НЕ ЦАРЬГРАД — ТАК ВАРШАВА
НЕ ЦАРЬГРАД — ТАК ВАРШАВА
3 мая 1791 года четырехлетний сейм принял конституцию, вводившую наследственную монархию; причем королем Польши мог быть отныне только природный поляк. Конституция уравнивала в правах мещан и шляхтичей, обеспечивала правительственной защитой крестьян, а также отменяла и «liberum veto», согласно которому каждый участник сейма мог наложить вето на принимаемое решение — это делало сейм зависимым от любого депутата, в том числе прорусского, в том числе подкупленного иностранным государством. Екатерине справедливо почудился бунт, особенно неприятный на фоне недавней французской революции. Но пока продолжалась война с турками, императрице было не до поляков. Однако едва мир с Турцией заключили, на территорию Речи Посполитой были введены русские и прусские войска, и в январе 1793 года Россия и Пруссия осуществили второй раздел Польши. России достались Белоруссия и Правобережная Украина, Пруссии — Гданьск, Торунь, часть Великой Польши. В ответ в Польше поднялась волна возмущения, силы восставших объединились под предводительством генерала Тадеуша Костюшко.
В августе русские войска во главе с Суворовым уже шагали по территории Польши. Медлить Суворов не любил. Глазомер, быстрота и натиск.
24 октября (4 ноября) 1794 года Александр Васильевич взял Прагу, укрепленное предместье Варшавы. Сражение было кровопролитным, «умерщвляли всех, не различая ни лет, ни пола», «пронзительный крик женщин, вопли детей наводили ужас на душу». Прагу подожгли с четырех концов{51}. «До самой Вислы на всяком шагу видны были всякого звания умерщвленные, а на берегу оной навалены были груды тел убитых и умирающих: воинов, жителей, жидов, монахов, женщин и ребят. При виде всего того сердце человека замирает, а взоры мерзятся таковым позорищем»{52}. Прага была буквально стерта с лица земли. То-то удивлялись русские офицеры, проезжая над Вислой спустя почти 20 лет. «Переезжаешь через Вислу, едешь чрез Прагу — и не видишь ее! Тут только одни пространные поля с хлебом, разрушенные окопы и бедные дома. Где же Прага? Ее нет: она высилась, как Кедр Ливанский; прошел мимо герой — и странник не находит, где она была»{53}.
29 октября 1794 года русские войска во главе с «героем» под барабанную дробь вступили в Варшаву. «Всемилостивейшая Государыня! ура! Варшава наша», — доносил Суворов императрице. Екатерина отвечала столь же лаконично: «Ура, фельдмаршал Суворов!» — сообщая Суворову и о своей радости, и о даровании ему фельдмаршальского звания.
Польский король Станислав Август Понятовский, в прошлом возлюбленный Екатерины, ее стараниями возведенный на польский трон, отрекся от щедро подаренного ему когда-то престола, и, кажется, не без облегчения. «8 января 1795 года Станислав Август простился с главнокомандующим и был так тронут нежным прощанием Суворова, что растерялся и не припомнил всего, что хотел ему сказать»{54}. Еще в 1792 году, в надежде спасти свое царство от разорения, Станислав Август предлагал Екатерине возвести на польский престол второго ее внука, Константина{55}. После разгрома Праги в 1794 году Станислав Потоцкий и Тадеуш Мостовский повторили это предложение, но Екатерина неизменно отвечала отказом, ведь в случае восшествия на польский трон, объясняла императрица, великому князю пришлось бы стать католиком и навсегда отречься от прав на русский престол{56}. В 1795 году состоялся третий раздел польских земель. России достались западная часть Белоруссии, западная Волынь, Литва и герцогство Курляндское; остальные земли отошли Пруссии и Австрии. Речь Посполитая исчезла с политической карты мира.
Екатерина и не подозревала, что вовсе не во время войн с турками, но теперь, деля с Австрией и Пруссией польские территории, она наконец начала писать Константину историю. Именно «польские» семена, горстями бросаемые императрицей в почву русской внешней политики, два десятилетия спустя дали в жизни ее второго внука бурные всходы.
В последние годы правления Екатерины о «греческом» проекте как будто совершенно забыли. Хотя, возможно, то было забвение вынужденное и внешнее. По крайней мере в своем кратком «Завещании», написанном в 1792 году и не публиковавшемся при жизни, а возможно, и не предназначавшемся для печати, Екатерина писала: «Мое намерение есть возвести Константина на престол Греческой Восточной империи»{57}.
В советской исторической науке распространилось мнение: «греческий проект» — спекуляция, декорация, искусный дипломатический ход Екатерины, необходимый ей для безболезненного присоединения Крыма, устрашения турок и щекотания нервов европейским державам{58}. Поэтому «греческий проект», «который впоследствии не раз использовался во враждебных России целях, как реальный проект внешней политики России 80-х годов XVIII века не существовал»{59}. Это было и так, и не так.
Эпоха фантастических прожектов, расцвета дворцового церемониала, эпоха-декорация, вся подобная «потемкинской деревне», ослепленная блеском фейерверков, украшенная экзотическими садами, венками и букетами, поднимавшая бокалы, наполненные жемчугом вместо вина, под журчание устроенного прямо в комнате ручья и сладкое пение на эллино-греческом языке, предлагает нам судить ее по иным законам — законам мифотворчества. «Греческий проект» чем-то походил на одного из его создателей — светлейшего князя Потемкина, увлеченного и бесстрашного мечтателя, фантазера, готового, однако, ради воплощения своих фантазий немедленно собрать войско. Екатерина, соотносившая свои намерения с политической реальностью значительно лучше, тем не менее по опыту знала, как стремительно иногда меняется расклад во внешнеполитической игре, а значит, лучше всегда держать на случай несколько карт в запасе — в том числе с изображением собора Святой Софии, сияющего православными крестами.
И все же к середине 1790-х годов «греческий проект» исчерпал даже символический потенциал. Это понимали и Потемкин, и Екатерина, и Константин. Но не россияне. И не сербы. Воспользуемся свободой, доступной повествователю, и проследим развитие «царьградского» сюжета до конца.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.