Глава XXVII 1901–1905

Глава XXVII

1901–1905

Сочинение прелюдии-кантаты «Из Гомера» и «Кащея бессмертного». «Вера Шелога» и «Псковитянка» на Большом театре в Москве. Сочинение «Пана воеводы». Новая оркестровка «Каменного гостя». «Сервилия» на Мариинском театре. «Кащей» в частной опере в Москве. Сочинение «Сказания о Китеже». «Шелога» и «Псковитянка» на Мариинской сцене. «Салтан» на частной сцене. Смерть М.П.Беляева и его завещание. «Пан воевода» на частной сцене. «Борис» на Мариинском театре. «Сервилия» на частной сцене в Москве. Смерть Г.А.Лароша.

Ле-то 1901 года[538] мы проводили в имении Крапачуха близ станции Окуловка. Вначале я был еще занят оркестровкой действия «Сервилии», которая тем временем печаталась. Покончив с «Сервилией»[539], я написал прелюдию-кантату, как бы долженствовавшую служить вступлением к «Навзикае». Оркестровая прелюдия рисовала бурное море и носящегося по нем Одиссея, а кантата была как бы пением дриад, встречавшим выход солнца и приветствующим розоперстую Эос. Не решив окончательную судьбу «Навзикаи», я назвал свою прелюдию-кантату «Из Гомера»[540].

Тем временем, обдумывая «Кащея», я пришел к тому, что содержание двух последних картин легко соединить в одну. Я решил написать эту небольшую оперу в 3 картинах без перерыва музыки и приступил к либретто вместе с дочерью Соней, с которой мы вместе начали писать новые стихи[541]. Музыка «Кащея» стала складываться у меня быстро, и к концу лета первая картина была готова в партитуре, а вторая в наброске. Сочинение выходило своеобразное, благодаря нескольким новым гармоническим приемам, до того не имевшимся в моем композиторском обиходе, Это были переченья, образуемые ходами больших терций, внутренние, выдерживаемые тоны и различные прерванные и ложные каденции с поворотами на диссонирующие аккорды, а также множество проходящих аккордов. Довольно продолжительную сцену снежной вьюги почти всю удалось уложить на выдержанном уменьшенном септаккорде. Форма складывалась связная, непрерывная, но игра тональностями и модуляционный план, как и всегда у меня, не были случайными. Система лейтмотивов была во всем ходу. Кое-где в лирических моментах форма принимала устойчивый характер и периодический склад, избегая, однако, полных каденций. Партии оказывались мелодичными, но речитативы складывались большею частью на инструментальной основе в противоположность «Моцарту и Сальери». Оркестр был взят обыкновенного состава, хор —только закулисный. В общем, получалось настроение мрачное и безотрадное, с редкими просветами, а иногда с зловещими блестками. Лишь ариозо царевича во 2-й картине, дуэт его с царевной в 3-й и заключение при словах:

О. красное солнце!

Свобода, весна и любовь!

должны были носить светлый характер, выделяясь на общем мрачном фоне[542].

С осени 1901 года[543] я продолжал работу над «Кащеем», инструментовал его вторую картину, а после некоторого перерыва набросал и инструментовал третью. Издание «Кащея» было предоставлено Бесселю, приступившему к нему тотчас же.

Поставивший в прошлом сезоне на Мариинской сцене моего «Садко» кн. Болконский поставил в сезоне 1901/02 года и «Царскую невесту»[544]. Она прошла со значительным успехом. Направник дирижировал охотно, но после сдал ее Феликсу Блуменфельду Марфа —Больска, Любаша —Фриде и Маркович, Лыков —Морской, Малюта —Серебряков, Собакин —Касторский и Сибиряков были хороши, но портил дело Грязной —Яковлев. Утративший голос, певец этот безвкусно преувеличивавший выражение, был просто для меня невыносим. Но благодаря ли все еще красивой наружности или ввиду прежних своих успехов, он все-таки ухитрялся срывать аплодисменты у публики. Опера шла без купюр.

Московская императорская опера в этот же сезон поставила на Большом театре мою «Псковитянку» вместе с «Верой Шелогой». На генеральной репетиции и первом представлении я был[545]. В общем исполнение было хорошее, а Шаляпин был неподражаем. «Псковитянку» дали полностью, со сценою в лесу, и я тогда же убедился, что сцена эта лишняя. Пролог прошел мало замеченным, хотя Салина —Вера Шелога —была очень хороша. Весною я окончательно взялся за «Пана воеводу».

Ле-то 1902 года[546] мы решили провести за границей. Сын Андрей на летний семестр перешел в Гейдельбергский университет, чтобы послушать старика Куно Фишера; поэтому главным нашим пребыванием был избран Гейдельберг. Мы нашли там виллу, взяли фортепиано, и я принялся за продолжение «Пана воеводы». Сверх этого, у меня была еще работа. Давно уже мучимый мыслью, что оркестровка «Каменного гостя», выполненная мною в молодости, в период до «Майской ночи», неудовлетворительна, я решился вновь наоркестровать великое произведение Даргомыжского. Наоркестровав между делом, года два-три тому назад, 1-ю картину, теперь принялся я за остальное, смягчая кое-где крайние жесткости и гармонические нелепости оригинала. Работа шла успешно: двигался «Пан воевода», двигалась оркестровка «Каменного гостя»[547] и, сверх того, я делал корректуры издававшегося Бесселем «Кащея».

Прожив около двух месяцев в прелестном Гейдельберге, с наступлением университетских каникул мы покинули его; сделав путешествие по Швейцарии и побывав на этот раз на Горнер-Грате, мы возвратились через Мюнхен, Дрезден и Берлин к сентябрю домой. В Дрездене нам удалось услышать полностью вагнеровскую «Гибель богов» под управлением Шуха. Исполнение было превосходное.

В Петербург[548] вернулся я со значительным количеством набросков «Пана воеводы» и тотчас же принялся за продолжение его и оркестровку по мере готовности сочиненного.

В должности директора импер. театров состоял отныне Теляковский, сменивший ушедшего оттуда князя Волконского. Еще с весны, как это приня-то обыкновенно, решен был репертуар сезона 1902/03 года, и в него была включена «Сервилия». Ранней осенью приступили к спевкам под руководством Ф.Блуменфельда, так как Направник заболел. Блуменфельд довел дело до оркестровых репетиций. Ценя его труды и сознавая желание его дирижировать моей «Сервилией» самостоятельно, а не в качестве лишь заместителя Направника, я обратился к последнему, тогда уже выздоравливавшему с просьбою оставить мою оперу за Феликсом. Направник согласился без всякого намека на какую-либо обиду. В октябре «Сервилия» дана была в прекрасном исполнении[549]. В.И.Куза в партии самой Сервилии была очень хороша, хороши были Ершов —Валерий, Серебряков Соран и все прочие. Опера была отлично срепетована, и артисты, по-видимому, пели охотно и старательно. Один лишь Яковлев —Эгнатий, при всем желании своем, был невозможен. В певце этом я чувствовал как бы свой крест, который против воли обязан был нести. Один «Садко» избег участия этого певца. «Снегурочка», «Царская невеста» и «Сервилия» —все были в конец испорчены его участием. Певец, прокутивший свой голос и проматывавший свое содержание, нуждался в средствах и почему-то постоянно пользовался покровительством дирекции, режиссерской части и капельмейстеров, назначавших его всегда и всюду на первые роли вместо того, чтобы уволить в отставку. Со своей стороны, на баритоновые партии я обыкновенно назначал других, дирекция же добавляла и его уже от себя. В конце концов оказывалось, что роль оставалась главным образом за ним. Стыдно милому Феликсу, что и он не оградил меня от Яковлева. Со времени постановки «Царской невесты» я почувствовал какую-то боязнь перед баритоновыми партиями, так как в будущем мне чудилось неизбежное исполнение их на Мариинском театре Яковлевым. И в «Пане воеводе», и в следующем за ним «Сказании о невидимом граде Китеже» я начал избегать значительных баритоновых партий, заменяя их высокими басами, на что Яковлев уже совсем не годился.

«Сервилия» прошла «с почетным успехом» на первом представлении, без всякого успеха, как водится, в абонементах. Данная еще раз вне абонемента, она далеко не наполнила театра и незаслуженно сошла со сцены[550]. На следующий сезон дирекция наметила ее к постановке в Москве с петербургскими декорациями и прочей здешней обстановкой. В эту же зиму Мариинский театр поставил «Гибель богов». Таким образом, весь цикл «Нибелунгов» был в ходу. Была также дана новая опера Направника «Франческа».

В Москве тем временем поставлен был «Кащей»[551], которым подарило меня все то же «Товарищество». Его давали вместе с «Иолантой», и исполнение для частной оперы было недурно. Я был доволен выдержанным настроением оперы своей, а партии певцов оказались достаточно удобоисполнимыми, но публика вряд ли разобралась в своих впечатлениях. Венки и вызовы автора еще ничего не определяют, особенно в Москве, где почему-то меня любят.

Среди работы над «Паном воеводою» я с Вельским усиленно обдумывал сюжет «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Когда план был окончательно установлен, В.И. принялся за либретто и приготовил его к лету. Еще весною я сочинил в наброске действие[552].

На лето, после свадьбы дочери Сони, вышедшей замуж за В.П.Троицкого, мы переехали вторично в Крапачуху. По переезде на дачу я первым долгом кончил оркестровку «Пана воеводы» (действие), затем принялся за набросок «Китежа». К концу лета действие и обе картины V были готовы в подробном наброске, а также многое другое было набросано в отрывках.

По переезде в Петербург была набросана 1-я картина действия, потом действие. Я принялся за оркестровку.

Сезон этот ознаменовался для меня постановкою «Псковитянки» с «Шелогою» на Мариинском[553]. Шаляпин был превосходен. Дирижировал Направник. Опера шла с указанным мною сокращением: сцена в лесу не исполнялась, а музыка леса, царской охоты и грозы игралась в качестве симфонической картины перед действием и кончалась песенкой девушек (G-dur) за спущенным занавесом. Так вышло хорошо.

Шаляпин имел невероятный успех; опера —так себе, не то что в свои первые времена!

В театре консерватории, в частной русской опере под дирекцией антрепренера Гвиди был дан «Салтан»[554]. Однако ввиду того, что главным, хотя и негласным руководителем репертуара там состоял Баскин, музыкальный рецензент «Петербургской газеты», деятель, достаточно презираемый между порядочными людьми, я не пошел ни на репетиции, ни на представления «Салтана». Говорят, что шло довольно скверно.

Пришли рождественские праздники. М.П.Беляев, давно уже чувствовавший себя нехорошо, решился подвергнуться тяжелой операции. Операция была совершена благополучно, но через два дня не выдержало сердце, и он скончался 67 лет от роду[555]. Легко себе представить, каким ударом это было для всего кружка, средоточие которого с ним исчезло. Беляев в подробном духовном завещании, обеспечив семью оставил все свое богатство на музыкальное дело, распределив его на капиталы —Русских симфонических концертов, издательства, вознаграждения композиторов, премий имени Глинки, конкурсов по сочинению камерной музыки и вспомоществования нуждающимся, музыкантам. Были и еще кое-какие мелкие завещания. Во главе управления всеми этими капиталами и всем музыкальным делом были назначены им трое: я, Глазунов и Лядов, с обязанностью избирать себе заместителей. Капиталы были настолько велики, что на концерты, издательство, премии и проч. должны были расходоваться лишь проценты с капитала и то не все, а самый капитал оставался неприкосновенным, напротив, увеличиваясь с течением времени все более и более[556].

Итак; благодаря беззаветной любви Митрофана Петровича к искусству, образовалось невиданное и неслыханное до тех пор учреждение, обеспечивающее навсегда русскую музыку издательством, концертами и премиями, и во главе его; на первый раз, являлся наш триумвират. Но совершенства нет на свете, и учреждение это в самом завещании покойного заключало некоторые важные недочеты, о которых я поговорю когда-нибудь впоследствии.

Согласно завещанию М.П., на первое время полагалось ограничиться тремя Русскими симфоническими концертами в год. В посту нами объявлены были три концерта. Для первого я написал короткую оркестровую прелюдию «Над могилой» на панихидные темы из Обихода с подражанием монашескому похоронному звону, запомненному мною в детстве в Тихвине. Прелюдия посвящалась памяти Беляева. Концерт с нее начался[557], и я сам дирижировал. Прелюдия прошла мало замеченной. Остальным в концерте дирижировали Лядов и Глазунов. В конце была превосходно исполнена под управлением Саши моя «Воскресная увертюра». Так почтили мы память Беляева. Прочие два концерта, прошли под управлением Ф.Блуменфельда и Черепнина.

На лето[558] мы переехали в знакомую и милую Вечашу. За ле-то я написал недостающую 2-ю картину действия «Сказания» и докончил оркестровку оперы[559]Я занимался, сверх того, и корректированием «Пана воеводы», печатавшегося у Бесселя и долженствовавшего появиться в партитуре и прочих видах к осени. Издание же «Китежа» предполагалось выполнить в беляевской фирме, дабы не затруднять чересчур фирму Бесселя.

Князь Церетели, сменивший Гвиди[560] по антрепризе консерваторского оперного театра, пожелал открыть свои спектакли «Паном воеводой», которого дирекция импер. театров взяла на этот раз не для Петербурга, а для Москвы. В церетелевской опере «Пан воевода» разучен был исправно Суком, без купюр, и дан с Инсаровой в партии Марии[561]. Опера прошла с «почетным успехом» на первом представлении и при незначительном числе публики в остальных спектаклях.

В октябре или ноябре в Мариинском театре был дан «Борис» в моей обработке с Шаляпиным в заглавной партии. Дирижировал Ф.Блуменфельд[562]. Опера шла без купюр. Через несколько спектаклей, однако, сцена под Кромами была пропущена, вероятно, ввиду политических волнений, начинавших проявляться то там, то сям.

Своею обработкой и оркестровкой «Бориса Годунова», слышанной мною при большом оркестре в первый раз, я остался несказанно доволен. Яростные почитатели Мусоргского немного морщились, о чем-то сожалея… Но ведь дав новую обработку «Бориса», я не уничтожил первоначального вида, я не закрасил навсегда старые фрески. Если когда-нибудь придут к тому, что оригинал лучше, ценнее моей обработки, то обработку мою бросят и будут давать «Бориса» по оригинальной партитуре.

Оперное Товарищество Солодовниковского театра в Москве (т. е. бывшая Мамонтовская опера) еще с прошлого сезона перешло в театр Аквариума, а в Солодовниковском театре водворилось новое товарищество под руководством Кожевникова, Лапицкого и других. Последнее решило у себя поставить мою «Сервилию», на что я дал ему позволение, так как московский императорский театр не думал ее ставить. Капельмейстерами были —композитор Кочетов и итальянец Барбини. Хотя Н.Р.Кочетов не пользовался славою хорошего или опытного капельмейстера, но когда мне предложили выбор, я предпочел его итальянцу, так как композиторская музыкальность для меня была ценнее набитой итальянской руки. И я не ошибся. Приехав по приглашению в Москву на генеральную репетицию, я нашел, что оркестр был разучен добросовестно, темпы были верные и музыка моя была понята дирижером как следует. Исполнители были недостаточно хороши, равно и хор, но это не его вина. Прошла же опера довольно сносно и опять-таки с «почетным успехом»[563]. В общем, я был давно разочарован русскими частными оперными антрепризами и порешил ни в коем случае не отдавать моего «Китежа» на частную сцену.

* * *

Влачивший жалкое существование когда-то знаменитый у нас музыкальный критик, а, в сущности, копия с Эдуарда Ганслика, — Ларош скончался[564]. Отстраненный своею третьею супругою, обленившийся, спившийся и опустившийся в последние годы, он даже жил бездомно, пристраиваясь то у Беляева, то у Лядова, то у других, ютивших его из жалости. Живя из милости в чужой семье, он ухитрялся при этом надоедать капризами и требованиями исполнения его прихотей. В самое последнее время он получал какое-то содержание от своих собственных детей и жил в меблированной комнате. Симпатии, выражавшиеся ему членами беляевского кружка, мне непонятны. Многие были с ним на ты, точно прошлого у него не существовало. А прошлое красивое. Хорошо, что приговоры его не исполнялись и пророчества не сбывались. Деятельность его состояла из кривляний, лжи и парадоксов, как и деятельность его венского оригинала.