Часть 3

Часть 3

Утром, когда весть о пожаре облетела церковный двор, появились люди в военной форме. Поползли слухи, что приехало ОГПУ разбираться в том, кто поджег Кадетова, и теперь всех мужиков арестуют. Новость принесла Дарья, но она была так напугана, что Хохол сразу не понял, о чем она хотела рассказать. Разобравшись, он успокоил её, сказав, что Андрей не такая уж большая шишка и, скорее всего, прибыла смена караула, которая будет сопровождать их в дороге. И как всегда оказался прав.

Передача власти прошла быстро. Старый начальник со своими милиционерами отбыл в город, а новый обошел и деловито осмотрел территорию церкви, выставив по ходу часовых. Во всем его поведении чувствовалась армейская выправка. Одет он был в длинную шинель с разговорами, шапку-кубанку с красным верхом и хромовые сапоги. Знаков различия у него на одежде не было, как не было их и у сопровождавших его новых охранников. Он потребовал к себе старост, по спискам проверил наличие людей, вышел на середину церкви и громко объявил:

— Я начальник вашего эшелона, прошу любить и жаловать! Никаких беспорядков не потерплю и поэтому походы в село отменяю!

 Этой же ночью громкие голоса охраны разбудили спящих людей. В распахнутые двери от Дона потянуло ночной свежестью. В тусклом свете «летучих мышей» зашевелилось многоголовое и многорукое чудище многоликой толпы. Люди ёжились от прохлады, сбрасывали с себя остатки сна и не сразу поняли, что от них хотят. Они сбились в кучу и притихли в ожидании, ожидая решения своей судьбы. Малыши сидели на руках своих родителей. Ребятишки повзрослей, держались за юбки матерей и штаны отцов. Село еще спало в молчаливых, темных избах и кругом стояла зловещая тишина. Даже собаки, неизменные нарушители тишины, забились в свои конуры и молчали. Только в церкви толпились те, кого лишили сна и покоя. Но вот ворота ограды открылись, толпа дрогнула и люди, окружённые охраной, потянулись нестройной колонной вдоль затаившихся и равнодушных к их судьбе дворов. И только когда последние избушки остались позади, вслед ушедшим заголосили петухи, словно посылая обездоленным людям, свое последнее прости — прощай. Их повели той же дорогой, по которой вели сюда. Охранники негромко, с матерком, торопили, пытаясь в темноте поскорей увести людей подальше от любопытных глаз. Люди на прихваченном морозцем песке спотыкались, падали, на них натыкались другие, валились на упавших, проклиная всех и вся на этом свете. Как ни торопили людей, но когда они пришли на станцию, на востоке слегка посерело, и тьма стала рассеиваться, предвещая утро. Контуры редких строений и человеческие фигуры стали вырисовываться более четко и все вздохнули с облегчением. Люди, хотя и были измотаны переходом и бессонной ночью, сразу обратили внимание на то, что тупик заставлен двухосными товарными вагонами во главе с попыхивающим паровозом. Начальник эшелона позвал к себе старост. Хохол ушёл, но через некоторое время вернулся и повёл свою группу вдоль состава. Посередине эшелона он остановился и распорядился грузиться, указав на вагон. В вагоне был наведен порядок, и по всему чувствовалось, что к нему приложили руки. По обеим сторонам от двери в два уровня были сколочены нары из оструганных досок, в дверях висела деревянная стремянка, а на люках прикреплены железные решётки. Посредине вагона к полу был прибит большой железный лист, но печки не было. Зато стояло пустое ведро. Не трудно было догадаться, что сделали всё это на заводах и в депо Козлова, Грязей и Воронежа, выполняя срочное указание руководства области.

Когда все забрались в вагон и затащили в него нехитрые пожитки, Хохол обратился к своим друзьям по несчастью:

— В германскую мне уже приходилось ездить в таких вагонах. Правда, тогда размещали по сорок человек, а нас здесь сорок шесть, и поэтому, чтобы не было скандала, я сам распределю места. И прошу не возникать! Справа наверху нары займут батюшка с матушкой. Егор Иванович с сыном и снохой рядом, потом Дарья Пономарёва с детишками и я — всего одиннадцать человек. Внизу Митрофан и Никита Пономарёвы с семьями. Правда, вас семнадцать человек, но почти треть взрослых. Взрослые смогут спать по очереди. Слева наверху спать будет Никифор Дымков со своим семейством, а на нижних нарах Чульнев Григорий со своим. Кому не нравится, пусть привыкает, выбирать не из чего. И прошу, наконец, всем понять, что ремонт вагонов делался не для поездки на соседнюю станцию. Повезут нас далеко, так что заручайтесь дружбой и взаимовыручкой на все время нашего долгого путешествия. Кроме того, вы сами знаете, что все эти дни продукты нам не давали, да и в дальнейшем, судя по всему, нас никто кормить не собирается. Поэтому прошу экономить еду и по мере возможности делиться друг с дружкой. А теперь укладывайтесь на нарах и отдыхайте!

Еще не успели люди расположиться на своих местах, как к вагону подошли два охранника, заглянули вовнутрь, закрыли двери и набросили накладку. В темноте шум утих, люди затаили дыхание, прислушиваясь к звукам за стенками вагона. Когда прошло первое замешательство, всем окончательно стало ясно, что эти массивные двери навсегда отрезали их от дорогого и привычного с детства мира, в каком суждено было родиться, познать радость и горе и откуда их вышвырнули неизвестно за какие грехи. В висках.

— Прощай родная земля, прощай отчий дом! Придется ли кому-нибудь из нас вернуться назад?

Ближе к обеду двери открылись, и охранник сказал, что дети и женщины, кому нужно, могут выйти на улицу. Как только поступила команда, из всех вагонов посыпались бабы, девки и ребятишки. Взрослые тут же сбились в кучки, и повели оживлённый разговор, делясь последними новостями, хотя у всех они были одинаковые. Дети за эти дни отвыкли от весёлых компаний, шутливых игр и близких друзей. Они плохо разбирались в сложившейся обстановке, в своей трагедии, но тоже чувствовали, что обычный уклад жизни безвозвратно утерян и старались держаться поближе к родителям. Для Ванюшки самым близким человеком в вагоне, не считая матери, был дядя Ваня. Он считал его мудрым и умным, ибо все мужики обращались к нему за советом. Рядом с ним он чувствовал себя, как за каменной стеной и был уверен, что дядя всегда сможет защитить и даже справиться со страшными охранниками. А охрана, выпустив из вагонов женщин, отошла на приличное расстояние, дав возможность справить нужду. Через некоторое время женщины и дети вернулись. Около вагонов стало пусто. Потом разрешили выйти мужикам. Они попрыгали на обочину, и у кого была возможность, закурили. Другие угрюмо молчали. Да и о чем было говорить, если за эти дни так никто и не смог понять, что их ждет впереди. Вдруг Хохол встал и, не сказав никому ни слова, пошел к ближайшему охраннику. Подойдя к нему, он поздоровался и спросил:

— Послушай, служивый! Долго ли мы будем здесь стоять? Уже солнышко высоко стоит, а мы ничего не ели. Ребятишки и взрослые голодные. Кормить, как я вижу, нас никто не собирается, вот и хочу узнать, успеем ли мы приготовить себе еду?

— Успеете! Готовьте столько, сколько хотите, поедем мы не скоро. Передай, если ещё не слышали, что можно сходить в хвост состава к колонке за водой, — добродушно ответил молодой охранник.

Хохол поблагодарил его за доброе слово и вернулся назад. Передав мужикам ответ охранника, он посоветовал тут же заняться едой и запасом воды в дорогу, а то придётся в вагоне сидеть не только голодными, но и без воды тоже. Спустя некоторое время, вблизи вагонов то там, то здесь запылали костры из наваленных неподалеку старых шпал и мужики, взяв припасы, принялись готовить незамысловатую еду себе и сидящим в вагонах родственникам. На закате солнца их загнали в вагоны, двери закрыли, и над тупиком стихло. Вечерний свет с трудом пробивался через зарешёченные вагонные люки, лениво разгоняя темноту. Люди укладывались спать, а в это время в голову лезли одни безрадостные мысли. Вспоминали войну, тиф, голод, продотряды. Но это было божьей карой за людские грехи, которая постигла всех без исключения. А вот за что именно их, да ещё в мирное время, лишили всего, что было нажито каторжным трудом, лишили свободы и теперь, словно скот, загнали в вагоны, внятного объяснения для себя не находили. К тому же скот при перевозке поят и кормят, а тут сотни детей, больных стариков, крепких и работящих мужиков и баб взяли и обрекли на голодную смерть. Выходит, что их и за скотину не считают. Так думали люди, заточенные в эти деревянные коробки на чугунных колесах. С наступившими сумерками вдруг раздался длинный, душераздирающий гудок паровоза, словно посылая последний привет родным местам, лязгнули буфера вагонов, и поезд плавно тронулся, набирая ход. И тут в ответ паровозу заголосила сноха Никифора Настя, её завывание подхватили ещё несколько баб, к ним присоединились ребятишки, и вскоре весь вагон в едином порыве выл от безысходного горя и невыносимой тоски. Поезд, между тем, набирал скорость. Колеса весело перестукивали на стыках рельс, выговаривая: «Так и вам и надо, так и вам и надо!» Эшелон с ходу проскочил станции Воронеж-Курский, Воронеж-Пассажирский, Сомово и втянулся в зеленый коридор соснового леса, обступавшего с двух сторон железное полотно. Под мирный перестук колес и покачивание вагона, люди, сморенные тревогами и переживаниями, постепенно засыпали, забывшись в тревожном сне. Не спалось только Хохлу, который сквозь решётку бокового люка внимательно всматривался в темноту ночи. Но вот лес расступился, и навстречу выплыли огоньки довольно большой станции. На фронтоне промелькнувшего вокзала явно проступили буквы «Графская». Хохол понял, что их везут на север, и вскоре тоже уснул.

Поезд без остановок шел всю ночь и остановился только утром. Через некоторое время за стеной вагона послышались голоса, и двери со скрежетом открылись. Солнышко стояло довольно высоко, и его лучи ласково пригревали всё вокруг, наполняя воздух ароматами пробуждающейся земли. Если бы к этому не примешивался приторный запах мазута, железа и угарного газа от паровоза, да не маячили охранники с винтовками, стоявшие на значительном расстоянии от эшелона, то можно было бы сравнить это утро с утром уже далёкого, но такого милого сердцу села. Поезд стоял на втором пути небольшого полустанка. По одну сторону состава, за редкими акациями лесополосы, раскинулся зеленеющий пригорок. На противоположной стороне расположилось здание приземистого, обшарпанного снаружи, вокзала. Неподалеку от него стоял маленький домик с белыми занавесками на окнах, очевидно жилище служащих полустанка, и багажный сарай. На горизонте белели хатки какой-то деревни. Как и накануне, женщинам и детям разрешили первым выйти из вагонов. Они тут же воспользовались этим и запрудили весь косогор вдоль эшелона. Управившись со своими делами, женщины стали собирать проклюнувшиеся из земли поросли молодой крапивы и щавеля. Загнав женщин назад в вагоны, охранники выпустили мужиков, которые в придорожной лесополосе стали заготавливать ветки, сходили за водой в колодец около вокзала. Спустя некоторое время вдоль вагонов задымились костры, и люди, под присмотром конвоиров, стали готовить себе еду. Пока Хохол колдовал над ведром с жиденькой пшенной кашей, к нему подсел Чульнев, за все это время не проронивший и двух слов, спросил:

— Скажи, Иван Иванович, почему нас остановили здесь? Может быть, тут и переселят? Как думаешь?

— Ты, Григорий, вроде не дурак, а рассуждаешь как малое дитя. Ты, думаешь, что раскулачили только нас? Вон видишь вдалеке деревню, так знай, что в ней тоже потрясли мужиков, а теперь везут родимых впереди нас, а если еще нет, то повезут следом. А по-твоему выходит, что их выселят, а нас на их место поселят? То есть поменяют шило на мыло? Нет, милый мой, трясут всю Россию. Недавно мне рассказывали, что в казачьих краях выселяли сразу целыми селами, поголовно. Не думай, что мы самые разнесчастные. Несчастными будут и те, кто остался дома. Еще только весна и что же? Мельницу полой водой снесло, скотины и половины не осталось, а если бы мельница и осталась в целости, то на ней нечего молоть будет. Землю отобрали, а засеяли только на треть. Так что, Григорий, выбрось из головы фантазии и думай как выжить, ибо нам предстоит путь длинный и очень тяжелый. У вас есть хоть какие-нибудь продукты?

Григорий не ответил, молча поднялся и пошел к своим, свесив голову на грудь.

Ванюшка с сестрами с жадностью и надеждой смотрели из вагона на булькающее в ведре варево, которое готовили им дядя Ваня. Не бог весть, какая была эта еда, но и ту ждали с нетерпением, так как мучительно чувствовали голод, который не отпускал, ни на минуту, ни днем, ни ночью. Хохол знал, что его попутчики голодают, но постоянно твердил об экономии продуктов. В жидкий кулеш он положил несколько маленьких кусочков сала. Дарья ребятишкам намазала тонким слоем топленого масла по куску черствой лепешки. Хотя этого было мало, но все понимали, что таким образом можно какое — то время продержаться. Дети голодали, обвиняли в этом дядю Ивана, и только много лет спустя убедились в том, что он был прав, прижимая еду.

Который день подряд, поезд, под перестук колес, все дальше уносил людей от родных мест. Они уже привыкли к установленному порядку. Ночью, в закрытых вагонах, их везли, а днем загоняли в тупик на каком-нибудь пустынном полустанке и давали возможность перевести дух. На ночь в вагоне обычно укладывались и молчали, но чувствовалось, что спят не все. Ворочались, охали, вздыхали на жестком ложе. Очевидно каждый, в одиночку переживал свое горе. Но вскоре всему этому пришёл конец. Появились больные, маявшиеся зубами, животами, головной болью. У Насти Дымковой пропало молоко, и её ребенок от голода кричал не переставая. Иван посоветовал дать ему кусок хлеба, который размочил в воде, завернув в тряпочку, но мальчик такую соску в рот не взял и продолжал надрываться от крика до тех пор, пока не охрип и стал синеть. На другой день он умер. У матери, обезумевшей от бессонницы и голода, не нашлось сил даже оплакать своего ребёнка, и она бессмысленно смотрела на его худенькое тельце, почти прозрачное и воздушное. Чульниха обтерла трупик влажной тряпочкой и завернула в лоскутное одеяльце. Отец Василий прочитал над ним молитвы, и Фёдор вынес мертвого сына из вагона. Григорий Чульнев вырыл на обочине могилку, уложил в неё мертвого ребенка и забросал его землей. Вокруг не было ни куста, ни деревца. И осталось сиротская могилка без креста и надгробья. Что ждало впереди других?

На второй день после смерти внука слегла Акулина Дымкова. Жалея внучат и детей, она почти ничего не ела, таяла на глазах и безропотно шла к своему концу. Как жила она молчаливой и покорной, так и умерла — тихо и незаметно. Кинулись только утром, когда поезд стоял на очередном разъезде, а Дымковы собрались завтракать. Вся большая семья очень любили бабушку, и её смерть повергла всех в шок. Сначала заголосили снохи и внуки, следом присоединились и дети. Женщины, рыдая, столпились возле нар, где лежало высохшее тело их подруги по несчастью. Оплакивали они не только бренные останки усопшей, но и свою горькую судьбу, которая уготовила им страдания и могилу в чужой, неизвестной стороне. Чульниха прикрикнула на баб и заставила их умолкнуть. Потом они обтёрли тело Акулины мокрой тряпкой, завернули её в какое-то тряпьё, и заставили мужиков вынести труп на улицу. Над неглубокой ямой, вырытой с помощью топора и обломка доски, батюшка Василий прочитал молитву, и могилку засыпали. Никифор срубил березку, соорудил крест и воткнул его в мягкую землю могильного бугорка. В это время с косогора спустился охранник, вытащил самодельный крест из могилы, сломал его и забросил в кусты, объяснив, что приказано не оставлять после себя следов. В тот же день, когда похоронили Акулину, в поезде умерло еще одиннадцать человек.

Через три дня, после похорон Акулины, умер Митрофан Пономарёв и его мать Матрёна, оставив на голодную смерть десять ртов. В тот же день из других вагонов вынесли и похоронили еще двенадцать умерших. Егор Иванович, после смерти брата, стал понемногу прикармливать оставшихся девчонок и сына. Но у дяди тоже не было продуктовых кладовых.

После очередного печального обряда мужики, присев на бровку кювета, курили и размышляли о своей судьбе.

— Мне вот ночью не спится, в голову лезет всякая чертовщина, — нарушил молчание Никифор Дымков.

— Ну и что же тебе лезет? — спросил Чульнев.

— Думаю, что не должны нас морить голодом. Я сюда что? Шел по своей воле? Меня забрали насильно, загнали в скотский вагон, везут на край света, а раз это так, то будьте добры, хоть кормите меня. Не знаю как вы, но я не верю, что нас обрекли на голодную смерть. Если это так, то зачем нас куда-то везут? Не лучше и дешевле было бы запереть нас в церкви и дождаться, когда мы все передохнем. А, может быть, наши охранники припрятали хлебушек, который должны раздавать нам? Кто их проверит, кто учтет, куда он делся?

— Слушай, Никифор, не спиться не только тебе, — как бы рассуждая сам с собой, произнес Хохол. — Я тоже думаю и ничего хорошего не придумал, но сделал кое-какие расчеты. Вы знаете, сколько людей едет в нашем поезде? Не знаете? Так я вам скажу: одна тысяча триста шестьдесят душ по списку. Мы едем третью неделю. Если бы нам на одного человека выдали по фунту хлеба, то за это время мы бы съели пять тонн. А если мы проедем еще две — три недели, то потребуется в два раза больше. Выходит, что для хлеба нужен отдельный вагон, которого нет. Все вагоны заняты людьми. Кроме того, ночью нас везут, не открывая на остановках, а днем загоняют в такие дыры, где не только хлеба, но зачастую и воды негде взять. Может быть я не прав, но думаю, что всё это делается неспроста. Начальство прекрасно знает, что мы голодаем. Выходит, им наплевать на то, сколько людей доберётся до места. Главное состоит в том, чтобы убрать нас поскорей с глаз подальше, а подохнем мы с голоду сейчас или замёрзнем на севере потом — все равно. И ещё. Нас везут не отдыхать, а ишачить на самых тяжёлых работах. Для этого требуется мужская сила и чем больше по дороге передохнет стариков, женщин и маленьких детишек, тем лучше.

— Так что? — вскочил на ноги крепкий, как орешек, Мишка Дымков. — Может отнять у охраны ружья, запереть ее в вагоне и разбежаться?

— И куда же ты побежишь? — усмехнулся в ответ Хохол. — Ну, один ты можешь сбежать, да и то едва ли. Денег у тебя нет, а если и есть, то куда ты денешься без документов. А куда ты денешь стариков, старух, баб, детишек? Нет, Мишка, терпи до конца, а там видно будет. Лучше думай, как не умереть с голоду.

Как ни думали мужики, а люди не переставали умирать. Для всех полной неожиданностью стала смерть Григория Чульнева. Он не жаловался на здоровье, не болел и вдруг угас. Умерла его внучка двенадцатилетняя Таня. Следом, на второй день, дочка Полина. Сначала детишки маялись животами, потом открылся кровавый понос и рвота. Они не слазили с ведра, которое для нужды поставили у двери, но никто и ничем не смог им помочь. Власти, загнав сотни людей в вагоны, не собирались их ни кормить, ни оказывать врачебную помощь. Да пошли хоть дюжину врачей, результат был бы один, так как люди, обезумевшие от голода, ели подряд все, что росло вдоль железной дороги. Правда, после трех смертей, последовавших друг за другом, матушка посоветовала Хохлу, чтобы он запретил всем пить сырую воду и потреблять траву и ветки без варки. С этого момента в вагоне постоянно стояло ведро с кипяченой водой.

Кому-то в голову пришла мысль, и с помощью нехитрого приспособления из трех кусочков проволоки, мужики стали ловить сусликов. На них, на каждой стоянке, ребята и взрослые устраивали настоящую охоту. Нежное мясо сусликов стало серьезным источником поддержки силы удачливых охотников и пополнения их скудного рациона питания. Без всякого преувеличения можно утверждать, что эти незаметные грызуны в то время спасли жизнь не одному голодному человеку. Но большинство людей были не в силах ловить сусликов и умирали от голода. Они не бились в агонии, не стонали, не жаловались, а молча угасали, как догоревшие свечи и, оставшиеся в живых, в скорбном молчании провожали их в последний путь, дожидаясь своей очереди. Больше не было слышно надрывного плача над покойниками, не было душераздирающих сцен. Отец Василий на своих старческих ногах ежедневно обходил вагоны, отпевая покойников, иногда принося матушке скудные подаяния.

К похоронам привыкли и считали их в порядке вещей, но подкралась другая беда, которую не ждали. Вечером, когда тронулся поезд, в вагоне не досчитались двух девок умершего Митрофана Пономарёва: Машу, по прозвищу Галда, и Нюрку. Они были погодками: Маше исполнилось восемнадцать, Нюрке семнадцать. Пропажа сестёр встревожила весь вагон. Фекла, оставшись одна во главе большого семейства, не так сокрушалась в связи со смертью мужа и свекрови, как с пропажей дочек. А между тем пошли догадки, разговоры, домыслы. Одни говорили, что они пошли к своим подругам в другой вагон, да там и остались на ночь, что часто случалось в свое время дома. Другие предполагали, что они просто зазевались и отстали от поезда. Некоторые выдвигали более серьезные предположения, говоря, что они просто сбежали из-под охраны и решили вернуться домой. Долго думали и гадали о странном исчезновении, но все прояснилось утром, когда поезд остановился на очередном, пустынном полустанке. Первыми сестёр увидели женщины, высыпавшие из вагона. Сестры шли рядом, пошатываясь, с трудом передвигая ноги. Волосы у них были растрепаны и спускались клоками на плечи, глаза затуманены и если бы не женщины, то едва ли они самостоятельно влезли в вагон. Кроме того, им мешали какие-то свёртки из газет, прижатые к груди. Они были совершенно пьяными и на вопрос: " Где были и, что случилось?"- бормотали что-то невразумительное. Едва взобравшись в вагон, девчонки улеглись на нары и тут же уснули.

Проснулись девчата только к вечеру и явно чувствовали себя не в своей тарелке. Они сидели на нарах растрепанные, с опухшими лицами и синевой под глазами. К ним подошла мать и, отвесив каждой по увесистой оплеухе, отвернулась и заплакала.

— Если бы отец был жив, он вновь умер бы от такого стыда, — приговаривала сквозь слезы Фёкла.

— А ты, матушка, хотела, чтобы и мы сдохли? — ответила Маша. — Тебе мало того, что с голоду умер отец и бабушка. Вы с батей, сообразили настрогать восемь девок, но не сообразили, как кормить нас в дороге. Люди старались запастись продуктами и ходили по дворам в Подклетном. Вы же сами стеснялись ходить с протянутой рукой и нас не пускали. Мы жить хотим, мы молодые. Ты нас не упрекай, а лучше придумай, как нам выжить!

Машка Галда, обвиняя родителей во всех бедах, конечно, оправдывалась и не понимала, что трагедия семьи от них не зависела. Другие семьи испытывали такую же нужду, но никто из детей до сих пор не обвинил родителей в своей несчастной доле. И все же после случая в семье Пономарёвых, многие с ужасом стали ожидать таких же поступков и от своих детей. И только подружки Галды и Нюрки, не поняв в чем суть дела, с нетерпением допытывались у них, что же случилось. Вскоре сестры рассказали свою историю. Оказалось, что они пошли вечером вдоль вагонов посмотреть на людей, и может быть встретить знакомых. Когда дошли до зеленого вагона, их окликнул охранник, стоявший на его подножках, и приказал подняться в вагон. Полумертвые от страха, сестры поднялись по порожкам и оказались в светлом помещении с множеством полок и маленьких столбиков возле окон. В первый момент показалось, что вагон был пустым, так как кроме охранника они никого не встретили, но не успел провожающий усадить их на сиденье перед столиком, как появились другие охранники, радостно приветствуя молоденьких девочек. Вскоре на столе появилась закуска из давно забытых сестрами продуктов, которыми их стали настойчиво угощать. С перепугу и стеснения, они сначала отказывались от еды, но приветливые улыбки молодых ребят, настойчивые уговоры, соблазнительный вид продуктов, а в придачу и многодневный пост заставили сестер отбросить стыд и страх. Охранники предложили выпить за дружбу и они, чтобы не обидеть добрых людей, с трудом проглотили обжигающую горло и желудок влагу. Хорошая закуска заглушила неприятный вкус, по телу разбежалась теплота и приятно закружилась голова. Сколько они выпили еще и что было дальше, девчата не помнили или не захотели рассказывать.

Фёкла, как могла, старалась забыть про случившееся, но через два дня, утром, пришел охранник и снова увел сестер Пономарёвых в свой вагон.

Чем дальше поезд продвигался на север, тем становилось холоднее. Повсеместно еще лежал снег, деревья стояли голыми, трава только пробивалась на небольших плешинах земли, свободной от снега. Теперь поезд шел не только ночью, но и днем. Крупные населенные пункты встречались всё реже и реже. Железнодорожные станции, в основном, были деревянными. Из вагонов люди выходили только по нужде и спешили скорее вернуться назад, под защиту деревянных коробок. Подножный корм кончился, суслики не появлялись и люди молили бога, чтобы скорее кончилась дорога. Однажды утром поезд подошел к довольно большому городу. Первому, который люди увидели с момента отъезда из Воронежа. Это была Вологда. Вскоре открылись двери вагонов и охранники объяснили, что женщины могут сходить на пристанционный базарчик и, если есть деньги, купить кое-что из продуктов. В первый момент люди не поверили, а некоторые сначала даже не поняли, что им предлагают. Но охрана предупредила, что поезд будет стоять здесь часа полтора, а поэтому женщины пусть поторопятся, так как ждать их никто не будет.

После этого женщины зашевелились. У кого были деньги, стали доставать их из различных заначек, а у кого их не было, начали перебирать свои тряпки, надеясь на них выменять продукты. В ход пошли штаны, юбки, кофты, шали. Пошла на базар и Дарья Пономарёва. Матушка не пошла — у неё не было ни денег, ни тряпок. Из драгоценностей остался только нательный крестик, подарок матери, с которым она не могла расстаться. Остальное, начиная с обручальных колец, цепочек и перстеньков, было отобрано при раскулачивании.

Когда женщины ушли, Иван Иванович закурил свою трубку и встал у двери. Спустя некоторое время к нему присоединилась и матушка.

— Вот смотрю, Иван Иванович, на этот вокзал и вспоминаю свою молодость. Как это было далеко и вроде недавно!

— Вам, матушка, знакома Вологда?

— Как же не знакома, если мы с батюшкой бывали тут неоднократно. Люди нашего круга всегда спешили на юг, за границу, на лучшие курорты, а мы, когда поженились, решили съездить в Соловецкий монастырь. Нам тогда очень приглянулась здешняя природа, понравилось местное население, в котором крепостничество не смогло задушить дух свободы и независимости. По своим взглядам и характеру местные жители в корне отличаются от жителей Чернозёмья. Это и привлекало нас с батюшкой. Мы неоднократно приезжали в этот край и исколесили его вдоль и поперёк. Так как же мне не знать эти места!

— А Вологда далеко от Москвы?

— Далеко!

— Тогда почему мы её не видели?

— А мы и не проезжали Москву, а объехали её стороной, совсем другим маршрутом. Нас, очевидно, везли через Рязань, Владимир, Иваново, Кострому. Куда повезут дальше, не знаю!

— Разве здесь много путей?

— Не очень, но есть ответвления. Если поедем налево, то попадем в Архангельск, а там Соловки. Если свернем направо, то попадем в Котлас, центр лесозаготовок.

— Очевидно, это и будет наш приют!

— Я тоже думаю так же, ибо, насколько мне известно, Соловецкий монастырь давно стал тюрьмой и там нами делать нечего. Остров этот голый, работы там нет, а держать такую кучу народа без дела глупо и невыгодно. Нет, нас заставят работать, а работа здесь одна — лесоповал!

В это время к поезду с покупками стали подходить женщины с базара. В основном те, кто купил продукты за деньги. Теперь они спешили накормить свои семьи. За ними потянулись и другие. Одной из первых пришла Дарья Пономарёва. Кроме зелени и картошки, она купила кусок мяса, несколько десятков яиц, но сварить пищу не удалось, так как охрана запретила разводить огонь на путях.

Как и предсказывала матушка, поезд свернул вправо и взял направление на Котлас. Остановившись в Коноше, поезд простоял почти целый день, предоставив людям возможность приготовить еду. Женщины рассказывали, что на базаре в Вологде продукты были дешёвыми, а местные торговки с охотой брали не только деньги, но ещё одежду и другие вещи.

Наконец, через несколько суток, ранним утром, поезд прибыл в Котлас. Он остановился на дальнем от вокзала пути, и охрана стала с грохотом открывать вагонные двери. Тут- же раздалась команда, чтобы люди выходили из вагонов с вещами. На улице было морозно и тихо. Под ногами лежал осевший снег, покрывший довольно крепким настом землю. Люди от мороза оживились и притоптывали ногами, стараясь согреться. От вокзала, через пустые рельсы, быстрым шагом подошло шесть человек. Первые трое в гражданской одежде, задние в военной форме и с винтовками за плечами. Навстречу им вышел начальник эшелона и поздоровался за руку с гражданскими лицами. Переговорив минут пятнадцать с одним из них, одетым в полушубок, начальник эшелона направился на вокзал, а охранники стали осматривать вагоны и закрывать двери. Новые конвоиры отошли в сторону от толпы, не сказав прибывшим людям ни слова.

Прошло не так много времени, как раздался протяжный гудок, и на соседний путь выползла" кукушка", ведя за собой десяток открытых железнодорожных платформ. Поступила команда платформы занять, и пока люди с шумом, гамом и матом грузились на новый вид транспорта, на востоке стала светлеть узкая полоска, рассеивая окружающую тьму. Как только люди расселись по местам, охранники влезли в будку паровоза, машинист дал гудок и состав тронулся с места. Высокие, серебристые ели тесно прижимались к железной дороге, но колючий ветер, поднятый движением поезда, вольно гулял по открытым платформам, пронизывая насквозь плохо одетых людей. На многих были надеты только пиджаки из домотканого сукна, да холодные сапоги и поэтому для защиты от ветра в ход пошли дерюжки, мешки, шали и всевозможное тряпье. Полушубки и валенки нашлись только у очень запасливых. На полпути между Котласом и Яренгой, где река Вычегда почти вплотную приблизилась к железной дороге, начальник конвоя остановил состав и приказал разгружаться. Пассажиры спустились на землю, паровоз дал гудок и покатил дальше, а оставшиеся на рельсах люди, едва стоявшие от холода на ногах, терпеливо ждали своей участи. Даже он, одетый в добротный полушубок и белые катанки, понял, что если таким образом проехать еще верст пятьдесят, то вместо людей он привезёт одни замершие трупы. Начальник подозвал к себе несколько мужиков и приказал им протаптывать дорогу по льду реки на другой берег. Он сам возглавил эту группу, а за ними потянулись и остальные. Невозможно было представить себе печальней картины, как полузастывшие, голодные, обессиленные люди вели по сугробам за замёрзшие ручки своих маленьких детишек, а некоторые несли совсем ещё маленьких на руках, прижимая их к своей груди. Оторванные от дома, от родных мест, заброшенные на край света, брели несчастные "мироеды" не зная куда, и зачем. И только то, что начальник заставил замерзших людей двигаться пешком, было единственным верным решением в этой ситуации, чтобы сохранить жизнь людям, отданным под его власть. Вскоре из-за туч появилось яркое солнце и на правом берегу стало немного пригревать. Люди приободрились, в глаза уже не бросалась явная усталость, да и дорога вдоль берега реки оказалась освобождённой от снега, была твёрдой и не мешала ходьбе. Через версту колонне разрешили остановиться и отдохнуть. Мужики наломали ельника, развели костры. Дав людям отдохнуть, начальник поднял их и, шагая впереди колонны, повёл своих подопечных на известное только одному ему место. Через час они вышли на довольно обширную поляну, ограниченную с одной стороны обрывом к реке, а с другой стороны высокими, вековыми елями. На поляне, ближе к лесу, в полукруг стояли три шалаша с чёрным кострищем перед ними. Начальник остановил толпу, вышел с подчинёнными на середину и, обратившись к людям, сказал довольно громким голосом:

— На этом месте будет ваше жительство. Как мы будем здесь жить и работать поговорим завтра, а сегодня все устали и не до разговоров. Ночи сейчас очень холодные, а поэтому нужно быть готовыми к ночёвке. Кто хочет, пусть начинает строить шалаши, другие могут всю ночь жечь костры, добро, что дров здесь хватает. А завтра шалаши начинать строить всем. В них вам придется жить до тех пор, пока мы не построим бараки с печками. В дальнейшем, кто желает, пусть строит себе отдельные дома. А теперь прошу разойтись! Спокойной ночи!

До самой темноты основным занятием для всех стало разведение костров и заготовка дров. Никто за всю ночь не сомкнул глаз. Наутро, когда мужики группами обсуждали что же теперь делать, к ним вышел начальник с двумя провожатыми, попросил внимания и сказал:

— Я уже говорил, что мы находимся на том месте, где впоследствии вы срубите себе дома и создадите село, а может быть и город. А пока будете жить лагерем, все вместе. Меня зовут Исайя Соломонович, фамилия моя Либер, по должности я комендант лагеря. Отныне вы не раскулаченные, не ссыльные, не арестованные, а переселенцы. Вас никто не будет караулить, вы люди свободные!

— Тогда скажи, начальник, если мы свободные, то почему здесь находятся красноармейцы с винтовками? — вдруг раздался чей-то голос из толпы.

— Вопрос интересный! Они здесь затем, чтобы не караулить вас, а охранять. Дело в том, что в этих местах водятся медведи, волки, дикие кабаны и даже рыси. А поэтому в ночь, на помощь бойцам, вам придется выделять по нескольку мужиков для охраны лагеря. Кроме того, прошу в одиночку в лес никому не ходить. Об этом предупреждаю всех, особенно женщин и детей. Теперь я представлю вам своих товарищей. Это вот Борис Абрамович Лохман. Он врач и будет вас лечить. Кроме того, он на первых порах будет распоряжаться продуктовым пайком. Прошу, Борис Абрамович! Представьтесь людям!

Из-за спины начальника лагеря вышел и встал с ним рядом довольно высокий и худощавый человек с рыжей клиновидной бородой и такими же рыжими усами. Говорил он ровным глуховатым голосом, уставившись своими выпуклыми глазами в одну точку:

— Товарищи! Я обязан лечить ваши недуги, но будет лучше, если бы вы не болели вовсе. Но это сказано к слову. Вся правда в том, что вам придется жить в другом климатическом поясе, в других условиях, а поэтому нужно приспосабливаться. Вас будут поджидать разные неприятности, начиная от простуды, воспаления легких и заканчивая цингой. Цинга — это такая болезнь, когда будут шататься, выпадать зубы, кровоточить десны и пухнуть лицо. Всё может закончиться смертью. Но этого можно избежать, если бы у вас был чеснок, лук и картофель, но поскольку всего этого нет, то придется пользоваться местными средствами. Самым простым средством от цинги является хвойный отвар, можно также рвать шишки, молодые побеги и просто жевать их, причем глотать не обязательно. Но, ни в коем случае не пейте сырой воды. Вот и все, что я хотел вам сказать. Будьте здоровы!

Выступив перед людьми, Борис Абрамович повернулся к коменданту лагеря, что-то сказал ему и они пошли к своим шалашам. На их место вышел третий человек. В отличие от врача он был среднего роста и крепкого телосложения. Голос был хриплым, как у сильно простуженного человека. Он откашлялся и проговорил:

— Меня зовут Владимиром Степановичем, фамилия моя Прохоров. По должности я прораб, то есть распределитель работ. Одним словом, я ваш непосредственный начальник и все вопросы, которые будут возникать у вас, прошу решать со мной. Вас привезли сюда для работы, и ваша задача состоит в том, чтобы валить лес и снабжать им строительство Беломорканала. Работа это тяжелая и неблагодарная. Мужчины обязаны будут ежедневно заготавливать шесть кубометров древесины, для женщин норма в два раза меньше. Подростки будут собирать ветки, и сжигать их. Кроме того, пока нам не прислали лошадей, бревна таскать на берег будем вручную. Когда река вскроется ото льда, мы должны быть готовы к сплаву леса. Хочу напомнить, что продовольственные пайки будут получать только те, кто работает на лесоповале. Кто перевыполнит норму, к пайку получит прибавку, если же кто не справиться с нормой, то и паёк получит соответственный. Кроме того, что нам предстоит валить лес, нужно построить несколько бараков, где вам придется жить зимой, которая бывает здесь жестокой и довольно снежной. Кроме бараков необходимо построить жильё для руководства и склад, а так же конюшню для лошадей. Но это будет завтра, а сегодня вы займитесь другими делами. Вы понимаете, что постройка бараков и других служб потребует какого-то времени, а вам нужно жить сегодня, поэтому разойдитесь по своим семьям и начинайте строить шалаши. Делать их нужно основательно, ибо в них вам придется жить до самой осени. Хочу предупредить, что кроме зверья здесь водится и другая тварь — мошка. Если зверя можно убить, испугать, натравить на него собак, то на эту нечисть нет никакой другой управы, кроме огня и густого дыма. Имейте в виду! Еще попрошу вас завтра утром опять собраться здесь со всем имеющимся в наличии инструментом.

Наутро люди вновь собрались на том же месте, где вчера слушали выступления своих начальников. Мороз спал, потянуло оттепелью. На этот раз к ним пришел только прораб. Владимир Степанович поздоровался с людьми, окинул взглядом толпу, и по выражению его лица стало заметно, что он остался недовольным. Да и чему было радоваться, если стоящий перед ним народ, внешне представлял собой кучу человеческих отбросов. Женщины, закутанные в тряпье, еще как — то походили на женщин, но мужчины являли собой тоскливое зрелище. Многие из них были одеты в женскую одежду, с накинутыми на плечи мешками, с ногами замотанными в тряпье, с осунувшимися и обросшими щетиной лицами. Все они, скорее напоминали не живых людей, а выходцев с того света, пришедших предъявить претензии живущим на земле. Прораб осмотрел это сборище убогих и, указав пальцем на Хохла, подозвал его к себе. Очевидно, он выделил его потому, что тот был единственным мужиком, одетым по сезону. На нем был добротный суконный пиджак на теплой подкладке, мерлушковая шапка, а на ногах красовались яловые сапоги.

— Назови свою фамилию, имя и отчество! — попросил его прораб.

— Зовут меня Лавлинским Иваном Ивановичем!

— Вот что, Иван Иванович, я назначаю тебя старшим по строительству бараков, то есть своим помощником. Стройматериал растет перед тобой. Размеры построек, а так же место, где будем их ставить, я вам укажу. Пока земля еще не оттаяла, срубы будем рубить на любом ровном месте поближе к лесу, чтобы не таскать бревна слишком далеко. Вот и все, что я хотел сказать. Есть ко мне вопросы?

— У меня к вам, Владимир Степанович, есть не только вопросы, но и требования, — ровным голосом ответил Хохол. — И коль уж вы меня назначили старшим, то прошу их выполнить!

— Вот как? — вскинул черные, мохнатые брови прораб.

— Вот так! — в тон ему ответил Хохол. — Вчера вы говорили, что мужчины должны заготавливать в день шесть кубометров древесины, а женщины в два раза меньше. Эти нормы установили не вы, а вышестоящее начальство и они не слезут с вас до тех пор, пока не добьются своего. Но чтобы выполнить такую норму, нужны условия. Вы же строитель, как я понимаю, и знаете, что без хорошего инструмента никакой нормы мы не выполним, да ничего и не построим. Мы получим уменьшенную пайку, вы же получите повышенный нагоняй. Чтобы не было между нами недоразумений, прошу вас сделать следующее.

Прораб слушал, а Хохол продолжал:

— Насколько я понял, у вас сейчас никакого инструмента нет, а у нас всего десять топоров и пять пил, да и те точить надо. А ведь для постройки жилья, кроме бревен, нужны двери, окна и полы, всевозможная мебель, нары. Значит, нужны доски и столярный инструмент. Для распиловки бревен на доски понадобятся продольные пилы, которых нет, а для точки пил и топоров нужны терпуги и точила. Как быть?

— Я с тобой полностью согласен, Иван Иванович, но об этом поговорим отдельно. Всем разойтись, а мы с тобой прогуляемся!

Прораб резко повернулся и упругой походкой направился к лесу. Хохол направился следом. Они шли рядом, и издали казалось, что идут два брата-близнеца. Оба широкоплечие, могучие, по-медвежьи косолапые.

— Скажи мне, Иван Иванович! — Не поворачивая головы, спросил у Хохла прораб. — Ты что, самый богатый мужик был в деревне?

— Откуда вы, Владимир Степанович, взяли это?

— Да потому, что обратил внимание, как к тебе относятся люди, да пожалуй, ты единственный из всех одет и обут довольно сносно.

— Нет, Владимир Степанович, я никогда не был богатым. Да и все остальные богатством не отличались.

— Тогда почему тебя раскулачили?

— Это долгая история!

— Расскажи, если не секрет, спешить нам некуда. Кстати вот и ель поваленная. Давай присядем, покурим, а ты расскажи свою историю!

— Был в нашей деревне умный человек, — повел рассказ Хохол, — Пономарев Сергей Егорович. При НЭПе он собрал несколько работящих мужиков и сказал нам, что пришло время переходить к культурному земледелию. Для этого нужно объединиться и всем вместе приобрести железные плуги и бороны, конные косилки, веялки и другой сельскохозяйственный инвентарь, запастись высокоурожайным посевным фондом, удобрениями. Потребуются, конечно, деньги. Во-первых, говорил он нам, у каждого в запасе найдутся какие-то деньжонки, а во-вторых, возьмем кредит в банке. Как раз в то время начали создаваться всевозможные товарищества, кооперативы и другие объединения, которые хорошо поддерживались правительством, банками и учеными. Мужики долго мялись, но все же поверили и согласились объединиться. В наш кооператив вошло двенадцать семей. Тут еще годы выдались урожайными, да хорошо помогал семенами и консультациями специалистов сельскохозяйственный институт, причем без всякой корысти. В первый год мы собрали по двести пудов с гектара пшеницы, когда крестьяне на соседних полях собирали по 50–60. Если учесть что мы стали сеять и собирать отборное зерно, которое с охотой брали все лабазники, то за три года нам удалось расплатиться с кредитом и с лихвой вернуть все вложенное в кооператив изначально. Крестьяне, видя результат, стали проситься к нам, но Сергей всем отказывал и советовал создавать свои кооперативы. Но, очевидно, не находилось толковых организаторов и дальше разговоров у других дело не шло. И вдруг все изменилось. Началась коллективизация. В один прекрасный день был созван сход жителей, на котором сказали, что отныне вся земля передается колхозу без выкупа и на вечные времена. Крестьянам предложили сдать в колхоз коров, овец, свиней, лошадей, а так же сельскохозяйственный инвентарь. Объявили, что колхозники освобождаются от продовольственного налога, и записали в кулаки всех членов кооператива, то есть нас, а также священника и мельника. Правда, самого Сергея Пономарёва и его брата Никиту в кулаки сразу не записали, так как Сергей имел заслуги перед Советской властью и даже получал от неё пенсию, а Никита был награжден боевым орденом за Перекоп. Несмотря на угрозы ареста и на то, что землю и скот забрал колхоз, сельские мужики не торопились в него записываться, считая, что всё это проделки местной власти и наверху вскоре разберутся, наведут порядок. Так думали и мы. В итоге нас, кулаков, обвинили в срыве сбора продналога и в пропаганде, направленной против коллективизации и колхозов, то есть, против линии партии. И пошло — поехало. Из города прислали рабочих для оказания содействия местной власти. Собрали бедноту и безлошадных на собрание, приняли решение и объявили, что колхоз организован, о чём доложили в Обком партии. Там выделили новоиспеченному колхозу деньги для становления, а записавшимся в колхоз, разрешили выдать по 50 рублей. Так и сделали. Начальство на радостях, что получилось, всю ночь глушили самогон, а наутро обнаружили, что колхозные деньги пропали. Куда они делись, так и не узнали. Потом, чтобы заставить крестьян вступать в колхоз, было решено показать, кто в доме хозяин, и раскулачить наш кооператив. Сказано — сделано! Колхозники, во главе с деревенским начальством, выбросили нас и наши семьи на улицу, разрешив только одеться. Пришлось искать крышу над головой у родственников. Мы даже не могли себе представить, что с нами, русскими людьми, которые защищали страну, кормили её, поступят как с прокажёнными. Сергей и Никита кинулись к большим начальникам. Никита даже добился приема у Калинина. Все обещали разобраться в жалобах, но на обещаниях всё и закончилось. Мало того, пока братья добивались справедливости, их семьи тоже повыгоняли из домов. И только тут до нас дошло, что местная власть не причём. Они никогда, без приказания свыше, не осмелились бы творить произвол. Как только стало теплеть, всех раскулаченных собрали, под конвоем вывезли на станцию, посадили в вагоны и отправили в эти богом забытые места. Вот и сижу перед вами, крестьянин, хлебороб, призванный теперь валить вековые ели, потому что я — кулак!

Владимир Степанович промолчал, поднялся на ноги, крякнул и торопливо направился к лагерю, где началась какая — то возня. Хохол потянулся за ним. Подойдя к поляне, они увидели четырех лошадей, запряженных в груженые мешками сани. Вокруг толпились люди, возбужденно шумели и о чем-то спорили. Владимир Степанович остановился, повернулся к своему попутчику и сказал:

— Вот тебе, Иван Иванович, и первый обоз!

— А что они привезли?

— Не знаю, но скоро узнаем!