Глава IV 1796 г.

Глава IV

1796 г.

Разговор, имевший решающее значение. Пребывание в Царском Селе. Близость великого князя Павла с его сыновьями

Перед вскрытием Ладожского озера, когда лед, принесенный оттуда Невой, навевает на Петербург резкий холод, что случается, обыкновенно, в конце апреля, в столице наслаждаются несколькими днями хорошей погоды, с ярким солнцем; мороз в эти дни едва чувствуется, и набережные бывают усеяны гуляющими. Туда устремляется все общество, дамы в изящных утренних туалетах и элегантно одетые мужчины.

Великий князь Александр также часто показывался на прогулке, иногда один, иногда с великой княгиней. Это обстоятельство еще более привлекало туда избранное общество. Мы с братом также бывали среди гуляющих и всякий раз, встречая кого-нибудь из нас, великий князь останавливался, чтобы поговорить, и выказывал нам особое расположение.

Эти утренние встречи составляли, в некотором роде, продолжение придворных вечеров. Отношения наши с великим князем принимали с каждым днем характер все более скрепляющегося знакомства. Весной двор переехал, как всегда, в Таврический дворец, где императрица Екатерина хотела жить более уединенно и принимала по вечерам только самое отборное общество, в котором большая часть придворных кавалеров не принимала участия, если не считать концертов, дававшихся при дворе, на которые являлись по особому приглашению. Великий князь продолжал еще время от времени гулять по набережной. Однажды при встрече со мной, он выразил сожаление, что мы видимся так редко, и приказал мне прийти к нему в Таврический дворец, предлагая погулять по саду, который он хотел показать мне. Он назначил мне день и час.

Установилась уже настоящая весна: как бывает обыкновенно в этом климате, природа спешила наверстать потерянное время, и растительность быстро стала распускаться. Все было покрыто зеленью и цветами.

В назначенный день и час я отправился в Таврический дворец. Мне очень жаль, что я не записал точное число этого дня, который имел решительное влияние на большую часть моей жизни и на судьбы моего отечества. С этого дня и после этого разговора, который я хочу передать, началась моя преданность великому князю, я могу сказать, наша дружба, породившая ряд событий, счастливых и несчастных, цепь которых тянется еще и сейчас и будет давать знать о себе в продолжение еще многих лет.

Как только я явился, великий князь взял меня под руку и предложил пройти в сад, желая, как он выразился, услышать мое мнение об искусстве англичанина-садовника, который сумел убрать сад с большим разнообразием и притом так, что ниоткуда нельзя было видеть конца сада, несмотря на то, что он был невелик.

Мы обошли сад во всех направлениях, за три часа очень оживленного, беспрерывного разговора.

Великий князь сказал мне, что поведение мое и моего брата, наша покорность в столь тяжелом положении, спокойствие и безразличие, с которым мы все приняли, не придавая ничему никакого значения и не уклонившись от неприятных нам милостей, — все это возбудило его уважение и доверие к нам; что он сочувствовал нам, угадывал наши чувства и одобрял их, что он испытывал потребность разъяснить свой действительный образ мыслей; что ему было невыносимо думать, что мы считаем его не тем, чем он является на самом деле. Он сказал мне тогда, что совершенно не разделяет воззрений и принципов правительства и двора, что он далеко не оправдывает политики и поведения своей бабки и порицает ее принципы; что его симпатии были на стороне Польши и ее славной борьбы; что он оплакивал ее падение; что, в его глазах, Костюшко был великим человеком по своим доблестным качествам и по тому делу, которое он защищал и которое было также делом человечности и справедливости. Он признался мне, что ненавидит деспотизм везде, в какой бы форме он ни проявлялся, что любит свободу, которая, по его мнению, равно должна принадлежать всем людям; что он чрезвычайно интересовался Французской революцией; что не одобряя этих ужасных заблуждений, он все же желает успеха республике и радуется ему. Он с большим уважением говорил о своем воспитателе Лагарпе, как о человеке высоко добродетельном, истинно мудром, со строгими принципами и решительным характером. Именно Лагарпу он был обязан всем тем, что было в нем хорошего, всем, что он знал, и в особенности — теми принципами правды и справедливости, которые он счастлив носить в своем сердце и которые были внушены ему Лагарпом. Обходя сад вдоль и поперек, мы несколько раз встретили великую княгиню, которая также прогуливалась. Великий князь сказал мне, что его жена была поверенной его мыслей, что она одна знала и разделяла его чувства, но что, кроме нее, я был первым и единственным лицом, после отъезда его воспитателя, с кем он осмелился говорить об этом, что чувства эти он не может доверить никому без исключения, так как в России никто еще не был способен разделить или даже понять их; что я должен был чувствовать, как ему будет теперь приятно иметь кого-нибудь, с кем он получит возможность говорить откровенно, с полным доверием.

Разговор этот, как легко можно себе представить, был полон излияниями дружбы с его стороны, выражением удивления, благодарности и уверениями в преданности, — с моей.

Он отпустил меня, говоря, что будет стараться видеться со мной насколько возможно чаще, и советовал мне быть чрезвычайно осторожным и хранить во всем безусловную тайну, разрешив, однако, доверить ее моему брату.

Сознаюсь, я уходил пораженный, глубоко взволнованный, не зная — был ли это сон или действительность. Как! Русский князь, будущий преемник Екатерины, ее внук и любимый ученик, которого она хотела бы, отстранив своего сына, видеть у власти после себя, о котором говорили, что он наследует Екатерине, этот князь отрицал и ненавидел убеждение своей бабки, отвергал недостойную политику России, страстно любил справедливость и свободу, жалел Польшу и хотел бы видеть ее счастливой. Не чудо ли это было, что в такой атмосфере и среде могли зародиться столь благородные мысли, столь высокая добродетель?

Я был молод, полон экзальтированных мыслей и чувств; необычайные вещи удивляли меня не надолго, я охотно верил в то, что мне казалось великим и добродетельным. Я был во власти легко понятного обаяния; было столько чистоты, столько невинности, решимости, казавшейся непоколебимой, самоотверженности и возвышенности души в словах и поведении этого молодого князя, что он казался мне каким-то высшим существом, посланным на землю Провидением для счастья человечества и моей родины. Я дал себе обет безграничной привязанности к нему, и чувство, вызванное во мне в эту первую минуту, продолжалось даже и в то время, когда породившие его иллюзии стали исчезать одна за другой; позднее это чувство устояло перед всеми ударами, которые сам Александр нанес ему, и не погасло никогда, несмотря на множество причин и грустных разочарований, которые могли бы его искоренить. Я рассказал моему брату о происшедшем разговоре, и мы оба, дав волю изумлению и восхищению, пустились мечтать о лучезарном будущем, которое, казалось, открывалось перед нами. Нужно вспомнить, что в то время так называемые либеральные идеи были распространены в гораздо меньшей степени, чем теперь; что они не проникли еще во все классы общества и в кабинеты государей; что, наоборот, всякие намеки на них считались чем-то позорным и предавались анафеме при дворах и в салонах большей части европейских столиц, а в особенности в России, в Петербурге, где все идеи старого французского порядка в своем наиболее крайнем виде так привились на почве русского деспотизма и раболепия.

Встретить в такой среде князя, призванного управлять этим народом и пользоваться огромным влиянием в Европе, с такими решительными, смелыми мнениями, с такими противоположными существующему строю взглядами, — не было ли это великим и чрезвычайно знаменательным событием? Когда спустя сорок лет разбираешься в событиях, совершившихся со времени этого разговора, слишком хорошо видишь, как мало соответствовали они тому, что сулило нам наше воображение.

Ведь сорок лет тому назад либеральные идеи были еще окружены для нас ореолом, который побледнел при последующих опытах их применения; и жизнь еще не доставила нам тогда тех жестоких разочарований, которые впоследствии повторялись слишком часто.

Оправившаяся от террора Французская республика, казалось, победоносно шла к удивительной будущности, полной благоденствия и славы. В 1796 и 1797 годах она переживала свои лучшие дни. Империя еще не охладила и не совратила с прежнего пути наиболее горячих приверженцев революции.

Представьте же себе наши польские чувства и желания, нашу неопытность, нашу веру в конечный успех справедливости и свободы, и тогда станет понятным, что в те минуты мы в порыве счастья отдались самым обольстительным иллюзиям. В следующие за этим замечательным разговором дни мы не имели случая говорить с великим князем, но каждый раз при встрече с ним мы обменивались дружескими словами и знаками взаимного понимания.

Вскоре двор переехал в Царское Село. Было установлено, что все придворные кавалеры будут отправляться туда по праздникам и воскресеньям, чтобы присутствовать в церкви, на обеде и вечернем собрании. Туда ездили и ночевать и даже поселялись там для продолжительного пребывания или в очень неудобных небольших флигелях, которые окружали дворец, или же в предместье, где также было плохо, но немножко свободнее, в домах, где не было ничего, кроме стен, окон и дверей.

Вначале великий князь приглашал нас приезжать почаще, затем предложил нам и совсем остаться жить в Царском Селе, чтобы, как он говорил, иметь возможность больше времени проводить вместе. Ему нравилось наше общество, и он искал его, так как только с нами он мог говорить без утайки и высказывать свои истинные мысли.

По вечерам нам разрешалось являться в аппартаменты дворца, когда там находилась императрица, участвовать в прогулках и в игре в горелки, повторявшейся каждый день в хорошую погоду, или же присоединяться к обществу придворных, отправлявшихся под колоннаду (часть дворца, смежная с внутренними комнатами императрицы, которую она больше всего любила). В будни, за общим столом с императрицей обедали только те, кто был на дежурстве. Мне пришлось дежурить один раз. Меня посадили против Екатерины, и я должен был прислуживать ей, с чем справился довольно неловко.

Мы часто возвращались в Царское Село и скоро основались там совсем, на весь сезон.

Наши отношения с великим князем могли только привязывать нас друг к другу и возбуждать самый живой интерес: это было нечто вроде франкмасонского союза, которого не чуждалась и великая княгиня. Интимность наших отношений, столь для нас новая и дававшая повод к горячим обсуждениям, вызывала бесконечные разговоры, которые постоянно возобновлялись. Политические идеи и вопросы, которые показались бы теперь избитыми и привычными общими местами, — тогда имели для нас всю прелесть животрепещущей новизны, а необходимость хранить их в тайне и мысль о том, что все это происходит на глазах двора, зараженного предубеждениями абсолютизма, под носом у всех этих министров, преисполненных сознанием своей непогрешимости, прибавляла еще больше интереса и пикантности этим сношениям, которые становились все более и более частыми и интимными.

Императрица Екатерина смотрела благосклонно на установившуюся близость между ее внуком и нами обоими. Она одобряла это сближение, конечно, не угадывая его истинных причин и возможных последствий. Мне кажется, что она следовала старым традиционным представлениям о блеске польской аристократии, и считала полезным привлечь на сторону своего внука влиятельную семью. Она и не подозревала, что эта дружба утвердит его в чувствах, которые ей были ненавистны и которых она опасалась, и послужит одним из многочисленных толчков к развитию в Европе идей свободы и к новому — увы, эфемерному — появлению на политической сцене той Польши, которую Екатерина уже считала навеки похороненной.

Одобрение императрицей явного преимущества, оказываемого нам великим князем, закрыло рты всем любителям пересудов и придало нам смелости продолжать наши отношения, которые к тому же были так привлекательны. Великий князь Константин, из чувства подражания и ввиду того, что это нравилось императрице, стал выказывать дружбу к моему брату, звать его к себе, заставлял его играть роль друга своей семьи; но между ними не было и речи о политике. В этом отношении моему брату выпал плохой удел. Ни одно из тех побуждений, которые связывали нас с Александром, не существовало для Константина, и его характер, своевольный, вспыльчивый, не признающий никаких внушений кроме устрашения, не сообщал никакой привлекательности тесному сближению с ним. Великий князь Александр просил моего брата, из дружбы к нему, согласиться на это сближение с Константином, но с условием, чтобы интимные признания Александра не передавались Константину, к которому Александр питал тем He менее братские чувства.

Великий князь в начале этого года помещался в большом дворце и не занимал еще отдельного дворца, выстроенного для него императрицей в парке и только что оконченного. Осмотр этого дворца был некоторое время целью прогулок после обеда. Наконец, великий князь перебрался туда, и у него явилась возможность свободнее видеться с нами. Часто он оставлял меня или брата обедать у себя, и когда аппартаменты его дворца были уже окончательно устроены, редко проходил день, чтобы кто-нибудь из нас не приходил к нему ужинать. По утрам мы гуляли пешком, делая прогулки иногда по нескольку верст. Великий князь любил ходить, обозревая окрестные деревни, и тогда в особенности отдавался своим любимым разговорам. Он находился под обаянием начавшейся молодости, которая сама создает себе привлекательные картины, тешится ими, не останавливаясь перед невозможностями, и строит бесконечные планы на будущее, которому, как будто, не предвидится конца.

По своим воззрениям он являлся выучеником 1789 года; он всюду хотел бы видеть республики и считал эту форму правления единственной, отвечающей желаниям и правам человечества. Хотя я и сам находился тогда во власти экзальтации, хотя я был рожден и воспитан в республике, где принципы Французской революции были встречены и восприняты с энтузиазмом тем не менее в наших беседах я обнаруживал более рассудительности и умерял крайние мнения великого князя. Он утверждал, между прочим, что наследственность престола была несправедливым и бессмысленным установлением, что передача верховной власти должна зависеть не от случайностей рождения, а от голосования народа, который сумеет выбрать наиболее способного правителя. Я представлял ему то, что можно было сказать против этого мнения — трудность и случайность избрания, я указывал на то, как страдала от этого Польша и как мало Россия была способна и подготовлена к установлению такого порядка. Я добавлял, что, по крайней мере, на этот раз Россия ничего бы не выиграла, так как она могла бы потерять того, кто был наиболее достоин стать у власти, кто питал самые благодетельные, самые чистые намерения. На эту тему разговоры возобновлялись между нами беспрерывно. Иногда во время наших продолжительных прогулок разговор переходил на другие предметы, касался уже не политики, а природы, и молодой великий князь восхищался ее красотами. Надо было быть очень расположенным к такого рода наслаждениям, чтобы находить их в местности, где мы гуляли; но, в конце концов, все в мире относительно, и великий князь восхищался цветком, листвой деревьев, скромным пейзажем, который открывался с какого-нибудь незначительного холма, ибо ничего нет менее живописного, более некрасивого, чем окрестности Петербурга. Александр любил сады и вид деревень, любовался видом работающих крестьян и деревенской красотой крестьянок. Сельские занятия, полевые работы, простая, спокойная, уединенная, жизнь на какой-нибудь ферме, в приятном далеком уголке, — такова была мечта, которую он хотел бы осуществить и к которой он со вздохом беспрестанно возвращался.

Я хорошо чувствовал, что это не то, что ему было бы нужно; что для его высокого назначения, для совершения удачных и крупных преобразований в социальном строе, надо было бы иметь больше подъема, силы, огня, веры в самого себя, чего незаметно было у великого князя; что в его положении желание избавиться от ожидавшего его огромного бремени и наклонность к вздохам по досугам спокойной жизни были достойны порицания; что недостаточно было рассуждать о трудностях своего положения и страшиться их, но надо было бы зажечься страстным желанием их превозмочь.

Эти размышления приходили мне на мысль лишь временами, и даже, когда я сознавал их справедливость, они не уменьшали во мне чувства восхищения и преданности по отношению к великому князю. Его искренность, прямота, способность увлекаться прекрасными иллюзиями придавали ему обаятельность, перед которой невозможно было устоять. К тому же, ввиду своей молодости, он мог еще приобрести то, чего ему недоставало. Обстоятельства, необходимость — могли развить в нем способности, которые еще не успели проявиться; но его взгляды, его намерения оставались драгоценными, как самое чистое золото и, хотя он и очень изменился впоследствии, он все же сохранил до конца своих дней часть наклонностей и взглядов своей молодости.

Многие, в особенности из числа моих соотечественников, позже упрекали меня в том, что я слишком поверил уверениям Александра. Я часто доказывал его хулителям, что убеждения его были искренними, а не напускными. Впечатление от первых лет наших отношений не могло изгладиться из моих мыслей. Конечно, если Александр в девятнадцать лет говорил мне, в строжайшей тайне, с откровенностью, облегчавшей его, о своих мнениях и чувствах, которые он скрывал от всех, то значит, он их испытывал на самом деле и чувствовал потребность кому-нибудь их доверить. Какой иной мотив мог он иметь тогда? Кого хотел обмануть? Без сомнения, он следовал лишь наклонностям своего сердца и высказывал свои истинные мысли. Мне придется еще возвратиться к этому вопросу, когда я буду говорить о переменах, происшедших в характере Александра.

Помимо разглагольствований о политике, помимо всегда охотно поддерживаемой темы о красотах природы и о мечте предаться спокойно деревенской жизни, после того, как судьбы свободной России будут обеспечены, у великого князя был еще третий предмет для разговора, которому он горячо отдавался и который совсем не соответствовал предыдущим, даже казалось, наоборот, был им прямо противоположен: то были беседы о войске на манер его отца, великого князя Павла.

Великий князь Павел жил летом в своем загородном доме, в Павловске, находившемся в полумиле от Царского Села. Императрица Екатерина разрешила ему сформировать для своего удовольствия несколько морских батальонов. Он был генерал-адмиралом, и эта почетная должность давала ему некоторые привилегии. Императрица делала вид, что не замечает, что Павел пользовался этими привилегиями слишком широко, и что, по примеру Петра III, своего несчастного отца, он создал себе нечто вроде маленькой армии, которую одевал и старался обучать наподобие той, что видел в Пруссии при Фридрихе Великом, когда ездил в Берлин к этому монарху. Войско великого князя Павла, в полном его комплекте, состояло, кажется, из двенадцати батальонов, незначительных по количеству солдат, сформированных по образцам кирасирских, драгунских и гусарских полков и из нескольких артиллерийских орудий. Великий князь раздавал дипломы и чины, имевшие значение только в его маленькой армии. Покрой форменного платья был совсем странный и совершенно не походил на форму русской армии; это было утрированное подражание старой форме полков Фридриха.

Несколько лиц из общества и несколько придворных получили разрешение носить такую форму; это были недовольные главным двором, примкнувшие к Павлу; только им он разрешал приезжать в его загородные дворцы для исполнения служебных обязанностей. К их числу принадлежал и Растопчин, игравший в царствование Павла выдающуюся роль и впоследствии заставивший так много говорить о себе по случаю пожара Москвы. Форму эту надевали не только на службу, но и вообще, когда являлись в Павловск или Гатчину — другой загородный дворец великого князя, — и даже при посещении его вечеров в Зимнем дворце, так как по вечерам великий князь Павел никогда не приходил к своей матери. Никто не носил этой формы нигде, кроме аппартаментов великого князя. При жизни Екатерины эта форма везде, кроме покоев великого князя, считалась контрабандой и над ней насмехались без всякого стеснения.

Оба молодые великие князя числились командирами в составе этих войск. Они отдались обязанностям своей службы с неутомимым рвением молодых людей, которым в первый раз дают какое-нибудь деловое занятие, и с серьезным сознанием важности исполняемого дела. Двор и общество видели в этом только карикатуру, бесплодную и не имевшую значения, которая ставила в смешное положение тех, кто в ней участвовал. Великие князья, в особенности, подвергались насмешливым осуждениям за то, что они, не рассуждая, так горячо пристрастились к этим причудам. Их сравнивали с детьми, играющими в деревянные солдатики. Но молодые великие князья, не останавливаясь перед порицанием большинства, стремились лишь к точному повиновению желаниям и даже эксцентричным капризам своего отца. Они входили в мельчайшие подробности военной службы и исполняли их с беспримерным усердием.

В этом замкнутом и обособленном мире были свои шутки, свое злословие, заключались дружественные связи, были свои признанные герои фронта, из которых ни один не оправдал этого имени в настоящей службе. На парадах и маневрах этой армии в миниатюре развертывались важные события, возвышения и падения фортуны, неудачи и успехи, которые приносили людям то ужас, то несказанную радость. Я узнавал об этом из разговоров обоих братьев, любивших рассказывать о всех превратностях придворной жизни в Павловске. Для молодых великих князей там все-таки была активная жизнь, придававшая им значение, хотя, правда, в кругу очень тесном, но где они играли роль, льстившую их самолюбию, удовлетворявшую их юношеское стремление к активной деятельности, без необходимости предаваться умственной работе, тогда как строгое однообразие, установленное при дворе их бабки, где они не имели никаких серьезных занятий, слишком часто казалось им скучным. Их капральские обязанности, физическое утомление, необходимость таиться от бабушки и избегать ее, когда они возвращались с учения, измученные, в своем смешном наряде, от которого надо было поскорее освободиться, все это, кончая причудами отца, которого они страшно боялись, делало для них привлекательной эту карьеру, не имевшую отношения к той, которую намечали для них и петербургское общество и виды Екатерины.

Императрица не сумела ни овладеть воображением своих внуков, ни занять их какой-нибудь работой, ни разнообразить их время. Отцу их это удалось, что было большим злом, имевшим печальные последствия. Молодые великие князья считали себя в глубине души, и вполне согласно с действительностью, в гораздо большей степени членами так называемой гатчинской, нежели русской армии. Гатчина была любимым дворцом Павла, его осенней резиденцией, где он, вдали от Петербурга, мог еще более непринужденно отдаваться своим причудам. Великие князья жалели, что не могли переселиться туда, и говоря о том, что делалось в маленькой армии Павла, принимали вид павловских солдат и самодовольно повторяли: «Это по-нашему, по-гатчински».

Помню, как однажды императрица задумала было послать Александра с генералом Кутузовым осмотреть крепости на шведской границе. Молодой князь безразлично отнесся к этому поручению, не обнаружил никакого рвения к его выполнению, и более об этом речи не поднималось.

Мелочные формальности военной службы и привычка приписывать им чрезвычайно большое значение извратили ум великого князя Александра. У него выработалось пристрастие к мелочам, от которого он не мог избавиться и в последующее время, когда ему уже стала понятна абсурдность этой системы. В продолжение всего своего царствования он страдал парадоманией, этой специфической болезнью государей, благодаря которой, будучи на троне, он терял много драгоценного времени и которая мешала ему в его юные годы плодотворно работать и приобретать необходимые знания. Парадомания, привитая Павлом, послужила также звеном более тесного единения Александра и Константина и часто давала этому последнему возможность оказывать слишком большое влияние на своего брата, потому что Константин был превосходный знаток военного искусства, в пределах усовершенствования парадов, и Александр не мог отрешиться от очень высокого мнения о своем брате в этом отношении. К тому же это было постоянным предметом их самых оживленных разговоров.

Императрица Екатерина смотрела с неудовольствием на сближение отца с сыновьями, не предвидя тем не менее всех его последствий, так как в противном случае она, вероятно, наложила бы на это свой запрет. Однажды вернувшись из Павловска, великий князь Александр сказал мне: «Нам делают честь, нас боятся». Он хотел дать этим понять, что Екатерину начало тревожить это сосредоточение войск, военные упражнения в Павловске и характер установившегося согласия между отцом и сыновьями. Александр был польщен тем, что они заставили Екатерину испытать некоторого рода страх, но я сомневаюсь, чтобы это было так в действительности, а если такого рода беспокойство и посещало Екатерину, то, во всяком случае, оно было слишком слабо и очень мимолетно. Екатерина слишком хорошо знала недостаток личного мужества в своем сыне, несерьезный характер его войск, отсутствие расположения к этим войскам в обществе и в остальной армии, чтобы дать себе труд их бояться. Поэтому она спокойно спала, под охраной одной только роты гренадер, в то время как Павел маневрировал с своей маленькой армией на расстоянии полумили от места ее пребывания.

Императрица Елизавета поступала точно так же в Петергофе по отношению к Петру III, который жил в Ораниенбауме, окруженный отрядом преданных голштинцев. Она также хорошо знала чрезвычайное малодушие своего наследника, а быть может, и доброту его сердца. Разные слухи носились по поводу законности рождения Павла I, но ввиду чрезвычайного сходства этого князя с Петром III, и в личном характере, и в поведении, нельзя сомневаться, что он действительно был сыном Петра.

В этом же году произошло событие, имевшее огромные последствия для Европы и ужасные для Польши. Была объявлена беременность великой княгини Марии. Вскоре после этого она родила сына. Обряд крещения был совершен в Царском Селе; весь двор присутствовал при этом, в полном параде, в обширной зале перед церковью. Обряд был совершен, как и можно было ожидать, при самой торжественной обстановке, в присутствии послов. Я не знаю, кто из них были восприемниками от имени своих государей. Новорожденный был назван Николаем. Смотря тогда на него, как он лежал в пеленках и кричал, утомленный обрядом крещения, весьма продолжительным в русской церкви, я не предвидел, что это слабое, миловидное существо, красивое, как и всякий здоровый ребенок, станет со временем бичом моего отечества.

Среди побуждений, привязывавших молодых великих князей к их отцу, было одно, более возвышенное и основательное, нежели упомянутые выше. Они были поражены чрезвычайной черствостью Екатерины, которая не разрешала своему сыну и великой княгине, его жене, держать своих детей при себе, даже в малом возрасте. Как только княгиня оправлялась после родов, у нее отбирали новорожденного, чтобы смотреть за ним и воспитывать вместе с его сестрами и братьями, на глазах у их бабки. Ни один из них, при жизни Екатерины, не был предоставлен родительским ласкам. Такая несправедливость возмущала молодых великих князей и отдаляла их от Екатерины. К тому же взгляды великого князя Александра на политику бабки мало располагали его к исполнению ее желаний, в тех случаях, когда он не был к этому вынуждаем необходимостью. Он всегда находил в ее действиях какие-нибудь недостатки и не выказывал ни усердия, ни доброго желания, выражал только скуку и безразличие каждый раз, когда дело шло о том, чтобы принять малейшее участие в делах управления, дух которого не был ему симпатичен. Великий князь Константин, не разделявший либеральные воззрения своего брата, сходился с ним во мнениях насчет образа жизни и характера императрицы Екатерины. Я несколько раз слышал, как он отзывался о своей бабке и при ее жизни и позже, когда ее не стало, с безмерной резкостью и в грубых выражениях.

Пребывание в Царском Селе приближалось к концу. Наш интимный кружок грустил и сожалел об этом. Каждому из нас предстояло какое-нибудь лишение. Нам было жаль наших свободных встреч, ежедневных бесед, продолжительных прогулок, то в обширных садах, то в поле. Здесь мы сорвали первые цветы молодой, доверчивой дружбы, наслаждались грезами, которыми она себя убаюкивает.

Такие чувства никогда не переживаются вторично с прежней силой, свежестью, одушевлением. Чем дольше живешь, тем реже испытываешь их отголоски.

Двор, следуя обычному правилу, переехал сперва в Таврический дворец, на предзимний сезон. Там реже удавалось видеть великого князя, и он не мог так часто приглашать нас к себе на ужин. Хотя, к нашему великому сожалению, наши отношения, таким образом, поослабли, мы все же продолжали настойчиво и непрерывно заботиться о их поддержании.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.