Палестина

Палестина

Огромный французский пароход «Теофиль Готье» увозил меня из Марселя. У меня имелся ангажемент на ряд концертов в Палестине.

Был самый жаркий месяц лета — июль, и Средиземное море было тихим и ровным, как озеро. Мы миновали уже Корсику и Сардинию и подходили к Александрии. На пристани наш пароход облепили арабы в белых костюмах и красных фесках, они шумели и кричали на своём гортанном языке как?то особенно яростно и исступлённо, как будто случилось какое?то несчастье или все они перессорились между собой.

Солнце жгло нестерпимо. Надо было купить пробковый шлем, иначе можно получить солнечный удар. Я взял проводника и поехал в город.

Александрия, со своими ослепительно белыми домами, сотнями минаретов и массой зелени, очень красива. Я люблю Восток — он ярче и красочнее Запада и больше радует глаз. Оттуда медленнее исчезает быт, и ещё можно помечтать о сказках детства, глядя на его сахарные города. Зеленые верхушки пальм, красные фески, много белого — все это так напоминало мне Турцию, к которой я был неравнодушен. Такие же шумные пёстрые базары, такие же примитивные кафе прямо на тротуарах, лавки ковров, ярких, много цветных и нежно-пастельных, бледно-розовых с серым, бледно-голубых. Такие же мудрые бородатые старики в зелёных тюрбанах, с сухими строгими лицами. Только цвет кожи другой, чем у турок.

По базарам бегали голые по пояс толстые евнухи, предлагая всякий мелкий товар, вроде ножей, подтяжек, металлических портсигаров или янтарных мундштуков и бус. Иногда, впрочем, это были лотерейные билеты. О евнухах я читал только в сказках и был потрясён видом этих толстых женщин-мужчин.

В магазинах сидели необычайно спокойные и ленивые арабы и совсем не спешили торговать.

В одном из магазинов мне понравились чётки. Они висели довольно высоко, на третьей полке.

— Покажи мне эту нитку! — сказал я хозяину через проводника.

Хозяин поднял глаза вверх и, пробормотав что?то, продолжал курить кальян.

— Что он сказал? — спросил я проводника.

— Он сказал: «Если тебе нравится эта вещь, полезай сам на лестницу и достань её».

Это было совсем не похоже на Европу. Там приказчик сам закидывает вас товаром, предлагая купить.

Пришлось лезть самому. Чётки стоили очень дорого. Поторговавшись с ним, я решил их не покупать, твёрдо остановившись на предложенной ему цене. Но араб стоял на своём.

«Ну что ж, не надо!» — подумал я и, положив нитку на прилавок, повернулся, чтобы уйти.

Несколько фраз, брошенных мне вслед, заставили меня обернуться.

— Что он сказал? — спросил я проводника.

— Он сказал, чтобы ты полез на лестницу и повесил вещь туда, откуда ты её взял!

Я рассмеялся и кротко исполнил приказание.

«Какая восхитительная лень! — думал я. — Вот уж они никуда не торопятся. Не то что у нас в сумасшедшей Европе, где, если на секунду зазеваешься, переходя улицу, тебя переедет автомобиль или автобус. Здесь совсем другие темпы».

Потом я был в музее, где в великолепных саркофагах спят тысячи лет блистательные фараоны Египта. Забинтованные в какие?то особые ткани, они разрисованы поверх этих бинтов и забальзамированы таинственными способами, секрет которых никому не известен. И все же от времени их мумии ссохлись и уменьшились до размеров людей маленького роста. Иногда их хоронили по двое в одном гробу. Через тысячи лет трогательно читать, что вот эти мужчина и женщина любили друг друга и ни один из них не хотел пережить другого. Тысячи лет они проспали вместе. Беспокойные, любознательные люди нарушили их священный покой.

Огромные залы музея были заставлены витринами под стеклом, в которых были выставлены золотые и серебряные вещи, найденные в этих могилах. Какое благородство рисунка! Какая тонкость работы, какая ажурность!

Художники французских и английских ювелиров приезжают в Александрию копировать эти вещи для мирового рынка.

Египет, конечно, колыбель искусств. После него позднейшее искусство Рима кажется лубочным и, хотя оно вышло целиком из египетского, гораздо грубее, пестрее и проще его.

В музее были устроены целые жилища древних египтян, восстановленные целиком в подлинном своём виде, в каком их нашли.

Если долго бродить по этим залам и рассматривать все это, делается грустно. Думаешь об ушедших веках, о бренности всего земного, о том, что вещи переживают людей — своих хозяев. И когда выходишь на свет ослепительного летнего солнца, кажется, что ты проспал много лет в другом мире и теперь, к сожалению, проснулся.

Пароход стоял до утра. Под конец меня поразил мой проводник. Вечером, когда мы сидели в маленьком кафе и ели чудесный плов из молодого барашка, он, пристально посмотрев на меня, вдруг неожиданно сказал:

— А я тебя знаю, господин! Ты меня не помнишь?

— Нет!

— Мустафа помнишь? Сторожем служил в театре в Одессе. Ты один раз приехал… Пел в такой чёрный бурнус (костюм Пьеро). Большой публика был, а? Не помнишь?

Как я ни напрягал свою память, припомнить его не мог. Столько лет, столько концертов, столько разных людей!..

— Ты мне тогда свои штаны подарил. Не помнишь? Хорошие были штаны. Крепкие! Мустафа их долго носил. Потом одна грека у меня украл, — вздыхая, закончил он.

Какие?то обрывки воспоминаний туманно мелькали у меня в голове, но ясно я не мог ничего вспомнить. Чтобы не огорчать его, я сделал вид, что все помню. Очевидно, это было так, потому что, помолчав немного, он вдруг спросил:

— А Вера Холодный помнишь? Большой красавица был, в наш театр к тебе приходил. Он потом умирал! Я его ходил провожай в могила!

Несомненно, он служил при одесском театре.

Мы долго бродили с ним по городу, вспоминая Россию. Меня трогало то, что говорил он о моей родине с глубокой нежностью и грустью. Он любил Россию. «Да… это уж так, — думал я. — Тот, кто когда?нибудь жил в России, её никогда не забудет!» О своей жизни здесь он говорил неохотно. Ему не нравилось его отечество.

— Тут люди другой, — вздыхая, говорил он. — Русский люди — честный люди, а здесь… — Он махнул рукой. — Жулики много! — неожиданно закончил он.

Расставаясь, я дал ему египетский фунт. Но он не взял его.

— Ты русский человек, — сказал он, — ты мне тогда штаны подарил… я бедный был… Не хочу. Не надо. — Он задумался. — В Россию вернёшься — поклон передай ей, скажи: от Мустафа!.. Низкий поклон! — Он поклонился до пояса.

Все уговоры мои были напрасны.

В Бейруте, как и почти всюду, где я проезжал, меня встречали местные директора «Колумбии». Пароход стоял тут 24 часа, и я, конечно, не преминул посмотреть город.

Мы сели в машину и поехали. Особенно интересного в нем ничего не было. Как и все восточные города, он шумен и грязен. Александрия, в которой хозяйничали англичане, была гораздо чище. Покрутившись по извилистым и крутым улицам, мы поднялись на гору. Бейрут стоит на горе, и на самом верху его большое арабское кафе, откуда мы могли видеть далеко вокруг Средиземное море.

Был необыкновенный вечер, закат солнца большой и торжественный, как какой?то божественный праздник. Таких красок, такого великолепия я никогда не видел. Может быть, только первые люди — Адамы, Каины и Авели — видели такие закаты в дни первоздания. Я не мог оторваться от этой красоты, подавленный размахом этой кисти и смелостью этих красок.

На другое утро пароход уже подходил к Яффе.

В самую Яффу пароход не входит: в ней нет порта. В этой местности море изобилует скалами, подводными рифами и камнями. Конечно, все это можно расчистить и взорвать, но устройство порта стоило бы миллионы фунтов, а денег на это нет. Поэтому мы остановились в море и на больших лодках-баржах поплыли в Яффу вместе с багажом.

Город резделен на две части: европейскую — Тель-Авив и арабскую — Яффу.

Тель-Авив — маленький, скромный, довольно чистенький провинциальный городок, построенный руками пионеров, наехавших сюда со всех концов света.

Палестина очень мала и не может вместить многих. Арабы считают её своей землёй и ни за что не хотят отказаться от неё. Кроме этого, развитию Палестины мешают разного рода причины, которых немало. Прежде всего, Палестину губит благотворительность, которая делает из живой и самодеятельной страны что?то вроде инвалида, живущего на общественном попечении. Затем — отдалённость её от других стран и отсутствие портов. Это мешает её нормальному общению с остальным миром. А вечный антагонизм между еврейским и арабским населением, искусно разжигаемый и поддерживаемый заинтересованными иностранными кругами, тормозит её торговлю и естественный рост.

Существует ещё целый ряд обстоятельств. Палестину строила молодёжь. В большинстве это люди интеллигентных профессий — врачи, адвокаты, архитекторы, студенты. Увлечённые идеей иметь своё собственное отечество, они, приехав в страну, горячо взялись за работу. Не покладая рук, строили дороги, дома, возделывали землю, все создавали сами, не брезгуя никакой чёрной работой. Так был построен Тель-Авив, так были созданы и другие города и колонии.

Старики же смотрели на Палестину иначе. Они видели в ней только Святую Землю, землю предков, на которую они приезжали умирать. У знаменитой «Стены Плача», накрывшись покрывалами и раздирая на себе одежду, дряхлые миллионеры перед смертью замаливали свои грехи. Палестина была как бы кладбищем или преддверием тьмы.

Поэтому между стариками и молодёжью шла глухая борьба. Это борьба Дня и Ночи, Света и Мрака. Эта борьба также мешала развитию страны.

В Палестине запрещено говорить на жаргоне. Говорят там или на древнееврейском, или на русском языке.

Древнееврейский язык очень красив и звучен. Когда слышишь его, чувствуешь всю пламенность, всю горячность этой тысячелетней расы.

Иногда из пустыни в Тель-Авив приезжают на верблюдах евреи какого?то особого племени — смуглые, как арабы, с жгучими глазами и гордыми линиями профиля. Из маленьких шатров на горбах верблюдов мелькают лица библейских женщин, прикрытые до глаз чем?то вроде чадры. Так, вероятно, выглядели Рахиль или Лия, которую любил Иаков. Им запрещено даже разговаривать с посторонними людьми. Приезжают они в город за покупками с утра, а к закату солнца, плавно покачиваясь, караван уходит обратно в пустыню.

Это племя каким?то чудом осталось в пустыне и живёт, не смешиваясь с остальными евреями.

Местные жители принимали меня очень тепло, так как подавляющее большинство эмигрировало в Палестину из России и у всех сохранилась нежность и любовь ко всему русскому.

Однажды вечером директор «Колумбии» предложил мне посмотреть Яффу — арабскую часть города. Она мало отличалась от Бейрута. Те же дома с плоскими крышами, те же грязные улицы, тот же вечный базар. На маленьких осликах, волоча ноги по земле, проезжают трусцой задумчивые люди в красных фесках. О чем мечтают они?

Когда?то эта земля принадлежала им. Но они продали её за хорошие деньги. Получив их, они купили себе европейские одежды и стали пить свою знаменитую «мастику» — анисовую водку — в маленьких экзотических кафе и слушать заунывную музыку бродячих оркестров. Пили до тех пор, пока не пропили все. Оставшись без земли и без денег, они стали понимать, что сделали глупость.

Раньше такой араб лежал целый день на горячей земле под сенью оливы, которую он даже не сажал, она росла сама по себе. С оливкового дерева на землю падали зрелые плоды. Он брал мягкую, как блин, хлебную лепёшку, испечённую женой, заворачивал в неё оливу и отправлял в рот. Ел прямо с косточкой. Больше ему ничего не надо было, ибо это была его природная и любимая пища. А продав землю, он остался без пищи и без крова. Отсюда и пошёл антагонизм, недовольство евреями.

Земля в Палестине на вес золота. Вероятно, нигде в мире она не стоит так дорого, как там. Купивши землю, усаживают её апельсиновыми деревьями, которые через несколько лет дают огромный урожай знаменитых яффских апельсинов, самых крупных и самых вкусных в мире. Весь этот урожай экспортируется в Англию. Он скуплен на корню и даже не поступает в продажу или местное пользование. Проживая там два месяца, я даже не видел этих изумительных фруктов.

Итак, вечером мы с моим директором сидели в большом, довольно грязном арабском кафе. Он решил показать мне знаменитый танец живота, который так популярен в восточных странах.

Разукрашенный цветными фонариками зал шумел и кричал. Арабы говорят очень темпераментно, когда выпьют немного. Любые их разговоры кажутся постороннему наблюдателю скандалом. Мы заказали себе «мастику» и «долма» — что?то вроде маленьких голубцов из риса, завёрнутого в виноградные листья. Потом маслины и сыр. Струнный оркестр из затейливых восточных инструментов звучно и протяжно играл какую?то бесконечную мелодию с мерным постукиванием и звоном литавр и барабанов.

На сцену вышла очень толстая женщина, напоминавшая собой забинтованную бочку, и затянула песню на одной ноте. Живот её был голый. Она покачивала бёдрами и очень лениво раскачивала свой непомерно большой таз, точно большой маятник, который сразу не раскачаешь. Потоптавшись минут пятнадцать, она ушла. Ей аплодировали.

После неё вышла другая, ещё более толстая, похожая на цирковую лошадь, которой специально массируют зад для того, чтобы на ней эквилибристы-наездники могли свободней делать свои упражнения на ходу. Эта выла минут двадцать. Танцевала она ещё медленнее и ушла при более громких аплодисментах.

Наконец вышла третья, самая главная. У меня закружилась голова. Она была похожа на слона. Живот её напоминал вывалившееся тесто, а зад её был необозрим. Она еле двигалась от жира. Арабы аплодировали как сумасшедшие, вскакивая со своих мест.

— Это местная звезда! — сказал мне директор. — Кстати, я могу вас с ней познакомить. То, что она поёт, записано у нас на пластинках. Она ваша коллега. Тоже «стар» Колумбии. Их специально откармливают и выращивают для этого танца, как индюшек к празднику. Их массируют особыми способами, чтобы округлить их формы.

Директор почтительно аплодировал ей по окончании танца. Я испуганно отказался от знакомства.

В Хайфу я попал на концерт вечером и вечером же уехал, не успев осмотреть её как следует. Зато в Иерусалиме я задержался на несколько дней. Концерт мой был в саду, и семь тысяч иерусалимцев радушно принимали мои песни. После концерта я остался осмотреть город.

Когда?то он был местом паломничества христиан со всего мира. Теперь там никого не было. Дороговизна билетов, трудности с получением визы — о поездке туда нечего и думать.

Раньше большинство паломников ехало из России, поэтому здесь даже арабы говорят по-русски. Многие из них были гидами и работали с богомольцами.

На месте страданий Христа построен огромный храм, который куполом как бы накрывает места, где его распяли, где он был похоронен и где воскрес. Тут и Голгофа, и Пещера Воскресения, и Крёстный Путь. Двадцать религий имеют здесь свои храмы. Католики, русские, греки, армяне… Все увешано лампадами, но зажжённых немного. Притока верующих почти нет, и храмы пустуют.

После концерта со мной познакомился человек, который имел там свою автомобильную контору. Он был русским и православным, и именно он взялся показать мне все святыни храмов Гроба Господня, а потом пригласил меня обедать к себе домой.

Каково же было моё изумление, когда, войдя, я увидел на стене его кабинета… огромный портрет Сталина! После всего того настроения, которое создаёт блуждание по пещерам и алтарям, после мистической полутьмы, запаха ладана, треска свечей и мерцания лампад — вдруг портрет Сталина…

«Так вот куда проникло влияние этого человека! — думал я. — В цитадель христианства! В колыбель старого мира!» Я был настолько поражён этим, что долго стоял с разинутым ртом, глядя на портрет.