БАДЕН-БАДЕН. ВЕНА

БАДЕН-БАДЕН. ВЕНА

1842 год был для Екатерины Николаевны годом стече­ния самых непредвиденных обстоятельств. В начале года (по-видимому, в конце января — начале февраля) ее постиг­ло большое горе — она родила мертвого ребенка. Мы узнаём об этом из письма Натальи Ивановны от 30 марта 1842 года к Дмитрию Николаевичу.

«Ты, возможно, уже знаешь от Кати о несчастье, которое с ней случилось: она родила мертвого ребенка, а главное — это был мальчик, которого они так страстно желали. Здоро­вье ее, слава Богу, как будто бы хорошо; она предполагает поехать на несколько дней повидать Ваню. Ты, вероятно, знаешь о его болезни: беспокойство за состояние здоровья жены уложило и его в постель. Теперь он здоров, однако я не получила письма от него самого. Мари, которая поправ­ляется, мне написала о его болезни, но с тех пор я не имею от них вестей».

Можно себе представить переживания Екатерины Нико­лаевны, так жаждавшей сына! К сожалению, мы не знаем, при каких обстоятельствах это произошло; нет в архиве и письма к Дмитрию Николаевичу об этом событии. Но, види­мо, Екатерина Николаевна довольно быстро поправилась и в начале марта смогла поехать в Баден повидаться с братом.

Из писем, приведенных нами в первой части, известно, что Иван Николаевич выехал с больной женой за границу в июле 1841 года, но Екатерину Николаевну об этом никто не счел нужным известить, в том числе и сам Иван Николае­вич. Она в нескольких письмах спрашивает Дмитрия Нико­лаевича о брате Иване, и в течение более полугода не знает, что он уже давно находится за границей. Очевидно, и мать не писала ей ничего определенного. Вероятно, она случай­но услышала, что Иван Николаевич в Бадене, и, не рассчи­тывая на то, что он ее навестит, поехала туда сама вместе с мужем и двумя старшими дочерьми.

Об этом мы узнаём из обнаруженного нами письма са­мого Ивана Николаевича к Дмитрию, которое приводим ниже.

«Баден, 25 марта/6 апреля 1841 г.

Дорогой, любезный Дмитрий, я не пишу тебе сегодня длинного письма, принимая во внимание, что и без моих ка­ракулей у тебя займет много времени чтение прилагаемых писем, которые тебя заинтересуют, вероятно, не менее, чем то, о чем я буду с тобой говорить. Случай доставил мне воз­можность, мой славный друг, быть тебе более полезным, чем я предполагал, в связи с одним вопросом в твоем по­следнем письме, и вот каким образом.

Ты, возможно, знаешь уже от матери, а может быть, еще и не знаешь, что Катя приезжала сюда с мужем и двумя стар­шими девочками повидаться с нами. Вот уже две недели, как они вернулись в Сульц, пробыв с нами четыре дня. Присут­ствие ее мужа было мне много приятнее, чем я был к тому подготовлен. При первой встрече я поборол в себе мысль об отвращении при виде его, не желая уж очень огорчать се­стру, и обошелся с ним как мог лучше, но, признаюсь тебе, дорогой друг, что это стоило мне многого. Я хотел сначала посмотреть, каковы их семейные отношения, и когда я по­нял, что сестра моя счастлива не на словах, а в действитель­ности, это побудило меня, естественно, изменить мой не­сколько ледяной прием ее мужа на обращение более благо­желательное и свободное. В самом деле, он такой же хоро­ший муж, как и отец, и когда я вспоминаю того самого пе­тербургского Дантеса, когда я думаю, что вот уже пять лет, как он прожил со своей женой почти что в ссылке, так как Сульц и Баден друг друга стоят в отношении скуки, я не ве­рю своим глазам, видя как он нежен с женой и как любит своих малюток.

Итак, мы расстались добрыми друзьями, и чтобы им это доказать, я обещал приехать к ним в их поместье в первых числах июня, если Бог поможет Мари восстановить свое здоровье и силы, которые до сих пор возвращаются к ней очень медленно.

Катя беспрестанно говорит о своем счастье, и только од­на мысль неотступно преследует ее: никогда не возвращать­ся в Россию. Я это вполне понимаю после того, как увидел, как я тебе сказал, что она счастлива с мужем и своей малень­кой семьей. Ее малютки очаровательны, особенно вторая, Берта, это просто маленькое совершенство. Но я чувствую, что если бы дал себе волю продолжать, мне так много надо было бы тебе обо всем этом рассказать, что наши упомяну­тые деловые вопросы от этого пострадали бы.

Вот о чем идет речь. В один из четырех вечеров, кото­рый я провел вдвоем с Геккерном, еще одно его качество довершило мое хорошее отношение к нему, а именно бес­корыстие, с которым он говорит о деньгах. В один из этих вечеров мы затронули деловые вопросы вообще, и в част­ности я прочел ему твое письмо, где ты говоришь о рулон­ной машине для твоей фабрики, и Геккерн взялся изучить эту статью, так как недалеко от Сульца есть машиностро­ительный завод братьев Кёхлин, которые уже поставили много таких машин на бумажные фабрики в Германию, Францию и т. д. Я думал и опасался сначала, что наш разго­вор останется без последствий, и представь себе мое удив­ление, когда две недели спустя я получаю от Геккерна огромный конверт с всевозможными подробностями по этому делу. Спешу тебе переслать все эти документы, для меня это китайская грамота, а для тебя, может быть, сол­нечный луч надежды. Прочти внимательно, сообрази, подсчитай хорошенько и тогда скажи, что ты хочешь. Так как я почти уверен, что мы не уедем из Бадена до середины июля, у тебя вполне будет время для ответа, но помни, что письма идут от нас 25 дней и столько же времени обратно, так что учти это.

Как мне сказал Геккерн, твой долг им достигает сейчас 10 тысяч рублей; он делает тебе предложение, посмотри, не подойдет ли оно тебе, а именно — уплатить им эти деньги пу­тем отправки в Голландию через нашего друга Носова столько штук полотна, сколько нужно на покрытие этой сум­мы. Геккерн написал об этом старику, который теперь нахо­дится в Голландии, чтобы запросить его, возможно ли это, и при нашем свидании, я полагаю, будет говорить со мной об этом, поэтому я откладываю до тех пор подробности это­го дела. Впрочем, так как среди прилагаемых писем ты про­чтешь также и его письмо ко мне, мне нечего и говорить те­бе по этому поводу...»

Письмо заканчивается описанием пребывания и лече­ния супругов Гончаровых в Бадене.

Здесь все не так просто, как кажется с первого взгляда. Иван Николаевич Гончаров был свидетелем ноябрьских со­бытий в Петербурге. Он приезжал вместе с Дмитрием на свадьбу, но тотчас же уехал после и не встречался больше с Дантесом. Но он знал обо всех последующих событиях и из первоисточника — от Натальи Николаевны и Александры Николаевны, с которыми некоторое время жил в Заводе в 1837 году. Мы не встречаем ни одного упоминания в пись­мах Екатерины Николаевны о том, что она получила пись­мо от брата Ивана, значит, он ей не писал. Не хотел он встречаться и с Дантесом ни в Сульце, ни в Бадене, и этим объясняется тот факт, что Екатерина Николаевна долго не знала о том, что брат находится так недалеко от них. Но он предвидел возможность появления Дантесов в Бадене и как-то внутренне к нему подготовился.

К чести Ивана Николаевича надо сказать, что свое отно­шение к Дантесу он определил словом «отвращение», но, к сожалению, не остался последовательным до конца. Ради сестры он при первом свидании поборол себя и был сдержан, «...но, признаюсь тебе, — пишет он Дмитрию, — что это стоило мне многого». Письмо Ивана Николаевича еще раз подтверждает, что все Гончаровы, несмотря на уверения Екатерины Николаевны в своем счастье, не верили этому. Иван Николаевич прямо говорит, что хотел убедиться, «не на словах, а в действительности» в том, что сестра счастлива в браке.

Чем же объяснить, что Иван Николаевич так легко пове­рил в «счастье» сестры, так быстро изменил свое отноше­ние к Дантесу? Перед ним был разыгран, и, несомненно до­статочно искусно, спектакль, изобилующий сценами супру­жеского счастья. Вспомним здесь, что в свое время в Петер­бурге, бывая у Екатерины Николаевны после свадьбы, Алек­сандра Николаевна быстро разгадала, что под внешней ве­селостью сестры таится печаль, которую она пытается скрыть. «Она слишком умна и слишком самолюбива, — гово­рит Александра Николаевна, — и старается ввести меня в за­блуждение». Несомненно, и теперь Екатерина Николаевна хотела ввести в заблуждение брата, и не столь проницатель­ный, как Александра Николаевна, простодушный Иван Ни­колаевич тогда поверил в счастье сестры и в чувства Данте­са. Надо сказать, что Дантес еще в петербургский период от­личался необыкновенным умением располагать к себе лю­дей и, конечно, сделал все возможное, чтобы изменить от­ношение к нему шурина. Надо думать, что при разговоре на­едине Дантес старался уверить его (как в свое время и Анд­рея Карамзина) в своей невиновности, убедить в том, что к ним относятся несправедливо, что им так тяжела «ссылка» в Сульце, а ему, Дантесу, вынужденная бездеятельность, и так далее и тому подобное. Несомненно, повлияла на Ивана Ни­колаевича и жена, Мария Ивановна, которую, вероятно, очень легко очаровал Дантес. И конечно, сыграли свою роль дети, для этого они и были привезены в Баден! Все Гончаровы очень любили детей, и Дантес выиграл эту став­ку — встреча с прелестными племянницами растрогала Ива­на Николаевича. Большое значение имело и то, что предло­жение Дантеса в отношении печатной машины снимало с Гончарова скучную и неприятную для него обязанность выполнять поручение брата, тем более что все это было для него «китайской грамотой»!

Но наивность Ивана Николаевича в отношении «беско­рыстия» Дантеса просто удивительна! И предложение со­действовать заказу машины (тогда предприятия Дмитрия Николаевича будут работать лучше), и посредничество в от­ношении продажи полотна (обратим внимание, что Дантес уже написал об этом Носову), а также разыгранная семей­ная идиллия — все это имело целью так или иначе выжать деньги с Гончаровых, так что ни о каком бескорыстии и ре­чи быть не может.

Как ни странно, но о сестре Иван Николаевич пишет очень мало. «Катя беспрестанно говорит о своем счастье, и только одна мысль неотступно преследует ее: никогда не возвращаться в Россию». Но истинное счастье не нуждается в том, чтобы о нем говорили беспрестанно. Поведение Ека­терины Николаевны не должно нас удивлять: оно диктова­лось присутствием Дантеса, а также настойчивым желани­ем показать брату, а через него и всем родным, что она лю­бима мужем, ни в чем не раскаивается, ни о чем не жалеет, в том числе и о родине (к которой где-то в глубине души, по ее же словам, она хранит самую большую любовь!). У нее не было иного выхода... Это еще раз подтверждает, что то, что она говорит и что чувствует на самом деле, — не одно и то же. О многом умалчивает и Иван Николаевич, оставляя это до личного свидания: «...Мне так много надо было бы тебе обо всем этом рассказать...» — говорит он.

Как реагировали на эту встречу мать и Дмитрий Николаевич, мы узнаем из письма Натальи Ивановны из Яропольца от 21 апреля 1842 года:

«...Я получила вести от Вани и Мари, оба хотя еще и сла­бы, но начинают поправляться. Их свидание с Катей состоя­лось, и хотя ее сопровождал муж, все прошло дружески и приятно. Мари очень хвалит Катю и хорошо отзывается о Геккерне. Она мне пишет, что если бы не ее болезнь, она бы самым приятным образом провела те четыре дня, что Катя и ее муж были у них. Они привезли с собой двух старших де­вочек, Матильду и Берту. Ваня и Мари очарованы их малют­ками, они очень милы и необыкновенно хорошенькие. При­знаюсь тебе, их свидание, прошедшее хорошо с обеих сто­рон, мне доставило большое удовольствие...»

Приписка

«В тот момент, когда я собиралась запечатать письмо, пришла твоя посылка. Я тебе бесконечно благодарна за вни­мание. Ты мне пишешь о свидании Кати и ее мужа с Ваней и Мари. В своем письме я тебе сообщила эту же новость и от глубины души разделяю твое удовлетворение благополуч­ным исходом их свидания. Я очень горжусь тем, что моя крестница Берта такая хорошенькая. Да будет Господь ми­лостив ко всем им, таково мое желание».

И Наталья Ивановна, и Дмитрий Николаевич знали об отношении Ивана Николаевича к Дантесу, о том, с каким настроением он ехал за границу, поэтому возможная его встреча с ним внушала им большие опасения. Они боялись ссоры, скандала, а может быть, принимая во внимание его вспыльчивый характер, и чего-нибудь худшего. Поэтому благополучно прошедшее свидание («хотя ее сопровождал муж», обратим внимание на это «хотя») успокоило их. Ната­лья Ивановна, несомненно, очень жалела дочь и старалась морально поддержать ее в трудной ее жизни, ей хотелось, чтобы, хотя бы внешне, все было хорошо. Вероятно, по­этому она любезно относилась в своих письмах к Екатерине Николаевне и к Дантесу — ради дочери. Но об истинном его к жене отношении она знала, о том свидетельствует, как мы увидим далее, одно из ее писем.

Вернувшись в Сульц, Дантес получил необходимые све­дения у машиностроительной фирмы Кёхлин относительно заказа для Гончаровых, и уже 1 апреля послал Ивану Нико­лаевичу в Баден подробнейшее письмо.

«Сульц, 1 апреля 1842 г.

Любезный друг, посылаю вам, как мы условились, все возможные сведения, касающиеся рулонной машины. Вы можете быть уверены, что я долго беседовал с этими госпо­дами, которые, несомненно, имеют самое большое пред­приятие этого рода на всем континенте. Я постарался уз­нать все подробности, которые могли бы быть полезны Ди­митрию. Искусство изготовления бумаги сделало такие успехи в Европе, что рулонная машина стала наилучшей как по количеству, так и по качеству, без которой любому фаб­риканту невозможно производить товары хоть с какой-либо выгодой. За полтора года промышленники моего департамента заказали 9 машин этой фирме и, несмотря на ее стои­мость, получают большие прибыли. Кроме того, вот еще сведения, которые очень важно, чтобы вы сообщили своему брату: г-н Кёхлин говорит, что в России производят только треть той бумаги, которую она потребляет, две остальные трети ввозятся из-за границы; он делает из этого вывод, что положение русского фабриканта, который мог бы выпус­кать хороший товар, могло бы быть очень выгодным.

Великий секрет промышленности — производить много и быстро, по той простой причине, что издержки тогда уме­ньшаются, распределяясь на большее количество товаров но тут-то как раз и находится препятствие для русских про­мышленников, потому что у них работают только крепост­ные, и также потому, что православная религия имеет боль­шое количество праздников, когда работы не производятся. Отсюда неисчислимая потеря времени для фабриканта. Вот тот совет, который мне поручили вам дать, если ваш брат решит заказать эту машину. Непременно надо было бы, что­бы Димитрий нанял в немецких провинциях человек десять рабочих-протестантов (этого количества достаточно для ра­боты машины), которые не праздновали бы никаких празд­ников и работали бы круглый год. Вы увидите также, что в подробном письме насчет машины мне было предложено взять мастера; так как эти машины мало известны в России, я подумал, что специальный человек был бы необходим, по­этому я просил сообщить, каково будет его жалованье, а также и инженера, который во всяком случае должен сопро­вождать машину для ее монтажа.

Впрочем, Димитрию для того, чтобы иметь самые точ­ные сведения о качестве машин, которые поставляют Кёхлины из Мюльхауза, надлежит только обратиться к Со­болевскому и Мальцеву, которые делали заказы этой фирме.

Вот, любезный Жан, все сведения, что я мог получить, и будьте уверены, что я занимался этим делом с большим удо­вольствием, и если оно уладится, я надеюсь, это даст Димит­рию то благосостояние, которого я ему желаю от глубины души. Я забыл вам сказать, что для изготовления подобной машины нужно три месяца, так что Димитрий не должен те­рять времени, если он хочет сделать заказ, чтобы успеть воспользоваться навигацией этого года.

Я получил сегодня письмо из Парижа. Барон де Геккерн взялся вам заказать рисунок красивого тильбюри (род экипажа) у одного из лучших каретников столицы; он также написал в Амстер­дам относительно полотна, и как только я получу ответ, я вам его пришлю. Поручение вашей жены исполнено и уже отправлено. Признаюсь вам, что я взял это на себя, я не хо­тел предоставить удовольствие Катрин оказать ей эту маленькую услугу, так мне хочется сохранить место в ее хороших воспоминаниях. Малютки много говорят о баденских дяде и тете, я их успокаиваю, обещаю, что они их увидят этим ле­том; я думаю, что вы по-прежнему имеете такое намерение, чтобы я мог сдержать обещание, данное мною моим доче­рям.

Катрин целует вас и вашу жену, и я делаю то же в отноше­нии вас и прошу вас принести к ногам вашей супруги мои са­мые теплые чувства.

Б-н Ж. де Геккерн».

Считая, очевидно, братьев Гончаровых полными невеж­дами в коммерческих делах, Дантес раскрывает перед ними «великие секреты» промышленности с одной-единственной целью — во что бы то ни стало выжать из них «причитающи­еся» ему деньги. Он всячески старается угодить Ивану Нико­лаевичу и его жене, рассыпается в любезностях с целью под­держать благоприятное впечатление от их визита в Баден. Очень красивый мужчина, по-видимому, он произвел впе­чатление на Марию Ивановну, прекрасно это понял и игра­ет на этом. Угодничество его поистине внушает отвраще­ние. Он даже вовлек в это дело и барона Геккерна, надо по­лагать — без ведома Гончаровых, написав ему относительно тильбюри и полотна.

Но вот Дантесы уехали, первое впечатление рассеялось, и Иван Николаевич, может быть, и пожалел, что так дал се­бя увлечь. Во всяком случае, в Сульц он не поехал и не отве­тил Екатерине Николаевне на письмо, как мы увидим далее. И последующие письма его к Дмитрию Николаевичу касательно денежных расчетов с Дантесом носят уже совсем дру­гой характер:

«Баден, 3/15 июня 1842 

Твои два письма лежат у меня на столе, дражайший Дмитрий, они меня опечалили, в особенности последнее. Бедный брат, какое мученье твоя жизнь в вечных хлопотах, когда же наступит день, который распутает все затрудне­ния, что тебя окружают... Я пошлю оба твои письма Катери­не, чтобы она и ее муж, а также и старик Геккерн хорошень­ко поняли, что не нежелание с твоей стороны, или какая-ни­будь иная причина виною тому, что ты неаккуратен в выпла­те им денег, а только плохое состояние твоих дел...»

«Ильицыно, 13 февраля 1843 г.

Я получил твое письмо, дорогой, добрый Дмитрий, с бу­магой, касающейся моей сестры Геккерн. Я просто в вос­торге, что познакомился с ее содержанием. Таким образом, дело совершенно ясно, и я тебе очень советую, когда ты бу­дешь ей писать, вложи в свое письмо копию с этого докумен­та и приложи перевод на французский язык, чтобы семейст­во хорошенько ознакомилось с тем, что там говорится. Тем самым ты поставишь преграду всяким их требованиям, ко­торые могут быть ими предъявлены и которые не будут со­ответствовать тому, что написано в документе».

Как мы видим, тон этих писем совсем иной. Обратим внимание, что Иван Николаевич называет Екатерину Нико­лаевну «моя сестра Геккерн» и выражает свое удовлетворе­ние, что прилагаемый документ положит конец претензиям «семейства».

Все ухищрения Дантеса добиться уплаты денег ни к чему не привели. «Документ» — это, очевидно, подробный отчет о состоянии дел Гончаровых, который составил Дмитрий Николаевич и послал Екатерине Николаевне через Ната­лью Ивановну. Сделано это было намеренно, чтобы и мать в своем письме подтвердила тяжелое положение дел семьи. Взбешенный тем, что Гончаровы не обратились к нему непосредственно, а главное — потеряв надежду на уплату долга, Дантес разразился длиннейшим злобным письмом. Оно представляет разительный контраст с письмом к Ивану Ни­колаевичу и еще раз подчеркивает лицемерие этого чело­века.

«Массево, 11 июля 1843 г.

Любезный Димитрий.

Так как бумага, которую вы послали Катрин через госпо­жу вашу матушку, касается только деловых вопросов и так как моя дражайшая славная жена в них совершенно ничего не понимает, я счел уместным ответить сам, чтобы изло­жить вам мои соображения.

Я прочел с самым большим вниманием подробный отчет о состоянии ваших дел и, вспоминая различные разговоры, которые у меня были с Жаном (Иван Николаевич) по этому предмету, я вижу, что, хотя он и описал это положение в очень мрачных то­нах, он, к несчастью, был весьма далек от печальной дейст­вительности.

Скажу вам откровенно, что положение вашей сестры са­мое плачевное; не желая сейчас начинать с вами спора по тем статьям, которые, как вы утверждаете, изложены в бу­маге, что вы мне прислали, я буду говорить только о содер­жании, которое вы должны выплачивать Катрин, совершен­но определенном обязательстве, взятом вами во время моей женитьбы, когда ваше состояние было уже так же расстрое­но, как и теперь. Поэтому замечу вам, что для такого челове­ка, как вы, привыкшего к коммерческим сделкам, и кото­рый, следовательно, должен понимать значение обяза­тельств, вы действовали в отношении меня весьма легко­мысленно. Действительно, зачем предлагать мне то, что вы не хотели мне давать? Бог свидетель, однако, что, женясь на вашей сестре, я имел более благородное чувство в душе, не­жели деньги! Кроме того, вы должны помнить, что это во­прос, который я лично даже не хотел обсуждать; но поско­льку обязательство было взято, я счел себя вправе на него рассчитывать; отсюда мои затруднения.

Я изложу вам наше положение с полной откровенностью и предоставлю вам судить о нем! После нашего возвраще­ния во Францию Барон, чтобы дать мне занятие, поручил мне управление частью своих имений, кроме того, он мне предоставил сумму в ...(сумма не указана) на обзаведение и содержание семьи; естественно, в эту сумму входили и пять тысяч Катрин. Те­перь, поскольку этой суммы нам недоставало с крайне огор­чительным постоянством, а я не хотел ни в чем ограничи­вать комфорта, к которому привыкла моя славная Катрин, и так как щедрость барона де Геккерна мне это позволяла, я затронул капиталы, которые были мне доверены, рассчиты­вая позднее покрыть дефицит, когда ваши дела позволят вам уплатить задолженность, в чем, впрочем, Жан неодно­кратно меня заверял, и вот в качестве утешения я получаю отчет о состоянии ваших дел. Мое положение становится крайне затруднительным. Что же я должен делать? Не могу же я послать этот отчет в Вену, поскольку я всегда заверял Барона, во всех моих письмах, что ваши дела идут лучше и что, следовательно, мне заплатят, потому что вы должны не сестре, а Барону, который все время выплачивал ей содер­жание, так что до сих пор она еще никогда не ощущала по­следствий вашей неаккуратности.

Признаюсь вам откровенно, что мой здравый смысл от­казывается понимать, как можно сохранять поместья, когда они столь непомерным образом заложены и перезаложены? Не знаю, любезный друг, как вы ведете дела в вашей стране, но мне прекрасно известно, что во Франции, чтобы спасти остатки подобного состояния, был бы только один способ: продать. Действительно, помимо того, что вы живете в по­стоянных хлопотах и беспокойстве, основная часть ваших доходов уходит на уплату процентов.

Я даю вам совет, потому что вижу по вашему собственно­му отчету, что он выполним, поскольку вы продали Никули­но — вы можете продать и остальные земли. Но прежде все­го, любезный Димитрий, не поймите превратно размышле­ния, которыми я заканчиваю свои советы: я знаю хорошо, что вы живете в трудах и беспокойстве с единственным и благородным желанием придти на помощь братьям и сест­рам и что, несмотря на это, вам не удается достигнуть благо­приятных результатов. Боюсь, что все это происходит от неправильно понятых стараний ведения дел.

Я не хочу брать в качестве примера того, что можно видеть на землях, купленных Жаном. Он мне двадцать раз рас­сказывал, что его имение приносит ему тридцать с чем-то тысяч рублей дохода в год! Это увеличение 100 на 100 — я видел эту цифру в письмах, адресованных Катрин в период этой продажи (тогда как эта земля давала только от 12 до 15 тысяч рублей, когда она была в ваших руках), — может быть только следствием хорошего управления. Но я ставлю себя на ваше место и утверждаю, что с самым наилучшим усердием в мире почти невозможно успешно заниматься своими имениями и одновременно иметь на ходу такое предприятие, как ваше.

Не могу не возвратиться опять к тому же вопросу: полное прекращение вами присылки денег. Если бы это было вам фактически невозможно, я бы не настаивал, но ваш отчет до­казывает мне обратное. Я вижу в статье «обязательные расходы» 10 ООО рублей для моего отца (Л.Геккерна), нет ничего более справедливого, затем в статье «содержание отдель­ным лицам — 27 500 рублей» значитесь вы, ваши два брата и Александрина; среди вас должна быть распределена эта сумма, но самая простая справедливость требовала бы, что­бы она была разделена на 5 частей, а не на 4, тогда Катрин имела бы хоть что-нибудь, потому что, поймите, Бога ради, у нас будет четверо детей, а у вашей сестры даже не на что ку­пить себе шпилек! А так как я прекрасно знаю, что вы слиш­ком справедливы, чтобы не понимать, насколько обоснован­ны мои требования, я вам предлагаю соглашение, которое могло бы устроить всех. Что помешало бы вам, например, в обмен на официальную бумагу от вашей сестры, по которой она бы отказывалась от отцовского наследства, признать за нею сумму в...(сумма в подлиннике не указана) как спорную между вами, а затем включить ее в число ваших кредиторов. В случае если для доведения этого дела до конца нам понадобился бы представитель в России, князь Лев Кочубей, с которым я остался в дружеских отношениях, взялся бы, я в этом уверен, вести с вами перего­воры. Таким образом, вы обеспечите будущее Катрин, что я в настоящее время не могу ей гарантировать; я не имею даже возможности сделать в ее пользу завещание, не имея еще ни­чего положительного, лично мне принадлежащего. Мой отец (Дантес-старший), слава Богу, здоров; он мне предоставляет только квартиру и стол; Барон, будучи в отношении нас неизменно щедрым, — остается хозяином капитала, так что если меня не станет, что, надеюсь, не случится, но что возможно, Катрин будет всецело зависеть от опекунов моих детей.

Я кончаю, любезный Димитрий, умоляя вас принять во внимание мои требования и прочесть мое письмо с тем же расположением, какое диктовало мне его, то есть с твер­дым желанием примирить все интересы, не нанося никому ущерба.

Прошу вас засвидетельствовать мое почтение вашей же­не, а вас — принять выражение моих самых сердечных чувств.

Б. Ж. де Геккерн».

Что можно сказать по поводу этого письма? Дантес изде­вается над Дмитрием Николаевичем совершенно открыто, упрекая его в неумении вести дела. Констатируя «печаль­ную действительность», он тем не менее настойчиво, бесце­ремонно требует уплаты долга. В свое время в Петербурге, перед свадьбой, Дмитрий Николаевич обязался выдавать сестре ежегодно 5000 рублей содержания, его к тому выну­дили, как мы уже говорили, обстоятельства. Но обратим внимание на слова Дантеса, что он лично денежные вопро­сы тогда даже не хотел обсуждать, что им руководили при заключении брака совсем другие чувства. Кто может поверить в это? По-видимому, он потому не принимал участия в выторговывании этих денег, что предоставил все Геккерну. В письме Екатерины Николаевны к брату от 19 января 1837 года, уже после свадьбы, мы читаем: «...ты сказал Тетушке, а также Геккерну, что будешь мне выдавать через Носова 5000 в год», «...как добрый брат и честный человек ты не на­рушишь свое обязательство Геккерну». Все это еще раз под­черкивает двуличность Дантеса. Обращает на себя внима­ние, что сумму в 27 500 рублей он предлагает разделить не на 4, а на 5 частей, включив Екатерину. При таком расчете исключается Наталья Николаевна, а мы полагаем, что в от­чете значилась и эта семья, но Дантес самым наглым обра­зом делает вид, что она вообще не существует.

Что касается увеличения доходов вдвое в имении Ивана Николаевича, то по этому поводу Наталья Ивановна, кото­рой Дмитрий Николаевич переслал письмо Дантеса, потом писала, что это имело место всего один раз, когда был очень большой урожай и Иван Николаевич продал много хлеба. Так что ни о каком «хорошем управлении» здесь и речи быть не могло. Однако, видимо, Иван Николаевич похвас­тался своими «хозяйственными талантами» перед шурином, а тот не замедлил подхватить, чтобы лишний раз уколоть Дмитрия Николаевича.

Но особенно отвратительное впечатление производит та часть письма, где Дантес пишет о «плачевном положе­нии» Екатерины Николаевны. Надо уж окончательно поте­рять совесть, чтобы писать так о своей жене и так нагло лгать. Заверяя Дмитрия Николаевича, что, когда он женил­ся, им руководили только благородные чувства, Дантес, од­нако, считает, что содержать его жену должны Гончаровы. В чем же заключается плачевность положения Екатерины Николаевны? В том, что деньги на ее содержание давал Гек­керн? Дантес говорит, что у его жены нет денег даже на шпильки. Что же, вручив ей следуемую сумму в счет пресло­вутых пяти тысяч, они потом ее отбирали? Не мудрено, что все это глубоко ранило самолюбие Екатерины Николаевны и внушало ей отвращение.

Прежде чем перейти к следующим письмам, охарактери­зуем вкратце ту обстановку, в которой они были написаны. Старик Геккерн, вынужденный после петербургских траги­ческих событий оставить свой пост в России, в течение пя­ти лет находился в опале, не у дел. Приведем небезынтерес­ную выдержку из статьи Л. Гроссмана, относящуюся к опи­сываемому периоду.

«Только в 1842 г. барон фон Геккерн был аккредитован при венском дворе... Положение его в венском дипломати­ческом кругу было достаточно щекотливо: во главе австрий­ского правительства находился его бывший петербургский коллега Фикельмон, семья которого относилась к Пушкину с чувством искренней дружбы. В Вене в начале 40-х годов служили при посольствах петербуржцы 1837 года, в извест­ной мере прикосновенные к знаменитой дуэли, — Медженис и Гагарин. Не удивительно, что новый посол некоторое вре­мя мало показывался среди своих коллег».

Граф Фикельмон в течение многих лет занимал пост ав­стрийского посла при русском дворе. Жена его, Дарья Фе­доровна, дочь приятельницы Пушкина Е. М. Хитрово, высо­ко ценила и любила Пушкина, часто бывавшего в салоне Фикельмонов. И в письмах и в дневнике Пушкина мы встреча­ем нередко упоминания о Дарье Федоровне. В книге Н. А. Раевского «Портреты заговорили» приводится много новых сведений о Д. Ф. Фикельмон.

Упоминаемые Л. Гроссманом Медженис и Гагарин при­косновенны, как он говорит, к трагическим событиям дуэ­льного периода. Артура Меджениса, советника английского посольства, Пушкин просил быть секундантом в январе 1837 года, но он отказался. Князь И. С. Гагарин, как извест­но, подозревался в составлении пасквиля, полученного Пушкиным в ноябре 1836 года. Впоследствии он навсегда уехал за границу, а в августе 1843 года, приняв католичест­во, вступил в орден иезуитов.

В Вене барон Геккерн был принят очень сухо. Он избе­гал бывать в свете, и венское общество не стремилось при­нимать дипломата, столь скомпрометировавшего себя в не­давнем прошлом. Особенно враждебно, по-видимому, отно­сились к нему члены русского посольства: есть сведения, что русский посол не захотел быть на дипломатическом обе­де, куда был приглашен Геккерн. Однако все это не смутило барона, и он смело бросил вызов Вене, пригласив к себе на всю зиму Дантеса с семьей.

К этому времени и относятся два последних, чрезвычай­но интересных письма Екатерины Николаевны, обнаружен­ные нами в архиве Гончаровых.

«Вена, 1 ноября 1842 г.

Дорогой друг, твое письмо пришло только несколько дней тому назад, так как мне его переслали в Вену, и по этой причине я задержалась с ответом. Я с радостью вижу, что ты и все твои здоровы; к несчастью, ты не можешь мне ска­зать ничего хорошего о своих плачевных делах. Поверь, ми­лый друг, что я искренне сочувствую тебе во всех твоих му­чениях, и я против своего желания касаюсь этого вопроса. Ты сам знаешь, дорогой друг, что на конец года ты мне дол­жен 15 тысяч, и, к сожалению, я нахожусь не в таком поло­жении, чтобы потерять подобную сумму.

Но довольно об этом предмете, столь мало приятном для нас обоих, поговорим о другом. Вот мы обосновались в Вене на зиму, но, если говорить откровенно, скажу тебе, что сей­час, когда мое любопытство удовлетворено, я была бы счаст­лива вернуться домой. Вена красивый город, но жизнь здесь настолько отличается от той, которую я привыкла вести, что мне тут не очень нравится. Впрочем, я думаю, для того, чтобы пребывание здесь было приятным, надо быть здеш­ним уроженцем и любить свет, а так как я не являюсь пер­вым и ненавижу второе, я нигде не бываю более счастлива, чем в своих горах, по которым я вздыхаю от всего сердца.

Мы умоляли Барона разрешить нам не бывать в большом свете, на что он дал согласие, и потому ведем очень спокой­ный образ жизни и делаем все возможное, чтобы иметь как можно меньше знакомств. Я встречаюсь ежедневно с Натой Фризенгоф и нахожу, что она очень милая и добрая женщи­на, муж ее также очень приятный человек. Это от них я уз­нала о смерти Тетушки (Е.И.Загряжской), так как никто мне об этом не сооб­щил. Я написала тетушке Софи (С.И.Местр), чтобы выразить ей свое соболезнование. Кажется, Тетушка оставила все состояние своей сестре (С.И.Местр). Этого следовало ожидать. Натали пишет Фрезенгофам, что тетушка Софи была очень щедра в отно­шении ее и отдала ей все вещи, а также мебель и серебро по­койной. Кроме того, как говорят приехавшие из Петербур­га, тетушка Софи должна ей передать поместье в 500 душ под Москвой, это превосходно.

Напиши мне о Ване, где он? По приезде сюда я ему напи­сала в Баден, но, к несчастью, забыла ему сказать, что для того, чтобы письма дошли до меня в Австрию, надо их опла­тить на границе; так что я уверена, что прежде чем уехать из Бадена, он мне написал, как мы условились, но что письмо по этой причине до меня не дошло.

Прощай, мой добрый, славный Дмитрий, нежно целую тебя и твоих, пиши мне почаще. Муж шлет всем тысячу при­ветов».

«Вена, 5 января 1843 г.

Я начну с того, дорогой и добрейший друг, что пожелаю тебе хорошего и счастливого во всех отношениях нового года. Что касается твоего семейного счастья, я думаю, я не могла бы тебе пожелать ничего, кроме продолжения той же жизни, которая не оставляет желать лучшего. К несчастью, судьба не относится к тебе так же благосклонно в денежных делах. Дай Бог, чтобы тебе удалось разрубить гордиев узел, столь несчастливо и столь искусно завязанный нашим по­койным дедом. Наверное, он даже и на том свете должен разделять страдания и твои и всей своей семьи, да будет ему земля пухом! Я желаю этого от глубины души, но иногда, право, невозможно не думать с горечью о его вине перед нами.

Я уверена, что тебе иногда докучают мои письма, что ка­сается меня, то заверяю тебя, что каждое письмо, в котором я тебе пишу о делах, — для меня настоящая пытка. Я пони­маю, что это ужасно, что тебя со всех сторон тянут, как свои, так и чужие, и все из-за этого презренного металла, ко­торый не дает счастья, но который, однако, чрезвычайно ему способствует.

Уже целую вечность я не получала вестей о вас, напиши мне о себе, о жене и детях. Видел ли ты Ваню, как здоровье Мари? Я давно уже жду от них писем. Как живет несчастный Сережа и его фурия?

Я имею иногда вести о сестрах через Нату Фризенгоф, которая их получает от тетушки Местр. Они здоровы, но я узнаю с сожалением, что более чем когда-либо они погрязли в обществе, которое Натали должна была бы упрекать во многих несчастьях и которое и теперь для нее может быть только чрезвычайно пагубным. Это не только мое мнение, но и мнение многих людей, искренне к ним привязанных. Смерть тетушки Катерины несчастье для них, потому что она отстраняла их, как только могла, от этого отвратительного общества Карамзиных, Вяземских и Валуевых, и она хорошо знала — почему.

Я веду здесь жизнь очень тихую и вздыхаю по своей эльзасской долине, куда рассчитываю вернуться весной. Я со­всем не бываю в большом свете, муж и я находим это скуч­ным; здесь у нас есть маленький круг приятных знакомых, и этого нам достаточно. Иногда я хожу в театр, в оперу, она здесь неплохая, у нас там абонирована ложа. Я каждый день встречаюсь с Фризенгофами, мы очень дружны с ними. Ната очень милая, занимательная, очень веселая и добрая жен­щина. Она много бывает в свете и придает большое значе­ние тому, чтобы занимать там хорошее положение; она пра­ва, так как в конце концов она австрийка, обожает Вену, как я Францию!

Мой муж уехал в Эльзас 23 числа прошлого месяца. Он был вынужден туда поехать, потому что недавно он был изб­ран членом Генерального совета департамента Верхнего Рейна, вместо отца, ушедшего в отставку. Этот внезапный отъезд меня очень огорчил; отсутствие Жоржа не будет дли­ться и трех недель, но нам обоим кажется, что это ужасно долго, и мы считаем часы и минуты. Но через несколько дней этому конец! Вот как думают и говорят супруги через шесть лет после того, как они поженились.

Барон просит передать тебе привет, а я целую вас от все­го сердца, тебя и всех твоих».

Получив после длительного вынужденного перерыва важный дипломатический пост посла при венском дворе, Геккерн вновь, как и в 1833 году в Петербург, потащил за со­бой Дантеса. Он, вероятно, надеялся, что все уже забыто и красавец Дантес получит доступ в великосветские круги Ве­ны и будет снова орудием в его негласной «дипломатиче­ской деятельности». И Дантес, несомненно, рассчитывал, что он вновь сможет начать делать карьеру. Но оба они про­считались — двери салонов Вены оказались для Дантеса за­крытыми.

Приведем чрезвычайно показательный в этом отноше­нии отклик графини Д. Ф. Фикельмон на появление Данте­са в Вене: «Мы не увидим госпожи Дантес, она не будет бы­вать в свете и в особенности у меня, так как она знает, что я смотрела бы на ее мужа с отвращением. Геккерн (Жорж Дантес) также не появляется, его даже редко видим среди его товарищей. Он носит теперь имя барона Жоржа де Геккерна». Опять то же слово — отвращение, что мы уже встречали в письме Ива­на Николаевича!

Не бывал у графини и Луи Геккерн. В свое время в Пе­тербурге она так отозвалась о нем: «...Лицо хитрое, фальши­вое, мало симпатичное; здесь его считают шпионом г-на Не­ссельроде — такое предположение лучше всего определяет эту личность и ее характер».

В своих воспоминаниях Фридрих Боденштедт, извест­ный знаток русской литературы и переводчик, очень резко и неприязненно отзывается о Луи Геккерне, о встрече с ним в более поздние годы.

«Случай свел меня со старым бароном Геккерном в сере­дине шестидесятых годов в Вене. Я встретил его у баварско­го посланника графа Брея, которому я нанес визит, но наша встреча была крайне непродолжительной; самый звук моего имени, произнесенного при представлении, казалось, отпу­гивал старого грешника, которому, как это я узнал позже от графа Брея, не осталось неизвестным мое упоминание о нем в предисловии к моему переводу Пушкина. Мне, одна­ко, было очень любопытно посмотреть на него. Он держал себя с той непринужденностью, которая обыкновенно вы­зывается богатством и высоким положением, и его высо­кой, худой и узкоплечей фигуре нельзя было отказать в из­вестной ловкости. Он носил темный сюртук, застегнутый до самой его худой шеи. Сзади он мог показаться седым квакером, но достаточно было заглянуть ему в лицо, еще доволь­но свежее, несмотря на седину редких волос, чтобы убедить­ся в том, что перед вами прожженный жуир. Он не пред­ставлял собой приятного зрелища с бегающими глазами и окаменевшими чертами лица. Весь облик тщательно застег­нутого на все пуговицы дипломата, причинившего такое бедствие своим интриганством и болтливостью, произво­дил каучукообразной подвижностью самое отталкивающее впечатление. Духовное ничтожество Геккерна явствует из письма, написанного им Пушкину незадолго до дуэли между этим последним и его приемным сыном».

Приведенные выше письма Екатерины Николаевны от­ражают тот остракизм, которому подверглась чета Данте­сов и через шесть лет после гибели Пушкина. Не удивите­льно, что пребывание в Вене при таком отношении вели­косветского общества к Дантесу, Геккерну и к ней так тяго­тит Екатерину Николаевну, и ей хочется скрыться подаль­ше от людей в своих эльзасских горах. Она опять, как и в Париже, пытается скрыть от брата, что их нигде не прини­мают. Единственным домом, где Дантесы могли бывать за­просто, был дом Фризенгофов. В силу родственных связей Наталья Ивановна не могла отказать Екатерине Николаев­не в дружественных отношениях, но вряд ли приглашала Дантесов на свои званые вечера из опасения повредить ка­рьере мужа.

Как мы видим, Екатерина Николаевна получала вести о родных через Наталью Ивановну Фризенгоф, а та в свою очередь писала в Петербург, и, вероятнее всего, как мы уже говорили, именно от нее исходят те сведения о Дантесах, которыми располагала семья Гончаровых.

Екатерина Николаевна говорит, что писать брату о де­лах, то есть о деньгах, для нее «настоящая пытка». Обратим внимание, что это искреннее признание делается в отсутст­вие Дантеса. Это еще раз подтверждает, что именно они за­ставляли ее беспрестанно напоминать о деньгах.

В этих письмах Екатерина Николаевна совершенно не упоминает о детях, болезненно переживает отсутствие Дан­теса. Все это говорит о ее угнетенном состоянии, ее единст­венное желание — поскорее покинуть Вену. В это время она уже была беременна пятым ребенком. Очевидно, весной Дантесы вернулись в Сульц.

Нельзя пройти мимо той части письма от 5 января, где Екатерина Дантес говорит о Карамзиных, Вяземских и Ва­луевых. А надо сказать, что все они близкие родственники, так как князь Петр Андреевич Вяземский — родной брат Екатерины Андреевны Карамзиной, вдовы историка, а Ма­рия Валуева — дочь Вяземского; весною 1836 года она вышла замуж за камер-юнкера П. А. Валуева. Эта пара была неиз­менной участницей всех карамзинских вечеров и увеселите­льных прогулок молодежи.

Живя за границей и не будучи никак связанной с Вязем­скими и Карамзиными, Екатерина Николаевна говорит рез­ко и свободно, не опасаясь каких-либо последствий. Но сле­дует ли относиться к ее словам с доверием? Не продиктова­ны ли они ее личными чувствами? Несомненно, личный от­тенок здесь чувствуется. В свое время, в 1837 году, Софья Николаевна писала брату Андрею (и, надо полагать, не дела­ла из этого секрета в карамзинском салоне), что Дантес же­нится, не любя Екатерину, а Александр Карамзин писал ему же, что она сошлась с Дантесом до брака. При появле­нии четы Дантесов в Вене разговоры об истории гибели Пушкина, конечно, возобновились, и отголоски их доходи­ли до Дантесов. Не случайно, нам кажется, Екатерина Нико­лаевна подчеркивает в письме к брату, что Жорж считает часы и минуты до возвращения к ней и что и через шесть лет взаимная любовь их не угасла... Она, вероятно, снова хочет подчеркнуть, напомнить, что они в свое время жени­лись по любви и все разговоры об их браке в карамзинском и других светских салонах — просто сплетни.

В этом же письме задета косвенно и Александрина («они погрязли в обществе»). Нет сомнения, сплетни «большесветия» были хорошо известны Дантесам.

Что касается Натальи Николаевны, то совершенно оче­видно, что слова Екатерины Николаевны — не пустая фраза, за которой нет ничего. Она была свидетелем, близко сопри­касавшимся с преддуэльными и последуэльными события­ми, и, конечно, знала очень многое. Упрекая Вяземских и Карамзиных «во многих несчастьях», Екатерина Николаев­на, несомненно, имеет в виду и трагические события 1837 года (на это указывает и слово «и теперь»), да иного вывода и сделать нельзя.

Среди «многих лиц», на которых ссылается Екатерина Николаевна в подтверждение своей оценки роли этих се­мей в преддуэльных событиях, одно лицо все же названо — это Екатерина Ивановна Загряжская. А кто остальные? К числу людей, искренне привязанных к Наталье Николаевне и Александре Николаевне и разделяющих мнение Екатери­ны, можно отнести Наталью Ивановну и Густава Фризенгофов и супругов Местр, но кто еще был посвящен в эти се­мейные дела, нам пока неизвестно.

Но о том, что тетушка Загряжская отстраняла Карамзи­ных, во всяком случае Софью Николаевну, мы имеем свиде­тельство самой Софьи Николаевны.

У старой фрейлины Екатерины Ивановны, как мы гово­рили, не было своей семьи и всю свою привязанность она сосредоточила на Наталье Николаевне, нежно и глубоко любила ее, считая «дочерью своего сердца». Она постоянно делала ей богатые туалеты, дарила драгоценности. Вообще она хорошо относилась ко всем сестрам Гончаровым. Загряжская принимала самое деятельное участие в предотвра­щении дуэли Пушкина с Дантесом в ноябре 1836 года и в устройстве брака Екатерины. Характер у Екатерины Ивановны был властный и решительный, она пользовалась большим влиянием на всех трех сестер.

Софья Николаевна Карамзина пишет брату Андрею за границу 12 января 1837 года о своем посещении дома Пуш­киных в день свадьбы Екатерины Гончаровой, т. е. 10 янва­ря 1837 года. Вот что она говорит: