Николаевне, и, конечно, Александра Николаевна со свойственной ей страстностью вмешивалась в воспитание Азиньки (так звали девочку в семье). Что касается детей Пушкина, то, мы уже говорили, добрые, хорошие отношения с отчимом они сохранили до конца его жизни, а он после смерти Натальи Николаевны даже растил ее внуков.
Ланской ради жены терпеливо относился к причудам и выпадам свояченицы. Посылая подарки жене, он неизменно делал подарок и Александре Николаевне. Наталья Николаевна писала мужу, что внимание к сестре ее трогает гораздо больше, чем к ней самой.
«Сашинька просит тебя поблагодарить за твое любезное к ней внимание; она, кажется, была тронута теми строками, что ты адресуешь ей в моем письме, она надеется, что ты на нее не рассердишься за то, что она сама тебе не пишет, но ты ведь знаешь, что для ее самых обязательных писем я служу ей секретарем, поэтому и здесь я снова являюсь передатчиком ее чувств, что я и делаю»
Но все же иногда Наталье Николаевне удавалось заставить сестру приписать несколько строк к ее письму:
«23 июня 1849
Несмотря на мою непреодолимую лень, я все же хочу приписать несколько слов к письму Таши, чтобы поздравить вас с днем ангела, пожелать вам счастья, благополучия, здоровья, а также поблагодарить за добрые слова в мой адрес в ваших письмах. Тысячу раз благодарю вас, верьте моей искренней преданности.
А. Г.»
Начало первой фразы весьма нелюбезно, и поэтому слова об «искренней преданности» — не более как вежливая формула, обычно употреблявшаяся тогда в конце писем. Видимо, приписка эта была сделана по настоянию Натальи Николаевны, но Александра Николаевна не преминула дать понять, что ей не хочется этого делать.
Наталья Николаевна очень страдала от этого семейного разлада. Она всячески старалась примирить сестру с мужем. Приведем несколько отрывков из ее писем.
«13 июня1849
...Я прочитала Саше часть письма, которая ее касается. Она была очень тронута и очень тебя благодарит; я ее знаю, она теперь более благосклонно настроена. Увы, что ты хочешь, невольно я являюсь немножко причиной ее отчуждения в отношении тебя, что туг поделаешь: раньше я принадлежала только ей, а теперь тебе и ей. Не может быть, чтобы в глубине сердца она не отдавала тебе должное, не ценила благородство твоего характера».
«13 июля 1849
...В конце концов можно быть счастливой, оставшись в девушках, хотя я в это не верю. Нет ничего более печального, чем жизнь старой девы, которая должна безропотно покориться тому, чтобы любить чужих, не своих детей, и придумывать себе иные обязанности, нежели те, которые предписывает сама природа. Ты мне называешь многих старых дев, но проникал ли ты в их сердца, знаешь ли ты, через сколько горьких разочарований они прошли и так ли они счастливы, как кажется...»
«26 июля 1849
...Ты, может быть, опять скажешь, что я неправа, что женщина может быть счастлива не будучи замужем. И все-таки нет, я убеждена в обратном. Это значило бы изменить своему призванию. Как бы ни была окружена она привязанностью — главной у нее не будет, и ничто не может заполнить пустоту, которую оставляет любовь. Потеря всякой надежды на чувство ожесточает характер женщины. Печально пройти по жизни совсем одной».
«6 августа 1849
...Я передала твою благодарность Саше. Вот уже неделя, как она в плохом настроении, я редко слышу звук ее голоса. Так что, как видишь, твое присутствие в этом случае не имеет значения. Она всегда была такая, даже в те времена, когда ей было семнадцать лет и все будущее было перед нею».
«10 сентября 1849
...Что мне доставило огромное удовольствие, это твое внимание к моей сестре. Как я была бы счастлива, если бы в вашей совместной жизни, когда ты вернешься, было бы больше согласия, чем раньше. Лишь бы она могла выбросить из головы мысль, что ты когда-нибудь имел что-либо против нее, и понять, что ты питаешь к ней только привязанность. Самое мое горячее желание, чтобы она была справедлива к тебе и ценила благородство твоего сердца, и здесь я надеюсь на время и на Бога. Невозможно, чтобы в конце концов она не убедилась, что твоя душа не способна к ненависти. Во всяком случае я полагаю, что ее немножко ревнивый характер страдает от того, что моя любовь к ней теперь разделена — ей нужна горячая привязанность, и если провидению будет угодно, как я о том молюсь, даровать ей счастливое замужество, счастье сгладит неровности ее нрава и даст возможность проявиться ее многим хорошим качествам».
«14 сентября 1849
...Сашинька просит передать тебе тысячу приветов. Бог мой, как я была бы счастлива, если бы вы были хороши друг с другом, все будет зависеть от первой встречи; я от души молюсь Богу, чтобы не было никакого злопамятства с обеих сторон. Вы оба хорошие люди, с добрейшими сердцами, как же так получается, что вы не ладите. Это одно печалит меня, но в конце концов я говорю себе, что счастье не может быть полным».
Как вся Наталья Николаевна тут, в этих письмах! Без любви, без материнства женщина не может быть счастлива, это значило бы изменить своему призванию. Это воплощение женственности, несомненно, и вызвало такую безграничную, самоотверженную любовь к ней Пушкина, нашедшего в ней свой идеал жены и матери своих детей. И Наталья Николаевна оказалась права: впоследствии замужество и материнство изменили характер Александры Николаевны, принесли ей то счастье, о котором она так мечтала.
В одном из писем Ланскому за 1849 год Наталья Николаевна пишет, что получила письмо от Фризенгофов, в котором они сообщают, что весною 1850 года собираются в Россию, «чтобы провести целый год со стариками». Это намерение осуществилось. Приехала ли Наталья Ивановна уже больная или заболела в России, мы не знаем, но осенью 1850 года она скончалась и была похоронена в Петербурге в Александро-Невской лавре.
Родилась она в России, в Тамбове. Очевидно, была чьей-то незаконной дочерью, но чьей? По одним данным, она носила фамилию Ивановой, по другим — Соколовой, третьи считали ее дочерью Ивана Александровича Загряжского, четвертые — даже незаконной дочерью Александра I (А. Н. Раевский пишет, что в замке Фризенгофов в Бродзянах сохранилось такое предание) и, наконец, дочерью самого Ксавье де Местра. Раевский во время своего посещения Бродзян в 1938 году, сравнив портреты Ксавье де Местра и Натальи Ивановны, нашел между ними сходство и решил, что она его дочь, а фамилия Иванова (и отчество Ивановна) дана по крестному отцу, как тогда было принято делать в отношении внебрачных детей. Такого мнения раньше придерживались и мы.
Но внимательно рассмотрев имеющиеся в музеях страны портреты Натальи Ивановны и Ксавье де Местра, мы не нашли такого сходства. Исследователям пока так и не удалось установить, чья же она дочь.
Наиболее вероятно, что Наталья Ивановна была незаконной дочерью Александра Ивановича Загряжского (сына Ивана Александровича Загряжского). Если это так, то она приходилась племянницей сестрам Загряжским и двоюродной сестрой сестрам Гончаровым — отсюда их близкая дружба. Поэтому не случайно Густав Фризенгоф в письме к брату Адольфу называет Софью Ивановну тетей.
Мы были на кладбище Александро-Невской лавры в Ленинграде и разыскали надгробие Натальи Ивановны с очень интересной надписью. Там значится: «Фризенгоф Наталья Ивановна, урожденная Загряжская. Баронесса Фризенгоф, родилась 7 августа 1801 года. Скончалась 12 октября 1850 года».
Урожденная Загряжская! Старики Местры были, несомненно, религиозными людьми и вряд ли стали бы лгать на надгробной надписи, указывая чужую фамилию...
А. И. Загряжский жил в имении Кариан, под Тамбовом. Свидетельство о рождении Натальи Ивановны тоже дано в Тамбове. Когда умер А. И. Загряжский, он оставил большое состояние, которое было разделено между тремя сестрами. Получив после брата наследство, Софья Ивановна вскоре вышла замуж за Местра. А наследство действительно было солидное: судя по материалам гончаровского архива, доля каждой из сестер оценивалась в 300 ООО рублей! После брата, видимо, осталась его дочь, родившаяся у неизвестной нам женщины, и бездетные Местры взяли девочку к себе. Но, очевидно, не удочерили в законном порядке, так как в брачном свидетельстве она значится Ивановой. Почему? Сделаем еще одно предположение. Прежде всего, Местры, может быть, надеялись, что у них будут еще и свои дети, но главное, тогда из наследства пришлось бы выделить известную долю и дочери Александра Ивановича, а этого, по-видимому, все сестры не хотели. Однако, мы полагаем, что Софья Ивановна дала за своей воспитанницей хорошее приданое.
Но тут возникает еще один вопрос: даты на надгробии. Если судить по надписи, то Наталье Ивановне в 1836 году, когда она вышла замуж за Фризенгофа, было 35 лет, а ему... 29! Странный брак...
В молодости Наталья Ивановна была, видимо, интересной девушкой. Местры долгое время жили в Италии. Там ее окружала масса поклонников, среди которых были и русские, путешествовавшие в то время по Италии, так, например, князь Петр Мещерский, поэт В. А. Жуковский, посвятивший ей стихотворение «Поляны мирной украшение», которое и записал ей в альбом. Золотая молодежь, окружавшая Наталью Ивановну, даже образовала специальный «орден» поклонников русской красавицы. В Италии она встретила и Густава Фризенгофа.
Отец барона Густава Фогеля фон Фризенгофа, Ян Фогель Фризенгоф, жил в Вене (умер в 1812 году). По некоторым сведениям, его семья происходила из Эльзаса; Ян Фогель в свое время переехал на службу в Австрию и там получил от австрийского императора наследственный титул барона. Эльзасские корни Фризенгофов очень интересны: в Эльзасе жили Дантесы. Не были ли эти семьи знакомы еще в давние времена, и не этим ли объясняется, как мы увидим далее, что Фризенгофы принимали у себя в Вене Жоржа Дантеса и Екатерину Николаевну?
Густав Фризенгоф родился в Вене в 1807 году. В 1828 году окончил юридический факультет Венского университета и в 1830 году, путешествуя по Италии, познакомился с Натальей Ивановной. Фризенгоф получает сначала назначение в посольство в Дрездене (Саксония), а через три года на должность атташе — в австрийское посольство в Неаполе. Местры долго путешествовали по Италии, а с 1832 года жили в Неаполе, таким образом, Фризенгоф встречался с их воспитанницей в течение пяти лет, прежде чем сделал предложение. Свадьба состоялась в Неаполе в 1836 году.
В 1839 году Густав Фризенгоф получает место в австрийском посольстве в Петербурге, Местры и Фризенгофы едут в Россию. Путешествуя за границей, они постоянно поддерживали связь с Екатериной Ивановной Загряжской и были в курсе всех петербургских событий. По приезде, как мы уже говорили, Местры поселились в одном доме с семьей Пушкиных и Александрой Николаевной. Там ли жили Фризенгофы или отдельно в посольском доме, пока выяснить не удалось. Но несомненно одно: в это время установились тесные дружеские отношения Натальи Николаевны, и особенно Александры Николаевны, с Натальей Ивановной Фризенгоф. В письмах к брату Адольфу за 1839—1841 годы Густав Фризенгоф часто упоминает об их встречах с обеими сестрами.
В 1841 году, как мы упоминали, Фризенгоф был отозван в Вену, и, видимо, до 1850 года супруги не возвращались в Россию, хотя, возможно, и приезжали навестить стариков Местров. Очевидно, в середине или конце 40-х годов Фризенгоф вышел в отставку.
В 1850 году, приехав погостить в Россию, Фризенгофы жили у Местров, и после смерти Натальи Ивановны Густав остался у них. В августе 1851 года скончалась Софья Ивановна. Старик Местр был уже тогда серьезно болен.
После смерти жены Фризенгоф стал постоянно бывать в доме Ланских. Вот что пишет он брату.
«...Ты знаешь, что обе сестры Гончаровы, начиная с первого нашего пребывания здесь (в Петербурге), стали нашими — Натальи и моими — близкими приятельницами и что у нас была, в особенности к Александрине, большая симпатия, вызванная оценкой ее характера. Когда моя Наталья перед своей смертью переехала в город, Александрина, у которой было больше свободного времени, была ее постоянной собеседницей, а в последние печальные дни и ее неутомимой сиделкой. Естественным последствием этих предшествовавших событий было то, что в течение целой зимы я охотнее всего бывал у Ланских и находился преимущественно в общении с Александриной, с которой одной во всем Петербурге я мог сколько угодно говорить о своей Наталье — наша тетушка от этого уклонялась — и находил утешение и поддержку».
А. В. Исаченко в статье «Родственники Пушкина в Словакии», где был впервые опубликован отрывок из этого письма (оригинал не датирован), относит его к марту 1852 года. Мы полагаем, что оно было написано гораздо раньше. Этим письмом, как говорится в статье, Фризенгоф извещал своего брата о вторичной женитьбе. Свадьба состоялась 6 апреля 1852 года, и не может быть, чтобы Фризенгоф писал о том брату чуть ли не накануне. В архиве Фризенгофов в ИРЛИ есть письмо Александры Николаевны от 4/16 января 1852 года к Адольфу Фризенгофу, в котором она пишет, что, вступая через несколько месяцев в их семью, она хотела бы напомнить ему, что когда-то давно они познакомились у тетушки Загряжской, что, может быть, он помнит об этом, и они встретятся как старые знакомые. (Отметим, кстати, что Адольф Фризенгоф приезжал в Россию, надо полагать, в период 1834—1836 годов и, возможно, был знаком с Пушкиными, которых мог встретить у Загряжской.) Принимая во внимание привязанность Адольфа к Густаву и к его сыну Григорию (от первой жены), Александра Николаевна выражает надежду, что частицу этого чувства он перенесет и на нее, которая волею провидения предназначена заменить им ту, что ушла от них и которую она сама нежно любила. В заключение Александра Николаевна говорит, что одобрение выбора Густава будет иметь для нее огромное значение.
Письмо это, как пишет Александра Николаевна, является дополнением к посылаемому одновременно письму Густава. Таким образом можно с уверенностью сказать, что письмо Фризенгофа может быть датировано январем 1852 года. Из писем Фризенгофа к невесте мы узнаем, что Адольф Фризенгоф благожелательно отнесся к женитьбе брата, и Густав был очень доволен его ответом.
Однако вопрос об этом браке был решен гораздо раньше, еще весною 1851 года, то есть всего через полгода после смерти Натальи Ивановны; об этом писала Наталья Николаевна к Ланскому из-за границы.
В 1851 году Наталья Николаевна с Александрой Николаевной и старшими дочерьми поехала за границу. В это время Александра Николаевна уже была невестой Фризен- гофа (хотя еще и не официально), следовательно, все было решено еще в конце зимы 1851 года. И Фризенгоф, возможно, сопровождал сестер в начале их путешествия. Во всяком случае, в июле 1851 года он был в Вене, и между женихом и невестой шла деятельная переписка. Наталья Николаевна часто упоминает об этом в письмах к Ланскому.
Из этих писем мы узнаем, как боялась Наталья Николаевна, что по каким-либо причинам брак не состоится, как ей хотелось скорее приблизить этот счастливый момент в жизни сестры. Приведем несколько выдержек из этих писем.
«10/22 июля 1851
...В то время как я мыла тебе голову, или, вернее, делала тебе замечание по поводу того, что ты не был у Фризенгофа, я подумала, что ты и не мог этого сделать и что когда мое письмо до тебя дойдет, визит будет уже сделан, но я, как и всегда, пишу тебе под первым впечатлением, с тем чтобы позднее раскаяться.
Я тебе больше ничего не скажу, что думаю об их женитьбе; то, что было только простым предположением, было так плохо принято Фризенгофом, который вообразил, что я хочу избавиться от Саши при проезде через Вену, что я рассердилась на вас обоих: на тебя за твою болтовню, на него — за то, что он не воспринял вещи такими, какими они есть на самом деле. Вот причина того, что я вспылила. Но забудем все это, и если случайно ты приедешь за мной в Вену, я надеюсь, что ты не будешь ни о чем упоминать, — я не хочу, чтобы дела Сашиньки от этого пострадали, ни чтобы ее будущее было поставлено под угрозу из-за какой-нибудь новой нескромности с нашей стороны. Он такой немец мнительный и вспыльчивый, он так любит все усложнять, что Сашиньке будет трудно сладить с его характером. Придется ей взяться за это дело очень осторожно. Не знаю, как Ната сумела так хорошо взять над ним верх, потому что ей удалось так обуздать его характер, что он стал покорным слугой своей жены, и надо отдать ему справедливость — он был замечательным мужем. Но так как он разгневался на меня за то, что я имею неверное представление о его чувствах и считаю его способным забыть всякое приличие и жениться на Сашиньке до того как минет год, значит, я верно угадала — правда глаза колет. Он хотел бы, чтобы я верила в то, что скорбь его еще так свежа, но я к ней отношусь спокойно, так как не могу ее сочетать с пылкостью его чувств к моей сестре.
Но все это между нами, я тебя умоляю, я делюсь своими мыслями только с тобой, я даже не буду говорить об этом с Сашей, я так теперь всего боюсь».
«13/25 июля 1851г.
...А Фризенгоф, не успел он овдоветь, как принял в качестве утешения любовь Сашиньки, и перспектива брака с нею заставила его забыть все свое горе... Что касается Фризенгофа, то при всем своем уме он часто в некоторых вещах доходит до крайностей; тому свидетельством его опасение не соблюсти приличие и боязнь общественного мнения до такой степени, что он становится просто бесхарактерным. Женщина должна всему этому подчиняться, законы света были созданы против нее. Но преимущество мужчины в том, что он может не бояться, а он несчастней всех и всего боится. Пример тому — его любовь, он дрожит, как бы его брат или венские друзья о том не догадались. Из-за этого он не решается назначить свадьбу раньше, как того желал бы и он сам. Я прекрасно понимаю, что он не хочет нарушать своего вдовства в течение года, но после этого срока все зависит только от его страха перед тетушкой и братом, а никак не от его дел. Но все это, ради Бога, между нами. Никому об этом не говори и будь осторожен с моими письмами, запирай их, как только прочтешь».
Судя по этим письмам, Ланской при свидания с Фризенгофом в Вене неосторожно что-то сказал о желании Натальи Николаевны ускорить свадьбу. Реакция на это Фризенгофа вполне понятна, и вмешательство Ланских, несомненно, было бестактным. Однако его чувства вызывают некоторое удивление: слишком скоро, нам кажется, после смерти жены он увлекся Александриной. Но что любовь его была чувством искренним и глубоким, подтверждают его письма к ней от 1852 года, когда она уже была с ним помолвлена.
В начале 1852 года Фризенгоф вновь в Петербурге, живет у овдовевшего к тому времени Ксавье де Местра. Видимо, он повредил ногу и в течение некоторого времени не мог ходить, поэтому из дома Ланских к дому Местра и обратно курсирует все тот же преданный слуга Фридрих, который сопровождал Наталью Николаевну в заграничном путешествии. Жених и невеста переписываются. Письма Фризенгофа дошли до наших дней. Это по большей части коротенькие записки (без дат, иногда с указанием дня недели и часа отправления), сообщающие о состоянии его здоровья, о том, как прошел день, а главное, пламенные уверения в его любви к ней. Сохранились и три конверта с шутливо-ласковыми адресами: «Мадемуазель Александрине Гончаровой, самой лучшей из невест». «Густаву принадлежащей Александрине, иначе говоря Гончаровой, дочери Николая». «Любимейшей из невест». Приведем несколько выдержек из этих писем, характеризующих его чувства к ней.
«Я тебя люблю как всегда, а больше или меньше — было бы невозможно».
«Я тебя обожаю и жду с нетерпением».
«Правда ли, дорогая подруга моего сердца, что ты меня любишь как и раньше? Я был бы счастливейшим из мужчин, если бы был совершенно в этом уверен».
«Я тебя обожаю, я тебя люблю так, как не могу выразить словами, и больше, чем ты меня, хотя ты меня и очень любишь, но невозможно любить меня так, как я тебя люблю».
«Как ты себя чувствуешь, ангел моего сердца, солнце души моей».
Только одна записка имеет дату, она здесь очень важна для Фризенгофа:
«18/6 марта. Через месяц, моя Александрина, будет 18/6 апреля, твое сердце радуется». Нет сомнения, что он говорит об уже назначенном дне свадьбы.
Свадьба состоялась, очевидно, в назначенный срок, и молодые уехали из России, по-видимому, сначала в Вену, а потом в Бродзяны, поместье Фризенгофа в Венгрии, где они и прожили большую часть своей жизни. Это, судя по письмам, было очень счастливое супружество. Наталья Николаевна верно предчувствовала, что любовь и материнство изменят характер сестры. И кто бы мог предполагать, что мятущаяся душа Александрины найдет покой и счастье не в пышном, шумном Петербурге, а в глухом уголке, в замке Бродзяны...