НА ДНЕ

НА ДНЕ

Полная независимость, новое окружение выбросили меня из гетто зарубежной России во Францию — и Франция эта была двуликой. Новый мир и блистал передо мной, и открывал свои язвы. Париж двадцатых годов — это целая эпоха, даже и без денег можно было быть ее свидетелем.

Зинаида Шаховская. Отражения

Добравшись в декабре 1923 года до Парижа, Гайто и не подозревал, что попал в город всей своей жизни. Он не догадывался о том, сколько страданий, любви, голодных дней и одиночества ждет его среди великолепий и трущоб европейской столицы. Он не знал, что через несколько лет совсем освободится от русского акцента, и это позволит ему постичь столицу с той доскональностью, что сравнима только с опытом патологоанатомов, чья компетентность определяется не любовью, а знанием. Тот Париж, который поначалу узнал Гайто, казался ему похожим на труп, который нельзя любить, но необходимо хорошо знать, если хочешь стать профессионалом. А он хотел. Он хотел писать, затем он сюда и приехал. Но в отличие от большинства своих старших коллег — писателей-эмигрантов, которые уже заработали себе имя в дореволюционной России, Гайто — типичный младоэмигрант — узнал сначала «французский» Париж, а потом уже «русский».

«Это был небольшой городок — жителей в нем было тысяч сорок, одна церковь и непомерное количество тракторов.

Через городок протекала речка. В стародавние времена звали речку Сенваной, потом Сеной, а когда основался на ней городишко, жители стали называть ее "ихняя Невка". Но старое название все-таки помнили, на что указывает существовавшая поговорка: "Живем, как собаки на Сене — худо!"

Жило население скученно: либо в слободке на Пасях, либо на Ривгоше. Занималось промыслами. Молодежь большею частью извозом — служила шоферами. Люди зрелого возраста содержали трактиры или служили в этих трактирах: брюнеты — в качестве цыган и кавказцев, блондины — малороссами.

Женщины шили друг другу платья и делали шляпки. Мужчины делали друг у друга долги.

Кроме мужчин и женщин, население городишки состояло из министров и генералов…

Общественной жизнью интересовались мало. Собирались больше под лозунгом русского борща, но небольшими группами, потому что все так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить двадцать человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных. А если не были, то немедленно делались.

Местоположение городка было очень странное. Окружали его не поля, не леса, не долины, — окружали его улицы самой блестящей столицы мира, с чудесными галереями, музеями, театрами. Но жители городка не сливались и не смешивались с жителями столицы и плодами чужой культуры не пользовались. Даже магазинчики заводили свои. И в музеи и галереи редко кто заглядывал. Некогда, да и ни к чему — "при нашей бедности такие нежности"».

С этими печальными картинами из жизни русской эмиграции в Париже, иронично обрисованными Надеждой Тэффи в «Городке», Гайто познакомился не сразу. Не то чтобы он не знал русских ресторанов и кафе, где собиралась публика победнее или побогаче, или адресов литературных салонов и объединений, штаб-квартир русских партий или организаций. Он мог их узнать, но он не был туда вхож, не был своим, он пришел «ни от кого», не имея ничьей рекомендации. А в русской эмиграции наличие нужных знакомств для молодого соотечественника подчас было важнее, чем знание языка для странника, оказавшегося в чужой стране. В силу юных лет обзавестись на родине важными знакомствами он не успел, а семья его была не из того круга, чтобы можно было воспользоваться связями, возникшими еще в салонах Петербурга или Москвы. Не было двери, в которую можно было бы постучаться и услышать в ответ: «Как же, как же, помнится, мы с вашим батюшкой на охоте ох-хо-хо! А вы были тогда еще в коротеньких штанишках. Забавно, забавно…» Никто не писал ему рекомендательных писем, которые можно было бы отнести в дом на тихой респектабельной улочке, сделать вдох перед тем, как нажать звонок, и отдать горничной, которая сообщит, что хозяина, к сожалению, нет дома, но она обязательно передаст. Потом ждать с волнением ответа и наконец получить приглашение зайти для личного знакомства и услышать: «Да, место есть …жалованье небольшое, но верное». Этого всего Гайто, как и большинство его ровесников, не имеющих за спиной ни славы, ни высокого аристократического происхождения, не знал.

В «гетто зарубежной России» Гайто проложит себе дорогу позже. А пока он, как алжирец или тунисец, должен был доказать французскому правительству, что его не зря пустили на родину мушкетеров, которых он так любил в детстве.

Гайто начал осваивать Париж с окраин. Первые картины из жизни люмпен-пролетариата он наблюдал в Сен-Дени. Сейчас это вполне приличный пригород Парижа с университетом, стадионом и аэропортом имени Шарля де Голля. А в те годы там было портовое место, куда приходили на разгрузку торговые баржи. Гайто взяли в артель грузчиком, но работал он там недолго. Такая грубая и изматывающая работа действовала угнетающе не только на его юное тело, но и на юный дух. После разгрузки уже одной баржи его покидали все мысли, стремления и желания, кроме одного: лечь прямо на песке, закрыть глаза и не шевелиться как можно дольше. С наступлением холодов даже это скромное желание стало неосуществимо.

Продержавшись две недели, он сбежал из артели и стал искать работу в районах, соседствующих с Сен-Дени. Однако там вакансий было еще меньше. И Гайто опять вернулся туда, откуда сбежал, но уже не в порт, а на железнодорожную станцию. Там потребовались мойщики паровозов. За ночь нужно было все закончить, чтобы утром к чистому локомотиву присоединить состав. Работа была черной в буквальном смысле, но не такой тяжелой, как прежде.

С рассветом Гайто возвращался в барак к «коллегам», которые презирали его за душевную утонченность, чувствительность, плохо скрываемую гордость во взгляде темных глаз. Темные южные глаза в бараке, где ночевал Гайто, не были редкостью — среди чернорабочих находилось много выходцев из Африки, Востока и Южной Европы, но редко кто из них смотрел так сурово и неприязненно при хамстве и пошлом юморе, которым развлекались обитатели Сен-Дени.

Однажды ночью он ворочался с боку на бок, мучаясь от бессонницы. Мозг его давно требовал отдыха и сна, но ноющее от перенапряжения тело никак не хотело успокоиться. Гайто пытался заставить его повиноваться сну, отдавал самому себе мысленно команды, но мешал бред соседа за перегородкой, который во сне оставался таким же бессмысленно грубым, как на работе и в жизни. Каждую ночь он громко стонал и называл свою подружку Марго — пьяницу и торговку гнилыми овощами, оставшимися после разгрузки барж, — всеми ругательствами, на которое было способно его убогое воображение. Несмотря на скудный словарный запас общеупотребительных слов и сильный акцент – сосед был выходцем из румынских крестьян — Гайто не раз поражался его изобретательности по части тех слов, которые были обращены к Марго. За время тесного (даже слишком тесного, как казалось Гайто) ночного соседства он успел узнать все мыслимые и немыслимые подробности интимной жизни этой парочки. Поначалу это казалось даже забавным. К чему Фрейд, думал Гайто, учение о подсознании, теория снов, когда все обескураживающе просто: жизнь и видения — одно, и как бы ученый австриец прокомментировал такое единство? Той февральской сырой ночью Гайто вдруг ясно понял, что ни тело, ни душа его не перестанут метаться на этом старом продавленном матрасе, пока он не дойдет до станции, ставшей ему сколь родной, столь и ненавистной, пока не сядет на пригородный поезд и не покинет Сен-Дени навсегда.

Чуть только потеплело, измотанный мойщик покинул Сен-Дени, со всеми его резкими звуками: скрипом барж, воем труб, криками торговок, скрежетом вагонов и стуком колес. Он не стал ничего никому говорить, не предупредил даже своего работодателя Франко, бесцеремонного офранцузившего итальянца с враждебным взглядом. Он просто однажды не вышел на работу. Сказавшись больным и дождавшись, пока в бараке никого не останется, кроме одного безнадежного араба, который умирал от «гниения», как сообщили его соотечественники, Гайто собрал все свои нехитрые пожитки и побежал прямиком к станции, услышав издалека призывный гудок поезда, отправлявшегося в город, и вскочил в закрывающиеся двери последнего вагона. Доехав до Северного вокзала, он пересел в метро и только выйдя в Шатле — самом сердце Парижа, вздохнул с облегчением и надеждой. Пройдя несколько кварталов, Гайто остановился у Сены и долго стоял, опершись на парапет. Он смотрел то на мутную воду, то на застывший слева Нотр-Дам и мучительно выбирал между желанием размышлять о вещах отвлеченных и необходимостью спланировать действия хотя бы на ближайшие дни. Где найти ночлег, с чего начинать поиск работы, кого из знакомых можно разыскать – все это нужно было решить в ближайшие часы, не дожидаясь, пока на город спустится вечер. Однако и торопиться ему не хотелось. Гайто пересек остров, на котором возвышался собор, и двинулся прямо к Сорбонне. Бродя вокруг здания университета и прислушиваясь к разговорам студентов, которые возвращались после занятий по домам, Гайто почувствовал, что это и есть то место, где ему стоило бы задержаться. Володя Сосинский, как уитморовский стипендиат, уже учился в Сорбонне. Сюда же собирался Дода Резников. Ждали приезда Вадима из Берлина. Гайто был не прочь сесть с ними снова на одну скамью. Но пока он совершенно не представлял, как это сделать. «При первой возможности надо будет разузнать о студенческих стипендиях. А пока пора двигаться на Монпарнас». Там всегда было много русских, среди которых Гайто надеялся найти хоть какие-нибудь вести о заработках и дешевых ночлежках.

Минут через сорок быстрого шага Гайто уже подошел к кафе «Ротонда» и услышал, как выходящая девушка с прямым и ясным взглядом почти революционным тоном говорила своим спутникам по-русски: «Это в декадентском Петрограде русские писатели и поэты могли, живя в своей стране, иметь достаточно денег, чтобы не работать чернорабочими, и, как пифии, предчувствовать наступающий развал империи. Мы же находимся здесь на положении пролетариев самого низшего разряда, без страны и без прав. Мы не можем позволить себе быть декадентами. Если мы хотим выжить и что–то сделать за нашу жизнь или из нашей жизни — мы должны бороться, только работа и упорство могут нас спасти».

Гайто печально улыбнулся ей вслед: он-то как раз затратил последние, оставшиеся у него усилия на то, чтобы избежать работы.

«Выжить, бороться… — что она вкладывает в эти слова?» Позже Гайто не раз встречал на Монпарнасе эту пламенную девушку и слушал ее неизменно верные речи. Юная княгиня Шаховская была человеком искренним и с чистой душой.

Она была младше Гайто всего на три года, но, глядя на нее, Газданов чувствовал себя почти стариком. Зинаида Шаховская, как и большинство русских парижан, тоже прошла сквозь скитания в поисках покоя и постоянного угла, однако, воспитанная в большой и дружной семье, она обладала уверенностью, свойственной только человеку внутренне защищенному, чего не было у Гайто. В тот вечер никого из знакомых он не нашел и отправился ночевать в ближайшую доступную ночлежку. Пока он шел по коридору до своей комнаты, находившейся в самом дальнем углу, из-за дверей доносилась такая же громкая ругань, как в бараках Сен-Дени. На секунду Гайто остановился и прислушался: он не слышал акцента, ни румынского, ни славянского, ни арабского. Он услышал «арго» — язык парижских улиц.

Гайто не мог даже предположить, к каким последствиям приведет его бегство из портового района и что уготовила ему судьба на ближайшие два года. Да и не хотел предполагать. Он только знал, что обратной дороги нет и что любая неизвестность лучше, чем однозначный финал обитателей Сен-Дени. Большинство из них умирало от истощения и неизлечимых болезней, не дожив до тех лет, когда смерть кажется если не желанной, то по крайней мере естественной. Гайто не раз про себя отмечал, что мертвецами они становились намного раньше, чем приезжал катафалк. Взгляд этих людей становился неподвижным и непроницаемым после первого же года тусклой, безрадостной жизни, на которую они себя обрекали или их обрекала судьба.

Эти стремительные метаморфозы были особенно заметны среди выходцев из крестьян, которые приезжали в Париж на поиски лучшей жизни и навсегда застревали в смраде и копоти северных районов. Простота души и здоровье, игравшее на их лицах, быстро исчезали, превращаясь в тупое равнодушие, оттеняемое желтоватым цветом кожи. Гайто не раз поражался тому, как мало можно было бы рассказать о их жизни, если бы кому-либо пришло в голову занять себя подобным трудом. Когда в соседнем квартале умерла знакомая проститутка, Гайто тут же придумал рассказ не о ее судьбе, а о процессе ее умирания, потому что сам процесс был значительнее, сложнее и длиннее всей ее незамысловатой жизни. Рассказ был так и назван — «Биография»:

«Жизнь моей соседки была очень проста. Соседка перестала смеяться только незадолго до смерти. Это была обыкновенная проститутка, лет двадцати пяти, с красными руками, короткими пальцами, почти без ногтей, узловатыми мускулами на крепких крестьянских ногах, очень сильно раскрашенным лицом и резким голосом. Жила она несложно, никогда ни о чем не думала, читала романы с цветными обложками, штопала себе чулки, носила плохие платья и вообще существовала так, как ей подсказывали инстинкт и необходимость… Судьбой своей эта женщина была вполне довольна, работой своей горда; она искренне презирала, например, людей, принужденных десять часов проводить на фабрике: они больше уставали и меньше зарабатывали».

Когда ее увозили на катафалке, Гайто смотрел ей вслед из окна и сокрушался о том, как страшно и тоскливо умирать. В тот момент ему казалось, что у него самого лицо стало приобретать такой же нездоровый оттенок, что и у покойной. С беспощадной ясностью Гайто понимал, что ближайшие годы жизни в Париже не прибавят ему ни здоровья, ни сил, ни, тем более, оптимизма.

Так оно и было. После побега из Сен-Дени начались бесконечные поиски работы и дешевых ночлежек. Гайто хватался за самую разную работу: брал переводы, преподавал языки, писал репортажи, вместе с Вадимом Андреевым пытался заняться мелким бизнесом. Однако ни одно из начинаний не принесло пусть небольшого, но постоянного заработка. Когда платить за ночлег было нечем, а мелкие деньги растягивались на неопределенный срок до очередного случайного заработка и предназначались только на еду, Гайто случалось неделями ночевать в метро и в переходах. И как ни крути, выходило, что стабильный заработок могли дать только руки, а не голова. В какой-то момент Гайто убедил себя, что это, в конце концов, справедливо. Ведь голова не может работать постоянно и не всегда слушается приказов, а руками управлять намного легче — они могут работать механически. И Гайто пошел наниматься на автомобильный завод «Рено», где уже отработал свое, не выдержав механического труда жестянщика, Володя Сосинский и где по-прежнему оставалось много русских.