«МОИ СТАЛИН»[1]

«МОИ СТАЛИН»[1]

Беседа составителя книги с Г. А. Эгнаташвили

Лет десять я настойчиво обхаживал тестя своего приятеля Лаврентия Ивановича Погребного, упрашивая его поделиться воспоминаниями. Дело в том, что в 30—50-х годах он был ответственным работником ВЦСПС и даже занимал пост первого заместителя Николая Михайловича Шверника — одного из соратников Сталина. Однако Лаврентий Иванович наотрез отказывался от каких бы то ни было интервью. И вот не так давно в редакцию альманаха «Шпион», который я возглавляю, прислал материал Рой Медведев, рассказывающий о матери Сталина. Читая его, я позвонил Лаврентию Ивановичу справиться о какой-то дате и был ошарашен:

— Я не знаю, о чем там пишет Рой Медведев, но я мог бы вас познакомить с очень близким родственником Сталина, который вам может рассказать в сто раз больше Роя.

— Каким?! — ахнул я, лихорадочно соображая, что в моей писательской и журналистской карьере появился шанс, упустить который смерти подобно. Так фортуна улыбается далеко не каждому литератору.

— Грузины принимают без доказательств версию, высказанную Анатолием Рыбаковым в романе «Дети Арбата»: подлинным отцом Сталина был Яков Георгиевич Эгнаташвили, у которого убиралась и стирала белье Екатерина Георгиевна Джугашвили — мать Иосифа. Так вот, у того были еще дети и внуки. И один из них — Георгий Александрович Эгнаташвили, мой старый товарищ по прозвищу Бичиго.

Когда я работал со Шверником, он был начальником его охраны…

— И вы меня с ним познакомите?

— Да. Но при условии, что вы не будете касаться семейной тайны. Ограничитесь его воспоминаниями о дедушке и Сталине. Ибо за последний год он здорово сдал и боится не пережить бурного потока грязи, обрушившегося на человека, которого он считает своим богом.

— А сколько ему лет?

— Много.

— И все-таки?

— Я предупреждал! — голос Лаврентия Ивановича стал сухим и железным. — Мы говорим только один раз, как наш учитель и вождь.

Я дал писательское слово Лаврентию Ивановичу, что с величайшим человеческим тактом отнесусь к рассказам загадочного Бичиго.

В доме на Котельнической набережной

Именно в этом доме-крепости, густо облепленном мемориальными досками с прославленными именами, состоялась наша первая встреча с Георгием Александровичем Эгнаташвили. Когда я зашел в комнату Лаврентия Ивановича, то увидал старика, которому можно было дать от восьмидесяти до ста лет. Широкая грудь, орлиный нос и подчеркнутое чувство собственного достоинства выдавали в нем мужчину некогда волевого и крепкого. Вспомнились слова приятеля, сказанные накануне: «Ты не думай, что там какой-нибудь тщедушный старичок, он, как шкаф, дверь собой перекроет. Правда, в последние годы здорово ссутулился…» Левый глаз Георгия Александровича то и дело закрывался и слезился от катаракты (он собирался на операцию в офтальмологический центр к профессору Федорову и поэтому приехал из Тбилиси в Москву). На лацкане его большого светлого пиджака сверкал необычный значок с портретом Сталина.

— Этот значок изготовлен на «ЛОМО» к семидесятилетию Сталина. Только для членов Политбюро и почетных гостей, — удовлетворил мое любопытство Георгий Александрович сипловатым голосом с грузинским акцентом. Я от неожиданности вздрогнул, поймав в нем сталинские нотки. (Позже, когда мы отвозили старика к одной из его дочерей в другой дом на набережной, описанной Юрием Трифоновым, шофер редакции Валентин Михайлович Щуренков не выдержал и воскликнул, едва захлопнулась дверца машины: «А голос точь-в-точь как у Сталина!»)

В квартире Погребного мы расположились за круглым столом… Выпили по рюмочке коньяка. Помолчали. Старые солдаты империи, Эгнаташвили и Погребной будто выжидали, словно оценивая ситуацию. Наконец Георгий Александрович обратился ко мне:

— Я вас совсем не знаю. Никогда ни с одним писателем, журналистом не говорил. Но то, во что сейчас превратили Сталина, не дает мне возможности спокойно умереть. Я решил рассказать все, что о нем знаю и слышал от близких ему людей. Я хочу объективности и истины. Только предупреждаю: для меня Сталин — мой бог. Я умру с этим. И я счастлив, что был рядом с ним. Пусть пылинкой, ничего для него не значащей, но это мое Счастье! Он — высшая ценность моей жизни, и воспоминания о нем — мое самое сокровенное и святое. Если вы мне дадите слово мужчины, что ничем не обидите мою святыню, ни в разговоре, ни на бумаге, я буду говорить. Расскажу все, что знаю, и вы так и напишете!

Две пары суровых глаз пригвоздили меня к стулу. Никогда я не давал подобных клятв. Но раз старик этого хотел — я дал ему слово мужчины. Он облегченно вздохнул и пригубил рюмку. Лаврентий Иванович неожиданно расцвел.

— Давай, Бичиго, вспоминай. А то память наша уже ни к черту, — обнял он старого товарища. — Мы же с тобой больше пятидесяти лет друзья.

— Да… Мы буквально перед вашим приходом телевизор с Лаврентием смотрели. Там какой-то журналист заявляет, что победа над путчем не менее грандиозна, чем победа советского народа в Великой Отечественной войне. Мы даже телевизор выключили. Как это можно превратиться в такую проститутку, чтобы ляпнуть такую чушь?! Ведь любой день, любой час Великой Отечественной войны грандиознее этого опереточного путча! Что наделала эта шпана! Нас превратили в несчастную страну, нищую и холуйскую… Такое беспредельное самоунижение и раболепство, что, поверьте мне, жить не хочется. Что стало с великим народом… — горько посетовал он. — Эх, был бы жив Сталин!..

— Последнее время как-то перестали активно говорить о Сталине в печати. Ничего существенного. Может быть, у вас в Грузии появились интересные публикации? — У нас на родине мало объективных материалов о нем. Да и, откровенно говоря, я там мало читаю. Ведь сейчас в Грузии такое творится, чего я и в мыслях не допускал, что грузины на такое способны. Все-таки грузины испокон веков терпимо относились к людям других национальностей. А теперь эти звиадисты… Они совсем с ума сошли…

— Конечно, Сталин никогда бы не допустил такого братоубийства. Уж кто-кто, а Иосиф Виссарионович блестяще знал психологию людей самых разных национальностей. Вспомним хотя бы сорок первый. Сразу после фашистского вторжения он приказал открыть церкви, грянула из репродукторов песня: «…народная, священная война…»

— В конце декабря 1941 — начале 1942 года я был в Англии. И как раз в это время в Москве Сталин принял главу Русской Православной Церкви. Так вы не можете себе представить реакцию англичан на это событие! Это трудно передать. Вдруг Сталин принимает Патриарха! И если кто-то в Англии и относился с недоверием к СССР, все тут же повернулись к нам лицом. Конечно, все это надо было делать и все использовать. Возьмите хотя бы эвакуацию Московского зоопарка. Слона! Надо же было догадаться! В такую тяжелую минуту, когда вся страна только и думает о том, удержимся ли мы еще месяц или хотя бы неделю, Сталин вдруг эвакуирует слона! И в эти же дни собирает автоконструкторов и обсуждает с ними проект конструкции нового комфортабельного легкового автомобиля! Значит, государство не думает о смерти, а намеревается выжить и победить! Ваши слова мне вдруг напомнили эти эпизоды: и реакцию в Англии на прием Патриарха, и слона, и собрание конструкторов… Можно ненавидеть человека — и самого большого и самого великого, — но нельзя не быть объективным…

— А что вы делали в Англии в декабре сорок первого?

— Я был в составе делегации советских профсоюзов в качестве секретаря Николая Михайловича Шверника. Нас принимал Черчилль, у меня даже фотография есть, где мы сидим с ним за одним столом. — Георгий Александрович достал из папки большой плотный фотоотпечаток и положил передо мной. — Случай, который я вам сейчас расскажу, говорит об огромном международном авторитете Сталина. А дело было так. Сталин обращается к Черчиллю: «Слушай, вооружение и боеприпасы, которые ты мне обещал, почему не присылаешь?» А Черчилль отвечает: «Как я могу тебе это прислать, когда у меня несколько военных заводов бастует: троцкисты себе политический капитал делают!» Сталин: «Слушай, я тебе помогу, твои рабочие будут работать». А четырнадцатого декабря к нам как раз приехал министр иностранных дел Великобритании Антони Идеи. Он отметился в верхах, побывал на фронте, прояснил ситуацию: выдюжим ли мы с немцами и не попадет ли английское оружие при его отправке в СССР Германии? Я в тот день был со Шверником в Совете Народных Комиссаров. Он там по совместительству заместителем Председателя Совнаркома работал. Вот Лаврентий помогал ему готовить документы, Николай Михайлович их проверял, визировал и отправлял на подпись Сталину. В тот день Сталин вызвал Шверника и сказал: «Собирай делегацию и поедешь в Англию вместе с Иденом на его военном корабле, что стоит в Мурманске. Только, Шверник, ты там не вздумай за коммунизм агитировать!» И вот двадцать второго декабря Антони Идеи выехал спецпоездом из Москвы в Мурманск. Вместе с ним Шверник со своей делегацией. Нас было тринадцать человек, включая двух женщин: секретаря ВЦСПС Николаеву и председателя ЦК профсоюзов текстильщиков Малькову. Но в Мурманске вышел казус. Англичане вдруг заявили, что Николаеву и Малькову не возьмут, потому что у них есть положение, согласно которому женщины не могут ступить ногой на военный корабль. Спас ситуацию Иван Михайлович Майский, наш посол в Лондоне. Он предъявил английским властям следующий факт: на один из военных крейсеров взошла на борт особа королевской семьи, чтобы поприветствовать матросов. Таким образом, он поставил вопрос ребром: почему английским женщинам можно находиться на военных кораблях, а нашим нельзя?! Что это, дискриминация?! Англичанам деваться было некуда, и мы поехали…

Прибыв в Лондон, мы целый месяц разъезжали по заводам Англии, изготовлявшим вооружение. Куда бы мы ни приехали, картина была одна: на территории завода, в парке или на улице сооружалась маленькая трибуна и на нее взбирался Шверник. Он говорил не более десяти—пятнадцати минут, его речь сводилась к следующему: товарищ Сталин просил передать британскому рабочему классу несколько слов… если вы не хотите быть рабами Гитлера, помогите вооружением и боеприпасами советским людям, а свои экономические и политические требования предъявите тогда, когда окончится война. И, вы знаете, я был свидетелем чуда. После митинга, который продолжался не более тридцати минут, рабочие поворачивались к нам спиной, шли в цеха и начинали работать. Вот какой был авторитет у Сталина! Все это происходило на моих глазах, потому что я ни на шаг не отходил от Шверника.

— А ты расскажи, Бичиго, про того старика, который приехал в Москву по вызову Сталина и сказал ему: «Я тебя выпорю!» — попросил Лаврентий Иванович своего приятеля.

Георгий Александрович засмеялся. Отхлебнул чаю, вытер усы и стал вспоминать:

— Это было в сороковом году. А история с этим стариком началась еще осенью тридцать девятого. Где-то в октябре месяце отец поехал к Сталину ужинать. Обычно он с ним раз в два-три месяца ужинал. Каждый раз, когда он возвращался домой после такого ужина, он сообщал нам, что был у Сталина. И я ни разу не помню, чтобы он вернулся домой нетрезвым.

Да и сам Сталин никогда не напивался, потому что пил маленькими — тридцати-, пятидесятиграммовыми — стаканчиками сухие карталинские вина. Карталинское вино — самое слабое из всех грузинских вин, примерно девять — одиннадцать градусов, как шампанское. И вот той осенью, сидя за вечерним столом, Сталин вдруг спрашивает у отца: «Скажи, Саша, а Дата Гаситашвили жив еще?» А кто такой Дата Гаситашвили? Этот человек был когда-то в подмастерьях у Виссариона Джугашвили, гораздо старше Иосифа, любил с ним играть и таскать его на руках. Как нянька или старший брат. «Конечно, жив, хотя ему уже около восьмидесяти», — ответил тогда мой отец. И на следующий день он позвонил в тбилисское отделение Главного управления охраны. Мы часто пользовались этой связью, потому что через Тбилиси шло снабжение некоторыми продуктами, и особенно вином для банкетов, а также для членов ЦК. Буквально через пять-шесть дней этот старичок приехал в Москву. Отец его встретил, привез на дачу и снял трубку правительственного телефона: «Coco, Дата Гаситашвили у меня!» Сталин очень обрадовался и говорит: «А ну-ка дай мне его к телефону!» Они так хорошо разговаривали, что старик очень доволен остался. Когда он положил трубку, то рассказал нам дословно всю беседу со Сталиным. Тот ему сказал: «Дата, я очень рад, что тебя Саша привез, и очень хочу тебя видеть. Как только у меня будет время, вы с Сашей приедете ко мне, и мы хорошо посидим втроем». Ждать пришлось долго. Правда, надо отдать должное и Сталину — он звонил Дате каждые полторы-две недели. «Ты, — говорил он, — извини меня, я не хотел бы с тобой на пять минут встречаться, вот уже скоро выберу вечерок, и мы солидно с тобой посидим». Бедный Дата встретил у нас Новый, 1940 год, просидел на даче январь, февраль, март… Хотя Сталин по-прежнему продолжал звонить.

Прошли Майские праздники. Как-то вечером мы сидим на даче с зятем и выпиваем по случаю рождения племянника. Шестого мая это было. Часов в семь приезжает отец и неожиданно говорит Дате: «Давай-ка быстрей собирайся, и едем к Coco. Он ждет нас к ужину». Ну они, значит, поехали. А мы с зятем Гиви Ратишвили другую бутылку открыли. Хорошо тогда посидели. Только спать собрались — телефонный звонок. Я взглянул на часы — час ночи. Подхожу к телефону, снимаю трубку и слышу голос отца: «Бичиго, готовься, мы едем». И положил трубку. А я думаю: «К чему мне готовиться?» И тут дошло: «Наверное, Сталин к нам едет!» Побежал разбудил Шуру, работница у нас была, украинка. Павлика разыскал. Это наш главный виночерпий был. Он винным складом заведовал и в вине разбирался как бог. Отец его в Москву из Грузии привез. Говорю Павлику: «Давай самое лучшее вино, какое Сталин любит». Накрыли мы стол минут за двадцать. Ждем. Вскоре подъезжает машина. С первого сиденья выскакивает Власик и открывает дверцу. Потом из машины выходят Сталин, Берия, отец и Дата. Хоть и май уже начался, но ночи еще были довольно прохладны. Поэтому Сталин в шинели. Он вошел в дом, я снял с него шинель, и мне вдруг стыдно стало, когда увидел, что его шинель хуже моей: моя была на шелковой подкладке, а у него на сатиновой… Повесил он шинель сам и обратился к нам по-грузински: «Бениери икос чеми пехи ам сахлши!»[2]

Сели за стол. По одну сторону от Сталина — Гаситашвили, Берия, я, по другую — отец, жена моего отца, мой зять Гиви… А мачеха моя по происхождению была немкой, и где-то в двадцать пятом— двадцать шестом году она отправила свою дочь к сестре в Германию учиться. Потом в Берлине ее дочь вышла замуж за еврея, фамилии его не помню, но звали его Зигхен. А когда Гитлер пришел к власти в 1933 году и начал вытеснять евреев, этот Зигхен захватил свою жену и через Данию бежал в Америку. Так что к сороковому году дочь моей мачехи жила уже в Штатах. Сталин несколько раз взглянул на нее и вдруг говорит отцу по-грузински: «Саша, что-то твоя жена очень грустная, может быть, ей не нравится, что я к тебе в гости пришел?» А отец отвечает: «Что ты, Coco! Как ты мог подумать такое! Дело в том, что в США у нее дочь осталась и она боится, что мы начнем войну с Америкой…» Сталин как-то ласково посмотрел на нее, погладил усы, взял в правую руку стакан и говорит: «Уважаемая Лилия Германовна, не беспокойтесь, не волнуйтесь… — и задумался, — воевать с Америкой мы не будем». Потом переложил стакан в другую руку и застыл, как сфинкс. Прошла минута, прошла вторая, прошла третья… А он все усы поглаживает. Мы глаз с него не сводим, шелохнуться боимся. И тут он поднял правую руку, погладил усы и отчеканил: «Воевать мы будем с Германией! Англия и Америка будут нашими союзниками! Не беспокойтесь, не волнуйтесь! За ваше здоровье!» — и выпил…

Я думаю, что в те минуты он размышлял. Решал: говорить — не говорить… Немка все-таки, какие-то связи сохранились, черт его знает… Как бы не спровоцировать немцев на войну… И это было шестого мая сорокового года, за год до начала войны, племянник мой в этот день родился, Гурам Ратишвили, в Тбилиси сейчас живет.

— Однако некоторые историки утверждают…

— Одну минуточку, — поднял руку Георгий Александрович. — Дней десять я читал книжку Трухановского «Черчилль». В ней он пишет, что в сороковом году, примерно в июне месяце, в мире была такая обстановка, что нельзя было предугадать, как окончательно сложится коалиция. Хотя война уже шла: Англия с Германией воевали, Америка помогала Англии, а поскольку у нас был договор с Германией, мы были вынуждены поставлять немцам кое-какие продукты. И вот в связи с этим Трухановский рассуждает: в мире была такая ситуация, что нельзя было предусмотреть, как окончательно сложится коалиция… Когда я прочитал эту книгу, мне стало смешно: ведь я же своими ушами слышал, а вы мне говорите!.. Сталин все знал наперед. У него уже была программа намечена!..

— А о чем он еще той ночью говорил?

— Потом веселье пошло, разговоры, воспоминания. Мы еще за что-то выпили, и Сталин вдруг спрашивает у деда: «Скажи, Дата, когда из Гори в Атени едешь, то на повороте у Хидистави большой камень лежал, он лежит еще там?» А мы как раз атенское вино пили. А старик всплеснул руками и воскликнул по-грузински: «Твой бог собака! Какая у тебя память!» Сталин рассмеялся, погладил усы и врезал ему с горийским акцентом: «Твой Христос собака! Почему моего бога ругаешь?!» А Дата ему задиристо отвечает: «Ты думаешь, что ты Сталин?! Ты для меня еще тот мальчишка, которого я на руках носил! Вот сейчас я сниму с тебя эти штаны и так надеру твою попу, что она краснее твоего флага будет!» — и поднял руку с закатанным рукавом. От души смеялся Сталин, долго-долго смеялся… Потом они вспоминали разные случаи: как он там девочку обидел, как он с ребятами шутил. Мы слушали, пили вино и улыбались. Это были события полувековой давности. А самому Гаситашвили было уже под восемьдесят. Этот вечер был самым счастливым в моей жизни, и теперь у меня самые счастливые минуты, когда я ложусь спать и начинаю вспоминать Сталина. И конечно же Шверника. Раньше он мне два раза в неделю снился. Я даже во сне его охраняю и порою просыпаюсь от ужаса: то рука у меня не поднимается, чтобы защитить его, то пистолет не стреляет. А этой ночью видел Власика.

— Он был вашим непосредственным начальником?

— Да. Он был начальником Главного управления охраны и мне очень близкий человек. Очень благородный мужчина. И преданный душой Сталину. Ведь когда началась война, я пришел к нему с заявлением, чтобы меня отправили на фронт. Так он его вырвал у меня из рук и порвал над моей головой в клочья. Он так разозлился, что я испугался. «Ты с ума сошел! — закричал он тогда. — А кто же будет Сталина охранять?!» Но о нем я расскажу в другой раз. Как его Берия арестовывал и ссылал, как меня арестовывали и ссылали в Кишинев. Расскажу о дедушке, отце, дядях, Екатерине Георгиевне, Яше — первом сыне Сталина, названном в честь дедушки, о всех, с кем работал и кого близко знал…

Было уже поздно. Мы вышли из дома на Котельнической набережной и поехали к кинотеатру «Ударник», где в соседнем с ним доме жила его дочь. Здесь же были квартиры Хрущева, Молотова, Маленкова… Следующую нашу встречу мы условились провести в редакции.

Дедушка

— Мой дедушка, Яков Георгиевич Эгнаташвили, прожил восемьдесят шесть лет. Значительный был человек. Очень гордый, сильный и независимый мужчина.

— Говорят, что именно он — настоящий отец Сталина и именно в его честь Иосиф Виссарионович назвал своего первого сына Яковом…

— С Яшей мы были очень дружны. А что касается дедушки, то этот человек — живая легенда. В молодости он был известным в Грузии борцом и однажды публично поборол княжеского борца Кула Глданели. Но сторонники князя, от имени которого выступал борец, подняли скандал и заставляли его немедленно перебороться.

Дедушка упорствовал, ведь человеком он был гордым. «Завтра я готов бороться, но на сегодня хватит», — говорил он. «Нет, — давили на него князья, — ты должен бороться сейчас или никогда». Но дедушка был непреклонен. И тогда разогретый толпой Кула Глданели подошел к дедушке и сшиб его с ног. Дедушка не сопротивлялся…

— Вот это мафия!

— Законы тогда были волчьи, и выживали или очень сильные, или очень хитрые… Дедушка был из первых. Ведь ему пришлось работать на каменоломнях под Тбилиси у одного богатого князя целых четыре года. Как каторжнику! За проценты своего брата. Брат брал деньги у этого князя на открытие какого-то дела, а за проценты отрабатывал дедушка. Хозяин каменоломней оказался такой сволочью, что даже не дал ему на дорогу денег. И после четырехлетних каторжных работ дедушка возвращался в Гори девяносто километров пешком…

— Однако он был богатым человеком…

— Да, у нас были виноградники. А вообще он считался виноторговцем, владельцем виноградников, человеком зажиточным и крутым, как сейчас молодежь говорит. Он был замечательным кулачным бойцом. А как любил эти кулачные бои Сталин!

— Он их часто вспоминал?

— Конечно. Ведь это — самые яркие странички из его детства. У нас был обычай выходить в церковные праздники на улицу, к примеру на Крещенье, и петь. Мальчишки собирались, ходили по домам, пели, принимали подарки. И сам Сталин очень хорошо пел и вместе со всеми ходил. А потом у нас начинались кулачные бои. Маленький Сталин залезал на дерево, смотрел на эти бои и очень переживал за дедушку.

— Известно, что он не только переживал, но и сам принимал участие!

— Да, но то были мальчишеские бои. А я говорю о тех, когда Гори разделялось на две части — верхнюю и нижнюю. Дедушка за верхнее Гори выступал. Сперва пускали малышей, а потом все ребята повзрослев и посильнее. А в самом конце выходили здоровяки-молотобойцы. И среди них был мой дед. Между прочим, об этом есть стихи у Леонидзе, и в них он вспоминает моего деда. Он его сравнивает с пароходом, пишет, что Яков Эгнаташвили «шел в бой как пароход». Его кулачному удару никто не противостоял. И мой отец тоже крупным был. Он с Вахтуровым боролся час десять минут. Был такой знаменитый борец Николай Вахтуров. И только полицейский час их разнял. Это было в 1911 году. Раньше полицейское время было установлено, и, какое бы представление ни происходило, в этот час заходил полицейский, свистел, и все замирало, занавес опускался, все расходились по домам. Это было ровно в час ночи…

— Значит, ваш дедушка был очень близок к простому народу?

— Да. Поскольку в молодости князья его крепко обидели, он их, можно сказать, всю свою жизнь ненавидел. Помогал бедным. В том числе и Екатерине Георгиевне, которая у него по хозяйству работала. Ну и поэтому в наш дом приходил Сталин. Он был постарше моего отца и дяди и очень серьезным подростком. Дедушка усаживал его за стол и давал ему книги, которые он читал вслух. Он читал произведения Казбеги и Чавчавадзе. Была в ту пору в Грузии легендарная и вместе с тем историческая личность — Арсен Одзелашвили.

— Грузинский Робин Гуд?

— Ну что-то вроде этого. У богатых отнимал, бедным давал. В общем, предводитель крестьянского освободительного движения. Тогда его называли «качаги», в переводе как бы разбойник. Но разбойником он был с точки зрения царского правительства, которое, как ни крути, все же притесняло простой народ. Эти книги особенно нравились моему дедушке. Да и сам Иосиф ему нравился — серьезный, целеустремленный, находчивый. Поэтому дедушка и платил за его обучение в духовной семинарии…

Екатерина Георгиевна

— Георгий Александрович, по одной из версий, отцом Сталина был Пржевальский. Основания следующие: Пржевальский и Сталин очень похожи друг на друга, два года до рождения Сталина Пржевальский провел в Гори, у Пржевальского был незаконнорожденный сын, которому он помогал материально…

— Глупость неимоверная. Недавно я об этом тоже где-то читал. Дескать, Екатерина Георгиевна работала в гостинице, где жил Пржевальский, потом за деньги он выдал ее замуж за Виссариона Джугашвили, чтобы спасти от позора… Да ни в какой гостинице она никогда не работала! Она стирала, обслуживала и помогала по хозяйству моему дедушке. Сколько я себя помню, легенды одна за другой вокруг Сталина ходят — чей он сын? Ну и что, что за два, за полтора года до рождения Сталина в Гори жил Пржевальский?.. Значит, он его отец?! Совершеннейшая чепуха. Вы же знаете, что у нас в Грузии на этот счет все очень серьезно и строго. И в народе греха не утаишь, полно долгожителей, а потом, у нас столько меньшевиков было да еще этих, осколков дворян, а они бы не упустили случая позлорадствовать!.. Ведь все это враги Сталина, и они бы раздули вокруг этого факта такую идеологию, что ой-ей-ей!..

— Рой Медведев пишет о том, что до рождения Сталина у Екатерины Георгиевны было еще двое детей…

— Да, перед тем как родился Сталин, у его матери (которую я имел счастье знать и неоднократно бывать у нее) первенцем был Михаил, умерший в возрасте одного года. Потом родился Георгий, тоже умерший в младенчестве от тифа. И первого и второго крестил мой дед. А когда родился третий ребенок — Иосиф, — Екатерина Георгиевна ему сказала: «Ты, конечно, человек очень добрый, но рука у тебя тяжелая. Так что извини меня, ради Бога. Иосифа покрестит Миша». Забыл его фамилию… Маленький Сталин тоже переболел тифом, но все-таки выжил. Сама Екатерина Георгиевна была очень гордая, чистоплотная и на редкость выделялась сильным характером. Нашей семье она очень пришлась, и дед ей помогал, как мог. Сталин, часто приходивший в нашу семью, был старше моего отца на восемь лет, а дяди Васо — на девять. Конечно, ребята общались, но разница в возрасте давала о себе знать. Хотя впоследствии Сталин оказался очень благодарным человеком и много сделал для нашей семьи.

— Что вы помните о Екатерине Георгиевне?

— В начале двадцатых годов я часто бывал у нее. Она жила во Дворце пионеров, бывшем дворце Воронцова, царского наместника. Там был отдельный флигель, в глубине двора, переходившего в сад, и вот в этом саду, в этом флигеле она занимала две или три комнаты. Жили они вдвоем с подругой, Ниной ее звали, она не то вдовушкой, не то старой девой была. Так вот я носил им провизию. Отец давал мне вино, продукты, и я им все это приносил. В благодарность за это Екатерина Георгиевна угощала меня шоколадными конфетами. Она говорила, что ей все это из Москвы прислали. Сначала говорила, что Надя о ней так заботится, потом часто повторяла, что это гостинцы от внучки Светланы. Лет пять, наверное, я к ней заходил и хорошо помню эти конфеты. У меня даже дома где-то письмо для нее от Сталина есть. В нем он спрашивает о том, как там Васо и Саша, это мои дядя и отец. Потом я переехал в Москву…

Яша

— Своего первого сына Сталин назвал в честь дедушки Яковом, который был моим товарищем. Когда я переехал в Москву, это было в 1931 году, то первый месяц жил у Яши на улице Грановского в бывшем доме Шереметева. Дотом там жили Хрущев, Булганин, Молотов. Так во дворе этого дома, в левом флигеле, жила Мария Сванидзе — сестра первой жены Сталина. И вот у них Яша жил, потому что Мария была его теткой, а вообще-то она была секретаршей Енукидзе, заведующей Секретариатом ВЦИКа. Я у них прожил месяц, и мы с Яшей были неразлучны. Мы ходили с ним на соревнования по боксу, играли в бильярд в гостинице «Метрополь». Он мог всю ночь напролет играть в бильярд, был случай, когда он сутки подряд играл в доме отдыха, не выходя из него. У него какая-то особая любовь к бильярду была, очень азартный игрок был… У меня до сих пор образ Яши с электричкой ассоциируется, потому что первый раз я увидел электричку, когда познакомился с Яшей. В общем, когда я приехал в Москву, то у меня были всего два товарища: Кутузов (его отец член ВЦИКа был, он жил как раз напротив Верховного Совета) И Яша, у которого я остановился на месяц, пока отец не приехал, он тогда в Крыму работал. И вот тогда Яша стал меня устраивать на работу: повез в Троице-Сергиев монастырь на пригородном поезде, который я увидел впервые. Он шел до Загорска, тогда так назывался Сергиев Посад. А там была электростанция, на которой товарищ Якова работал. Он меня привез туда устраивать: смотри, мол. Я посмотрел, но мне не понравилось. Пошел на курсы шоферов, окончил их и стал работать шофером. Потом мне самому пришлось учить его вождению автомобиля, как тогда говорили, практиковать ездой на машине. Отец подарил ему «эмку», они тогда только появились. И вот однажды мы собрались в Мещерино, на дачу Абеля Софроновича Енукидзе. Я сел за руль, он — рядом, и мы поехали. Когда за городом выехали на шоссе, Яша мне и говорит: «Дай-ка я сяду за руль, а ты рядом со мной и посмотришь, как я буду управлять». Я поколебался, но потом согласился. «Хорошо, — говорю, — садись, только прошу об одном: не гони». А он как сел, как нажал на газ — я так и дрожал до самой дачи!.. А когда приехали, я вылез из машины и сказал ему: «Все, Яков, я здесь остаюсь и домой пешком пойду, но за руль тебя больше не посажу!» Сколько он меня ни уговаривал, я его к машине не подпустил, сам испугался не на шутку — мало ли что могло случиться. Сами понимаете. А человеком он был хорошим и скромным. Очень добрым. Помню, в Крыму такой случай был. Мой отец там работал директором дома отдыха в Форосе, в том самом злополучном Форосе, где Горбачев во время путча отдыхал. Там было дворцовое помещение, пристройка, отделение местного совхоза и неподалеку молочная ферма. Яша часто к нам туда приезжал и у нас практически все время находился. А там горы и скалы, понимаете ли, такие, что камень на камне висит, и такая каменоломня разрушающаяся, что вот-вот все обвалится… И вот Яша как-то ушел в эти горы на охоту. Ну мы ждем, ждем, а его все нет и нет. Переволновались, выглядываем, места себе не находим. И вдруг я вижу, он по камням карабкается. Не то идет, не то ползет. Ружье у него за плечом, а в руках собака. Я думал, собака ранена, а она, оказывается, ха-ха… устала! И он ее несет на руках! Я у него спрашиваю: «Ты сам-то не устал, еле идешь, язык высунувши?!» И вот так он собаку нес, такой доброй души человек! Он был старше меня на семь лет. Это было в тридцать первом. Мне было тогда семнадцать, мы там вместе с девочками гуляли. Он окончил железнодорожный институт и перед войной уже заканчивал Военно-артиллерийскую академию. И были все основания, что его можно было оставить при Генеральном штабе, но он ушел на фронт в первые дни войны, в июне уже был на передовой, потом плен и смерть…

Аллилуевы с глазами Сталина

— Впервые я увидел Светлану в тридцатых годах. Она была маленькой девочкой, ей было… не помню, по-моему, она с двадцать шестого года… в общем, я помню ее еще маленькой девочкой.

— А ее воспоминания вы читали?

— Кое-что читал. Я поражаюсь, как это дочь так пишет!.. У меня нет слов!.. Если даже Василий пьяный был, надо ли было об этом писать?.. Дочке Иосифа Виссарионовича писать о своем брате так?.. Мне страшно не нравится все, что она пишет…

— Она пишет, что Сталин мучительно умирал. Это действительно правда или она это выдумала?

— Не могу сказать.

— Что его как бы наказывал Бог…

— Бог накажет ее! Бог ее накажет!. Я выбросил ее книжку и не мог читать. Дочь такого отца писать такие вещи не имеет права. По-моему, она все это придумала. Вот у этих Аллилуевых какая-то нервность в племени была.

— А почему у нее фамилия Аллилуева?

— Потом она уже приняла, после хрущевских событий она стала Аллилуевой. Так что о ней я…

— Это по матери?

— По матери, Надежде. А Надежду когда хоронили, это я помню. В ГУМе я жил, комната была наверху.

— В самом ГУМе?

— Там было общежитие. В это общежитие приезжали члены ЦИКа, тогда не «депутаты» назывались — члены ЦИК Союза. Это было чистенькое, хорошенькое общежитие, кубовая своя была — для чая, буфет недалеко… И как раз тело Аллилуевой было там размещено — в другом флигеле, точнее, в стороне — той, что ближе к Москве-реке.

— Для вас ясно, как она умерла? Много версий всяких!

— Да, всяких много. Я придерживаюсь той версии, что она сама с жизнью покончила. Они были у Ворошилова, и Сталин с ней как-то грубо обошелся. Она ушла и покончила с собой.

— Но у них наследственность была, у Аллилуевых, да? Шизофреническая, истерическая?

— Да, да.

— И Светлана в нее, вы считаете?

— Да, она от матери наследовала…

— Но вот сообщают, что она за границей выучила дочь, продала дом, вроде бы возвращалась в Москву, потом вернулась в Лондон и сейчас живет в приюте для бездомных…

— Она в Тбилиси из Чикаго приезжала. Ей квартиру дали, дачу дали.

— Это когда?

— Несколько лет тому назад. Года так бегут, что не замечаешь… Она приезжала, у нее квартира была хорошая. Даже рассказывают такой случай. Она была строгая очень, вызвала водопроводчика-слесаря к часу, а он пришел в два часа. Когда он пришел, позвонил, она сказала: «Я вас ждала целый час!» — и хлопнула дверью перед его носом. То есть здесь хотела подчеркнуть, что за границей точность, а у нас так… все безалаберно. И, конечно, о ее характере и отношении… Ну, она уехала.

— А вы с ней встречались?

— Нет, не встречался. Я не позвонил, после того как я прочитал… А раньше я с ней встречался. Она к нам иногда приезжала, бывало, сидели вместе за обеденным столом — но это все «в обществе». А один на один я с нею встретился в Ленинграде после смерти Сталина. Там есть ювелирный магазин на Невском, где-то около Садовой. Я в него вошел, а она там покупала серебряное колечко. Мы поздоровались, вышли вместе, поговорили. Я пригласил ее в кафе, заказали мороженое, шампанское. И разговаривали. Вот моя с ней последняя встреча была, после я ее вообще не видел. Потом она вскоре уехала. А дочь ее — странная. Это после смерти Сталина было, я шел напротив «Ударника», выходил на Москворецкий мост, чтобы через Спасские ворота зайти туда, где с Николаем Михайловичем работал. Зима была, как раз пятьдесят третий год, сразу после смерти Сталина. Иду — и вижу: ребята катаются на санках, и маленький ребенок лежит на животе на санях и смотрит. И вижу, на меня глядят глаза Сталина. Вот первое чувство было, когда я увидел этого ребенка. Я остановился как вкопанный. Стал смотреть, она смотрит на меня: выражение глаз как у Сталина. Я начал искать няню (забыл ее имя-отчество), увидел ее, она сидела здесь, подошел, она меня тоже увидела, встала, подошла. Я спросил: «Это Светланина дочь?» Она говорит: «Да». Вот так, в глазах внучки вдруг… я вижу глаза Сталина. Поразительно! Ей пять-шесть лет было тогда. Ее звали, по-моему, Катя. Катя с матерью не поехала; по-моему, здесь осталась (это она, Аллилуева, давала образование той дочери, что в Америке родилась). А Катя осталась в семье Ждановых, поскольку Светлана была за Юрием Ждановым замужем, это Юрия Жданова дочка.

— В конце шестидесятых годов я учился в Ростовском университете, там ректором Юрий Андреевич Жданов был…

— Вот-вот, Юрий Жданов. Сын Андрея Александровича. Я, между прочим, возил его несколько раз, когда в Манеже шофером работал. В 1934 году. У нас тогда курсы на Варварке были, шоферская школа. Вот Катя и есть Юрина дочка.

— С глазами Сталина!

— Да! Шел я, ни о чем не думая. Только что упал первый снег. Иду по протоптанной дорожке, и вдруг меня останавливают глаза Сталина! Я очнулся, встряхнул голову и тут же сообразил — ведь Светлана тогда в доме правительства жила…

«Неучтенный» родственник

— А с Василием вы были знакомы?

— Конечно, только у меня с ним связи меньше было.

Он иногда приезжал к нам, мы хорошо сидели, разговаривали. Но он был гораздо младше нас, и, естественно, общих интересов у нас было не много. Он часто бывал на нашей даче в Кунцеве, это был дом, где отец жил постоянно и куда приезжал Сталин.

— Значит, вы всех родственников Сталина знаете хорошо?

— Насчет родственников я вот что скажу. У Сталина был всего лишь один настоящий родственник — Гвелесиани. Директор винного завода. Он жил в Колобовском переулке. И вот у него мать умерла. Ну мы, конечно, все на похоронах были, похоронили и приехали к нему домой на поминки. Нас всего тринадцать или четырнадцать человек было, не помню точно. Мы все сидели за столом, поминали покойницу и все друг друга знали, кроме одного человека, которого никто не знал. Он просидел почти до самого конца, а когда ушел, мы стали выяснять, кто его привел. Оказалось, что никто его не приводил, и выяснилось, что а то был совершенно посторонний человек. И никто не мог взять себе в голову, каким это образом некий посторонний «неучтенный» родственник оказался на поминках и сидел до конца.

Отец

— Двое дядей было у меня. Васо — брат моего отца — литературу преподавал, он вообще-то литератором был, дотом заместителем редактора в «Коммунисте», это наша центральная газета в Грузии была. И второй дядя — муж моей тети, сестры моей матери, тот литературовед был, переводчик, кстати, первый перевод произведений Ленина «а грузинский язык он делал. Васо часто приезжал на сессию Верховного Совета, и Сталин его принимал. Они бы вали у него с отцом вдвоем — втроем сидели. Берия старался всегда втиснуться, он не любил, чтобы Сталин с кем-то без него встречался. Берия все старался отвести от Сталина людей близких, особенно из Грузии. Такая уж демоническая личность была.

Как только Сталин умер, буквально на второй-третий день дядю арестовали. Хотя не имели права без санкции (Верховного Совета. Он же был депутатом Верховного Совета СССР. И был секретарем Президиума Верховного Совета Грузии. Он и в Грузии делегатом был. Председателем тогда был Махарадзе. А секретарем был дядя. И вот когда он приезжал сюда, Сталин его всегда принимал. Я говорил вам насчет Ильи Чавчавадзе, — обратился Георгий Александрович ко мне, — о восстановлении его в правах?

— Это тогда, когда он рассказал Сталину, что Илью Чавчавадзе в Грузии не печатают?

— Да, это он ему рассказал, что Илью в Грузии забыли. И Сталин начал спрашивать секретаря ЦК Грузии: «В чем дело, почему нет Чавчавадзе?» Это было, по-моему, в 1936 году. А Илья Чавчавадзе был как раз редактором того журнала, где первое стихотворение Сталина напечатали.

— И он его знал лично?

— Да. Между прочим, о нем у меня книжка была… Я даже со своим дядей ее обсуждал. И ему я ее одолжил перед смертью. У нас был писатель Акакий Васадзе. Народный артист Грузии и, кажется, Советского Союза… У него есть воспоминания о Сталине. И в них он пишет, что, когда у Сталина были, Сталин как-то спросил кого-то из присутствующих: «Как вы думаете, кто был более способный человек: Илья Чавчавадзе или я?» Тот ответил: «Конечно, вы». А Сталин сказал: «Знаете, у Чавчавадзе просто не сложились обстоятельства, масштабы были другие, а то бы он был величайшим человеком». Эти воспоминания ходят по Грузии. Мой двоюродный брат имеет их; они напечатаны на машинке. То есть из ответа Сталина было ясно, что Илья Чавчавадзе мог стать более великим, чем Сталин, но масштаба не хватило. В этих же воспоминаниях и мой отец упомянут, там есть такой эпизод: Сталин с соратниками обедает за столом, заходит генерал и докладывает Сталину, что Александр Эгнаташвили (мой отец) прислал ему рыбу. Живую рыбу: такая небольшая, но очень вкусная. Сталин спрашивает: «А сам он где? Где он?» А ему говорят, что он уехал в Цхалтубо.

— А вы с кем-нибудь из профессионалов своими воспоминаниями делились?

— Нет. И сам ничего не писал. К этому же надо иметь положение. Отец мой часто рассказывал о встречах со Сталиным, когда вспоминал старое время, кулачные бои в Гори, в которых участвовал мой дедушка…

— Рой Медведев пишет, что все портреты Сталина ретушированы, да и мне один мой старый соавтор рассказывал, что Сталин был маленького роста и рябой…

— А пускай он почитает Громыко, который пишет, что сколько раз он бывал у Сталина и никогда не замечал, чтобы оспины на его лице обезображивали его. Они не бросались в глаза и, кажется, пропадали.

— Но я хотел бы, чтобы вы об отце рассказали.

— Он был замначальника Главного управления охраны по хозяйственной части, заместитель Власика. Еще были из Грузии Курст — заместитель по оперативной части, и Капанадзе — по кадрам. Потом по указанию Сталина они были переведены в Грузию. Часть тех людей, которых Берия привел, освободили.

Как-то отец был у Сталина, набрался храбрости и сказал ему: «Coco, как я люблю тебя, но, несмотря на это, даже мне, с таким отношением к тебе, становится неловко, когда я открываю газеты и на первых страницах большими буквами: рапорты Сталину, Сталину, Сталину… Не слишком ли выпячивают твое имя? Надо ли это?» Сталин засмеялся, погладил усы и говорит: «Значит, и ты против меня?.. Да, раньше у народа была вера — верили в Бога, теперь мы у народа отняли эту веру, сказали, что Бога нет, и он растерялся. А надо, чтобы человек все-таки чему-то верил, кому-то верил, без этого нельзя. Поэтому мы сказали — партия, партия ведет народ к лучшей жизни. Но и здесь народ не разобрался, для него слишком абстрактное понятие — партия. Он ее на ощупь ощутить не может. Надо, чтобы он как-то почувствовал эту партию. А как ту партию почувствовать, если не через личность…»

— И отец согласился?

— Попробуй не согласись! Что, не докажет, что ли?! А я вам не говорил, как моему отцу генерал-лейтенанта дали? Как-то после заседания Верховного Совета (из Президиума есть выход со стороны Дворца) Сталин вышел, подали машину, отец стоял недалеко от меня, Сталин огляделся — вправо, влево; он, когда выходил откуда-нибудь, обязательно оглядывался — привычка старого подпольщика. И тут отца заметил. Около него стояли Берия, Маленков, Молотов. А Шверник подходил. Сталин посмотрел на отца и сказал ему по-грузински. Мне показалось, он сперва на Берия посмотрел и потом сказал: «Саша, ты все еще в генерал-майорах ходишь?» Отец что мог сказать? «Да». Сталин головой покачал, повернулся к своим, пригласил в машину всех. Это было около четырех часов… К чему я говорю это?.. Я хочу охарактеризовать и Сталина и Берия. Сталина — в том, что он не прямо говорил, а указал Берия, что надо вовремя переаттестовать. А как Берия смотрел в рот Сталину!.. Это было около четырех часов, а уже на следующий день указ был подписан. Отец стал генерал-лейтенантом. Этим, видно, Берия старался угодить… А сам смотрел, наверное, и думал: «Скорей бы ты умер». И не наверное, а наверняка он способствовал тому, чтобы Сталин поскорее умер. Потому что близкие мне люди, которые охраняли его, говорили, что Берия обычно старался последним уходить и напоследок говорил ему такие новости, которые его расстраивали и не давали ночью спать… Мне так говорили начальники охраны. Обычно, когда Берия один оставался, Сталин долго не засыпал: Берия постепенно, капля по капле, убивал его. И когда говорили, что отравили, я не знаю, отравили, нет ли, но могу подозревать. И не сомневаюсь, что он и на это был способен, откровенно говоря. Но то, что он Сталина старался подвести близко к смерти, это несомненно. Говорят, Сталин был подозрительный, будешь подозрительным…

— Когда все хотят твоей смерти…

— Да…

— А Берия в каком был звании, когда вашему отцу генерал-лейтенанта дали?

— Он ведь в форме почти не ходил, он в гражданском ходил… Страшный человек был… Но, видно, государству нужны и такие люди… Как ни прискорбно, но это так… А Власик был преданнейший, до мозга костей. Вокруг Сталина много было преданных, но таких!.. О сталинской когорте у меня сохранились прекрасные воспоминания. Начиная со Шверника… Я с ним пятнадцать лет неразлучен был… Дня три тому назад он мне приснился. А так бывает в неделю раз или два. И отец мне сегодня ночью приснился. Он мне раз в месяц снится. А Шверник часто… Видимо, это Власиково воспитание сказывается в том, как должны начальники охраны быть преданы своему делу…

— Даже во сне защищать?..

— И все время защищаю. То пистолет не стреляет, то рука не поднимается. Страшное дело… А Шверник изумительный человек был. Не знаю, как Хрущев его подбил, что он его поддержал, но меня это поражает…

— А Лаврентий Иванович Погребной был замом Шверника?

— Да. И самым верным помощником, его правой рукой.

— А он знал вашего отца?

— Конечно. И знал о подарке, который однажды Сталин преподнес моему отцу.

— О каком подарке?