Пора ложиться спать

Пора ложиться спать

Ницца, 9 апреля 1965 года, 8.30 вечера

– Чтобы вы поняли, Ассунта, что собой представляла эта Пужи, я расскажу вам о своей блестящей победе над ней. Я получила от этого триумфа удовлетворение, несравнимое с любовным: такое сильное удовольствие могут доставить только игра, жестокий поединок. Слушайте внимательно, дорогая, потому что это последний мой рассказ: я в первый раз за много лет предаюсь воспоминаниям, и они начинают меня утомлять. Надеюсь, вы меня понимаете…

Моя соседка кивает, и я вспоминаю вслух. И делаю это вовсе не из хвастовства, что совершенно нелепо в моем возрасте, а чтобы к «маленькому бессмертию», обретенному теперь Лиан де Пужи, добавилась еще история о самом громком (и вполне заслуженном из-за тщеславия) ее поражении.

– Слушайте, дорогая, дело было так. Однажды вечером весной 1896 года Лиан де Пужи приехала в ресторан «Максим», безвкусно увешанная драгоценностями. Ее волосы были усыпаны рубинами, грудь, шея, запястья сплошь покрыты бриллиантами и жемчугами, даже пальцы ног украшали два кабошона – скорее огромные, чем изысканные. Нужно было ее видеть – она походила на большую люстру. Под руку с Лиан, в качестве трофеев, шагали два кавалера, но на них я не обратила внимания, так как в тот момент у меня родилась идея «сыграть с Лиан злую шутку и опозорить ее. В некотором смысле я даже оказала сопернице услугу: Лиан была одна из тех бледных розочек, которые, кажется, в любой момент могут рассыпаться. Но, уверяю вас, эта роза стала красной, даже пурпурной: ее спесивая кровь прилила к щекам, когда она увидела приготовленный мной сюрприз. На следующий вечер после ее появления в «Максиме» я пришла туда в простом длинном платье черного цвета, с открытыми плечами, но без единого украшения. Все обернулись и посмотрели на меня с изумлением – включая Лиан и ее спутника барона Ольстредера, уродливого, как жаба, немецкого миллионера (вскоре в знак безумной любви он подарил мне колье королевы Марии Антуанетты – одно из самых лучших моих украшений).

Однако вернемся к тому вечеру. Удивление присутствующих вскоре перешло в восторг, а потом все стали шушукаться и смеяться, когда увидели мою служанку. Как только я села, вошла Бетти, моя служанка, в таком же платье, какое Лиан продемонстрировала накануне, и тоже увешанная драгоценностями.[47] Естественно, после такого позора Лиан должна была покончить с собой.

– Покончить с собой, мадам?

– Да, Ассунта.

– Вы, наверное, шутите, мадам?

– Ничуть, в отличие от Лиан. Это была одна из ее уловок в отношениях с мужчинами: она то и дело пыталась покончить с собой. Это очень эффективный способ привлечь к себе внимание, а заодно получить какое-нибудь очаровательное украшение в честь своего возвращения в мир живых. Мне этот метод был не по душе. Не то чтобы я никогда не разыгрывала попытку самоубийства, как многие из нас, но делала это лишь для того, чтобы обо мне говорили как о страстной женщине, а не для пополнения шкатулки с драгоценностями.

– Мадам, после этого случая с вашей подругой кажется странным, что вы…

– Молчите, Ассунта, можете уходить, если мне не верите. Вы долгие годы просили меня рассказать какую-нибудь давнюю историю, и, думаю, этих двух с вас будет достаточно. Однако мне не нравится оставлять что-либо недосказанным… Следует добавить, что, пока газеты трубили о моем триумфе, Пужи покинула великолепный дом на улице Виктора Гюго, оставив все свои драгоценности и наряды и взяв с собой лишь собачку Белку и… большую бутылку опиума. Кроме того, она оставила душещипательное прощальное письмо… Но кого она могла обмануть подобными уловками? Никогда не забуду, что написала по этому поводу газета «Пари суар». Я долгие годы хранила эту восхитительную заметку, свидетельствующую о полном моем триумфе. Постойте-ка, дорогая, сейчас я вспомню, как начиналась эта заметка…

Меня клонит в сон, и я не хочу продолжать разговор с Ассунтой. Ведь я добилась своей цели: рассказав о худших моментах де Пужи, я избежала, слава Богу, ее визита в мою убогую комнату. Как лицемерно сочувствовала бы она, увидев меня в столь жалком положении! Не обошлось бы и без христианских проповедей, предложения помочь мне молитвами! Однако я чувствую, что предотвратила опасность: эта святая, всегда воображавшая себя Магдалиной, сейчас вне себя от ярости и не удостоит меня своим посещением. Я могу спокойно ложиться спать. Прощай, Лиан, прощай, княгиня Гику, прощай сестра Анна Мария, надеюсь, ты сгниешь в аду. Но… несмотря на сонливость (столь желанную для человека, мучимого бессонницей, как я), вдруг обнаруживаю, что не могу удержаться, – так хочется рассказать Ассунте о некоторых язвительных высказываниях, опубликованных в «Пари суар» по поводу Лиан и ее попытки самоубийства. Поэтому я, положив своей доброй соседке руку на плечи, потихоньку веду ее к двери и тем временем продолжаю говорить. За столько лет жизни в свете я усвоила деликатный способ завершать слишком затянувшуюся беседу: нужно ласково – медленно, но непреклонно – вести гостя к выходу. Я убедилась на практике: если вы в это время рассказываете собеседнику достаточно интересную историю, он едва ли заметит, что вы от него избавляетесь. К моменту окончания повествования гость или гостья (в этом случае – моя добрая Ассунта) будет уже за дверью, наивно улыбаясь и даже гордясь, что ему оказали доверие.

– Итак, дорогая, – начала я, приступая одновременно к осуществлению операции «прощание», – слушайте внимательно, что написала газета «Пари суар» об этом эпизоде, и вы поймете, как мы все потешались над «самоубийствами» мадам Пужи:

«Надеемся, очаровательная танцовщица де Пужи скоро поправится после попытки столь поспешно покинуть этот жестокий мир. Какое счастье для всех нас и матушки артистки, где бы она ни находилась, что врач случайно оказался рядом и спас ее от смерти! О, чего только не приходится выстрадать ради искусства!»

Хлоп. Я закрыла дверь перед самым носом соседки и наперсницы и, хотя уверена, что уже не увижу света нового дня, прощаюсь с Ассунтой с естественностью человека, который готов умереть, но ненавидит прощания. «Au revoir, дорогая», – говорю я ей уже через закрытую дверь: несомненно, Ассунта отнеслась к внезапному изгнанию спокойно, потому что мои странности ее давно не удивляют.

Сейчас она спустится по лестнице и вернется к своим приятельницам, переполненная впечатлениями от нескромных историй о лесбиянках, обнимающихся в ароматных ванных под опытным глазом служанок, о моем триумфе над Пужи… Я зеваю, и зевок превращается в улыбку: воспоминания о старых врагах придают намного больше сил, чем о прежних любовниках. Любовь и ненависть – одинаково сильные страсти, обе ослабевают с годами, но любовь особенно боится времени, потому что оно оставляет горький привкус безвозвратно ушедшего. Ненависть же, наоборот, лезет наружу при любом удобном случае: время не убивает желания мстить.

Я зеваю опять и чувствую, что благодаря моей маленькой мести в первый раз за долгое время у меня слипаются глаза. Спать… не думать… не чувствовать, не жиж Спасибо тебе, Лиан де Пужи. В эту ночь я буду спать спокойно – так, как в детстве, когда мне удавалось украсть больше апельсинов, чем моим подружкам… Как в дни, когда необыкновенная удача помогала мне за несколько часов вернуть проигранные за неделю деньги. Кто сказал, что спокойный сон – награда чистой совести? Сон – плод довольства самим собой, а оно, как ни прискорбно, не всегда связано с чистой совестью. Интересно, что будет сегодня со мной во сне? Приснятся ли мне кошмары? Появятся ли новые лица из прошлого, чтобы продолжить свое упрямое шествие, пользуясь тем, что во сне я не смогу возражать им и защищаться? А может быть – как мне кажется иногда, – я действительно уже умерла и нахожусь в аду, обреченная вечно вспоминать свое прошлое, думать и сожалеть. Нет, наверное, еще жива, а мои настоящие мучения – лишь прелюдия вечного сна. Мы никогда не были друзьями с Провидением, но я признаю его чувство юмора. Если бы у меня имелось сейчас два луидора, я поставила бы их на то, что оно специально решило именно так забрать из жизни великую грешницу – заставив ее смотреть в прошлое и будто говоря ей: «Смотри, ты уже была в раю, тебе нечего больше ждать». Ты тоже спишь, Гарибальди? Спи спокойно, сокровище мое. Сегодня был ужасный день, но, думаю, все позади. Как приятно засыпать после того, как уже не надеешься прогнать страх и обречен на еще одну ночь без сна, самую ужасную из всех. Спокойно, Гарибальди. Пока ты вертишься в своей клетке, стараясь устроиться поудобнее, я закончу вечерний туалет, прежде чем погрузиться в беспамятство, кажущееся мне генеральной репетицией Небытия.

Я подношу к лицу увеличительное зеркальце, висящее на ручке окна: с его помощью каждый вечер тщательно снимаю макияж, чтобы сохранить знаменитую кожу Беллы Отеро, которой до сих пор – да-да, до сих пор! – все восхищаются. Удивительно, что, несмотря на столь поздний час и события дня, макияж все еще сохранился. Я даже кажусь себе красивой: глаза, подчеркнутые темно-коричневым карандашом, брови дугой; нежные, благодаря пудре доктора Пайо, щеки. Все безупречно, или почти безупречно. Губы решительно портят вид своим бледно-розовым цветом, который через несколько часов приобретает любая помада, какой бы дорогой она ни была. Я кусаю губы, чтобы оживить их, и в этот момент мне в голову приходит идея – не стирать с лица макияж – принадлежность моего прошлого облика, а, наоборот, снова подкраситься. «Проснись, Гарибальди, взгляни на мой вечерний макияж. Посмотри, как твоя хозяйка прихорашивается для приема гостей, поднимая в воздух облако пудры доктора Пайо, как в те времена, когда готовилась к встрече с Вилли или Берти. Нет птичка, ты неправильно меня поняла: я вовсе не думаю что они придут за мной, дабы сопроводить в мое последнее путешествие. Я не готовлюсь встречать призраков: надвигается сон, и визиты мертвецов прекратились. Ставки сделаны, и я знаю, что выиграю. Каролина Отеро не увидит рассвета следующего дня».

Я наношу макияж со всей точностью, какую позволяют мои дрожащие пальцы и почти слепые глаза. Сначала накладываю основу нежно-розового цвета, потом оттеняю ее пудрой; затем подкрашиваю веки, ресницы… покрываю губы слоем помады «Les Fleurs du Mal», которую храню для особых случаев. Кажется, зеркало опять дарит мне мимолетное отражение прежней красавицы Беллы Отеро. «Ты прихорашиваешься, чтобы встретить смерть, Лина?» – спрашивает меня зеркало. И несмотря на то что здравый рассудок категорически запрещает мне разговаривать с домашними предметами и мебелью, моя рука с кисточкой для пудры замирает в воздухе, когда слышу этот вопрос. «Ты, зеркало, – говорю я ему, отступая от своего правила, – лучше, чем кто-либо другой, знаешь, что мне никогда не нравилось пустое кокетство. Прихорашиваться для встречи со Смертью? Неужели ты думаешь, что Белла Отеро стала бы терять последние драгоценные минуты, чтобы приукрасить себя перед долгожданным визитом старой подруги? Я привожу себя в порядок для людей: для следователя, для работника похоронной службы, который сложит на груди мои руки, Даже для женщины из бюро ритуальных услуг, моющей и одевающей в саван трупы. Я хочу быть красивой, потому что они будут моими последними восхищенными зрителями.

Тебе, зеркало, следовало бы знать, – добавляю я, – что после смерти оживают легенды о забытых старухах вроде меня, это наш последний момент славы, последний выход на сцену. Поэтому я хочу, чтобы люди говорили: «Отеро? О, она была действительно великолепна. Я видел ее в гробу. Даже мертвая она оставалась красивой».[48]