Герой нашего времени

Герой нашего времени

Лермонтов и на самом деле — герой нашего нынешнего времени — как никакого другого. Герой начала XXI века. Впрочем, так уж мистически повелось, все столетия начинаются в чем-то одинаково. И время Николая I конечно же по многим параметрам совпадает с нашим путинским временем. Без высоких идей, без великих замыслов. Единственная беда — не видать ни Грибоедова, ни Гоголя, ни Пушкина, ни Лермонтова. Чем закончится? Новым крымским поражением? Тем более, и стихи, и проза Михаила Юрьевича Лермонтова крайне созвучны нашему времени. Да и герой — тот же, волевой, смелый, мужественный, решительный, но лишенный всякого смысла жизни, кроме удовлетворения своей похоти. Вряд ли Владимиру Путину полюбился бы нынешний Печорин, как и Николаю I. Ближе Максим Максимыч, "слуга царю, отец солдатам…", но где их нынче взять?

И по-прежнему живы слова Виссариона Белинского, сказанные после выхода этого изумительного лермонтовского романа: "Вот книга, которой суждено никогда не стареться, потому что, при самом рождении ее, она была вспрыснута живою водою поэзии! Эта старая книга всегда будет нова… Перечитывая вновь "Героя нашего времени", невольно удивляешься, как все в нем просто, легко, обыкновенно и в то же время так проникнуто жизнию, мыслию, так широко, глубоко, возвышенно…"

Но я все время, перечитывая этот роман уже после десятков толстенных книг о самом Лермонтове, думаю еще и о другом: почему же все и сегодня боятся сказать, что многое в своем герое Лермонтов брал из себя. В этом же откровенно не раз признавался и сам Михаил Юрьевич. Это же впечатление выразил тот же Виссарион Белинский: "Печорин — это он сам как есть". Как-то, даря свой роман княгине Одоевской, будучи у нее в гостях, Михаил Лермонтов на заглавном листе романа после печатных слов "Герой нашего времени" добавил запятую и дописал: "упадает к стопам ее прелестного сиятельства, умоляя позволить ему не обедать".

Он как бы приравнял себя к "герою нашего времени". Конечно, это не слепок с автора, скорее, он высмеивает ту одержимость злом, красотой зла, которая присутствует в Печорине. Но ведь и сам Михаил Лермонтов всю жизнь боролся в себе самом с тем же любованием красотой зла. Печорин — это издевательская карикатура на самого себя.

Уже в драмах "Menschen und Leidenschaften" и "Странный человек", а затем в "Маскараде" и "Двух братьях" Лермонтов стремился показать читателю героя, подобного ему самому, "странного человека"… С одной стороны крайне активного, энергичного, но из-за того, что он сам не знает, что делать со своей энергией, он превращается в полуживого человека.

М. Ю. Лермонтов в сюртуке лейб-гвардии Гусарского полка. Акварель А. И. Клюндера. 1838 г.

Автопортрет М. Ю. Лермонтова. 1837 г.

Крестовая гора. Картина М. Ю. Лермонтова. 1837 г.

Генерал Николай Федорович Плаутин. Акварель А. И. Клюндера. 1840-е гг.

Пешие и конные офицеры и нижние чины лейб-гвардии Гусарского полка перед Большим Царскосельским дворцом. Акварель. XIX в.

Тамара и Демон. Иллюстрация М. А. Врубеля. 1890 г.

Голова Демона. Иллюстрация М. А. Врубеля. 1890–1891 гг.

Иллюстрация к повести "Княжна Мери". Акварель М. А. Врубеля. 1890–1891 гг.

Иллюстрация к стихотворению "Журналист, Читатель и Писатель". Акварель М. А. Врубеля. 1890–1891 гг.

Посол Франции барон Проспер де Барант. Литография. XIX в.

Тереза фон Бахерахт. Гравюра. XIX в.

Мария Алексеевна Щербатова (урожденная Штерич). Литография. 1830-е гг.

Здание Ордонанс-гауза в Санкт-Петербурге, здесь содержали Михаила Лермонтова после дуэли с Эрнестом де Барантом. Акварель. 1853 г.

Андрей Александрович Краевский. Акварель. XIX в.

Виссарион Григорьевич Белинский. Гравюра. XIX в.

Евдокия Петровна Ростопчина (урожденная Сушкова), близкая подруга М. Ю. Лермонтова, поэтесса. Акварель. Ф. Соколова. 1842–1843 гг.

Александр Дюма в Чир-юрте в Чечне. 1859 г.

Варвара Лопухина (в замужестве Бахметева), по мнению многих, главная любовь в короткой жизни поэта. Акварель М. Ю. Лермонтова. 1835–1838 гг.

Михаил Лермонтов. Портрет работы П. Е. Заболотского. 1840 г.

Эпизод сражения при Валерике. Акварель М. Ю. Лермонтова и Г. Г. Гагарина. 1840 г.

Похороны убитых в сражении при Валерике. Акварель М. Ю. Лермонтова. 1840 г.

Екатерина Андреевна Карамзина, вторая супруга ?. М. Карамзина. 1830-е гг.

Софья Николаевна Карамзина, в ее альбом писали Лермонтов, Баратынский, Вяземский, Хомяков, Ростопчина. Портрет работы П. Н. Орлова. XIX в.

Старый Пятигорск. XIX в.

Лермонтов в форме Тенгинского пехотного полка. Акварель К. А. Горбунова. 1841 г.

Наталья Соломоновна Мартынова. Рисунок Т. Райт. 1844 г.

Николай Соломонович Мартынов. Акварель Т. Райт. 1843 г.

Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго). Акварель А. И. Клюндера. 1840-е гг.

Михаил Лермонтов на смертном одре. Рисунок Р. К. Шведе. 1841 г.

Надгробный памятник М. Ю. Лермонтову в фамильном склепе в Тарханах.

Юрий Волин из "Menschen und Leidenschaften" говорит о себе: "Тот, который перед тобою, есть одна тень; человек полуживой, почти без настоящего и без будущего…" Таким Михаил Юрьевич видел и сам себя. В признаниях этого своего юного героя Юрия Волина мы можем понять, как рос Мишель. Он с неизбежностью шел навстречу своей гибели. В своей трагичности он видел нечто неизбежное, небесное.

Он признается: "…от колыбели какое-то странное предчувствие мучило меня… Несправедливости, злоба — все посыпалось на голову мою… По какому-то машинальному побуждению я протянул руку — и услышал насмешливый хохот — и никто не принял руки моей — и она обратно упала на сердце… Любовь мою к свободе человечества почитали вольнодумством — меня никто… не понимал".

Не так ли исповедуется Печорин перед княжной Мери? А если учесть, что в ранних своих драмах он показывает и всю свою сложную семейную историю, всю борьбу между отцом и бабушкой, становясь однозначно на сторону отца, но продолжая уважать бабушку, видно, что, по сути, все творчество Михаила Лермонтова — о себе самом.

Именно поэтому "Герой нашего времени" с годами не утратил своей актуальности. Эгоист и бретер Печорин, на самом деле, в большей степени наш современник, чем мы сами. Как и Лермонтов, он воевал уже сегодня под Урус-Мартаном. Как и Лермонтов, он крутился на сегодняшних кремлевских балах, не зная, чем всерьез занять себя. Увы, нынешнее поколение такое же внешне пустое, как и печоринское, ни веры, ни идей, ни надежд. Опять ехать на Кавказ? Идти на Болотную площадь? А зачем?

В июне 1851 года поэт Яков Петрович Полонский, бывший в то время на Кавказе, написал стихотворение "На пути из-за Кавказа", в котором поэтически воспроизвел путь автора с Максимом Максимычем и последние страницы "Княжны Мери":

Душу, к битвам житейским готовую,

Я за снежный несу перевал.

Я Казбек миновал, я Крестовую

Миновал — недалеко Дарьял.

Слышу, Терека волны тревожные

В мутной пене по камням шумят —

Колокольчик звенит — и надежные

Кони юношу к северу мчат.

Выси гор, в облака погруженные,

Расступитесь! — приволье станиц —

Расстилаются степи зеленые,

Я простору не вижу границ.

И душа на простор вырывается

Из-под власти кавказских громад —

Колокольчик звенит-заливается…

Кони юношу к северу мчат.

Погоняй! гаснет день за курганами,

С вышек молча глядят казаки —

Красный месяц встает за туманами,

Недалеко дрожат огоньки.

В стороне слышу карканье ворона —

Различаю впотьмах труп коня —

Погоняй, погоняй! тень Печорина

По следам догоняет меня…

Конечно, Печорин — это придуманный герой, даже описывая сам себя, Лермонтов в чем-то преувеличил достоинства своего героя, в чем-то максимально принизил его. Он выдавал мечты за действительность, он безжалостно бичевал сам себя. Вот его Печорин и в Персию едет, и погибает по дороге обратно, как бы реализовывая все тайные мечты самого автора.

Кстати, почему наших поэтов всегда так тянет в Персию? Именно туда мечтал попасть и сам Лермонтов. Он писал С. А. Раевскому: "Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч.". Мечтал о Персии и его друг, поэт-декабрист Александр Одоевский. В 1835 году он сожалел о несбывшемся "проекте отправиться в Персию вместе с добрым и дорогим Александром Грибоедовым". Еще один русский поэт Дмитрий Владимирович Веневитинов писал брату в период русско-персидской войны (1826–1828): "Молю Бога, чтобы поскорее был мир с Персией, хочу отправиться туда при первой миссии и на свободе петь с восточными соловьями". И уже незадолго до смерти в 1827 году мечтательно планировал: "Я еду в Персию. Это уже решено. Мне кажется, что там я найду силы для жизни и вдохновения". Вот и Печорин утолил свою тягу к Востоку, реализуя в романе несбывшуюся мечту самого Лермонтова уехать от всей постылой казарменной николаевщины в неведомую Персию. А там уж можно на обратном пути где-нибудь и умереть по дороге. Вспомним и "Персидские мотивы" Сергея Есенина. Персия мелькает в стихах всех ведущих поэтов Серебряного века. Что нас всех, русских, славян, притягивает к этой древнейшей цивилизации?

Даже в самых личных и интимных письмах мы все пишем немножко не от себя, а от некоего лирического героя. "Мысль изреченная — есть ложь". Что бы мы про себя ни говорили и ни писали хорошего или плохого, будет добавляться, как бес из тумана, выдуманный образ. А уж если пишет гениальный автор, то какие бы свои сокровенные мечты, мысли и чувства он ни открывал перед нами, какие бы ядовитые подробности ни писал как бы о себе, как бы ни признавал самого себя главным героем, ясно, что это описание всех своих пороков перерастает, как правильно написал сам же Михаил Лермонтов в предисловии ко второму изданию романа, в "…портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии".

Но не лукавил ли автор в своем предисловии, написанном уже после известного мнения о романе самого императора Николая I? Не выглядит ли это предисловие как оправдание героя (и самого себя) перед своим государем? Это неизвестно. Известно лишь, что письмо Николая I своей супруге Александре Федоровне было опубликовано сначала в немецкой печати еще в 1913 году, а в русской — в 1921 году, и содержится в этом письме императора своей жене (давней и верной поклоннице таланта Лермонтова, по чьей просьбе он и взялся читать роман Лермонтова), написанном 12/24 июня 1840 года, анализ этого романа. Там изложена ясно и литературоведчески четко императорская оценка "Героя нашего времени" и его автора. Любой консервативный литературовед может позавидовать такой четкой оценке. Император Николай I объяснял, что, начав читать роман, вначале было обрадовался, решив, что именно Максим Максимыч и есть "герой нашего времени". Однако, обнаружив в дальнейшем свою ошибку, очень на автора вознегодовал. И уже на всю жизнь. Он мог забыть шалости с дуэлями, пьянки, вольное поведение, но книги, особенно талантливые (а вкус у него, несомненно, был), которые могли принести вред его державе, его правлению, он не забывал никогда. Ни Пушкина, ни Рылеева, ни Лермонтова…

Письмо это было впервые напечатано (к сожалению, не целиком) в труде немецкого историка Теодора Шимана "История России в царствование Павла I и Николая I". На русском языке письмо это процитировано Е. В. Тарле в его статье-некрологе "Теодор Шиман". Подлинник был написан по-французски.

Мы имеем русский перевод этого письма с немецкого перевода Шимана, который предваряет свою цитату словами: "Государь не любил этого поэта":

"13 июня 1840 г. 10 ¹/₂. Я работал и читал всего "Героя", который хорошо написан. 14 июня. 3 часа дня. Я работал и продолжал читать сочинение Лермонтова; я нахожу второй том менее удачным, чем первый… 7 часов вечера. За это время я дочитал до конца "Героя" и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах. Такие романы портят характер. Ибо хотя такую вещь читают с досадой, но все-таки она оставляет тягостное впечатление, потому что, в конце концов, привыкаешь думать, что весь мир состоит из подобных людей, у которых даже лучшие на первый взгляд поступки проистекают из отвратительных и фальшивых побуждений. Что должно из этого следовать? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего пребывания на земле? Ведь и без того есть наклонность стать ипохондриком или мизантропом, так зачем же поощряют или развивают подобного рода изображениями эти наклонности! Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность ее автора".

Характер капитана намечен удачно. Когда я начал это сочинение, я надеялся и радовался, думая, что он и будет, вероятно, героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, которых обыкновенно так называют. В кавказском корпусе, конечно, много таких людей, но их мало кто знает; однако капитан появляется в этом романе как надежда, которой не суждено осуществиться. Господин Лермонтов оказался неспособным представить этот благородный и простой характер; он заменяет его жалкими, очень мало привлекательными личностями, которых нужно было оставить в стороне (даже если они существуют), чтобы не возбуждать досады. Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит себе голову, если это может произойти в среде, где он найдет людей, чтобы дорисовать до конца характер своего капитана, допуская, что он вообще в состоянии схватить и изобразить его".

Очевидно, в семье императора не раз обсуждали творчество Михаила Лермонтова, и женская часть семьи уговаривала императора принять все достоинства этого автора, приблизить его к себе. Получилось наоборот. Понятно, что и дуэль недавняя Михаила Лермонтова с молодым Барантом, сыном французского посла, тоже обсуждалась. И уже как итог, и за дуэль, и за своего Печорина, отправился Михаил Лермонтов вновь в ссылку на Кавказ, а император Николай I уже навсегда невзлюбил всё его творчество, да и его самого.

Николаю I, как мы знаем, понравился в романе образ Максима Максимыча, вот кто должен был стать "героем его времени". В 1841 году Лермонтов, может быть, отвечая на пожелания Николая, написал очерк "Кавказец", в котором "дорисовал" тип Максима Максимыча. Получилось, однако, не то, что нужно было Николаю: цензура этот очерк запретила.

Печорин — этакий эгоистичный везунчик, который портит жизнь всем, с кем ему приходится сталкиваться, отравляет их существование и часто вполне осознанно. Он не умеет ни любить, ни ненавидеть.

Это как герои аксеновского "Звездного билета" периода оттепели, вольнодумные и безответственные шалопаи, стали в 60-е годы XX века кумирами у большого числа молодых людей. И уже с этим ничего нельзя было сделать никакой цензуре, "звездные мальчики" засели в мозгах у целого поколения. "Звездные мальчики" и совершили перестройку, развалив великую державу. Вот так и печоринский тип, срисованный с художественными преувеличениями автором с самого себя, взятый из жизни, внедрился в саму эпоху, и дальше эти презрительные вольнодумцы Печорины скакали по просторам России до октября 1917 года, повсюду сея нигилизм и ницшеанство.

Неизвестно, по какому поводу и в связи с чем посвящает Николай столько места Лермонтову и его роману; неизвестно, что говорил он о Лермонтове в предыдущих письмах. Но литературным критиком он оказался более чем решительным, сталинского образца. Прав ли был Николай I в своей критике?

Скажу честно, мне по многим параметрам император Николай I нравится. И о державе заботился, и порядок в своей империи наводил, и вкус литературный имел. Всех талантливых писателей он читал и даже не раз выступал в роли литературного критика. Дело другое, что Михаила Лермонтова он не любил, понимал его огромное дарование, но терпеть не мог. Бунтарь, такие и воспитывают своей литературой новых декабристов, о которых император помнил до конца дней своих. Я даже согласен с его оценкой Печорина, только, думаю, император пожелал закрыть глаза на то, что это и есть герои его, николаевского, времени, решил счесть Печорина за пустую фантазию. А жаль. Так и героев "прозы сорокалетних" тоже спустя почти 200 лет сочли за выдумку, вместо того чтобы взяться за переустройство нашей державы.

Императора можно понять: нашел писатель удачный образ Максима Максимыча, вот и делай его главным героем. Вот он — народный образ, чего еще надо? А автор оставил в сторонке народного заступника и тащит вперед легкомысленного и безнравственного шалопая. Почему-то эти народные характеры, что Максима Максимыча, что пушкинского Савельича, что толстовского капитана Тушина или Платона Каратаева, не становятся у писателей главенствующими. Да и могла ли дворянская литература целиком сосредоточиться на них? Потребовались другое время, другие люди: Михаил Шолохов, Андрей Платонов, Василий Белов… Для создания народных героев нужны и народные писатели.

Начнем с истории выхода самого романа "Герой нашего времени". В 1839 году в третьем номере журнала "Отечественные записки" была опубликована повесть Михаила Лермонтова "Бэла". Затем в одиннадцатом номере появилась повесть "Фаталист" и во втором номере за 1840 год — "Тамань". В том же 1840 году уже известные читателю три новеллы, повествующие о различных эпизодах жизни некоего Печорина, вышли в печати как главы романа "Герой нашего времени".

Впервые роман был издан в Санкт-Петербурге, в типографии Ильи Ивановича Глазунова, в 1840 году в двух книгах. Тираж тысяча экземпляров разошелся почти мгновенно. Особенно после того, как в "Северной пчеле" появилась восторженная рецензия Фаддея Булгарина. При всем сложном отношении к этому критику и романисту, надо отметить его тонкий вкус и литературное чутье. Булгарин пишет:

"Скажите, ради Бога, где созрело, где развилось это необыкновенное дарование? Каким волшебством этот юный ум проник в тайники природы, в глубину души человеческой? Какая непостижимая сила сорвала пред ним личину общества и объяснила болезнь, которою оно страждет в наше время, в XIX веке?! Все это чудеса для меня! "Герой нашего времени" — первый опыт в прозе юного автора, первый — понимаете ли! Генияльные умы взвиваются на высоту при первых поэтических порывах, но в прозе эти примеры чрезвычайно редки. Проза требует глубокой науки и обдуманности. Виктор Гюго написал множество плохих романов и повестей, пока создал "Notre Dame de Paris"[49]. Бальзак долго влачился по земле, пока возвысился до "Евгении Гранде", "Отца Горио", "Истории тринадцати" и "Шагриновой кожи". Вальтер Скотт начал писать свои романы уже в зрелых летах, богатый опытами жизни и наукою… Автор "Героя нашего времени" в первом опыте стал на ту ступень, которой достигали другие долговременною опытностью, наукою, трудом и после многих попыток и неудач. О Русь, мать всех племен славянских, сколько дарования, сколько ума и нравственной силы сокрыто в твоих недрах! Другие народы уже истощили дар слова, а мы едва тронули поверхность нашего рудника… Лучшего романа я не читал на русском языке! Это говорит вам романист, рассказчик и критик, которого многие почитают неумолимым, беспощадным и даже привязчивым критиком, потому что он говорит откровенно правду напыщенной бесталантности, дерзкой самонадеянности и пронырливому литературному корыстолюбию, прикрывающемуся глупым чванством. Вот юный автор, незнакомый мне и, вероятно, не благоприятствующий мне, судя по его литературным связям, в которые он мог попасть нечаянно. Этот юный автор с истинным, неподдельным дарованием, и я хвалю его сочинение с такою же радостию, как будто бы делился с ним его славою. И точно делюсь, потому что слава русской литературы отражается на всех нас, на всей России, а ее можно искренно поздравить с таким автором, каков творец романа "Герой нашего времени"! С этих пор автор должен вооружиться мужеством и терпением. У него будут бесталантные подражатели и завистники. Зависти не знает истинный литератор, посвятивший литературе всю жизнь свою, все свое время, пожертвовавший ей своим честолюбием и светскими преимуществами. Зависть есть удел тех самозванцев в литературе, которые употребляют ее как средство к достижению других целей. Истинный литератор — раб своей обязанности. Если б жесточайший враг его написал хорошее — он должен хвалить, если не хочет сам унизиться до степени своих клеветников. Литератор, как судья, должен смотреть не на лица, а на дела…"

Сразу же после выхода романа завязалась острейшая полемика между ценителями и отрицателями Печорина. Сам роман и его достоинства признали все, от Булгарина до Белинского, но вот его героя? Не клевета ли это на русского человека? Не срисован ли он с парижских и лондонских журналов? Ничего еще не зная о письме Николая I, консервативная критика будто под копирку бросилась прославлять прежде всего "истинно русского" Максима Максимыча.

Я подумал, а выйди такой роман сегодня, случилось бы, наверное, то же самое. И наши консервативные критики взялись бы пушить порочного Печорина и возносить до небес "истинно русского" Максима Максимыча.

Уже после дуэли с молодым де Барантом, получив заслуженную ссылку на Кавказ, незадолго до отъезда из Петербурга в середине апреля 1840 года вышло первое отдельное издание романа "Герой нашего времени". "Вышли повести Лермонтова, — писал в эти дни Белинский. — Дьявольский талант! Молодо-зелено, но художественный элемент так и пробивается сквозь пену молодой поэзии, сквозь ограниченность субъективно-салонного взгляда на жизнь". Думаю, и вынужденная поездка героя романа Печорина на Кавказ как-то связана с первой дуэлью самого Лермонтова. По крайней мере, первое издание романа вышло уже после нашумевшей дуэли и решения о ссылке писателя на Кавказ. То ли предвидел всё заранее Лермонтов, то ли успел отобразить в романе уже случившееся. В черновиках он пишет даже о дуэли, но затем меняет дуэль на некую "историю". Тем более он мог переписывать какие-то детали сюжета вплоть до выхода романа целиком. Ни в "Бэле", ни в "Фаталисте", ни в "Тамани", вышедших ранее, до дуэли с де Барантом, еще этой дуэльной истории нет. А "Княжна Мери" появилась уже после дуэли. Лермонтов будто бы соединил в повести обе свои ссылки и причины, вызвавшие их, соединил даже пророчески обе свои дуэли и показал нам такого героя, которого во многом видел в себе самом. Недаром же Белинскому так понравился сам Печорин, какие уж тут пороки?

Для Виссариона Белинского полюбившийся ему Печорин — "человек с сильной волей, отважный, напрашивающийся на бури и тревоги". Вслед за первой рецензией на роман Лермонтова Белинский во второй половине мая 1840 года сделал подробный разбор "Героя нашего времени", опубликованный в июньской и июльской книжках "Отечественных записок". Это уже была песнь и Лермонтову, и его Печорину:

"Не таков Печорин. Этот человек не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нем неумолчно раздаются внутренние вопросы, тревожат его, мучат, и он в рефлексии ищет их разрешения: подсматривает каждое движение своего сердца, рассматривает каждую мысль свою.

Он сделал из себя самый любопытный предмет своих наблюдений и, стараясь быть как можно искреннее в своей исповеди, не только откровенно признается в своих истинных недостатках, но еще и выдумывает небывалые или ложно истолковывает самые естественные свои движения. Как в характеристике современного человека, сделанной Пушкиным, выражается весь Онегин, так Печорин весь в этих стихах Лермонтова:

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови.

"Герой нашего времени" — это грустная дума о нашем времени, как и та, которою так благородно, так энергически возобновил поэт свое поэтическое поприще и из которой мы взяли эти четыре стиха…"

Конечно, превалировали отрицательные отзывы о Печорине, к примеру, в той же славянофильской критике. Известный критик Степан Петрович Шевырев, к которому в юношеские годы, учась еще в пансионе, Лермонтов относился с большим интересом, в 1841 году написал в "Москвитянине", что Печорин — явление "порочное, не свойственное русской жизни, а навеянное влиянием Запада". Я бы даже согласился, что образ Печорина навеян влиянием Запада. Как и сам характер Михаила Лермонтова, росшего не в семейном, а в книжном окружении, явно зависим от творчества Байрона или Альфреда де Мюссе. Его роман, так близкий по духу Лермонтову, "Исповедь сына века", вышел в 1836 году и тоже повествует о "пороках поколения". Но согласившись с "влиянием Запада", я поспорю с Шевыревым, что такое явление не характерно для русской жизни. Особенно для жизни русского дворянства, всё заимствующего у европейской культуры. Как раз у нас такие явления, что во времена Лермонтова, что сейчас, доводятся до максимализма, до предельного русского экстремизма.

О таком же, гораздо более сложном взаимодействии романа Лермонтова и с нашей жизнью, и с русской и мировой литературой пишет Владимир Набоков:

"Едва ли нам стоит принимать всерьез, как это делают многие русские комментаторы, слова Лермонтова, утверждающего в своем "Предисловии" (которое само по себе есть искусная мистификация), будто портрет Печорина "составлен из пороков всего нашего поколения". На самом деле этот скучающий чудак — продукт нескольких поколений, в том числе нерусских; очередное порождение вымысла, восходящего к целой галерее вымышленных героев, склонных к рефлексии, начиная от Сен-Пре, любовника Юлии д’Этанж в романе Руссо "Юлия, или Новая Элоиза" (1761) и Вертера, воздыхателя Шарлотты С. в повести Гете "Страдания молодого Вертера" (1774; в России того времени известна главным образом по французским переложениям, например, Севелинжа, 1804), через "Рене" Шатобриана (1802), "Адольфа" Констана (1815) и героев байроновских поэм, в особенности "Гяура" (1813) и "Корсара" (1814), пришедших в Россию во французских прозаических пересказах Пишо, которые начали выходить с 1820 года, и кончая "Евгением Онегиным" (1823–1831) Пушкина, а также разнообразной, хотя и более легковесной продукцией французских романистов первой половины того же столетия (Нодье, Бальзак и т. д.). Соотнесенность Печорина с конкретным временем и конкретным местом придает, конечно, своеобразие плоду, взращенному на другой почве, однако сомнительно, чтобы рассуждения о притеснении свободомыслия со стороны тиранического режима Николая I (1825–1855) помогли нам его распробовать…"

Считается, что полемизируя и с Шевыревым, и особенно с прямолинейным консервативным критиком С. А. Бурачком, Михаил Лермонтов вдруг неожиданно, уже когда печаталось второе издание романа, срочно написал свое предисловие к роману уже весной 1841 года, опровергающее свои же высказывания о сходстве с героем и высказывания Белинского об однотипности героя и его автора. Это предисловие еле втиснули уже во вторую половину романа. С чего это вдруг? В неожиданно написанном предисловии уже говорится о Печорине, как о сборище всех пороков того времени.

Я не думаю, что Лермонтов стал бы так усердствовать из-за статей Бурачка или даже Шевырева, вставляя поспешно в последний момент во второе издание романа свое предисловие. Мне кажется, императрица нашла услужливых фрейлин, которые передали Лермонтову мнение самого императора о романе, и отвечал он своим предисловием прежде всего самому императору. Отвечал достойно. Предисловие сумели вставить, как ни парадоксально, уже во вторую часть романа. Но мало ли каков был авторский замысел? Отвечая якобы Шевыреву, автор отвечал самому императору, посчитавшему его роман "жалкой книгой, обнаруживающей испорченность автора". Появилось и предисловие к "Журналу Печорина". Михаил Лермонтов пишет в своем предисловии, объясняя свою позицию:

"Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее на находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар. Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной нежнейшей дружбы.

Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!

Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?…

Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж Бог знает!"

Полный отказ от намека на автобиографичность. Какое-то преувеличенно отрицательное отношение к своему любимому герою Печорину. Конечно, он и впрямь нагружал Печорина всяческими пороками, переводя в образный ряд все свои грешные помыслы. Вот, к примеру, он беседует с княжной Мери, безжалостно рассказывая ей о самом себе:

"Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих и отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя — и кончил искренней злостью. Сперва это ее забавляло, а потом испугало.

— Вы опасный человек! — сказала она мне. — Я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, — я думаю, это вам не будет очень трудно.

— Разве я похож на убийцу?…

— Вы хуже…

Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:

— Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало…"

Это анализ самого себя, явно написанный под влиянием "Исповеди" Руссо. Но такой же откровенный. Где-нибудь во Франции Михаил Лермонтов даже не стал бы отпираться, сваливая всё на якобы отрицательного героя. Но в России царил Николай I, тут было не до шуток и откровенностей. Впрочем, и в своих заметках и письмах Михаил Лермонтов не раз проговаривался на ту же самую тему, подтверждая идентичность мыслей автора и его героя. А разве не схожа история надуманного романа Печорина и княжны Мери с такой же историей с Екатериной Сушковой, которой тоже говорил Михаил Лермонтов, заставив ее влюбиться в себя, те же самые слова о своей нелюбви к ней, о надуманности этой его игры в любовь?

Михаил Лермонтов с детства жил выдуманной литературной, образной жизнью, он уже навсегда вжился в образ героя, демонстрируя не то, что было в нем, а то, что ему хотелось показать. "Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью…"

Роман "Герой нашего времени" — великий роман и сам по себе, первый психологический объективный русский роман, первый новаторский роман, задолго до Пруста и Джойса использовавший и поток сознания, и наложение одного сюжета на другой, и проникновение в психологию человека. Но это еще и полная тайная биография его души, его страстей, его характера. Это зашифрованный автопортрет самого писателя. И что бы он ни придумывал после написания, все тайные мысли Печорина — это его, лермонтовские мысли и думы. Задолго до Фрейда и Розанова Михаил Лермонтов сам описал свой психологический характер. И уже для занимательности он придумывал достаточно замысловатые сюжеты, впрочем, тоже, как правило, беря их из собственной жизни. Под пером гения его мемуары стали великим романом, но если хотите узнать Лермонтова, читайте внимательно "Герой нашего времени". Даже в деталях он достоверен. Вот, к примеру, драгунский капитан высказывает свое мнение о Печорине. Но я могу привести немало мнений светской черни о самом Лермонтове, и такого же разлива.

"Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком, требуя внимания.

— Господа! — сказал он. — Это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слётки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги…"

И на самом деле, Михаил Лермонтов многих даже в университете раздражал своей независимостью. Хорошо, у талантливого критика Белинского терпения хватило дождаться откровенного разговора, а потом и гениальных творений. А поначалу ведь так и обзывал Лермонтова пошляком. А почитайте воспоминания Ивана Гончарова, Герцена, не самых последних людей того времени. Лермонтов таил свою внутреннюю жизнь, демонстрируя напоказ далеко не лучшие людские качества. Не у каждого хватит времени и ума, как хватило их у Белинского, распознать за показухой его истинные человеческие достоинства. И не свою ли собственную, лермонтовскую какую-то боязнь к женщине, боязнь открытой большой любви, боязнь будущей женитьбы он так откровенно описывает в "Герое нашего времени":

"Я иногда себя презираю… не оттого ли я презираю и других?… Я стал не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе. Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune; но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости, любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?… куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?… Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх, неизъяснимое предчувствие… Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей… Признаться ли?… Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе… Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется; по крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже".

В этом монологе Печорина заложено объяснение всех будущих и прошлых любовных неудач Лермонтова и с Варенькой Лопухиной, и с Катенькой Сушковой, и с княгиней Щербатовой. Он сам бежал от них. Да, конечно, над ним висел и бабушкин запрет на женитьбу, но на запрет наслаивалось уже и свое собственное чувство боязни.

Близки к прототипам и герои, а особенно героини романа. Та же Вера — в полном объеме описана Варенька Лопухина. Понятно, почему ее муж сжег все письма и автографы поэта, впрочем, он понимал, что останется уже на века рогоносцем. По сути, Вера в романе и не нужна, там главный образ — княжны Мери, Вера проходит вторым планом, хотя отношения Печорина и Веры описаны намного естественнее и органичнее, нежели отношения Печорина с той же княжной Мери. Там меньше выдумки, разве что прощальное письмо Веры — это то письмо, которого Лермонтов так и не дождался от Варвары Лопухиной.

У княжны Мери есть несколько возможных прототипов, один из них — это сестра Николая Мартынова. Нынче иные лермонтоведы и дуэль объясняют схожестью образов героини романа и реальной сестры Мартынова. Мол, брат обиделся за сестру. Но парадокс в том, что, во-первых, это все под большим сомнением, она ли есть прототип княжны Мери; во-вторых, сама сестра Мартынова с великой радостью до конца дней своих признавалась в своем сходстве с княжной Мери, ей льстило это сходство. Она гордилась им. Знал об этой ее гордости и брат. Николай Мартынов никак не мог вымещать мнимую обиду за сходство на княжну Мери на Михаиле Лермонтове.

Кстати, тогда уж Николай Мартынов, даже обижаясь за схожесть своей сестры и литературной княжны Мери, должен был, читая роман "Герой нашего времени", внимательно прочитать и "Тамань", где подробнейше описано, как слепой мальчик и ундина обворовали Печорина, то бишь самого Лермонтова, унеся у него абсолютно всё, в том числе и пакет с письмом и деньгами для Мартынова. Значит, не было и никаких "вскрытых писем от сестры", что якобы обидело Мартынова. Нельзя одновременно обижаться за схожесть с образом княжны Мери и не замечать в том же романе доказательства подлинности кражи. Не стал бы Михаил Лермонтов ради того, чтобы утаить письмо для сестры от Мартынова, придумывать целую гениальную сцену в "Тамани".

Его прозрение в романе до мелочей собственной дуэли с Грушницким, то бишь с Мартыновым, нельзя не назвать гениальным предвидением событий. Только излишняя самоуверенность Михаила Лермонтова и его же привычная демонстрация якобы присущих ему отрицательных черт характера переиначили описанную в романе дуэль. В книге Печорин хладнокровно и за дело, за явную подлость вызывает на дуэль и убивает Грушницкого. Эх, если бы так же было и в жизни. В жизни и во время своей первой дуэли с Эрнестом де Барантом, и во время второй дуэли с Мартыновым опытнейший стрелок, храбрый командир разведотряда, убивший, небось, не одного черкеса в бою, благородно стреляет в сторону или вверх. А ведь этой своей литературной дуэлью с Грушницким Лермонтов до смерти напугал Мартынова, и тот уже стрелял наповал и из лютой ревности к его гению, и из чувства страха за свою жизнь. Он не хотел оказаться на месте Грушницкого.

Почему, с горечью пишу я, в своем романе автор рукой своего автобиографического героя убивает с презрением Грушницкого, а в жизни Лермонтов отказался в него стрелять? Он, казалось бы, как и его предок Томас Лермонт, всё предвидел и описал заранее то, что случится, но на бумаге Лермонтов спокойно пристреливает своего врага. В жизни он этого сделать не смог. С одной стороны — опытный боец Михаил Лермонтов, с другой стороны — трус, избегавший сражений Николай Мартынов.

Но в жизни именно трусы и подонки доводят свое дело до конца. Они лишены благородства. Я представляю, как трясло Мартынова перед дуэлью, всё время ему вспоминался Грушницкий. Нет, именно из трусости он не мог себе позволить выстрелить вверх. Трус и лжец, он до самой смерти лгал и трусил, понимая, что в истории он все равно останется мерзким убийцей. А Лермонтов, предвидя свою дуэль, в "Герое нашего времени" размышлял:

"Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я — как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова… прощайте!..

Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?… А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший свет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления… Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся — мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние!

И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!.."

Это же самая предельная исповедь великого русского поэта. И он находит в себе силы признаться в увлечении пустыми страстями света, он признается в том, что никогда не жертвовал ничем ради любимых, и потому был лишен чувства любви. Даже в том, что одни его считали добрым малым, а другие — мерзавцем — тоже правда. Так оно и было на самом деле. Вот только со счастливым финалом дуэли он не угадал. Очень уж поэту хотелось побывать еще в Персии, а потом уж можно и в мир иной.

Загадка, тема для хорошей книги. Допускаю, что, закончилась бы дуэль нормально, без смертей, со временем Михаил Лермонтов и сумел бы напроситься на поездку в Персию и в результате написал бы великий роман о жизни и смерти Александра Грибоедова. А еще эпический роман об эпохе генерала Ермолова. Как много мы потеряли. Я уж не говорю о его возможных новых гениальных стихах. И как можно после этого хоть в чем-то оправдывать Николая Мартынова, хладнокровно пристрелившего гениального поэта.

Еще одно откровение романа — это прощальное письмо Веры, то есть Вареньки Лопухиной. Оно также написано с известной долей вымысла, явный уход от объективизма. Поэт пишет от имени своей возлюбленной то, что и сам хотел бы услышать от нее в жизни, но не услышал:

"Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся. Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же самое; но небу было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое слабое сердце покорилось снова знакомому голосу… ты не будешь презирать меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я обязана сказать тебе все, что накопилось на моем сердце с тех пор, как оно тебя любит. Я не стану обвинять тебя — ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.