11. О несомненной пользе чувства стыда

11. О несомненной пользе чувства стыда

А скажи мне, милый мой читатель, известно ли тебе чувства стыда? Я имею в виду не лёгкий стыд, который быстро проходит и не оставляет осадка на душе, а страшный, потрясающий стыд, который переворачивает всё твоё существо до такой степени, что не хочется больше жить? Стыд, который накатывает удушливым валом и сжигает тебя изнутри — такой стыд ты хоть раз в жизни испытывал?

Моя бывшая родина много раз заставляла меня испытывать именно такой стыд, от которого я был готов провалиться сквозь землю и никогда больше не показываться на её поверхности. Самым болезненным эпизодом, из тех что я помню, была международная научная конференция по инженерной психологии, в течение которой я испытывал непрекращающийся жгучий стыд. В программу этой конференции входило весьма приятное мероприятие — обед в ресторане «Континенталь», располагавшемся прямо внутри гостиницы, где проходила конференция. Там я скорешился с датчанами, которые занимались теми же проблемами, что и я. Мы мило беседовали, а рядом с нами сидели и болтали другие участники конференции. Они говорили на европейских языках, были одеты с европейским вкусом, держались легко и непринужденно, свободно пользовались столовыми приборами, без устали поглощали яства, вытирали руки и губы бесчисленными салфетками, умело пользовались услугами официанта, благоухали дорогим табаком — короче, чувствовали себя как дома. У меня же вилка застревала в левой руке как деревянная, и от смущения непривычный столовый нож норовил вывалиться из правой. Обедать на публике я умел разве что в дешевой студенческой столовой в дни моей юности, а рестораны видел, в основном, в кино. На зарплату врача-ординатора или младшего научного сотрудника в ресторанах не разобедаешься. Дремучая ресторанная необразованность и неумение держать себя в свободной, раскованной обстановке отравляли мне всю радость общения с новыми интересными людьми.

Вечером после конференции я продолжил разговор с новыми знакомыми, и когда обнаружилось, что беседа затягивается, датчане затащили меня в какое-то помещение, чтобы продолжить приятное общение. Как только я сообразил, что место, в которое я попал — это валютный ресторан, приятность общения пропала немедленно. Мне захотелось быстро попрощаться и убежать, потому что стены валютного заведения, внушали мне страх: Ведь в то время за обладание валютой советских граждан сажали за решётку, и доблестное КГБ нередко пасло наших соотечественников в таких местах и брало на заметку только по той причине, что человека видели в валютном заведении. И наконец, я с жутким стыдом сообразил, что не смогу расплатиться за обед. Когда я заплетающимся языком объяснил датчанам, что советским гражданам запрещено иметь валюту, они сказали, что они меня угощают, и всё без проблем, так что благополучно удрать мне не удалось. Я сидел, то краснея, то бледнея, и с трудом вталкивал в себя вилкой валютную еду. Меня бросало попеременно то в жар, то в холод. Мой жалкий английский улетучился от напряжения, и я объяснялся с огромным трудом.

Одним словом, на протяжении всего валютного обеда с моими датчанами, я чувствовал себя как урод. Как человек, которого тяжко изуродовали. Изуродовала собственная родина. Я не знал, как пользоваться меню с иностранными надписями. Датчанам пришлось переводить мне с французского на английский названия блюд. По английски я тоже мало что понял, и заказал самое дешёвое, памятуя, что моим знакомым придётся за меня расплачиваться. Я не имел представления о том, как открыть жестянку с колой. Датчане открыли мне колу. Вкус колы мне тоже был неизвестен, и я пил её как отраву. Яркая обстановка ресторана с заморскими этикетками, напитками, наклейками и прочим реквизитом подействовала на меня как пушечная стрельба на дикаря из племени фиу-фиу. Официанты моментально увидели и по достоинству оценили моё дикое состояние, выражавшееся в пришибленном выражении лица и оцепенении тела, и кидали на меня взгляды, полные презрения. Каждый взгляд был красноречивее чем плевок в физию. После ресторана датчане возжелали продолжения банкета и стали расспрашивать меня о ближайших ночных клубах с танцами и алкоголем, где можно хорошо повеселиться до утра. Разумеется, я ничего этого не знал, ибо ночное веселье партией и советской властью не поощрялось, и о существовании таких ночных клубов я знал только благодаря заграничным фильмам.

А на следующий день у входа в ресторан «Континенталь» всех нас, советских участников конференции, задержала местная охрана, и нам было сурово сказано: в ресторане будут обслуживаться только международные участники. Вчера вы прошли в виду ошибки персонала. Так что все, кто не иностранцы — обедайте где хотите. Иностранцы прошли внутрь, не очень понимая, в чём дело, а мы остались стоять у входа, словно оплёванные. Не знаю как остальным, а мне было безумно стыдно. Тогда я в первый раз отчётливо подумал, что от гражданства страны, которая унижает своих граждан таким вот омерзительным образом, необходимо избавиться как можно скорее. Всё это случилось ещё при советской власти, поэтому я не мог броситься на поиски новой родины немедленно. Тем не менее, это происшествие оказало огромное влияние на мой последующий выбор годы спустя, уже после того как разъяренное быдло прогнало проворовавшихся коммунистов из Кремля, и партократия сменилась бандитократией.

Мои потрясения на конференции "ресторанным фиаско" отнюдь не закончились. После неудавшегося обеда меня окончательно добил доклад одного из достойно пообедавших участников конференции. Был он, вероятно, голландцем, потому что звали его ван дер Стул. Может быть, вовсе и не стул, а какая-то другая мебель, но «ван» и «дер» в его имени точно присутствовали. Он вышел на сцену, стал перед микрофоном и представился. От одного только его представления меня затрясло. Уверенный в себе, прекрасно одетый мужчина сказал, что является владельцем и президентом высокотехнологичной компании, где работает двести тридцать человек. В основном это были операторы каких-то спецЭВМ, обслуживающих автоматизированный процесс производства, и он хотел использовать достижения инженерной психологии для интенсификации труда операторов, чтобы повысить прибыли принадлежащей ему компании.

Меня поразила до кишечных колик его манера держаться: очень просто, непринуждённо, в то же время очень уверенно, элегантно, и с большим достоинством. Я смотрел на этого волшебного докладчика из другого мира, и видел то, чего, вероятно, не видели все остальные: с самого начала выступления вокруг этого человека образовалась аура свободной, достойной и обеспеченной жизни, которую никто никогда не сминал, не корёжил, не приучал робко с просительным видом входить в кабинеты, стоять в унизительных многочасовых очередях, вышагивать на демонстрациях под бдительным оком милиции, неся идиотские транспаранты под присмотром местной парторганизации. Эта чудесная аура показала мне в течение нескольких секунд то, чего никакие радиоголоса не могли бы рассказать по радио. Эта аура объяснила мне, как должен выглядеть и чувствовать себя изнутри нормальный человек. Она показала мне, насколько моё внутреннее «я» изувечено и изломано той средой, в которой я вырос. Я мысленно представил себе внутреннее самоощущение этого свободного человека и сравнил его со своим, придавленным. Затем я мысленно сравнил его жизненную карьеру со своей: донашиваю единственный приличный костюм и ботинки, живу у тётушки на голове в однокомнатной квартире, своего жилья не предвидится, зарплата рыдает, и даже возможная кандидатская степень мало чего даст в плане возможности приобрести собственное жильё и более-менее достойно существовать.

Доклада я уже не слушал. Я сидел со сжавшимся сердцем, чувствуя себя растоптанным куском дерьма, кусал губы от стыда и желал как можно скорее убраться с этой коференции, на которой мне показали, какой я жалкий урод, и как по-настоящему выглядят и живут нормальные люди. Я страшно жалел, что моё имя не начинается с "ван дер", и я не живу в Голландии.

Ныне я живу в США, не бедствую, но до сих пор омерзительное ощущение стыда и униженности периодически преследует меня в ночных кошмарах. Это ощущение стыда проявляется подложечной тошнотой всякий раз, когда мне приходится переходить с английского на русский, и вероятно не оставит меня до тех пор, пока я окончательно не забуду русский язык — язык страны, которая унижала моё человеческое достоинство сорок один год.

Я продолжаю общаться с русскими по-интернету, я общаюсь со своими родственниками, живущими на моей бывшей родине, и поэтому знаю точно, что смена названия страны никак не повлияла на её отношение к собственным гражданам, которое складывается в первую очередь из отношения граждан друг к другу. Исходя из этого отношения, можно с уверенностью сказать, что они как были, так и останутся друг для друга, и соответственно, для своей страны, ничего не стоящим дерьмом. Российской правящей элите на население страны начхать, как и прежним правителям. Более того, нынешней компрадорской буржуазии и её марионеточному правительству нужна только та небольшая часть населения, которая обслуживает процесс откачки российских ресурсов и помогает прятать вырученные деньги подальше от народа. Если граждане, не задействованные в процессе продажи национальной собственности частными лицами, внезапно провалятся в тартарары, никто не заметит их исчезнования, потому что они, эти граждане, нахуй никому не нужны. Хамское и наплевательское отношение уроженцев этой страны к своим согражданам прослеживается от самого низа до самого верха: от больничной нянечки, которая матерится вонючим голосом в ответ на просьбу лежачего больного принести судно, и ни за что не принесёт, хоть трижды усрись, и до губернатора края, который озабочен только предстоящими выборами и рейтингом собственной популярности, а на всё остальное ему насрать и по стенке размазать. И далее, до Кремля, в котором ещё ни разу не заседало ни одного приличного человека: всё какая-нибудь мразь.

И ты, и ты, урод, какой был, такой и остался. Когда ты проходишь в дверь метро или кинотеатра, ты её никогда не придержишь для следом идущего, а шарахнешь её за собой, так чтобы человеку позади тебя отбило этой дверью всю харю и расплющило рёбра. Заходя в электричку или в троллейбус ты будешь давить в кашу людей впереди себя, чтобы протиснуться на лучшее место, а потом яростно препятствовать тем, кто пытается протиснуться в салон, как протискивался в него ты пять минут назад. Если у тебя есть машина, ты никогда не притормозишь, чтобы не обрызгать пешехода на тротуаре, а напротив, с гадким удовольствием обрызгаешь его с головы до ног. Потому что ты — урод, ты — вонючее пенистое дерьмо, ты — советское гноеблядское пиздоуёбище. Каков ты, таково и твоё правительство, таков и твой мир бизнеса. Они таковы, потому что это ты, урод, сидишь, в этом правительстве, это ты делаешь грязный и бесчеловечный грабительский бизнес, это ты обобран и обездолен своим же хамским, бессердечным и бесчеловечным отношением к своим согражданам. Имя тебе — гражданин страны, название которой я не хочу лишний раз повторять.

Подруга моей бывшей жены Лёля как-то поехала по научным делам на месяц в Париж. Возвратившись на родину, она едва не погибла в окрестностях аэропорта. Оказалось, что за месяц парижские водители отучили её шарахаться от приближающихся автомобилей: они всегда останавливались и пропускали пешехода. В США к пешеходам тоже относятся трепетно. Потерявшая инстинкт самосохранения Лёля сунулась переходить дорогу, и её чуть не раздавил в лепёшку урод-соотечественник, не уступивший дорогу ни одному пешеходу в жизни.

Самому мне тоже довелось возвращаться из Парижа, где я проходил стажировку. Ещё в аэропорту имени де Голля меня с размаху двинул чемоданом по коленке мой соотечественник, расчищая себе дорогу к самолёту. Я не хляснул его по морде только потому что не хотел международного скандала. В самолёте мой шеф, огромных габаритов француз по имени Дидье, открыл багажную полку наверху и обнаружил, что она занята единственным большим баулом, поставленным через всю полку по диагонали нашими соседями-соотечественниками. Дидье попросил меня перевести им, чтобы они поставили свой багаж правильно. Женщина отвернулась, словно не слыша просьбы, а мелковатый мужичонка с лицом недовольного кролика сказал, что у него там ценные вещи, которые он не хочет лишний раз тревожить, и вообще они первые пришли и по-праву захватили это место. А вы, типа, пришли позже, так что перетопчетесь. Под ноги свои чемоданы себе положите, не баре. Я перевёл ответ Дидье, опустив хамские выпады. В ответ француз сделал то, что сделает любой нормально воспитанный человек. Он сказал, что багажная полка расчитана на всех в равной мере, в независимости от очередности прихода, и любезно предложил соседу свою помощь в справедливой расстановке багажа. Не дожидаясь ответа, он легко взял баул, притиснул его к краю полки, а рядом впихнул мою и свою сумищу. В бауле, кажется, что-то слегка хруснуло: у мужичонки глаза сделались белыми от злобы, кроличья пасть оскалилась, обнажив зловещие резцы. Уродец подскочил ко мне и завопил прямо мне в лицо, брызгая слюной: "Скажи своему басурману, чтобы он не трогал мои вещи руками своими, грязными! А то я ему!.. И не посмотрю!.." Я спокойно ответил: "Если я переведу твои слова человеку, который родился во французских Альпах, он тебя на тряпки порвёт, и будет глубоко прав." Вонючий кролик испуганно заткнулся, но кипящее в нём говно выплёскивалось наружу, и после короткой нерешительной паузы он принялся вымещать злобу на подходящем объекте — собственной жене, изводя её мелкими придирками.

В полёте несколько наших «крутых» соотечественников напились до безобразия, не переставая жали на кнопку вызова стюардессы и требовали от стюардессы-француженки, чтобы она бросила пассажиров, подсела к ним и приняла участие в их безобразной попойке. Вышколенная стюардесса очаровательно улыбалась, брала пластиковый стакан, наполненный коньяком, подносила ко рту, не выпивая, после чего незаметно выливала жидкость, возвращала пустую ёмкость, и уходила выполнять свои основные обязанности. Под конец полёта стюардессе вручили два до краёв наполненных стакана с коньяком — один для пилота, другой для штурмана.

Посадка прошла нормально.

Приехав домой, я начал делиться свежими впечатлениями с супругой, на что она ответила: "Я не претендую на то, чтобы отрицать новизну твоих впечатлений для тебя самого, но тем не менее, случай крайне типичный. Все, кто возвращается из-за границы, по-первости дней у себя на родине очень тяжело воспринимают хамство своих соотечественников."

Хамство моих, слава Создателю, уже бывших соотечественников — это не бытовое явление. Это их идеология, это их мироощущение, это их способ жизни. Рассказывать об их хамстве можно было бы бесконечно, но добавление фактов к уже выше изложенным ничего более не даст. Диагноз и так вполне очевиден.

Если я в будущем когда-то и ступлю на землю моей бывшей родины, то только с американским паспортом в кармане, чтобы ты, вонючее хамло и урод, всегда держался со мной настороже. Чтобы ты трижды подумал, прежде чем мне нахамить или нагадить. Чтобы ты, урод, знал, что меня защищает правительство могучей иностранной державы, которая печатает зелёные денежные знаки, любимые тобой навзрыд.

Видит Бог, я предпочёл бы, чтобы ты обращался ко мне достойно, просто потому что это в твоей крови, в твоём достойном воспитании, в твоей гражданской и профессиональной выучке и привычке — будь ты в обличье таможенника, или пограничника, или вокзального служащего, или билетёра в театре, или продавца, или официанта, или просто прохожего на улице. Но ведь ты не умеешь держать себя достойно и относиться к людям уважительно, если ты их не боишься, потому что ты — урод. Тебя обездолили и изуродовали с детства такие же как ты уроды, и теперь ты вымещаешь свою уродскую злобу на всех подряд, и сам уродуешь других людей.

Эстафета уродования душ в твоей стране имеет давнюю традицию и вряд ли окончится скоро. Точнее, она окончится только с твоей смертью и со смертью всех тебе подобных. Я от души желаю тебе скорейшей смерти. Пусть твоя смерть будет быстрой и лёгкой. Ты никогда не был милостив к другим людям, но пусть смерть будет милостива к тебе. Я не желаю тебе зла. Я просто не вижу никакого смысла в твоём червячьем подлом существовании, потому что не вижу в тебе человека. Мне тяжело наблюдать даже из-за океана, как толпы таких как ты двуногих скотов терзают и мучают друг друга, заходясь в приступах хамства и ненависти к ближнему. По этой причине я бы предпочёл, чтобы ты лучше умер. Nothing personal — ничего личного, урод. Умри с миром.

Конечно, есть гораздо более замечательный выход. Если бы ты, урод, мог испытать такое же испепеляющее чувство стыда, какое мне довелось испытывать много раз, за себя и за тебя, если бы этот стыд сжёг твою подлость, твоё скотское отношение к себе и к другим, если бы ты раскаялся и стал нормальным человеком, то — зачем умирать? Жизнь прекрасна! Нормальная, достойная человеческая жизнь. Но ведь ты никогда не устыдишься своего дремучего скотства и не раскаешься. Ты так и останешься двуногой скотиной с изорванной и обезображенной человеческой душой. У тебя никогда не хватит сил починить свою душу. Ты слаб и можешь жить только на потребу своей гниющей плоти, пиная и расталкивая своих соплеменников, которые мешают тебе ублажать себя наилучшим образом. Поэтому лучше умри. Nothing personal — ничего личного, урод. Несчастный урод, не живший по-человечески ни дня. Nothing personal. Умри с миром.