ЖЕНИТЬБА

ЖЕНИТЬБА

Перевяжем тетрадки в толстых кожаных переплетах бечевой, снесем в архив, пусть историки через 200 лет разбирают детские кляксы. Великие князья окончили курс геометрии, алгебры, географии, истории, порядочно прочитали отрывков из произведений древнеримских и древнегреческих классиков, при этом Константин читал по-гречески свободно. Далее Лагарп надеялся углубить знания великих князей в области мировой истории и завершить курс изучением философии — Кондильяка, Локка, Руссо, Мабли и в особенности Монтескье{104}. Но — какие уж тут уроки!

В конце 1793 года Екатерина поторопилась женить шестнадцатилетнего Александра, чтобы упрочить его позиции в качестве будущего наследника российского престола, а там, глядишь, и короновать. «Сперва его обвенчаю, а потом увенчаю», — говаривала Екатерина в близком кругу{105}. Спустя два года пора было подумать и о Константине, который после женитьбы старшего брата тоже почти оставил учебу, занялся военной службой, сопровождал молодых супругов на балах, завтраках, ужинах и обедах, бегал с ними взапуски на царскосельской полянке… Пора было остановить и его вольную холостяцкую жизнь.

Конечно, некоторая неясность, некий незаданный вопрос в связи с решением императрицы скоропалительно женить Константина присутствует. С Александром Павловичем все ясно — он должен быть готов стать царем в любой миг. Но младшего-то куда торопить? «Греческий проект» давно канул в Лету, Потемкин отошел в вечность, новых корон для великого князя пока не предвиделось, ему не исполнилось и семнадцати — для чего было так спешить? Этот вопрос, как видно, занимал и русское общество.

Слух

«Слухи о несогласии в Петербурге, что великий князь Александр Павлович формально и почти на коленях от наследства отказался и что императрица на него за то гневается и назначает в наследники Константина и для того его и женит. А Александр сделался любимцем цесаревича»{106}.

То, что Александр Павлович не изъявил радости по поводу предлагаемой ему короны и сделал всё, чтобы от «наследства» уклониться, — правда. Но то, что Екатерина так легко отказалась от своего давнего замысла в пользу второго внука, порывистого, шумного, дурно воспитанного и как-то уж слишком похожего на отца, — невероятно. Руководила ли государыней досада, пыталась ли она подспудно продемонстрировать Александру, что рядом с ним брат, также имеющий права на престол? Ведь в екатерининские времена не был отменен закон Петра I, согласно которому самодержец мог назначать своим преемником кого пожелает. Возможно, так оно и было: и Константин должен был пребывать в готовности в случае надобности занять русский престол.

Слухи о новых матримониальных намерениях Екатерины распространились быстро.

Тут же появилась и претендентка. Королевская чета Бурбонов, царствующая в Неаполе, сочла, что неплохо было бы выдать за Константина собственную дочку. Однако королева Неаполитанская Каролина Мария, ведшая с Екатериной переписку, выставила условия: выделить великому князю отдельное княжество и позволить супруге сохранить верность католичеству. Это показалось Екатерине «несообразным», и императрица сочла, что российскому принцу неаполитанская гордячка ни к чему. Скромная немочка, пусть из крошечного королевства, зато помнящая свое место и всегда готовая сменить лютеранство на православие, вновь оказалась гораздо предпочтительнее.

Хлопотать о невесте в Германию отправился генерал Александр Яковлевич Будберг. Два года назад он блестяще справился с ролью свахи и привез невесту Александру. Теперь Екатерина попросила его подыскать новую красавицу. Будберг нашел сразу двух — это были родные сестры, принцессы Саксен-Заальфельдкобургские. Их мать, герцогиня Кобургская, через Будберга испросила у Екатерины позволение привезти и старшую дочь, Софию, — не для того, чтобы та конкурировала с сестрами, но лишь чтобы повергнуться к стопам «ее императорского величества»{107}. Понятно: любящей матери хотелось, чтобы и старшая дочь побывала в России и посетила блестящий императорский дворец и балы. Екатерина дала согласие и на приезд третьей дочери.

6 (17) октября 1795 года София, Антуанетта и Юлия вместе с матерью, герцогиней Августой, прибыли в Петербург. Константин трепетал. Муштровать 15 несчастных, кричать и бить в зубы майора, передразнивать самых неловких солдат, присутствовать с отцом на учениях гатчинского войска, рисовать эскизы военной формы — одно. Но общение с немецкой принцессой… Учебная программа Екатерины уроков по обхождению с дамами не предусматривала, обращению с молодыми девицами Константин был не обучен. Конечно, и он танцевал на детских, а потом и взрослых балах, и у него случались мимолетные увлечения. Молодые приятели не раз подговаривали его познакомиться потеснее с известными при дворе ветреницами — великий князь от подобных предложений только шарахался. К брачному алтарю подходил грубоватый, избалованный, не привыкший терпеть ни малейшего противоречия, но чистый сердцем юноша.

* * *

Три немецкие принцессы с матерью насмешили русский двор своими старомодными нарядами и скованностью манер — Екатерина сейчас же отправила им корзины с шелком и модисток.

Константину все три девушки поначалу показались до того чужими, до того немецкими, что он не смог выбрать никого{108}. Шли дни, а великий князь всё мялся и не решался ни на что. Через две недели колебаний на жениха начали давить, воспламенять его воображение, и, поняв, что деваться некуда, Константин указал на самую младшую — Юлию. Она держалась всех естественнее, была хорошо сложена и отличалась какой-то особой нежностью и милостью лица. Ей было 14 лет{109}, в ней жила еще девочка, смешливая, непосредственная, благовоспитанная. С первых же дней пребывания в Зимнем дворце Юлия нашла себе подружку, великую княгиню Елизавету Алексеевну, жену великого князя Александра Павловича. Началось близкое знакомство так: Юлия подошла к великой княгине и, дернув ее за кончик ушка, прошептала: «Душка». Девочки быстро нашли общий язык — обе немки, обе оторваны от дома, обе при великих князьях — очевидно, что Юлии во многом предстояло разделить участь Елизаветы Алексеевны.

Константин стеснялся, робел, краснел. С вроде бы приглянувшейся принцессой поначалу избегал говорить вовсе. Но постепенно раскрепостился, начал шутить, показывал гостьям Эрмитаж и его редкости, обнаруживал достаточную образованность (да здравствует Лагарп!) и даже обходительность. Герцогиня Кобургская, мать Юлии, была в совершеннейшем восторге, будущий зять нравился ей практически без оговорок: пленяли его прямодушие, искренность, живость… Свои впечатления герцогиня описывала в письмах мужу.

«Константину на вид кажется не менее 23 лет, и видно, что он еще вырастет. У него широкое, круглое лицо; и если бы не курносый нос его, он был бы очень красив; у него большие голубые глаза, в которых много огня и ума; ресницы и брови почти совсем черные; небольшой рот и губы совсем пунцовые; очень приятная улыбка, прекрасные зубы и свежий цвет лица. У обоих братьев такие здоровые лица, такое крепкое, мускулистое телосложение, что они резко отличаются от всех придворных кавалеров; в ясном взгляде их видна чистая кровь и душа неиспорченная. Константин, кажется, воин и душою, и телом, со всею военной ловкостью… Александр замечательно красив, высокого роста, но грациозность не мешает мужественному его виду, и выражение лица у него гораздо прелестнее, чем у брата, хотя у них общий air de famille[7]. У Константина более блеску в глазах и глаза красивее, но у Александра черты лица совершенно правильные; у него придворные располагающие манеры: и он разговорчивее брата в обществе. Жаль только, что при этой необыкновенной любезности есть какая-то лень и вялость в его манере… Братья чрезвычайно привязаны друг к другу и постоянно вместе. Константин имеет больше характера и от того владеет совершенно старшим братом, что не мешает однако же взаимному их доверию»{110}, — писала герцогиня 20 октября 1795 года.

Лагарповы уроки сказывались не только в образованности Константина Павловича, но и в демократизме его убеждений. Герцогиня с умилением сообщала мужу о том, с каким презрением говорил Константин о льстивых придворных, гоняющихся за милостями высших особ, о том, как однажды за ужином великий князь отказался от услуг пажа, пожелавшего служить ему за столом. «Прошу вас, сударь, не беспокоиться, мне неприятно думать, что дворянин, который будет мне после товарищем, стоит у меня за стулом. Не правда ли, мы будем служить вместе?»

Не исключено, впрочем, что на великого князя повлияли не одни наставления Лагарпа, но и жизнь в Гатчине, где нравы также отличались демократизмом. «Константин гуляет каждое утро по городу в сопровождении одного только офицера, без служителя, ходит между народом, вступает в разговоры, и когда замечает какие-нибудь беспорядки, тотчас сообщает императрице, — продолжала восхищаться будущим зятем герцогиня. — Сама она мне об этом рассказывала, заметив при том: иногда он обманывается, и мы с ним беседуем по крайней мере час каждое утро»{111}.

Любопытно, что и народ воспринимал Константина похоже, то есть, очевидно, так, как обстояло дело, — в Москве носились слухи, почти буквально воспроизводящие слова и истории герцогини. Герцогиня по обязанности, народ же по зову сердца избрал в любимцы именно прямодушного, веселого Константина, предпочтя его вяловатому и предусмотрительному старшему брату. Зимой 1795/96 года, во время сватовства и женитьбы Константина, народный интерес и любовь к нему обострились до предела.

Слухи

«Вся Москва наслушана была анекдотами и слухами о великом князе Константине Павловиче. Говорили, что он от часу более вскидывал о себе так называемых штучек: везде ходил, переодевшись в простое платье; везде все расспрашивал и выведывал и о всех беспорядках доносил государыне; и что многие бедные тем воспользовались; и что народ его отменно полюбил; и молва начинала носиться, что в нем не умирал Петр и что он будет точный он во всем»{112}.

«Говорили, что некогда императрице, разговаривая с обоими внучатами своими великими князьями, случилось их спросить, как бы они стали править государством, если б им случилось быть на престоле? Великий князь Александр Павлович, будучи уже старее и благоразумнее, сказал, что он всем бы стал подражать примерам государыни и последовал премудрым ее правилам. А когда дошла очередь говорить Константину Павловичу, то он, без дальнейших церемониалов, сказал: “А я стал бы так государствовать, как Петр Великий…”»{113}.

Решительный день наступил спустя три недели после приезда немецких принцесс в Петербург, 24 октября 1795 года. «Вчера после обеда, около 6 часов, — докладывала мужу герцогиня Кобургская, — Константин пришел ко мне делать формальное предложение. Он провел целый день с гр[афом] Зубовым, который, вместе с Будбергом, долго читал ему наставления по случаю чрезмерной его живости. Он вошел в комнату бледный, опустив глаза, и дрожащим голосом сказал: “Сударыня, я пришел у вас просить руки вашей дочери”. Я было приготовила на этот случай прекрасную речь, но вместо того зарыдала. Он вместе со мною прослезился и молча прижал к губам мою руку… Послали за Юлией. Она вошла в комнату бледная. Он молча поцеловал у ней руку; она тихо плакала: я никогда не видала ее такою хорошенькой, как в эту минуту. “Не правда ли, вы со временем меня полюбите”, — сказал Константин. Юлия взглянула на него так выразительно-нежно и сказала: “Да, я буду любить вас всем сердцем”. Невольно я вскрикнула: “Боже мой! Отчего отец не может всего этого видеть?” Тут Юлия, которая так тебя любит, громко заплакала».

Тает стопка белоснежных кружевных платков; плачет счастливая графиня-мать, плачет растроганная дочь, от умиления, страха, а вскоре и от боли — жених, решив, что перед ним его собственность, показывает невесте армейские приемы, выламывает руки, в шутку кусает и искренне недоумевает, видя на ее глазах слезы…

«Юные и трогательные жертвы, которые Германия, по-видимому, отправляет в дань России, как некогда Греция посылала своих девушек на съедение Минотавру, сколько тайных слез вы пролили в бездушных апартаментах, в коих вы заключены? Сколько раз вы обращали ваши взоры и вздохи к милым жилищам, где вы провели годы детства? О, если бы ваши дни протекали в объятиях супруга вашей национальности, в благословенном небом климате, среди более счастливого и просвещенного народа, при менее пышном и развращенном дворе, — разве такая участь не предпочтительнее? Цепи, которые вы носите, только тяжелее оттого, что они сделаны из золота. Окружающая вас роскошь, драгоценности, которые на вас надеты, не принадлежат вам, и вы не рады им; если любовь своим обаянием не скрашивает для вас обитель мук и скуки, она скоро становится для вас только ужасной темницей. Поистине ваш удел может вызвать слезы даже у тех, кто вам завидует: титул русской великой княгини, столь блестящий и привлекательный, подтверждал до сих пор только право на исключение из счастья»{114}, — с печальной язвительностью писал Шарль Массой, бывший учитель математики великих князей, гувернер сыновей графа Салтыкова.

Минотавром, отнюдь не Тесеем, стал для Юлии и Константин, но пока этого никто не предвидел. Екатерина была необыкновенно оживлена и довольна, начала подготовку к свадьбе, беспрестанно целовала новую внучку, а герцогиню и двух принцесс осыпала подарками, бриллиантами и векселями на значительные суммы.

Юлия обогатила свое семейство, осчастливила отца и мать. Она и сама готовилась к счастью, к тому, чтобы совершенно полюбить своего будущего мужа, пока еще жениха. Жених же бывал с ней и нежен, но чаще дик. Он приходил к невесте в пять утра с трубой и двумя военными барабанами и бил зарю. Юлия, едва успев одеться, начинала метаться, а Константин, раскрыв клавесин, свистел ей военные марши и требовал на ломаном немецком, чтобы девушка повторяла на клавишах мелодию. Юлия послушно играла, великий князь аккомпанировал на барабанах и трубе, хрипло пел резкие русские песни, отбивал ногой ритм, хохотал. В немецкой принцессе он видел, кажется, то ли очередного Куруту в юбке, верного слугу и доброго товарища в любых затеях, то ли просто забавную, живую игрушку.

Молва, утверждавшая, что в Константине «не умирал Петр и что он будет точный он во всем», была, кажется, справедлива: Петр в Константине не умирал, только не первый, а третий. Милый дедушка. Да смолкнут нелепые разговоры о том, кто был истинным отцом Павла Петровича — при взгляде на Константина отпадают все сомнения в его кровном родстве именно с Петром Федоровичем. Человеком, по справедливому выражению А.М. Пескова, «легком»{115}, однако Екатериной выдаваемом за дурачка. Когда-то Петр III пытался развеселить свою невесту, а потом и жену похожими на Константиновы способами. Играл немецкой принцессе на скрипке, устраивал маскарады в ее комнате, муштровал при ней свою свиту. Екатерине было не смешно. Не смешно было и Юлии, хотя действовать с решительностью Екатерины она, разумеется, не умела.

Слухи о странностях будущего зятя скорее всего доходили и до герцогини Августы. Но партия казалась слишком удачной, а пустые разговоры легко было приписать обыкновенной человеческой зависти. Герцогиня с двумя дочерьми вскоре покинула Петербург, а принцесса Юлия поступила под опеку госпожи Ливен, воспитывавшей младших великих княжон (дочерей Павла и Марии), женщины умной, трезвой и последовательной. Юлию начали обучать русскому языку и основам православной веры; познакомилась она и с проказами русской матушки-зимы, подивилась на случившийся в конце января «страшный и необыкновенный иней»: «…на иных деревцах и веточках, где много было проходного ветра, нарос он вершка в два длиною, в одну сторону, наипрекраснейшими и регулярными фигурами, а особливо на гороховике[8]. С удовольствием даже в садах гулять было можно»{116}.

2 февраля, на Сретение, было совершено миропомазание — обряд, сопутствующий переходу из протестантизма в православие. Молодую принцессу нарядили в платье из золотой парчи, украсили бриллиантами и цветами; по словам одного из свидетелей происходящего, она шла на обряд как жертва{117}, кланяясь чуждым ей иконам и обычаям из одной лишь почтительности, но в общем и не имея другого выхода. Не прошло и часа, как Юлия Генриетта Ульрика превратилась в Анну Федоровну.

Венчание было назначено на среду, 13 февраля, но у невесты разболелись зубы. Придворный доктор быстро поправил дело, и 15 февраля 1796 года Екатерина торжественно ввела молодых в церковь Зимнего дворца, где их и обвенчали.

Обряд окончился священный,

Лобзаньем нежным заключен.

Соулыбнулася Природа,

Раздался нежных горлиц плеск.

Со ароматными цветами

Весна с Любовником спешит,

И сыплет розы Им под ноги{118}.

После благодарственного молебна началась пальба, пушки палили из обеих крепостей, им вторили ружейные выстрелы, колокола звонили. Поздравления, ужин, цветы, бал, глубокой ночью новобрачные отправились в преподнесенный им Мраморный дворец, про который Константин еще до свадьбы говорил, что ради одного только Мраморного готов жениться немедленно.

Наутро после торжества новоиспеченный муж сбежал. Анна Федоровна соскочила с постели, глянула в окно, застать хоть хвостик, хоть снежную пыль из-под копыт — никакой пыли. Вот он, hier, никуда не делся, раскрасневшись, отчитывает солдата из своей охраны, рядом ни жив ни мертв стоит его сослуживец, ать-два, и вот уже оба солдатика маршируют, крутятся на месте, Константин размахивает своей любимой палкой. Молодая, как водится, глотает слезы. Не понять ей широты русской души. О, аккуратность немецкая. Женился, так изволь не отходить от жены ни на шаг, вздыхай, лови взгляды, преподноси безделушки, бисерный чехольчик на зубочистку, в крайнем случае кусочек яблочка, конфетку, орешек.

И ведь не то чтобы Константин не любил молодую жену, возможно, даже любил, только по-своему — и никак не меньше прежних проверенных друзей — солдатиков. Как это у русских, старый друг лучше новых двух. Стерпится, слюбится. Совет да любовь.

Две недели с лишним, вплоть до Великого поста (который начался в тот год 4 марта), продолжался праздник. Обеды, ужины, балы, маскарад для купеческого и дворянского звания. Столы с жареными быками и вином, выставленные для народа возле Зимнего, костры, иллюминации, фейерверк, вензеля новобрачных в темном небе.

Слухи

«Константин Павлович не успел жениться, как тотчас сделал уже шутку. Подхватив свою молодую и посадив в открытые сани, один, без кнехта, без всяких дальних сборов и церемоний, ну по городу Масленицей ездить и кататься и всем свою молодую показывать; а народу то любо было. Сказывают, что сие узнала императрица, и ей было неугодно, что он нарушал этикет, так что она не приказала ему, без своего ведома, давать лошадей»{119}.

Веселилась ли молодая — неведомо. Но услышав через несколько дней, как любимый приказывает слугам выбирать «побольше да пожирней», вновь встревожилась. О чем, о ком шла речь, было неясно. На все вопросы великий князь отвечал уклончиво, только очень уж подозрительно усмехался и пробормотал: «Будет, будет потеха».

К вечеру Анна Федоровна узнала, чем занимался муж в то самое время, пока она навещала великую княгиню Елизавету Алексеевну. В манеж Мраморного дворца выкатили небольшую пушечку, заряжали и стреляли по цели. Ядрами служили живые крысы{120}. Великий князь радовался как дитя. У Анны Федоровны начались позывы на рвоту. «Этот молодой великий князь не имеет такой любезной и пленительной наружности, как его брат, но в нем больше смелости и живости, взбалмошность у него занимает место ума, а шалопайство — любви к народу… Его энергия неистощима, а свойственная ему откровенность редко встречается в принце»{121}, — отмечал все тот же Шарль Массой.

Всё могло обернуться иначе. Великий князь был не безнадежен, многие отмечали в нем доброту, щедрость, искренность, однако чтобы прощать ему крыс и барабаны, приемчики и ухватки, вспыльчивость и деспотизм, чтобы пробраться сквозь этот непролазный густой лес к лучшему в нем, нужно было иметь сердце не только любящее — мудрое. Но как требовать мудрости от четырнадцатилетней немецкой принцессы, пусть и очаровательной, и мягкой, пусть по-своему и весьма доброй… Анна Федоровна писала жалостные письма родным, постепенно открылась матери, потом и отцу, у которого была любимой дочерью. Дело, однако, было сделано — это сознавали и без меры тщеславные родные, это понимала и сама Анна Федоровна. Понимала и рвалась домой. Но при Екатерине бежать ей не удалось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.