1–Е ТАУ

1–Е ТАУ

В Томске нас разместили вне территории училища и назвали нас кандидатами. С полмесяца мы находились в этом звании. За нами приходили начальники различных служб училища, привлекая нас ко всевозможным хозяйственным работам. Забирали нас утром и вечером. Все эти хозяйственные работы нам порядком надоели, и мы ждали с нетерпением тот день, когда нас зачислят курсантами и выдадут положенное обмундирование. Запомнилась одна такая работа. Почти всех нас вечером направили на разгрузку барж, груженных бревнами. Баржа, на которой мы работали, была большая, и бревна были почти в полтора обхвата и длиной метров десять. Наша задача была скатывать бревна с баржи в воду, в Томь. Было уже довольно темно, прожектор с берега еле освещал нашу рабочую площадку. Бревна мы, человек 10, подкатывали к борту, а у борта два человека, поддев ломиками, сбрасывали их в воду. При сбрасывании очередного бревна я никак не мог справиться с комлем, то есть с толстым его концом. Он не поддавался, а конец бревна напарника уже висит над водой, за бортом. Надо было торопиться, так как за спиной ребята уже подкатывали новое бревно. Поднатужившись, я все–таки сбросил бревно, но в спину мне ударило другое, и я с высоты четырех метров полетел в темноту речной воды. В вынужденном полете я боялся только одного — как бы мне не удариться о плавающие бревна. Но мне повезло. Я нырнул в свободную воду. Вынырнув и проплыв метров пять до берега, я, весь мокрый, выбрался из воды и поплелся на баржу, в каюту. Вода стекала с меня ручьями. В ботинках хлюпало. Мы были еще в форме спецшкольников: гимнастерка, брюки навыпуск и ботинки. Было по–осеннему холодно. Как водяной я открыл дверь каюты и предстал перед нашим руководителем. В каюте было тепло, весело потрескивали дрова в печурке. Старший лейтенант, руководитель работ, строго оглядев меня и обругав за неосторожность в работе, дал мне на обсушку 15 минут — «и марш на палубу продолжать работу». Не просохнув как следует, во влажном обмундировании, через двадцать минут я вернулся на палубу. За работой, незаметно, на ветру, обмундирование высохло, сырыми оставались только носки и ботинки. Несмотря на холодную купель и холодный речной ветер, простуда меня обошла стороной, и я не выбыл из строя.

И вот настал день посвящения нас в курсанты! Нас перевели в казарму на территории училища. Выдали новое обмундирование, сапоги кирзовые, шинели английского сукна, темно–зеленого цвета и все остальное. Английская шинель мягкая, но холодная, непрактичная в полевых условиях, особенно холодно в ней было в Томске, в Сибири. Приняли присягу, получили курсантские погоны и ремни с латунной пряжкой и звездой на ней. Казарма большая, на дивизион, с двухъярусными койками. Я разместился на втором ярусе, там спокойнее, хотя были и некоторые неудобства. Плохо спрыгивать на пол по команде «Подъем!». По неосторожности можно сесть на шею или угодить ногами в физиономию нижнему соседу.

Наша курсантская служба началась с отработки основных правил устава внутренней службы:

— Подъем! Отбой! Становись в строй!

Построения для утреннего осмотра и на вечернюю поверку. Проверка заправки койки, своего обмундирования, и все это по нескольку раз и в считаные секунды и минуты. Все это было не так просто, как кажется.

Приняли присягу и стали ходить в караул. Начались регулярные занятия по восемь часов в день, да еще четыре часа самоподготовки. Самоподготовкой занимались в Красном уголке под присмотром офицера дивизиона. Уйти с занятий можно было только с его разрешения. Учеба чередовалась с выполнением уставных обязанностей внутренней службы. Несение караульной службы, дежурными и дневальными по казарме, работа на кухне и другие хозяйственные работы. Все это были очередные наряды. За нарушение дисциплины и уставных требований полагались внеочередные наряды, которые особенно щедро раздавали младшие командиры (сержанты). Наряд по казарме состоял в том, чтобы отдраивать добела обширный пол в казарме, охранять ее имущество и своевременно и четко рапортовать командованию при его появлении, чем занимается батарея, дивизия. В карауле было лучше, так как там равномерно и строго чередовалось время на пост (караул), сон и бодрствование. В морозные дни в наружном карауле мы стояли в больших пимах (валенках), в шапках–ушанках и в овчинных тулупах до пят с поднятым воротником. Было тепло даже в 50–градусный мороз, но и опасно, так как клонило ко сну. А за сон на посту полагался военный трибунал и как минимум штрафной батальон. Чтобы не заснуть и не прозевать проверяющего или разводящего, а на худой конец и диверсанта, приходилось все время ходить возле поста. Два–три шага вперед, поворот головы направо, еще два–три шага, поворот головы налево, так же прямо, потом кругом и так же назад. В нашем дивизионе все обходилось без ЧП, а в другом были случаи, когда судили курсанта (часового) за сон на посту. Надо сказать, что в карауле кормили лучше, чем в обычные дни. На кухне лучше всего было чистить картошку. Работать у котлов было жарко, да и мыть их, забравшись полностью внутрь котла, вниз головой — занятие не из приятных, но с питанием здесь было даже лучше, чем в карауле.

В баню мы ходили на край города и, как правило, за счет сна. Однажды мы только сменились с караула, только легли спать, как раздалась команда: «Подъем! В баню!» Рассерженные, мы построились и пошли В баню. На команду «Запевай!» не реагировали. Минут через пять опять команда «Запевай!» — и опять мы молчим. Тогда старший лейтенант, который нас вел в баню, командует: «Бегом, марш!» Бежим. Команда: «Стой! Запевай!». Опять молчим. Опять бегом, опять стой, опять «запевай», и мы опять молчим. Новая команда: «Ложись! По–пластунски марш!» Ползем. Впереди лужа. Ползем по луже и грязи. Команда: «Встать! Шагом марш!» Все в грязи, мы входим в баню. Одежду сдаем в дезкамеру, сами в баню. Помывшись и поменяв белье, счищаем засохшую грязь с шинели и галифе. На обратном пути команды «Запевай!» уже не было. Подходя к училищу, старший лейтенант остановил батарею и перед строем произнес воспитательную речь, в которой была и такая фраза: «Тоже мне, ленинградцы. А вы читали «Как закалялась сталь» Шолохова?» Дружный хохот был нашим ответом. Больше этот старший лейтенант нас в баню не водил, водить в баню стали старшины.

Наступила зима со своими сибирскими морозами до 50·С. По плацу перекатывали трехтонные 122–мм гаубицы. Холодно было заниматься разборкой орудий на холодном плацу, изучая их материальную часть. Тяжелый поршень затвора 152–мм гаубицы прилипал от мороза к голой коже кистей рук. Трудно было и на занятиях по тактике. В открытом поле мерзли мы под тонким сукном английских шинелей. Только ногам было тепло в громадных валенках (пимах). Валенки выдавали из каптерки промерзшими и такими тяжелыми, что ими смело можно было убить человека: снимай с ноги и орудуй вместо винтовки в рукопашном бою. На своих занятиях по тактике в поле мы наблюдали и занятия курсантов Белоцерковского пехотного училища. Нам было трудно, а им было еще труднее преодолевать в глубоком снегу по–пластунски рубежи условного переднего края, атаковать условного противника, сражаться в рукопашном бою, штыком и гранатой прокладывая себе путь. В заключение курсанты Белоцерковского пехотного училища, не закончив курс обучения, в тяжелые дни Сталинградской битвы были направлены офицерским полком под Сталинград.

Мы тоже отрабатывали приемы рукопашного боя, работая штыком и прикладом, на соломенных щитах и чучелах. Команды «Коротким коли», «Длинным коли», «Прикладом бей» раздавались по плацу. Но у нас для этого выделялись часы, а у них дни и недели.

Старший сержант Стулов был помощником командира нашего взвода. Насколько был человечен командир взвода, лейтенант Сербин, настолько бесчеловечен был Стулов. Он был высокого роста, широк в плечах и обладал небывалой силой и скверным характером. 76–мм пушку ЗИС–З он свободно один катал по плацу. Откуда он такой свалился на наши головы мы не знали. Друзей у него не было. Дисциплину во взводе он поддерживал своим непреклонным характером, зычным голосом и чертовской силой. Был требователен чрезмерно, до издевательства. По нескольку раз заставлял он нас исполнять не понравившиеся ему наши действия. То койка, по его мнению, неправильно заправлена, или неверно подшит подворотничок, или слабо вычищены сапоги, или отдраена пряжка ремня и пуговицы … Да мало ли к чему еще можно было придраться у курсанта! Ему доставляло большое удовольствие заставлять нас по несколько раз исполнять его приказания, при этом он направо и налево раздавал нам свои наряды вне очереди. Мы уже хотели устроить ему «темную» за все его издевательства над нами, но передумали и решили расправиться с ним после окончания училища. По основным предметам, кроме строевой, Стулов успевал посредственно, так что звания лейтенанта ему не видать, в лучшем случае ему присвоят звание младшего лейтенанта. И мы с нетерпением ждали того дня, когда нам присвоят офицерские звания и мы смогли бы разделаться со Стуловым. Но, увы, во время государственных экзаменов Стулов куда–то пропал из училища так же внезапно, как и появился в начале нашего курса.

Хотел бы немного рассказать об особенностях курсантского быта. Прохудились у меня сапоги, и пришлось их сдать в ремонт. Каптенармус вместо сапог предложил мне ботинки с обмотками, мотивируя тем, что сапог на замену нет, а кожаные, новые ботинки гораздо лучше, чем кирзовые сапоги. Так что, пока не отремонтируют ваши сапоги, придется поносить вам обмотки. Не представляя последствий такого шага и так как другого варианта не было, пришлось согласиться. Беда подстерегала меня утром при подъеме и построении на физзарядку. Ребята по команде «Подъем!» и почти одновременно «Становись!», всунув ноги с портянками в сапоги, бегут в строй. А я все еще копаюсь с портянками, ботинками, шнурками и обмотками. Надо не только надеть ботинки с портянками, но и зашнуровать ботинки, намотать обмотки, чтобы они не размотались при движении, и встать в строй. Если обмотки размотаются в строю, на них наступит идущий сзади, ну а дальше это будет уже не строй, а куча мала. В строй я становлюсь последним, с опозданием. Строй я задержал и получил от Стулова один наряд вне очереди. Иногда я хитрил. Скатанные обмотки засовывал в карманы и уже в строю наматывал их на ноги. Намучившись с неделю, я наконец–то получил свои сапоги из ремонта и, несмотря на четыре наряда вне очереди, заработанные в это время, облегченно вздохнул.

Какой–то отдушиной для курсантов было участие их в художественной самодеятельности. На прослушивании кандидатов, желающих записаться в хор, был и я. Участники хора освобождались от непосредственных хозяйственных работ, таких, например, как спасение тюков табака от разлива реки Томь. При прослушивании я старался как можно громче и отчетливее пропеть куплеты песни, не особо считаясь с мелодией, исполняемой на рояле. Слух меня подвел, и в хор меня не приняли, в то время как курсанты с тихим, на мой взгляд, непригодным для хора голосом записались в хор.

Демонстрировали для нас и новые кинофильмы в большом кинозале, расположенном рядом с нашей казармой. В кинозал мы ходили, чтобы выспаться. Во время сеанса в темноте нам никто не мешал хорошо поспать, так как спать до отбоя курсанту не разрешалось. А сна нам не хватало. 1 О часов занятий, из которых более половины на морозе, и 4 часа самоподготовки под присмотром офицера, остальное время уходило на питание, умывание и прочие бытовые надобности, так что на личные дела время почти не оставалось.

Кормили нас хорошо, но занятия нас так изматывали, что, несмотря на калорийное и достаточное для нормальных условий питание, нам все было мало, и при случае мы покупали булку или белый хлеб (черный хлеб в Сибири не выпекали). Для борьбы с цингой нам подавали на стол сибирский чеснок (калбу). Кал6а напоминала листья щавеля, но запах имела чеснока. Для более полного освоения нами витаминов врач училища предложил поварам картофель мыть, но не чистить, варить его с шелухой, так как в шелухе и под ней много витаминов. С этого времени и в супе и в пюре у нас картофель был с шелухой. Ну, а что курсанты? Курсанты все съедят.

В программу подготовки курсантов входила и лыжная подготовка. Лыжный кросс проходил по льду реки Томь. Надо было показать умение ходить на лыжах на дальность и скорость. В кроссе принимали участие все курсанты училища. Томь была покрыта достаточным слоем снега, на котором проложены две хорошие лыжни, чуть припорошенные свежим сухим снегом. Для курсантов–сибиряков преодоление намеченной дистанции не составляло большого труда, дя них ходьба на лыжах была привычным делом. Нам же, ленинградцам, а особенно мне, непривычным к дальним лыжным прогулкам, участие в кроссе было делом непростым. Уже на старте я оторвался от основной группы лыжников. Меня стали обгонять лыжники из последующих групп. Безнадежно отстав от своего взвода, я стал думать, как мне выйти из такого положения. Ведь командир взвода не похвалит, и ребята засмеют. По карте я знал, что река в этом месте делает петлю, и я, недолго думая, чтобы сократить путь, снял лыжи и, взвалив их на плечо, стал карабкаться по крутому берегу Томи на противоположный склон. Спустившись по склону на другую излучину реки, обнаружил, что лыжня пуста, никого. Думая о том, что и здесь мне не удалось догнать своих, я поднажал на палки. К моему удивлению, уже перед финишем меня стали догонять наши лыжники. На финиш я пришел третьим. Командир взвода, лейтенант Сербин, похвалил меня. Пришлось признаться, что я сократил путь, перелезая через берега излучины. Сербин ругать не стал, а, наоборот, еще похвалил меня за находчивость.

На одном из занятий по тактике нам было приказано за одну ночь отрыть, оборудовать и замаскировать НП батареи в полный профиль. Место было выбрано на склоне одной из высот, в шести–семи километрах от города. Мороз был по–сибирски крепким, 40 градусов. Вооружившись шанцевым инструментом (ломы, кирки, большие и малые саперные лопаты), мы после тщательной разметки с наступлением темноты приступили к работе. Сняв метровый слой снега, принялись ломами и кирками врубаться в мерзлый грунт, выковыривая из него булыжники. Наработавшись до пота и добравшись до мягкого грунта, мы в изнеможении падали на него. Пока мы отдыхали 10–15 минут, грунт опять успевал промерзнуть на 8–10 сантиметров, и мы опять принимались за ломы и кирки. И так повторялось по нескольку раз, пока глубина не достигла по грунту почти двухметровой отметки. Потом последовала распилка бревен и укладка наката, планировка амбразур, смотровых щелей и установка стереотрубы. Засыпав накат хвойным лапником, землей и свежим снегом, утомленные, но довольные своей работой, мы перед рассветом вповалку улеглись в оборудованном нами НП, плотно прижавшись друг к другу. А утром нас ждало разочарование. Приехавший к нам командир дивизиона заявил, что наш НП обнаружен, и надо снова рыть новый НП на новом месте, соблюдая тщательную маскировку. И все повторилось сначала.

Взвод наш имел не только хорошие показатели по строевой подготовке, но и занимал одно из первых мест по строевой песне. Пели мы как общеизвестные песни, такие как «Марш артиллеристов», «Дальневосточная, краснознаменная … », так и малоизвестные песни, такие как «Наказ футболиста», «Марш курсантов 1–го Томского артиллерийского училища».

Наказ футболиста

Вчера, друзья, в сраженьи бравом,

Карьера кончилась моя,

На футболматче с Наркомздравом

Сам лучший бек, сам лучший бекподбил меня.

Теперь, товарищи, прощайте,

Недолго мне осталось жить,

Навеки буду я в офсайте,

Позвольте вас, позвольте вас мне попросить.

Когда умру, похороните

На стадионе вы меня,

Бюро–ячейку попросите

Из списков вычеркнуть

Немедленно меня.

Не надо мне поповской банды,

Не надо своры мне солдат,

Пусть все футбольные команды

За гробом с песнею идут, как на парад.

Несите спереди на крышке

Футболку, трусики мои,

И бутсы, камеру с покрышкой,

Все принадлежности футбольные мои.

Ногами в аут положите,

А головой под самый гол

И на могиле напишите:

«Покойный здесь, покойный здесь играл в футбол».

Сначала весь куплет бодрым голосом исполняет запевала, последующие две строки подхватывает взвод. Автор песни неизвестен. Эту песню особенно полюбили мальчишки, живущие возле училища. Наш взвод они узнавали по песне и, когда мы проходили, нам кричали: «Еще раз спойте про футболиста!»

Марш курсантов 1–го Томского артиллерийского училища

Из лучших людей для борьбы за свободу

Для армии нашей страны

Ты кадры ковала в суровые годы

Великой Гражданской войны.

При пев

Наше Томское артиллерийское

Воспитало в нас дух боевой,

За нашу Родину по зову партии

Курсанты первыми пойдут в победный бой.

И снова твои молодые питомцы

Фашистов без промаха бьют

И песни о первом училище Томском

В тылу и на фронте поют.

О наших курсантах, о преданных людях

Родная узнала страна,

Советский народ никогда не забудет

Про подвиг Ильи Шуклина.

Почет заслужили делами своими,

Училище славой покрыв,

И Первого Томского гордое имя

Звучит, как к победе призыв!

За правое дело, за Красное знамя

Нас в бой посылает народ,

Мы знаем, мы верим: победа за нами,

К ней партия твердо ведет.

Слова марша написал курсант 1–го ТАУ, бывший спец Московской спецартшколы, Викторов Костя.

Особое внимание в нашей подготовке уделял ось освоению основных предметов артиллерии. Подготовка данных для стрельбы, глазомерная неполная и полная подготовка данных для стрельбы, огневая подготовка, материальная часть орудий и стрелкового оружия, их тактико–технические данные и т.д. Более глубоко изучались тактика и топография, отрабатывалась строевая подготовка, изучался строевой и дисциплинарный уставы. Достаточное время отводилось и практическим занятиям.

При сдаче государственных экзаменов по основным предметам на «пять», а по остальным не ниже четырех баллов присваивалось звание лейтенанта. При наличии по основным предметам хотя бы одной четверки присваивалось звание младшего лейтенанта.

В течение всего курса я по основным предметам имел твердые пятерки и надеялся на присвоение мне звания лейтенанта. Но… подвел зуб. А дело было так. Накануне госэкзаменов у меня разболелся зуб, щеку раздуло большим флюсом, поднялась температура, и меня положили в медсанчасть. Чтобы не отстать от взвода и не остаться еще на полгода в училище, пришлось просить командование допустить меня к экзаменам с раздутой щекой и больным зубом. Мою просьбу удовлетворили. Но больной зуб подвел меня на строевой подготовке. Я не смог как положено «печатать» строевой шаг и сильным, командирским голосом подавать команды. Все эти «упражнения» острой болью передавались больному зубу. В общем, по строевой подготовке я получил четыре балла и то с натяжкой за свои прежние заслуги, а вместо звания лейтенанта мне было присвоено звание младшего лейтенанта.

Но меня это не очень огорчило. Лишь бы скорее расстаться с училищем. И следуя поговорке, что в таком случае «меньше взвода не дают и дальше фронта не пошлют», Я успокоился.

За время занятий в училище я из тетрадных листов сброшюровал себе нормативный справочник, записную книжку. В нее я очень кратко, убористым почерком записывал все основные правила по стрельбе и основные тактико–технические данные артиллерийских орудий. На фронте эта записная книжка долгое время была мне подручным справочником как на арттренажерах, так и при проведении занятий во взводах. Все было хорошо, пока уже в 1944 году про мою записную книжку не пронюхал начальник артиллерии нашего 24–го гвардейского кавполка гвардии майор Сонин. Взяв мой самодельный справочник на время, он так и не вернул его мне. Но это в 1944 году. А в мае 1943 года выдали нам новенькое обмундирование, полевую сумку, кобуру под пистолет, полевые погоны с одним просветом, продовольственный! денежный и вещевой аттестаты. С большим удовольствием крепили мы звездочки на погонах. Теперь мы офицеры! Зачитали приказ. 60% курсантов (бывших) направили в Иран, 25% в Уральский артиллерийский центр и только 15% на фронт. В эти 15% попал и я. Никакого выпускного вечера или бала не было. Не было времени и на стажировку в воинских частях в тылу, фронт требовал пополнения. Нас, восемнадцатилетних, наскоро испеченных офицеров, ждал фронт.

Сопровождать нас на Центральный фронт поручили нашему командиру взвода лейтенанту Сербину. Погрузились мы в товарные вагоны, наскоро переоборудованные для перевозки военнослужащих, устроились на нарах — и в путь. В проеме откатных дверей вагона замелькали сибирские пейзажи. Таежные сосновые рощи чередовались с зелеными просторами на фоне голубого неба. Старинные мощные паровозы ФД, оставляя за собой шлейф черного дыма, мчали нас на фронт защищать нашу Родину.

Осень и зима 1942–1943 года, которую мы провели в 1–м ТАУ, огневая подготовка и тактические занятия в поле при 40–градусном морозе дали нам необходимую для фронта закалку в прямом и переносном смысле.

В 1943 году в армию пришли восемнадцати–и девятнадцатилетние лейтенанты, выпускники специальных школ военного времени, окончившие ускоренные курсы военных училищ. Нас не пугал фронт, мы стремились скорее попасть на передовую, и, если бы сейчас нам сказали, что многие из нас по гибнут уже в первых боях, мы бы ни за что не поверили.

Образно говоря словами спецов 1–й Московской САШ из книги «Покой нам и не снился… », можно сказать: «8 этом и есть, наверное, некая «тайна» войны. Человек не верит в то, что его убьют. Если бы он все время думал об этом, то он не смог бы подняться в атаку, и вообще не в силах был бы ни дня находиться на переднем крае».

На дворе стоял май 1943 года. Мы, молодые офицеры, всем по восемнадцать лет, прибыли на Центральный фронт. Городок районного значения, тихо, весна, солнце, как будто и нет войны. Сопровождающий нас командир взвода из 1–го ТАУ лейтенант Сербин в ожидании попутной машины к месту назначения разрешил нам погулять по городу.

Стоим на тротуаре, проходят редкие прохожие, проходит священник в рясе. Подойдя к нам, здоровается: «Здравствуйте, товарищи офицеры!» Мы удивлены. Ответили: «Здравия желаем!» Один из наших офицеров заметил на рясе священника орден Красного Знамени. Мы не поверили. Незаметно забежали вперед и убедились: действительно у священника боевой орден Красного Знамени. Мы были очень удивлены. Проходившая женщина, заметив наше удивление, объяснила, что священник был командиром партизанского отряда, а теперь опять служит в церкви.

Походив по городу И получив по аттестату продукты, мы выехали в район назначения, в местечко Свобода. Мы тогда не знали, что в этом населенном пункте был расположен штаб Центрального фронта (комфронта Рокоссовский К. К.). В штабе лейтенант Сербин передал наши документы, распрощался с нами, пожелав нам успехов в боях с фашистами, и уехал.

В течение получаса мы получили направление в 60–ю армию (командующий — генерал–лейтенант И.Д. Черняховский) и на попутной машине направились в расположение штаба 60–й армии, где были приняты командующим артиллерией армии. После короткого ознакомления с нами я и еще четверо моих товарищей были направлены в 497–й артиллерийский минометный полк. На мою реплику, что мы не минометчики, а артиллеристы, последовал ответ: «Молоды еще определять, где вам служить, будете воевать там, куда вас направили. Знания, полученные вами в училище, достаточны и для работы в минометном полку!» В сопровождении связного поздним вечером мы прибыли в штаб полка. По трупному запаху и редким пулеметным и автоматным очередям чувствовалась близость переднего края.

Принял нас начальник штаба полка и, как было принято на фронте, поинтересовался, нет ли среди нас его земляков. И так как по рождению тульский, я оказался его земляком из соседнего с ним района. Распределив всех по батареям, он оставил меня одного и предложил должность по разведке, то есть помощника начальника штаба. Должность эту даже по тем временам занимали офицеры не ниже капитана, тем более что полк был отдельный и комполка имел права на уровне комдива. Конечно, такая ответственная должность меня, восемнадцатилетнего, не имевшего опыта командирской работы, молодого офицера, не только пугала своей сложностью работы, но и высокой ответственностью выполнения заданий полка в боевой обстановке. Тем более что после выпуска из училища мы не имели стажировки командирской работы.

— Не робей, земляк, все будет хорошо, ведь ты закончил училище, а у нас большинство офицеров выходцы из сержантов и не имеют специального военного образования, не считая полковой школы, уговаривал меня начальник штаба полка.

Но я наотрез отказался от должности по разведке и просил направить меня в батарею командиром огневого взвода.

— Ну ладно, земляк, я хотел как лучше, но так как ты загорелся работать на батарее, направлю тебя в лучшую батарею полка — 1–ю батарею 1–го дивизиона командиром огневого взвода, — закончил начальник штаба и, вызвав связного, приказал проводить меня в 1–ю батарею.

497–й армминполк занимал оборону в самом центре Курского выступа (Курской дуги) на реке Сейм под Рыльском. По ходам сообщения (траншеям) ночью связной привел меня в расположение 1–й батареи. Войдя в землянку, я доложил командиру батареи, что прибыл в его распоряжение. После короткого знакомства и выяснения, не земляк ли я его, комбат приказал ординарцу принести мне ужин и налил мне в алюминиевую кружку водки (для знакомства). Я сказал, что не пью. На что он заявил, что на фронте все пьют и надо оставить всякие там домашние нежности. «Здесь фронт, война и надо быть мужчиной». Выпив водки и плотно поев, я отправился с ординарцем в отведенную мне землянку и там крепко уснул.

Все землянки на батарее больше напоминали добротные блиндажи, имели по три–четыре наката. Разбудил меня по приказанию комбата тот же ординарец на другой день часов в 12 и сказал, что комбат меня вызывает. Наскоро помывшись и приведя себя в порядок, я представился ему.

Комбат сказал, чтобы я шел завтракать, после чего должен принять взвод. Так как «живых» минометов я не видел в училище, мы о них знали только по учебникам, я попросил у комбата время сначала ознакомиться с материальной частью и правилами стрельбы; изучить наставления и уже после этого принять взвод. В ответ комбат сказал, что наставлений у него никаких нет, нет и правил стрельбы, а есть только таблицы прицелов, и это он считает вполне достаточным, чтобы вести огонь взводом. Снова повторил приказ после завтрака принять взвод, а ознакомиться с матчастью и осваивать стрельбу из минометов рекомендовал в процессе работы со взводом. После завтрака комбат представил меня третьему взводу, построенному у огневых позиций.

Минометная батарея состояла из трех огневых взводов и одного взвода управления. Каждый огневой взвод имел по два 120–мм миномета. (Иногда минометные батареи имели по два огневых взвода, как в артиллерии, но по три миномета на взвод.) Представив меня личному составу взвода и приказав ему «любить и жаловать нового командира взвода», комбат удалился. Поздоровавшись со взводом и ознакомившись с каждым поименно, я приказал:

— Разойдись! Командирам орудий, ко мне!

Личный состав взвода состоял из бывалых, обстрелянных во многих боях, пожилых бойцов, от 25 до 45 лет. Я понимал, что с первого дня должен завоевать авторитет командира у подчиненных и поэтому никак не могу показать свое незнание военной техники полка, в данном случае минометов, о которых у меня было смутное представление. Необходимо было показать и свою требовательность к подчиненным с первых дней своего знакомства со взводом. Оставив командиров орудий, я приказал им показать мне свою материальную часть (минометы). Минометы находились в ровиках, отрытых в полный профиль (около 170 см глубиной) и тщательно замаскированы. Требования к маскировке в период обороны на Курском выступе были особенно строгими. Маскировка хорошо поддерживалась над землянками, ходами сообщения и другими сооружениями батареи. Дерн, которым обкладывались сооружения, должен был всегда быть свежим и зеленым. Батарея располагалась в яблоневом саду и дополнительно маскировалась фруктовыми деревьями и ягодными кустами. На мой своеобразный экзамен по матчасти командиры орудий отвечали четко и слаженно:

— Вес миномета в боевом положении — 257 кг.

— Основные части миномета: труба, двунога–лафет, опорная плита… и так далее.

Странно для меня, привыкшего к артиллерийским названиям, звучали части миномета. Но, проведя перекрестный опрос, я убедился, что ответы были правильными. Сделав замечание командиру шестого орудия о недостаточном уходе за минометом (на ручках опорной плиты была ржавчина), я отпустил командиров орудий и пошел знакомиться с офицерами батареи. Офицеры (лейтенанты 1–го и 2–го взвода) были практиками и выросли из сержантов. Приняли меня хорошо, поделились со мной таблицами стрельбы из минометов и подтвердили правильность ответов моих командиров орудий по матчасти миномета. Полковые 120–мм минометы могли стрелять как с «жестким» креплением бойка (выстрел сразу после опускания мины в ствол), так и с «мягким» креплением бойка затвора для стрельбы за шнур, как у артиллерийских орудий. Вес мины около одного пуда (точнее — 15,9 кг) дальность стрельбы на 6–м заряде 5,7 км, радиус поражения при осколочном взрывателе до 30 метров. Стрельбу можно вести при установке взрывателя как на осколочное действие, так и на фугасное, для поражения долговременных огневых точек (дотов). Минометная батарея 120–мм минометов так же, как и артиллерийская, могла стрелять залпом и подчинялась правилам артстрельбы за исключением прицела — прицелы были табличными. Из минометов нельзя было стрелять прямой наводкой по танкам.

Для ПТО (противотанковой обороны) у каждого орудия было противотанковое ружье.

«Фрицы» на нашем участке обороны вели себя спокойно. Ночью пускали осветительные ракеты, вели беспокоящий орудийный и пулеметный огонь. Огонь был не прицельный, но все же заставлял нас не ходить открыто, а пользоваться траншеями. Днем высоко в небе появлялся немецкий разведчик «рама» (Фокке–вульф 189). «Рама» имела бронированную кабину и была трудноуязвима.

Быстро освоившись со своими обязанностями, я уже через две недели вел ночную стрельбу из «кочующих» минометов. Стрельба эта очень эффективна и поражала в основном пулеметные точки противника. Утром после нашей стрельбы «фрицы» по данным своей звуковой разведки вели усиленный артобстрел предполагаемого места нашей батареи. Но нас там уже не было, т. к. сразу после окончания стрельбы «кочующие» минометы возвращались на свои основные огневые позиции. Утром, как обычно, в небе появлялась «рама». Для большей уверенности немцев в обстреле нашей батареи мы решили после каждой стрельбы «кочующими» минометами оставлять на временных огневых позициях ложные минометы, изготовленные из бревна и двух опор из жердей, благо этого материала было в достатке.

Эффект превзошел все наши ожидания. Утром после облета «рамы» немец обрушивал на нашу «ложную» батарею сотни снарядов. Мы были довольны нашей работой, жаль только, что после сильного артналета нам приходилось снова подбирать и устанавливать новые бревна и жерди, так как старые «минометы» были полностью уничтожены.

И впредь почти всегда, уходя с временной огневой позиции на основную, мы оставляли после себя дубликат из деревяшек. Основные позиции батареи противником не были обнаружены и только изредка в расположение батареи залетали шальные снаряды беспокоящего, неприцельного огня.

Однажды со стороны Курска на бреющем полете возвращалась «рама», очевидно, уже подбитая нашими зенитчиками или истребителями. Недалеко от батареи солдат из пехоты вскинул винтовку и стал стрелять по «раме». После нескольких его выстрелов «рама» закувыркалась и упала в районе передовых позиций пехоты и НП нашей батареи. Возможно, она уже была подбита под Курском, но факт оставался фактом, что после выстрелов пехотинца она была сбита окончательно. К нашей позиции с криками «Кто стрелял? Кто стрелял?» побежали офицеры. Солдат, добивший «раму», сначала испугался, что сделал что то не то, и не хотел признаваться. Но офицеры его нашли, стали пожимать руку, поздравлять и представили к ордену.

После этого случая мы также решили сбивать самолеты, тем более что у нас были на вооружении такие эффективные средства, как ПТР. Мы установили столбы, на них насадили колеса от старых повозок и, используя их как опоры (турели) для стрельбы, вели залповый огонь из всех шести ПТР по появляющимся немецким самолетам. Но все наши старания не увенчались успехом, мы не подбили ни одного.

Батарея периодически проводила ночные боевые стрельбы как с НП (наблюдательного пункта) батареи, так и с НП дивизиона. Батарея стреляла отлично, умело поражая огневые точки противника, хотя условия для стрельбы ночью были очень плохие. Для ночных точек наводки (местный предмет (веха или фонарь) использовался для горизонтальной наводки орудий при стрельбе с закрытых ОП) использовались самодельные фонари с керосиновыми коптилками, которые гасли и от ветра, и от выстрелов батареи. Керосина не хватало, и мы его частенько заменяли бензином, добавляя в него соль. В одну ветреную, но лунную ночь я решил научить батарею построению параллельного веера по луне. (Параллельный веер — взаимно согласованное параллельное направление стволов артиллерийских орудий (минометов) батареи для одновременной стрельбы по ширине цели.) Ночи были звездные, луна была отличным серпом. Обучение прошло успешно, и в каждую такую лунную ночь мы уже строили веер не по наземным точкам наводки, а по верхней или нижней точке серпа луны. Подал команду:

— Батарея к бою! После доклада:

— Первое готово!

— Второе готово!

И так далее до шестого. Командую:

— Угломер за–о, отражатель о, наводить в нижнюю точку серпа луны!

Командиры орудий докладывают:

— Первое готово …

— Второе готово .. .

— Шестое готово!

Наводчики все время ведут перекрестье прицела по нижней точке серпа луны (луна движется), до моей команды «Стоп!». Веер построен, и можно продолжать стрельбу по команде с НП. Способ построения параллельного веера по луне был новый, на фронте о нем не знали. Я получил знания о нем в стенах 1–го ТАУ. Командир дивизиона одобрил новый метод построения параллельного веера по луне и рекомендовал другим батареям перенять наш опыт.

В один из июльских дней в полк прибыло артиллерийское командование 60–й армии. Недолго побывав на огневых позициях нашей батареи, они направились на НП и дали команду командиру батареи провести огонь «по площадям». Так как командиру 1–го взвода (старшему на батарее) не приходилось стрелять по площадям, да он и не знал, как это делается, комбат приказал мне командовать огнем батареи на огневой позиции. Приняв командование, я подал команду:

— Батарея, к бою! Первое основное! … И так далее.

После пристрелки первым орудием (минометом) по команде с НП командую:

— Батарея, 4 снаряда беглым. Зарядить!

Мне было слышно, как с шипением вошла в ствол мина первого орудия, командир орудия доложил «Первое готово!» Так же второе, третье … шестое …

Мина последнего миномета с шипением вошла в ствол, но сразу прозвучал выстрел! А произошло следующее: в то время, когда я с нетерпением ждал с НП от телефониста команды «Огонь!», в этот напряженный момент телефонист НП, перед решающей командой решил проверить связь с ОП (связь часто нарушалась от артобстрела, и из–за нехватки телефонного провода телефонисты были вынуждены натягивать колючую проволоку). Запросив батарею, телефонист с НП, сказал «Аргун» (позывная ОП), телефонист на батарее понял как «Огонь!» и передал мне: «Огонь!»

И я, в свою очередь, подаю команду:

— Натянуть шнуры! Батарея — огонь!

Последовал залп батареи, и беглый огонь по четыре снаряда (мины). Докладываю на НП:

— Залп! Очередь!

Комбат не мог понять, в чем дело? Он не подавал команды «Огонь»! Но, не растерявшись, он, чтобы незаметно исправить ошибку, попросил у командования открыть огонь. Получив добро, скомандовал огонь! Мины, особенно на дальнем прицеле, летят долго, поэтому ошибки, как с преждевременным выстрелом шестого миномета, так и с преждевременным залпом и беглым огнем, на НП не заметили. Мины легли ровно. Дальше последовала команда о переносе огня в глубину немецкой обороны. Стрельбы по площадям обороны противника прошли на отлично, и мы получили благодарность от командующего артиллерией армии. С тех пор меня назначили командиром 1–го взвода. Таким образом, я стал старшим на батарее. Разбираясь после стрельбы о причине преждевременного выстрела шестого миномета, мы установили, что из–за густой смазки ударного механизма боек при переводе на мягкое крепление не утопился и при заряжании разбил капсюль хвостового патрона мины.

В конце июня я был направлен в штаб армии с донесением. Проходя через одно село, я решил уточнить свой маршрут и зашел в одну избу. В избе никого, на мой вопрос «Есть ли кто–нибудь?» из русской печки высунулась голова бабы и спросила: «Что вам нужно?» Я сказал, что хочу уточнить свой маршрут, и получил ответ, что она парится и не может мне помочь. Я вышел из избы и у встречных уточнил свой путь. Выполнив поручение и вернувшись на батарею, я себя плохо почувствовал. Появился сильный озноб, и, несмотря на летнюю жару, я никак не мог согреться. В блиндаже ординарец затопил буржуйку, накинул на меня две шинели. Несмотря на то что печка рас калилась докрасна, я не мог унять дрожь, не мог согреться. Вечером потерял сознание. Ночью я был доставлен в госпиталь, во Льгов. Диагноз — тиф, сыпняк. Это было ЧП во всей армии! Военврачи не могли понять, как мог случиться тиф при долговременной обороне, когда на батареях и в других подразделениях соблюдалась высокая чистота солдат и офицеров. Баня с дезинфекцией обмундирования проводилась почти каждую неделю. Тифозную вошь я подхватил тогда, когда заходил в избу, где в печи парилась баба. Болезнь протекала в тяжелой форме, температура держалась все время под 40. Часто терял сознание, бредил во сне, в общем, было состояние полного кошмара, обычное для тифозных больных. Потом наступил перелом, температура спала, появился аппетит. Молодой организм, старания врачей и медперсонала победили тиф, и я стал поправляться. Недели через две я уже выходил на прогулку, но был еще очень слаб. Спустившись как–то к реке Сейму, я не смог обратно взобраться по крутому берегу и был доставлен в палату санитарами. Выздоровев, я, несмотря на слабость, попросился в часть. Меня выписали с освобождением от работы (при части) на две недели.

Отдохнуть мне после болезни не пришлось, так как за нашей спиной, на флангах с севера и юга основания Курского выступа, готовилась решающая наступательная операция гитлеровских войск под кодовым названием «Цитадель».

Мы находились в самой западной точке Курского и мы

выступа и в случае удачи гитлеровских войск оказались бы в окружении — в глубоком тылу противника. Командир полка объявил повышенную боевую готовность, приказал всем командирам батарей и дивизионов находиться на НП. Только на два часа разрешалось им покинуть НП для проверки огневых позиций: Я как старший офицер на батарее обязан был организовать боевую подготовку огневых взводов, подготовить круговую противотанковую оборону батареи средствами ПТР. День и ночь я должен находиться возле телефониста, готовый без промедления принять приказ с НП.

Отдыхать разрешалось только в блиндаже телефониста. В период ожесточенных боев на Орловско–Белгородском направлении у нас было сравнительно спокойно. Начало августа, в саду, где расположилась наша батарея, поспели яблоки, груши, ягоды. На батарею зачастили проверяющие всех рангов от командования артиллерии армии до командования артиллерии фронта. То ли наличие фруктов и ягод, то ли потому, что наша батарея была первая и лучшая в полку, к нам зачастили разные армейские и фронтовые комиссии. Проверяющих мы щедро угощали яблоками, грушами, крыжовником. Серьезных замечаний к нам не было. Ночи стояли теплые и тихие, если не считать отдельные перестрелки.

Немцы иногда подвозили на свою передовую громкоговоритель и проводили пропагандистские передачи для наших солдат, используя выступления предателей и изменников Родины.

«Я русский, курский из такой–то деревни, перешел к немцам. Здесь дают землю! Переходите к нам!» доносился голос из репродуктора. Он был слышен даже на наших огневых позициях, хотя мы располагались в более чем двух километрах от передовой. У нас громкоговорителей не было, на НП был только сломанный граммофон. Я позвонил на НП комвзвода управления лейтенанту 30зеву, чтобы он дал наш должный ответ предателю через граммофонную трубу. 30зев без промедления высказал немцам и изменникам наше общее мнение о них и об их бесславном конце, закрепив свое выступление, для ясности, крепким русским проклятием. После обмена такими «любезностями» началась обоюдная, плотная, пулеметная и артиллерийская перестрелка.

Но все же поговаривали, что после этой радиопередачи немцев были перебежчики из курских, которые «клюнули» на немецкую пропаганду, после чего курских из передовой убрали.

На очередном семинаре в штабе дивизиона один шутник из офицеров штаба заявил: