5. Статус скво

5. Статус скво

О читатель, милый мой читатель! Если ты думаешь об эмиграции только как о способе улучшить свою жизнь в плане материального комфорта, и тебя не толкает из страны, где ты живёшь, невыносимая тяжесть бытия, униженное положение, безвыходность жизненной ситуации, просто идиотские порядки, не дающие тебе ни работать на работе, ни отдыхать дома, ни нормально общаться с людьми, которые словно с ума посходили после известных перемен в стране, — не уезжай никуда, сиди дома! Если ты один хочешь уехать, а твоя семья против, и ты дорожишь своей семьёй — не уезжай никуда, потому что ты можешь её быстро потерять. Если ты уезжаешь потому что хочешь жить хорошо, а не потому что не в силах больше жить так как ты живёшь, не уезжай никуда. Только хуже себе наделаешь.

Я уехал, потому что мне не оставили выбора. Я не принял новой России. Я не нашёл себя в изменившейся стране. Я также оказался не в силах выполнять условия моего брачного контракта — жить у тёщи в качестве квартиранта без права двигать мебель и лазать по антресолям без позволения, но с доступом к телу её дочери. Я отчётливо сознавал, что ни страна, ни тёща, ни жена в скором времени не изменятся. Мне предстояла долгая жизнь на коленях, без единой отдушины. Наукой я заниматься бросил, уйдя в коммерческое программирование, потому что надо было зарабатывать на жизнь. Писателем я в ту пору еще не был — я ещё только искал себя. А искать себя, ползая по жизни на четырёх костях, очень неудобно. Алкоголя мой организм не принимал, наркотики были ещё не в моде. Так что оттяга в моей жизни не было ровным счётом никакого. Тоска дичайшая, неотступная, ничем не смываемая. Рехнуться можно.

Я уже подробно писал об этом в "Поездке в Мексику" и не хочу, ненавижу повторяться, но чорт возьми! Если бы только из отведённой мне для проживания комнаты я бы мог выкинуть нахуй проклятую полированную стенку, набитую безвкусным магазинным хрусталём и фарфором, огромным количеством душных пыльных тканей — отрезов, скатертей, полотенец, простыней, которые не изоспать, не истереть, не износить за пять жизней… Если бы я мог выкинуть омерзительные советские книги из книжного шкафа. Если бы я мог выкинуть весь дух и уклад не моей жизни из этой комнаты, вышвырнуть на помойку всё это советское говно и поставить в этой комнате свою любимую музыкальную аппаратуру — Роландовские клавиши, магнитофоны, усилители и синтезаторы на рэкмаунте, водрузить огромные, тяжело бухающие колонки, а также разбросать по углам комнаты самую шикарную вещь — картонные ящики от всей этой роскоши с фирменными названиями. Если бы я мог создать свой маленький заповедник музыканта-песенника семидесятых годов, в котором можно было бы "подняться над уровнем обыденного сознания"! Если бы я мог ночами делать на этой аппаратуре римейк своих песенных альбомов, записанных много лет назад под убогое сопровождение, и писать новые песни… Если бы! Тогда не было бы интернет-писателя эмигранта Шлёнского, а был бы московский поэт и композитор Шлёнский — другой человек с другой судьбой. Увы! Человек находит себя не там, где ему хотелось бы быть, а там, где ему позволено быть, там куда толкает его жизнь, не буду говорить в какую именно часть тела. Я занял своё место там, где мне позволила судьба, а то место, которое я не занял, занял Тимур Шаов. Слушайте Тимура. Я с ним не знаком, но мы из одной команды.

Песни Тимура слышали многие, а три большие 520-метровые кассеты с моими песенными альбомами, плоды моих многомесячных трудов, канули в лету. В чужой обстановке, под сенью чужих давящих эмоций, я так и не дал трудам своей молодости вторую жизнь. Да и новые песни я тоже перестал сочинять. Наташе было наплевать на стихи и песни. Ей было также наплевать на мои поиски себя, потому что и она тоже отчаянно искала себя, не понимая, что сидя под заботливым крылышком еврейской матери-наседки, найти себя невозможно. Наташа не хотела в Америку. Она хотела признания в науке. Она хотела ребёнка, но за семь лет он у нас так и не завёлся. Есть такие самцы, которые в неволе не поют и не размножаются. Наверное, я принадлежу к их числу.

Моя бывшая жена ненавидела ящики от аппаратуры и требовала от меня выкинуть их как можно скорее, чтобы они не захламляли комнату. К музыке она относилась совершенно равнодушно, песен моих за семь лет совместной жизни ни разу не слушала и никогда ими не интересовалась. Более того, она заявила, что не позволит мне устроить из своей квартиры мою творческую студию и предложила мне снимать под студию квартиру за свои деньги. В ответ я заявил, что если я сниму себе квартиру под студию, то и жить я буду в ней же. То есть, я перевезу в свою квартиру-студию все свои вещи, и разумеется перестану вносить свою довольно весомую лепту в домашний бюжет, поскольку поменяю место жительства. Более того, я сообщил жене, что мою студию будут посещать без ограничения все приятные мне люди, а не только те, против визитов которых не возражает тёща. Среди этих приятных мне людей, вероятно, найдётся множество симпатичных женщин, желающих разделить со мной постель, и поэтому законной супруге придётся постоянно выдерживать нелёгкую конкуренцию в борьбе за право со мной спать. Никаких поблажек не будет, запись в койку будет производиться в порядке общей очереди.

Разумеется, и Наташино предложение насчет студии, и моя отповедь на это предложение не улучшили между нами отношений. Более того, с этого момента у меня вырос на любимую супругу большой и очень ядовитый зуб. Не секрет, что многие люди необычайно злопамятны. Ваш покорный слуга без сомнения относится к их числу. Поэтому когда у тоскливого квартиранта с доступом к телу одной из квартиросдатчиц появился шанс уехать в Америку и заиметь там со временем собственную квартиру, сомнений в необходимости воспользоваться этим шансом не возникало ни секунды. Когда тело заикнулось, что перебираться в Америку не намерено, что оно не хочет расставаться с матушкой, с любимой библиотекой, с подругами и одноклассницами, с Москвой, с мифической научной работой (на моей памяти моя бывшая супруга не сделала ни одной публикации), то ему был предъявлен ультиматум. В ультиматуме телу было прямо сказано, что в случае отказа следовать за супругом, оно будет безжалостно брошено на бывшем месте проживания, как отслужившая свой срок надувная кукла по удовлетворению мужских потребностей.

Телу было также заявлено, что если оно не желает быть брошенным, оно должно начать читать историю и географию США, усердно учить английский язык, читать американские книги, достать и смотреть американские фильмы, слушать и говорить вслух американские кассеты с устной речью — короче, осваивать американскую культуру еще в Москве. Чтобы по приезде понимать как можно больше, и чтобы не было мучительно больно в первые дни пребывания — от языковой немоты, глухоты и непонимания обстановки.

Весь год тело не чесалось насчёт английского языка, зато стало активно изучать немецкий — по книжкам. Потому что подвернулась научно-прикладная работа, связанная с библиографическим описанием какого-то немецкого автора. Америка игнорировалась полностью. Когда я заводил разговор о близости и неизбежности отъезда, Наталья отвечала мне громкими рыданиями и умоляла не говорить с ней на эту тему. Я почти смирился с тем, что жену, к которой я привык как к собственной части тела, придётся оставить в Москве и со страхом готовился к близкой и неизбежной ампутации. Я очень привязался к Наталье, и мне было жутко от неё отрываться насегда, но из страха потерять жену и страха подступающей духовной смерти последний был всё же сильнее.

В разговорах с женой я по-прежнему был внешне очень твёрд и беспощаден, но внутри у меня всё сжималось от боли и страха. Один мой знакомый звукоинженер-хиппи когда-то давно работал у Цоя и говорил, что Цой был "фанерованный заяц". В переводе с языка хиппи это выражение означало человека, очень смелого снаружи и весьма трусливого внутри. Вот и ко мне это выражение подходило как нельзя лучше. В последний момент, по непонятной женской логике, супруга всё-таки согласилась со мной поехать. Правда, всего на полтора месяца, а потом назад к маме, чтобы помочь ей пережить суровую российскую зиму. Что из этого получилось, я уже рассказал.

Теперь, по прошествии времени, я хорошо понимаю, почему между мной и Наташей так и не сложилось сердечного взаимопонимания. Дело в том, что во времена моей молодости, работая по музыкальной части, я хлебнул достаточно много известности и успеха, в местных, конечно, масштабах. Работал на танцверандах, в ресторанах, организатором ВИА на крупных предприятиях. Уже перешагнув за тридцать и работая научным сотрудником в крупном НИИ, я был самой яркой музыкальной звёздой в местной, не самой плохой самодеятельности, курируемой непосредственно из горкома КПСС. Слушать мои песни всегда набивался полный зал народа. Женщины из многих лабораторий рвались ко мне за кулисы на репетицию, а я постоянно делал тайну из своего репертуара и объявлял свои песни сам, непосредственно уже на сцене. Мне поклонялись. Я благосклонно выбирал. По всему огромному НИИ носились сплетни о том, с кем я порвал отношения на прошлой неделе, и кто теперь моя очередная фаворитка. Я привык купаться в лучах славы и обожания, пусть даже в местном масштабе. Привыкнуть к этому очень легко, а вот отвыкнуть — почти невозможно.

Но вот я переехал в Москву, оставив свою скромную славу в Рязани, и пришли роковые дни, когда я на своей шкуре испытал всю правду слов пророческой песни Андрея Макаревича:

Другое время — другие дела.

Всё, что горело, догорело дотла.

Всё, что летало, камнем тянет на дно,

И никому нет дела, кем он был давным-давно!

Моя столичная супруга никогда не смотрела на меня с обожанием, как смотрели до неё многие женщины, порой ждавшие своей очереди на мою благосклонность не один месяц, а я уже напрочь отвык от других взглядов. Увы, для моей обретённой в столице жены я был всего лишь отвратительно одетым и неотёсанным провинциалом-оборванцем, которому сделали милость, приютив у себя дома и предоставив заветную московскую прописку. Мне не повезло. У моей столичной жены не было никакого слуха, и поэтому она ни минуты не помышляла о том, чтобы восторгаться своим супругом, его талантами и прочей гениальностью. Ей и в голову не приходило взять все таланты мужа на учёт, записывать и декламировать тексты его песен, раскачиваясь в такт и пританцовывая, как это делают иные жёны-поклонницы талантов своих мужей… Или освоить азы звукооператорской работы и помогать мужу записывать старые и новые песни в той самой злополучной, так и не состоявшейся студии. Ей вообще было не интересно жить интересами своего супруга. Но к сожалению, и свои собственные интересы у Наташи были вялые и не отчётливые. Она окончила художественную школу, но к кисти и краскам не прикасалась. Она окончила институт иностранных языков, но культурой англоговорящих стран не интересовалась и по-английски тоже так и не заговорила. Поэтому удовлетворённости жизнью у неё не было, ощущения состоявшейся собственной жизни тоже не было, а из жизни супруга её интересовали лишь каждодневные сплетни с работы. От такой некачественной совместной жизни мы оба испытывали одиночество, скучали, чахли и хирели день за днём.

Иногда, придя домой с работы, я вместо текущих сплетен пытался рассуждать об общих вещах — о положении в стране, политике, чрезвычайном падении общественной морали, всеобщем идиотизме и прочих абстрактных вещах, в свойственной мне критической манере, но ничего хорошего не выходило. Никогда не отсутствовавшая при моих разговорах с женой тёща безапелляционно заявляла толстым и убедительным, подчёркнуто материнским голосом: "Нехороший ты человек, Саша! Злой, неблагодарный и обожаешь всякую напраслину возводить на людей. Был бы ты хорошим и добрым ко всем людям — и они были бы к тебе хороши. Вот посмотри на меня. Я никого не обижаю — и меня никто не трогает". Супруга вторила своей матери: "Саня, ты вот большевиков ругаешь, а посмотреть на тебя — так ты тоже самый настоящий большевик! Ты всё в мире хочешь перевернуть и перекроить так как тебе надо, любой ценой, и считаешь, что только ты один прав, а остальные ни черта не смыслят. И агрессия из тебя так и прёт! Посмотри на себя — ты же похож на крысу, которую загнали в угол шваброй, и она приготовилась броситься в лицо, чтобы дорого продать свою жизнь!"

Получив очередную парочку душевных пощёчин вместо поглаживаний, необходимых в качестве психотерапии, я всё более замыкался в себе. Я в то время работал в банке программистом, и в этот банк постоянно приходили бандиты как к себе домой. Никто из нас, служащих банка, не знал, что им надо, и с какими намерениями они пришли. То ли решать рабочие вопросы, то ли сделать окончательный расчёт, швырнув в подвал, где мы сидели, парочку гранат и расстреляв уцелевших из автоматов. Придя домой, я уже не хотел рассказывать, что опять наведывались бандиты, что по моему мнению, бандитам в банке не место, что бандитам вообще нигде не место, за исключением тюрьмы, в которой они должны сидеть безвылазно. Я не рассказывал многого, чтобы не выслушивать в очередной раз, какой я нехороший и придирчивый человек, никогда ничем не довольный — ни работой в банке с прекрасной зарплатой, ни замечательной квартирой, куда я явился жить на всё готовое, ни замечательной женой, которую я не ценю. Я закрывался в ненавистной мне комнате и с головой уходил в интернетовский чат. Чатился с американцами. Мне хотелось сбежать в Америку, и как можно скорее.

Я еще не понимал мозгами, как понимаю теперь, но чувствами понимал на сто процентов, что в обстановке, в которой я жил, мне лучше не будет, а будет только хуже. Я чувствовал себя как несчастный кактус, которого из любимца семейства в одночасье превратили в изгоя — швырнули с подоконника в чулан и отказали от полива. Я увядал и засыхал день за днём, и знал, что единственное, что может меня спасти — это полная пересадка и перемена почвы. Я должен быть поменять эту почву во что бы то ни стало. Я должен был расправить листья, расцвести ослепительным цветом и озарять своим астральным сияньем всё вокруг себя. По-другому я жить ни тогда не умел, ни сейчас не научился. Пусть это сияние будет самым призрачным, но я и мои близкие должны его чувствовать и любить. Не меня, а вот это самое… сияние… Не знаю, как точнее объяснить. Моя жена должна уметь уходить со мной в астрал и светиться в этом сиянии, расцветать от этого сияния и быть тем счастлива.

Но Наташа не хотела светиться отражённым светом. Она желала светить сама по себе. Она пыталась зажечься от научной работы, так толком и не начавшейся, старалась зажечься от общения с подругами и одноклассниками — и это ей часто удавалось. После застольных посиделок с ними она некоторое время выглядела весёлой, оживлённой и почти счастливой. Она старалась зажечься от общения с сестрой — известной актрисой. Она надеялась зажечься от ребёнка, которого усердно, но бесплодно пыталась зачать… Короче — она, как спичка, была готова зажечься обо что угодно, но только не об своего мужа. Такой вот трагический несовпад. Сейчас, когда в результате упорной работы над текстами мне удалось немного оживить засохшие душевные ростки и начать испускать лёгкое астральное свечение, Наталья не хочет даже взглянуть на это свечение. Она не читает моих текстов, как раньше не слушала моих песен. "Я и так тебя слишком хорошо знаю. Что нового я могу о тебе узнать?" — так мотивирует она свой отказ.

Не удивительно, что в первые же дни после приезда в Америку, на мою бедную супругу напала Жуткая Чорная Меланхолия. "Я как последняя идиотка сижу в этой проклятой квартире и ничего не вижу в этой проклятой Америке кроме проклятой стены этого проклятого ангара" — причитала Наташа, и её осунувшееся лицо светило чёрными, траурными провалами подглазий. Наша квартира стоимостью 720 долларов в месяц выходила окнами на зады международного аэропорта в Лас Вегасе. Несчастная женщина приехала за границу всего на полтора месяца, чтобы затем вернуться к матери в Москву. Она явно не могла взять в толк, что это не туристическая поездка, а подготовка к перемене места жительства, и что многие эмигранты терпят в первые дни пребывания в стране гораздо большие неудобства нежели рассматривание из окна глухой стены ангара.

В то время как я получил рабочую визу H1, моя супруга по существущим правилам получила визу H4, то есть, "сопровождающая супруга без права работы". Совсем не почётный статус в стране обетованной. Статус скво. В то время как я каждый день учился жить в новой стране и боролся за выживание, жена выговаривала мне со скорбным лицом, почерневшим от горя и обиды: "Твоя Америка — самая отвратительная страна на свете! Почему она не даёт мне права работы? Почему я должна бегать за тобой хвостиком как скво и сидеть дома, пока ты работаешь? Я тоже хочу работать! Я хочу быть среди людей! Я хочу самостоятельности во всём!" Я отвечал: "Чтобы работать в этой стране, у тебя должна быть подходящая квалификация и нормальный уровень владения языком. Тогда ты сможешь найти себе работодателя, и тебе тоже оформят рабочую визу". В ответ Наталья начинала возмущаться, что гадам-американцам нужны иностранные программисты, но не нужны библиотекари.

После одного из таких разговоров я посадил свою горемычную Натальюшку в машину и отвёз в уютную библиотеку, где подогнал её к заведующей чуть ли ни пинками — она у меня была смелая выяснять отношения только со мной. А с вот чужими — совсем не так бойко. Объяснил заведующей, что моя супруга желает работать библиотекарем-волонтёром. Заведующая ответила, что такая работа — большая честь, что желающих — не счесть, и что допускаются только лица с библиотечным образованием. Тут моя скво показала себя молодцом. Она лихо прошла вступительный тест и под дружные аплодисменты новых коллег приступила к работе.

Трижды в неделю я завозил Наталью в библиотеку с утра, а потом ехал на работу. Меня, правда, выводило из себя, что Наталья не могла утром подняться по будильнику, вовремя собраться самой и собрать себе и мне ланч. Из-за её просыпов я пару раз получил втык за двадцатиминутные опоздания, после чего в очередной раз уехал из-дому не дождавшись ни завтрака, ни супруги. В результате — семейный скандал. "Вставай раньше!" "Я не высыпаюсь — у меня дистония! Я хожу разбитая весь день!" "Ну так ложись раньше!" "Я вообще не смогу заснуть, если лягу слишком рано!"

Безнадёга!

Есть люди, которым подходит жизнь в Америке, а есть и такие, которым лучше жить в щадящих условиях, под крылом заботливой матушки, которая всё любимой дочери простит. Мне и самому пришлось очень во многом переучиваться и изживать своё совейское разгильдяйство, безответственность и неорганизованность, потому что они в Америке очень дорого обходятся.

В окружении книжных полок и библиотечных тёток, которые отличались от московских только тем, что говорили по-английски, придавленная было Америкой кошка Наташка довольно быстро пришла в себя, стала бодрой и жизнелюбивой, распушила облезлый хвост и потребовала у меня карманных денег, чтобы шататься по городу в те дни, когда она не работает. Я ответил, что в нерабочие дни она должна сидеть дома, а не искать приключений на свою задницу в незнакомом городе, расхаживая по нему неизвестно где. Мне не надо на работе думать о том, где там шляется по чужим незнакомым улицам нелепое и ничего сдуру не боящееся беззащитное полуслепое создание в очках на минус тринадцать с астигматизмом.

К тому же лишних денег на развлечения у меня нет. Упрямая кошка Наташка стала злиться и настаивать на своём. В ей мяукании появились наглые нотки. Тут уже я обозлился не на шутку. Я напомнил супруге, что семь лет жил на правах квартиранта, и мне минуты не давали забыть, что я квартирант. Теперь я должен уравнять положение и дать ей немного пожить на правах нахлебницы, так чтобы она не забывала об этом. Я уже говорил — я весьма злопамятен и совсем не подарок. Я решил преподать упрямой скво хороший урок. К тому же её длительное отсутствие в зимние месяцы не прибавило мне доброжелательности и не улучшило мой характер.

Недолго думая, я привёл свой зловещий план в осуществление. Наталье было заявлено, что отныне ей деньги не будут выдаваться вообще, даже обычные подотчетные доллары на покупку продуктов и хозтоваров. То есть, отказа ей по-прежнему ни в чём не будет, коль скоро предметы, которые она хочет купить, являются разумными потребностями, но отныне покупаться они будут в моём личном присутствии, и расплачиваться за них буду я своей кредитной картой. Изготавливать кредитку на имя своей супруги и делать из неё леди, которая лихо и независимо расплачивается за покупки, вынимая кредитку из кошелька, я тоже отказался из тех же говнисто-мстительных соображений. Я слишком долго прожил в тёщином доме в ракообразном положении, чтобы моё советское квартирантское говно перестало кипеть и улеглось на дне моей души неподнимаемым осадком. Даже сейчас, через пять лет после приезда, оно всё еще кипит при сколь-нибудь длительных воспоминаниях на эту тему.

Короче говоря, в результате моей продуманной финансовой политики, при полной обеспеченности продуктами, одеждой и медицинской помощью, моя бедная скво стала испытывать то самое униженное ракообразное положение, какое я испытывал сам, живя в доме её матери и будучи формально обеспеченным жильём. Заплатить за визит к дерматологу, к зубному врачу? Без проблем. Купить лекарства или лакомства? Пожалуйста. Оплатить свою часть баланса за операцию по удалению зубов мудрости у премудрой Наташки? О чём разговор — дело нужное. Дать денег в руки? А вот тебе ШИШ! Тут дело — в принципе. Когда моя скво возмущалась, я весьма злорадно резюмировал: вот видишь, любимая, как это неприятно? Ведь деньги на тебя так или иначе тратятся, а кайфа тебе от них — ну никакого! Вот и я жил много лет в таком состоянии — жильё у меня в Москве вроде бы как и было, но кайфа от него — никакого! Запомни это ощущение и постарайся никогда его не забывать. Когда признаешь свои ошибки и чистосердечно покаешься, я немедленно поменяю твой статус скво на статус полноправной супруги.

Но упрямая скво так и не покаялась. Она в очередной раз уехала к матери. Все мои психологические эксперименты отнюдь не улучшили крепости наших семейных отношений, и после очередного скандала с супругой по Интернету, в то время когда она жила у матери в Москве, я решил её назад не возвращать. Матери без неё не прожить, она пожилая и тучная, у неё давление и щитовидка. Пусть уж дочь живёт с ней, всё равно я её здесь только мучаю, и себя мучаю. Вот так и закончился в Америке статус моей скво. Она плавно перешёл в статус бывшей скво. Мы развелись заочно, по специально имеющейся для этого форме заявления.

Мы с Натальей развелись, но так и остались по сей день в какой-то непонятной степени родства. Мы перезваниваемся и переписываемся по емэйлу. Мы решили стать братиком и сестричкой, раз уж супруги из нас не вышли. Наташина матушка и кошка теперь уже совсем старенькие, но слава богу, относительно здоровы. Раньше Наталье не давал заниматься наукой я. По её словам, я забирал у неё слишком много времени и душевных сил. Теперь ей не даёт заниматься наукой то хронический ремонт в доме, то постоянный непонятный конфликт в коллективе, который всё никак не кончается. Когда я долго не звоню своей названной сестре, я начинаю по ней скучать. А когда звоню и слышу её голос, меня охватывает смешанное чувство горечи, тоски, сожаления, обиды и печали. Что при этом переживает моя бывшая вторая половинка, которую я сам с болью оторвал, я рассказать не берусь. Ведь у нас с ней никогда не было полного взаимопонимания. Просто душевный несовпад между братом и сестрой переносится легче, чем между супругами.

О читатель! Если у тебя нет безупречного взаимного понимания со своей супругой, но ты, тем не менее, дорожишь ей как памятью, — не езди с ней в эмиграцию! Живи с ней там, где бог дал, — и глядишь, проживёте так всю жизнь, и ничего худого между вами не случится.