7. В будущее — дорогой точных наук

7. В будущее — дорогой точных наук

Ближе к концу 1998 года я написал электронное письмо многим славным людям из разных стран. Я покидал Мельбурн — «самый удобный для жизни город на планете», — чтобы броситься в далекий незнакомый мир снега, льда, грязи на дорогах и рухнувшего коммунизма. Я не знаю, как находят собеседников и соратников другие люди, но мой подход всегда был несколько экзистенциальным. Понравилось чье-то лицо. Встретил человека, который любит те же книги. Кто-то интересен тем, что создал хорошую группу или выступил против старцев из вонючего местного совета. А возможно, ты просто с кем-то проболтал до утра. Тогда я не был никаким руководителем, но и потом, возглавив собственное дело, не изменил своим принципам: двигайся вперед и продолжай доверять людям. Поэтому в своей рассылке я написал: «Если кто захочет посидеть, попить пива, а может, выпить водки под сочный кусок сибирской медвежатины или просто скоротать вечер за болтовней, прошу, дайте мне знать».

28 октября 1998 г. Сан-Франциско

05 ноября 1998 г. Лондон

06 ноября 1998 г. Франкфурт, Берлин

09 ноября 1998 г. Польша, Словения, Восточная Европа

15 ноября 1998 г. Хельсинки

16 ноября 1998 г. Санкт-Петербург

20 ноября 1998 г. Москва

25 ноября 1998 г. Иркутск

29 ноября 1998 г. Улан-Батор

03 декабря 1998 г. Пекин

Поездка была внушительной, но все получилось. Я знакомился, оставался на ночь, ел и пил с похожими на меня молодыми людьми, ездил по всей Европе и Азии и на каждом углу ощущал, что вижу новый мир. Это был мир, куда-то мчащийся изо всех сил; мир людей, до конца не понимающих, чем все обернется, как нужно выражать свои убеждения, зачем делиться своими технологиями, — и тем не менее все они открывали мне на что-то глаза.

Некоторые люди обладают талантом дружить. Возможно, такая черта присуща именно лидерам. Прежде и я был этим одарен, а сегодня уже не уверен в этом. После путешествия по миру я вернулся в Мельбурн и начал подумывать об учебе. Поступил в Мельбурнский университет и стал изучать математику и физику. Там я познакомился с классным парнем по имени Дэниел Мэтьюз — блестящий ум, фантастические способности, свежее мышление и самостоятельные политические суждения. Узнал еще нескольких людей, которые разделяли мои политические взгляды. Конечно, и друзья, и сокурсники понимали всю мощь Интернета, но Дэн был единственным, кто разделял обе мои страсти. Он действительно понимал, какие возможности открывают новые технологии активистам. Как-то он написал длинное стихотворение «Если бы вы видели». Мне понравилась его славная и идеалистическая интонация, и я разместил стихи в своем блоге:

Простые люди, не проповедующие никаких — измов,

Стояли там, пожимая плечами: я лишь человек!

И бросались через границы, привечая соседей,

И играли с детьми, глядя в будущее,

И ждали не свершений, а лишь продолжения жизни.

Не думаю, что есть люди, которым незнакома надежда, исходящая от этих строк. Мы вместе с сыном тогда жили в восточном районе Мельбурна. Он ходил в школу Бокс-хилл, а я глубоко зарылся в математические проблемы. Мне казалось, что активизм и новые технологии уже сближаются, и в 1999 году я основал совершенно новую организацию leaks.org. Ей, как и многим едва оперившимся птенцам, катастрофически не хватало питания, поэтому мое начинание ничем не кончилось, но идея и название засели у меня в голове. Я уже говорил, что будущее виделось мне в новых друзьях и новых проблемах. В истине, раскрываемой при помощи математики, было нечто прекрасное, безупречное и справедливое, и я все больше осваивал именно эту сферу; теперь я изучал проблемы не каждую в отдельности, а учился видеть их в нравственном контексте совершенной квантовой механики.

В университет я поступил в 2003 году. Конечно, очень поздно для моего возраста, но я шел к этому тяжело и долго. Мельбурнский университет — второй старейший университет Австралии, официальное светское заведение под эгидой государства. Учебные корпуса находятся в Парквилле, тенистой части города, обильно украшенной викторианскими террасами, и мне грела душу мысль, что я буду учиться именно в этом месте. Математикой я всегда увлекался и довольно легко справлялся с нею, меня интересовали и ее история, и практическая сторона, еще маленьким мальчиком я конструировал какие-то механизмы и приборы. Когда с большим запозданием я начал изучать математику в университете, то был в курсе всего, чем занимаются лучшие криптографы, которые заодно пытались делать деньги на интернетовском буме; правда, я чувствовал уже некоторую пресыщенность криптографией. Мой хакерский опыт усложнял, а не упрощал понимание мира, может быть, поэтому я так стремился найти пристанище в царстве чистой науки.

Сперва университет навеял мне мысли о тихой мастерской для инвалидов, выписанных из психбольницы. Все оказалось ужасно монотонным и скучным; каждый день был четко структурирован; студенты и преподаватели выглядели погруженными во что-то свое; в общем, складывалось впечатление, будто воздух реального мира не проникал в это заведение благодаря установленным там фильтрам. Конечно, ничьей вины не было, но я с трудом находил общий язык с другими студентами, видимо, сказывались и пятнадцатилетняя разница в возрасте, и испытания, через которые мне пришлось пройти. Неприкаянные годы детства, взлеты и падения юности, сумятица подпольной работы, внимание СМИ во время суда — после всего этого казалось странным вдруг стать правильным и послушным студентом. Но я твердо намеревался освоить премудрости квантовой механики и чистой математики. Я очень хотел выжать из них все возможное, так как надеялся, что приобретенные знания послужат хорошим импульсом двигаться дальше. За краткое время я с головой ушел в изучение научных школ в физике, от Нильса Бора и Гейзенберга до Фейнмана, про себя я мечтал стать важной фигурой если не в самом университете, то в математическом сообществе.

Помню, как однажды отправился в Университет Нового Южного Уэльса на несколько сложных курсов по математике. То было приятное время, я восстановил контакт со своим реальным отцом — об этом расскажу несколько позже — и каждое утро ездил в университет на велосипеде. Однажды, когда я поворачивал, откуда ни возьмись, выехал грузовик и отшвырнул меня так, что я отлетел в канаву. Рука была сломана в шести местах. Меня подобрали и повезли в больницу, а там наложили гипс. Мне также вкололи трамадол. Этот синтетический опиат обладал странным и интересным эффектом: не мешая ясности мысли, он избавил меня от всех переживаний — того, что называют психологической болью. Скажем, во время трудной беседы я испытывал бы лишь позитивные эмоции, а негативные стороны разговора не воспринимал бы. После больницы я отправился на занятия и почувствовал сильное сердцебиение. Случился «сбой системы»: я вдруг забыл, как ставить ногу, чтобы сделать шаг. Но хуже, что сбились мои социальные «настройки»: я утратил какие-то ориентиры и плохо представлял, как, например, следует относиться к врущему человеку.

Так работал мой разум в то время. Изучение квантовой механики заставило меня осмыслять меру боли и удовольствия и решать, как их можно, с одной стороны, сбалансировать в жизни, а с другой — что произойдет, если одного будет больше, чем другого. В этом смысле сломанная рука была важна как аналогия, метафора образа действий, который необходим, чтобы добиться перемен и сохранить эти достижения. Наверное, звучит странно. Я хочу сказать, что это побудило меня задуматься, что отдельные события могут иметь весьма далеко идущие последствия. Я сломал руку, ее нужно было лечить, в каком-то смысле делать заново. И я начал обдумывать вот что: как вылечить несправедливость, которую я видел вокруг, как можно переделать мир с помощью политических актов. Таким образом я приходил к пониманию философии перемен и уверен, что она повлияла на все, что я делал потом. Конечно, в университете — с его по-монастырски душной, оторванной от практики атмосферой — подобные идеи невозможно продиагностировать на живучесть. Но сам процесс для меня начался именно с того времени, когда укрепилось мое понимание причинно-следственных отношений.

И тем не менее моя нетерпимость к чуждым мне вещам была очевидна. Возможно, даже слишком бросалась в глаза. Но что тут поделаешь? На нашем факультете действовал научный проект по изучению песка, поскольку американцы столкнулись с проблемой песка во время своих приключений на Ближнем Востоке. Какая-то женщина приехала к нам и выступила с лекцией о том, как это прекрасно — участвовать в тестировании военных разработок, помогать отправке грузовых самолетов, которые во время первой войны в Персидском заливе бомбили отступавшие иракские войска и устроили там настоящую бойню. Я подумал: «А чего это мы сидим тут и слушаем массовых убийц?» До меня тогда дошло, как люди, зарабатывающие на войне, используют университеты. Было четко видно, например, как все это проделывает на своих конференциях Организация оборонной науки и техники Австралии. Годы занятий квантовой механикой, натренировавшие мой мозг и приучившие к строгости мысли, сделали свое дело. В моем сознании наконец произошло нужное сцепление: и размышления о причинно-следственных связях, и ужас перед военным беспределом, и все более глубокое понимание внешней политики Запада — все стало складываться в полноценную картину. Становилось очевидным: нужны новые механизмы и совершенно новые инструменты, позволяющие воспользоваться плодами науки, и все это надо направить на общее благо. Не ради выгоды отдельных организаций, а ради истины. Мне нравилось изучать физику, но она не спасала меня от ненависти к государственным институциям, более того — мое отвращение только росло. Я видел мягкотелость многих ученых, видел их готовность принять спонсорскую помощь независимо от того, насколько подлы, жестоки и антиинтеллектуальны были люди и организации, ее выделявшие. И это тоже стало частью моего университетского образования.

Как-то раз я представлял наш университет на национальной олимпиаде по физике. На церемонии награждения декан факультета физики Австралийского национального университета показал на победителей рукой и заявил: «Вы — сливки австралийской физики». Я огляделся и подумал: «Боже всемогущий, надеюсь, он ошибается». Но в той компании у меня возникла тайная надежда, что мой интерес к квантовой механике может принести и нечто более полезное, чем заставить университетское начальство зардеться от гордости. Как и многие компьютерные специалисты из разных стран, я считал, что квантовая механика — это еще и методология, дающая нам понимание справедливости.

Позвольте объяснить эту мысль. Квантовая механика — это не просто описание, как функционируют мельчайшие частицы материи и как из них складываются огромные части нашего мира и вся наблюдаемая Вселенная; это еще и систематический способ мышления о физических феноменах. Если вы достаточно хорошо ее изучили, она помогает вам мыслить ясно. Возможно, вы помните, что мои первые эксперименты с компьютерами побудили меня осознать разницу между «Я хочу, чтобы компьютер посчитал» и «Вот так надо считать». Изучение квантовой механики было сродни тем экспериментам. Она научила меня задавать вопросы о мире таким образом, чтобы не исключать никаких вариантов, не предрешать исход заранее. Наверное, вы наблюдали, как тележурналисты мягко спрашивают о чем-то политиков, которым они и их начальство симпатизируют. Ну, знаете, что-нибудь вроде: «Всегда ли вами руководило желание служить своей стране?» или «Можете ли вы объяснить, как ваше сокращение расходов поможет нашей экономике?» В квантовой механике так вопросы не задают. Она учит ставить вопросы, которые реально могут привести к полезному ответу, и со временем это позволит вам правильно организовать свои мысли о мире. Она демонстрирует, как доказать что-либо в ходе эксперимента, не принимать ничего на веру, не выдвигать гипотез, пока материал не подвергнут всевозможным проверкам причин и следствий. По окончании криптографических войн и моего судебного процесса я решил, что моя работа в этой сфере еще не завершена. Мне хотелось попытаться приподнять завесу, скрывающую реальность, и даже — если речь заходит о социальной деятельности — содрать шкуру со всех ограничений и посмотреть, что под ней. Современные математические методы и квантовая механика позволяли это сделать.

Чтобы докопаться до правды, вам нужно рассмотреть свои собственные действия по организации эксперимента и понять, насколько его исход определяется тем, что вы сделали и как вы это сделали. Вы должны найти истинную меру. Чтобы добиться понимания, вам следует изучить, как сконструированы вещи и как вы сами конструируете свой подход к ним. И чем больше я изучал этот аспект квантовой механики, тем больше понимал, что на его основе можно создать то, к чему я так долго стремился, — теорию перемен, теорию изменения мира по инициативе людей. Таковы начала квантовой механики. Я ухватился за этот субъективный компонент, и отчасти он положен в основу той книги, что вы читаете сейчас. Излагая события своей жизни, я могу показать вам, как именно мы сделали то, что сделали.

Я начал рассматривать информацию как материю и исследовать, как она перетекает между людьми и внутри общества и как доступность новой информации приносит перемены. Представим трубопровод, по которому вещество течет в направлении мира, где царит справедливость. Вы можете выяснить, кто направил это течение, и выдвинуть гипотезу, что привело к состоянию справедливости. Конечно, я говорю не о физической, реальной трубе, а о всевозможных способах человеческого общения. Но давайте представим на минуту, что речь идет о реальной трубе. Чтобы понять, как информация движется по миру, вам нужно внимательно изучить весь трубопровод: кто его произвел, кто за него заплатил, кто поддерживает его в рабочем состоянии, что может блокировать движение, что может мешать течению. Давайте спроецируем эту концепцию трубопровода на четвертую власть, то есть на СМИ: как они помогают или мешают потоку информации? Нас интересует, что обеспечивает справедливый характер действий. Что мы видим? Какие этические реформы мы можем провести в системе, чтобы сделать ее более справедливой? Нам нужно устранить засоры, но мы также хотим увеличить число наблюдателей, вносящих полезный вклад в этот поток. А если что-то препятствует движению, нам следует рассматривать это как засор, допустить максимальное число наблюдателей к осмотру этого засора и снять проблему. Вот так мы доберемся до справедливости.

И мне пришло в голову, что Интернет — это вполне поддающаяся конфигурированию система труб, способных соединить эти наблюдения и людей, готовых к действию, что повысит вероятность добродетели. В будущем, считал я, появится новый способ организации оптимального потока между наблюдателями и действующими лицами. И это казалось мне новым способом организации общества: нужно было сделать массмедиа подотчетными наблюдателям, обеспечить надзор за государственными ведомствами и разрушить власть правительств и сотрудничающих с ними СМИ над информацией. Нужен альтернативный процесс сбора информации, который сможет объединять новые данные с уже известной вам информацией о мире, то есть контекстуализировать ее для самых разных деятелей. Нам нужен метод, сохраняющий честность всех действующих лиц, и вот почему WikiLeaks — появившийся, когда в одну телегу впрягли квантовую механику и журналистскую этику, — требовал участия массовой прессы в публикации наших материалов, чтобы расширить пространство справедливости в мире. Такой поток информации будет адресован не только отдельным журналистам или медийным организациям, но и сообществам, работающим вместе.

Конечно, тогда я только учился в университете, но все шло именно к этому, и еще предстояло пройти определенный путь. Это важно отметить, поскольку позднее истерия, обвинения и ошибки, в том числе мои собственные, затуманили мою базовую идею — философию перемен, — к которой я стремился. Потом, когда я оказался под пристальными взглядами публики, меня всегда озадачивало, как сильно люди не желают хотя бы попытаться понять новые идеи. Они даже не представляют, что поставлено на карту или какими методами мы пользуемся. Они лишь пишут о моей прическе или о моих девушках. Как вы знаете, теперь это происходит уже в международном масштабе, и я не думаю, что смогу как-то изменить ситуацию. Собственно, не я придумал эту мелкотравчатость — я лишь погряз в ней и попытался обернуть ее в сторону чего-то важного. Предположим, обратить внимание СМИ к справедливости или реальной дискуссии о причинах и следствиях… Но даже так называемую качественную прессу интересует лишь пара броских заголовков, а потом они вновь возвращаются к разговору о твоих причудах. Это самый морально оскорбительный способ существования, какой только можно себе представить: они притворяются, будто интересуются реальной жизнью и преданы истине, но на деле их совсем не волнуют сложные вопросы. И даже хуже: они цинично отметают даже малую вероятность, что их читателей такие вопросы заинтересуют. Сохраню свою горестную повесть на потом. Но мой университетский опыт показал мне, насколько сложны взаимоотношения между поиском правды и возможностью справедливости. Университет отправил меня, бывшего хакера, в тот мир, что породил WikiLeaks.

В моей жизни и в моем рассказе о ней регулярно всплывают несколько тем. Я уже упоминал о том, как в Уандсвортской тюрьме читал «Раковый корпус» Солженицына. В одной главе Костоглотов говорит с другим пациентом о ценности университетского образования:

Только учти: образование ума не прибавляет. <…> Учись. Только для себя помни, что ум не в этом[30].

Как бы много мне ни дало изучение квантовой механики, не меньше я узнал из моих более легкомысленных, как может показаться на первый взгляд, занятий. Мне всегда нравилось занимать свой ум нестандартными задачами, и эту потребность я удовлетворял, организуя конкурсы головоломок под эгидой Общества математической статистики Мельбурнского университета. В первом конкурсе в 2004 году мы предложили участникам разрешить бредовый сценарий, разворачивающийся вокруг австралийских выборов и якобы смерти тогдашнего премьер-министра. «Кто прикончил Говарда? — вопрошала наша реклама. — Джон Говард, похоже, испарился во время своего секретного выступления в Мельбурнском университете. Кто же стоит за этим подлым актом и почему? Есть ли что-то общее между ним и разграблением могил маргинального электората, колебаниями температуры и странными ночными мероприятиями в Мельбурнском университете?» За всеми этими глупостями, впрочем, скрывалась серьезная мысль. Как я выразился в то время, давая интервью университетской газете: «Задача в том, чтобы ясно и глубоко осмыслить проблему и решить ее». В конце концов команда, состоявшая из специалистов по статистике, программистов и одного музыканта, раскопала приз — 200 долларов, спрятанные под садовым гномом неподалеку от университетских зданий в Парквилле. Знаю, вряд ли это ставит меня в один ряд с великими гедонистами моей эпохи, великими любителями сексуальных приключений и рок-нролльщиками того времени, но, что бы там ни писали в газетах, интеллектуальные игры всегда меня притягивали.

Некоторые интеллектуальные приключения я разделял с сыном. Мне хотелось защитить его от грубостей взрослого мира, при этом я видел, что он обладает хорошим чувством юмора. Многие родители, думаю, страшно боятся, что их дети могут узнать что-нибудь не то, однако я считал, что Дэниел должен идти своим естественным путем. Тогда он проводил половину времени с матерью и здорово владел словом, лучше, чем я. Если у тебя есть ребенок, ты всегда остаешься немного легкомысленным. Давление взрослой жизни может выжать из тебя эту беспечность, как губительная буря отнимает ветер у твоих парусов, но мне нравилось, что мой сын — столь оптимистичное создание. Мы шатались и вместе исследовали заброшенные здания, а однажды на Рождество набрали игрушечных дракончиков и кукол Барби и взорвали их с помощью самодельной взрывчатки и жидкого азота.

Умные и быстро соображающие дети очень быстро становятся личностями. Поэтому они начинают отклоняться от середняков. И видно, как их любознательность определяет их индивидуальность, ведь они ищут вокруг себя нечто необычное, что другие дети их возраста даже и не замечают. Многое из того, что я говорю о детях, касается и меня самого: даже сегодня я все время пытаюсь найти что-то неожиданное в комнате или человеке. Жан Ренуар однажды сказал, что в любой мыслимой ситуации существует идеальный кадр: это может быть взгляд через стекло или из-за чьей-то головы. Задача в том, чтобы его найти. Таким инстинктом руководствуюсь я и такой инстинкт ценю в других людях.

Я чувствовал, что готовлюсь к чему-то. Не к тому, чтобы сыграть какую-то гигантскую личную роль — такого намерения у меня не было, — но к тому, чтобы вложить свои знания и опыт в создание организации, которая в состоянии гарантировать движение к справедливости в общественных делах, невзирая на ауру самодовольства, часто окружающую их. Без лишних сантиментов посмею сказать, что на появление такой организации звезды смотрели благосклонно. Я начал чувствовать подмигивание и движение этих звезд во время поездки в австралийскую пустыню в конце 2002 года, где мы наблюдали полное солнечное затмение. Для физиков традиция наблюдения за небом остается весьма увлекательной частью игры. Мы прикинули, что лучше всего будет наблюдать затмение в течение 38 секунд на протяжении 7,5 километра дороги, и хотели оказаться в центре этого участка именно в тот момент.

Наша команда, поместившись в двенадцать автомобилей, отправилась в трехдневную поездку в поисках маленького клочка пустыни. Мы должны были рассчитать все очень точно, чтобы оказаться на одном-единственном участке земли не более полукилометра длиной, и ради этого я выложил немалую сумму и чуть не довел себя до истощения. Однако философский смысл этого мероприятия для меня в то время был огромен: я наконец понял, что если ты веришь во что-то и адекватно взвешиваешь и оцениваешь вероятности, а затем занимаешься этим добросовестно, то твой прогноз сбудется. Я полностью отдал себя этим расчетам, доверившись нашим способностям и исследовательским методам. И это было правильно.

Продолжу. За созданием WikiLeaks стояли не только жизненный опыт и энергия других людей, но и мучительное осмысление собственного пути к пониманию, что такое права человека. Невозможно написать честную и хорошую книгу, не касаясь этих идей. Я пытался показать, насколько мой замысел вырос как из истории моей жизни, так и из упорных размышлений над тем, что же делать. Знающие люди предупреждали меня, что размышления — не самая зажигательная вещь, когда речь идет о мемуарах знаменитостей, пусть будет так, пусть эта книга терпит неудачу. Работа над WikiLeaks, ставшая столь широко известной, велась и по-прежнему ведется благодаря страсти к новым идеям о защите свободы в глобальном обществе. Она также родилась из применения научных методов мышления к вопросу о правах и свободах.

Если вдуматься, что такое права? Права — это свобода действия, и, насколько мы знаем, они осуществимы. Следовательно, право предполагает и равную меру ответственности. Я не имею в виду то, о чем говорят журналисты правого толка, которые доказывают, что мелкий вор утратил всякие права, поскольку не исполнял свои обязанности перед обществом. Я хочу сказать, что если мы признаем за кем-то право, то должны признать собственную ответственность по его защите. Сейчас, когда я пишу эти строки, где-то умирают от голода дети. Я могу объявить, что у любого ребенка есть право не быть голодным, но, если я в стороне, пока они умирают, мои слова ничего не стоят. Некоторые права действительно не реализуются и не воплощаются в реальность. Репрессивное государство способно раздавить диссидентов, выставить их мелкими и незначительными, запереть их, изолировать от общества и близких, разрешая им свободу слова лишь в тех случаях, когда они остаются в одиночестве. И следовательно, если возвращаться к нашей цели — а это справедливость, — то есть одно как будто банальное, но фундаментальное наблюдение: мы не способны реализовать базовые права и свободы, лежащие в основе справедливости, в мире, где скрывают факты, где царят тайны и ложь. Именно право знать что-либо предопределяет свободу слова. И эти два права, вместе взятые, мы можем назвать правом на передачу знаний.

Решение о том, какие права будут воплощаться, а какие будут проигнорированы, — всегда политический вопрос. Если говорить прямо, то у меня есть одна цель, не слишком оригинальная, но главная в моей жизни — участвовать в создании более справедливого общества, где все мы сможем жить. Я не выступаю за повсеместную прозрачность или даже за всестороннюю демократию — я выступаю за справедливость. И то, что мы делаем, — это обосновываем новые ситуации неизбежности в области справедливости и современных технологий. У нас есть врожденное неприятие цензуры. И Сеть может предоставить нам слово.

Мы ответственны за знание. Наш долг — распространять информацию. Вот почему мы любим библиотеки. Но в цифровую эпоху мы должны понимать, что на нас лежит ответственность за использование наших технологий, чтобы противостоять тем, кто стремится не выпускать знание и информацию в публичный оборот. Мы не можем доверять одним лишь газетам, поскольку они раз за разом демонстрировали свою готовность к цензуре и политическую предвзятость. Мы не можем доверять телевидению и радио, так как во множестве случаев стоимость рекламы была им куда ближе, чем ценность новостей. Таким образом, издательская деятельность в цифровую эпоху сводится к публикации дозволяемого — что разрешит система — и к защите укоренившихся, старых издательских привычек. Как показала наша работа и как подтверждает опыт сотрудничества, мы не выступаем против старых медиа. Мы лишь сформулировали для себя позицию, позволяющую работать в современных условиях лучше и эффективнее, чем они. Мы работаем с ними, потому что не хотим быть их конкурентами. Мы стремимся объединить наши ресурсы, однако в компьютерную эпоху, как вы увидите в следующих главах, у массмедиа появляются проблемы с легитимностью, да и эгоистические интересы не пускают их в рай. Ну и прекрасно. Цивилизация движется вперед без них. Они умирают.

Идея WikiLeaks пришла мне в голову, когда я обдумывал законы журналистской честности. Что гарантирует нашу честность? Будучи хакером и активистом, я выработал систему тотального отрицания своих источников. И теперь я задумался: а что если это поможет людям делать свои истории общественным достоянием? Может ли новый подход к медиа обеспечить и новый способ ограничения власти? Казалось неизбежным, что старые медийные организации будут сторониться этих вопросов, бросятся в свои привычные убежища и приготовятся осудить меня. Но все это ерунда. Важнее, как государственные и коммерческие институты реагируют на новые требования, предъявляемые им временем и обществом. Но если умная, образованная и талантливая молодежь доверяет социальным сетям больше, чем старшему поколению, то какими средствами вышеозначенные институты смогут доказать свою ценность? Наши отцы принимали их за данность, но даже в современную эпоху знание обывателя о реальной деятельности общественных институтов во всем мире очень ограничено.

Но так дальше продолжаться не может. Теперь, когда новейшие технологии позволяют людям и странам всего земного шара вступать в контакт друг с другом, то и идеи начинают взаимодействовать совсем по-другому. Процесс пошел. Все прежние укромные места выставлены на всеобщее обозрение. Старые организации могут заливаться лаем, военные могут рыдать от бешенства, New York Times может разглядывать нас из своей башни благочестия, но все это не изменит того факта, что люди хотят ответов прямо сейчас — ответов на те вопросы, которые они прежде даже не считали вопросами. И теперь они знают, где искать. Они научились отыскивать факты и рассказывать друг другу секреты, которые охраняют государственные органы. Когда WikiLeaks стал превращаться в реальность, я начал верить, что прежнее полицейское государство уже немыслимо. Это не мнение отдельно взятого человека с повышенным эмоциональным фоном, а просто жизненный факт. Игра закончена.

Но что если я ошибся? Что если справедливость — на самом деле не главная задача и я переоценил шансы на ее полное и абсолютное достижение? Тогда мы сможем утешить себя хотя бы тем, что неделю за неделей достигали результатов в более частных случаях. Мы — не идеологическое течение, и нас не сковывает какой-либо исторический императив. Мы — издатели, попытавшиеся честно реагировать на то, что происходит вокруг. Отчасти цель нашей организации заключалась в том, чтобы вдохновить людей — журналистов, сотрудников телевидения и радио, активистов, читателей, зрителей, обычных потребителей — требовать более достойного поведения от своих государственных институтов и от себя самих. Эта маленькая мечта стояла за всем, что мы намерены были сделать.

Но одно гарантировано в журналистике: если вы всерьез занялись обличением масштабной болезни, то недолго осталось до того, как вас самих обвинят в распространении какой-нибудь другой дурной болезни. Я мог бы сказать тоже: «Я обвиняю», и меня, как и всех сторонников Дрейфуса[31], вскоре стали бы обличать как извращенца, пугающего детей, не соблюдающего даже правила гигиены и жутко обращающегося с коллегами и любимыми. Впрочем, у меня все это было впереди. Когда я окончил Мельбурнский университет в 2006 году, то казалось, что звездное небо надо мной и мое прошлое подсказывают дальнейший путь.

Я был уверен всего в одной или двух вещах. Всего лишь одной или двух. Они касались того, как мы изобретаем свою историю и свои принципы справедливости. Джордж Оруэлл лучше всех уловил это. В романе «1984» он писал, что тот, кто контролирует настоящее, контролирует и прошлое, а тот, кто контролирует прошлое, контролирует будущее. Оруэлл говорил о правительствах, способных манипулировать людьми с помощью пропаганды, но мне все больше казалось, что если мы с помощью наших технологий сможем понять, почему тот или иной материал не попал в публичный доступ, а затем издать его, сделать общественным достоянием, то мы перевернем значение слов Оруэлла и они станут для нас посланием, полным надежды. Кто будет контролировать будущее? Все мы. Цифровая эпоха могла дать ответ на предостережение Оруэлла. Сообщением, по сути дела, были средства сообщения. А мы были всего лишь посланниками. Сеть могла быть ориентирована на откровенность при любых обстоятельствах. А наша работа заключалась бы в том, чтобы редактировать контент, обеспечивать контекст и защищать источники. Но могло ли это сработать? Был ли способ устроить это надежным образом? Как можно было финансировать такой проект? Как справляться с враждебной критикой? Ведь с самого начала было ясно одно: первым отстреливать будут гонца, принесшего дурные вести.

Президент США Теодор Рузвельт обратил внимание на ключевую особенность надлежащего управления: «За явным правительством стоит незримое правительство, не обязанное народу ничем и не признающее перед ним своей ответственности. Разрушить это незримое правительство, вскрыть этот нечестивый союз между развращенным бизнесом и коррумпированной политикой — первая задача государственного деятеля». Благодаря опыту моих молодых лет ко мне пришли определенность и понимание, как именно нужно это делать. По крайней мере в моем воображении все выстраивалось последовательно, и я был готов двинуться вперед и воплотить это в реальность.

Авторитарная власть знает, как укрепить себя с помощью тайных сговоров, но мне казалось естественным и логичным, что сопротивление будет нарастать прямо пропорционально тому, насколько хорошо люди понимают эти заговоры. Я говорю не об отдельных государственных секретах, не о разовом укрывательстве фактов и не о болтовне чудаков в шапочках из фольги[32]. Я говорю о системной конспирации, о принципе работы правительств, стремящихся все делать тайно. Информация должна была освободить нас, а компьютеры как математический инструмент — помочь нам раскрывать и понимать политические взаимоотношения. Конспираторы доверяют другим конспираторам и зависят от них — я назвал это «патронажными сетями», — и если мы перестанем разводить истерию о заговорах, а начнем мыслить рационально, то сможем противостоять их работе, которую они ни за что не смогли бы совершать в одиночку.

Что можно вычислить, узнав о конспирации? Новые действия конспираторов. К моменту, когда я был готов учредить WikiLeaks, главным вопросом для меня стало: «Как подорвать власть заговорщиков?» Ответ, казалось, лежал в пределах досягаемости: гоняться за их тайнами, пока они не выплывут на поверхность. Я не создавал оппозицию этим силам, я лишь увидел, что они сами порождают себе оппозицию, и затем подключил ее к нашей новой технологии. Наша задача — помешать власти конспираторов действовать и мыслить эффективно. И на глобальном уровне это можно сделать, лишь раскрыв людям суть их заговоров. Можно вспомнить совет, данный Юлию Цезарю мудрецом: «Безнаказанность порождает заговоры»[33] — и добавить коду от себя: «А заговорщик боится человека, который может узнать о заговоре и подавить его в зародыше».

Хочу сказать несколько слов о роли технологий в моем проекте. Интернет сам по себе вовсе не наделяет нас свободой. Это лишь дешевый способ размещения контента и возможность издавать его на международном уровне, выходя за рамки местной цензуры. Но он не дает никакой дополнительной свободы. И если вам хочется свободы, то даже в эпоху Интернета вы должны за нее бороться. Египетские события 2011 года назвали твиттер-революцией, как будто режим Мубарака был сметен из-за флешмоба, устроенного в Кремниевой долине. И этот вымысел популярен не случайно: он подкрепляет американское восприятие своей роли в мире как изначально благотворной. Он также подкрепляет склонность американцев рассматривать любую форму народного стремления к свободе и демократии как проявление американского духа. Поэтому заявление Хиллари Клинтон, что «Мубарак — отличный парень и должен остаться на своем посту», за считаные мгновения превратилось в: «Разве не здорово то, что сделали египтяне, и разве не здорово им в этом помогли США?» Я никогда не пойму, как такое возможно: 15 февраля 2011 года Хиллари Клинтон с серьезным видом провозгласила свободу Интернета одним из приоритетов американской внешней политики, и в тот же самый день правительство США потребовало через суд, чтобы Twitter выдал информацию об аккаунтах трех сотрудников WikiLeaks.

Борьба с деспотическими режимами начинается и заканчивается борьбой за информацию и за коммуникации. Египетская революция не была твиттер-революцией, точно так же как Французская революция не была революцией печатного станка и политического памфлета. Обе эти революции — это протест людей, делящихся друг с другом информацией и идеями с помощью доступных технологий и выражающих свои мысли в публичном пространстве. Мой друг Джон Пилгер был абсолютно прав, заявив, что правительство США боится не WikiLeaks и не Джулиана Ассанжа. Какое кому дело до того, что знаю я? Какое кому дело, что знает WikiLeaks? Это совсем не имеет значения. Опасность в другом: что знаете вы? Все дело в вас.

Вернемся в Мельбурн, в 2006 год. Я был рад увидеть, что старый хакерский дух еще теплится. Наша группа обитала в доме 177 на Грэттен-стрит, рядом с оживленной дорогой, и наши математические развлечения и ночные занятия, я уверен, очень способствовали всеобъемлющему хаосу в нашем хозяйстве. Спеша все проработать, я малевал алгебраические формулы и диаграммы сперва на доске, потом на стенах, на окнах, на столах и вообще на любой плоской поверхности. Иногда шум машин с улицы совсем не давал сконцентрироваться. Тогда мы, действуя в старом стиле, взломали городскую систему регулирования дорожного движения и установили на светофорах постоянный зеленый свет. На время, хотя и ненадолго, машины перестали газовать перед нашим окном.

Примерно в это время я стал задумываться о своем родном отце. Я не видел его, когда был ребенком. Своего приемного отца я вспоминал как заботливого родителя и всегда был предан ему. Звал я его папой. О моем настоящем отце мы особенно не говорили, ни злого слова, ни доброго; полагаю, мать просто вела себя тактично по отношению к Бретту. Мы ничего не знали друг о друге, и в то время это было нормально для Австралии: не стоило отравлять жизнь новой семье регулярными и, возможно, досадными напоминаниями о прошлом. Мое детство по большей части было лишено какого-либо давления, и об отце я думал нечасто.

Но в возрасте полового созревания с мальчиками что-то происходит: чувствуешь внезапный прилив самосознания и, хочется надеяться, интеллекта. Ты неожиданно принимаешь мир и отвергаешь некоторые его стороны. Вскоре я сам стал отцом, и образование мне давали книги. Они имели для меня особое значение — Достоевский, Кёстлер, Кафка. Полагаю, в то время я еще не мог осознать, что источник моего интереса к ним вовсе нельзя назвать неисповедимым. Потребовались годы, чтобы понять: все дело в моем отце. Тогда идея найти его представлялась мне лишней эмоциональной нагрузкой, но все же я чувствовал какое-то незримое воздействие. После окончания университета я пришел к выводу, что своей личностью во многом обязан этой невидимой персоне, которая, возможно, в чем-то помогла мне.

Мы обменялись несколькими письмами, поболтали по телефону. А потом я отправился в Сидней на встречу с ним. Ощущение было странное. Мой отец, его подруга и сын приехали в аэропорт встретить меня. Я взял с собой велосипед, и отец решил проехаться на нем до их дома в Ньютауне, пока мы добирались туда на машине. Подруга отца, кинопродюсер, была явно без ума от него; мне она показалась интересной и явно незаурядной женщиной. Мой отец в тридцатипятилетнем возрасте решил переучиться на актера. Не знаю, открыло ли это ему глаза на что-то новое или, наоборот, закрыло, но в любом случае приезд в тот дом и встреча с ними произвели на меня сильное впечатление. Еще там со мной произошел довольно любопытный случай. Вечером я бродил по дому, изучая содержимое книжных шкафов. И чем дольше я это делал, тем больше злился: там стояли, полка за полкой, те же самые книги, что покупал и читал я. Внезапно меня осенило: ведь мне пришлось начинать с нуля, с самой нижней ступеньки, я выковывал себя сам, проходя через множество испытаний и злоключений, но если бы я знал отца все это время, то мог бы просто брать книги с этих полок.

Может быть, чувство досады было слишком обостренным из-за работы, которой я тогда занимался; из-за моих исследований причинно-следственных отношений; из-за попыток найти научную основу для понимания связи между частным человеком и властью. Так или иначе, ощущение я испытал сильное. Я был словно наэлектризован. Именно в те минуты до меня дошло, что между нами есть генетическая связь, касавшаяся и склада ума, и черт характера. Наверное, я многое упустил, не имея возможности соотносить себя с ним и учиться у него. Во время того визита меня потрясло чувство, что я слишком много делал сам. Возможно, тесно общаясь с отцом, я сформировался бы гораздо быстрее. Проблема была не в любви, а во взаимопонимании. Он обладал особенной, явно культивированной добротой, заставлявшей тепло относиться к нему; говорить с ним было легко, хотя иногда он вел себя замкнуто. Нам по-прежнему просто общаться благодаря мгновенному пониманию, будто мы с ним всегда находимся на одной волне. Рядом со мной никогда не было наставника, и по зрелом размышлении я пришел к выводу, что это всегда создавало для меня проблему. Мне приходилось самому конструировать себя и доставляло особую радость быть наставником для других. Странное дело. Всегда приходится играть роль сильного человека.

Я всегда знал, что отличаюсь от других, но встреча с отцом смягчила это ощущение. Наверное, людям со мной не очень легко. Я родился склонным к спорам. А в мире так много всего, что нужно и можно исправить, и так мало на это времени. Мой отец преподавал йогу, и однажды рано утром я отправился с ним на занятие, после чего все вместе пошли в кафе позавтракать. Люди были счастливы, они пили апельсиновый сок и все такое, и вдруг я завел дурацкий разговор о государственной поддержке материнства. В воздухе повисло напряжение, которое невозможно было не уловить, но я вцепился в свою тему и продолжал чего-то доказывать, хотя совсем не знал своих собеседников. Они один за другим покидали столик, и в конце концов рядом со мной никого не осталось. Большинство людей, садясь за стол, пытаются найти между собой что-то общее, но я — другой и почему-то стремлюсь найти различия. Люди заплатили по 25 долларов, чтобы расслабиться, а в итоге им пришлось пить сок с каким-то парнем, пытающимся устроить бурные дебаты. Но это лишь часть правды. Дело в том, что никакая релаксация на меня не действует. Я знаю свои недостатки.

А мой отец? Я видел, что он такой же, как я. Может быть, я все придумал и мне вовсе не нужно было расти в окружении его книг и под его покровительством? По крайней мере я научился сопротивляться, жить своим умом и знаю, где найти точку опоры, а не полагаюсь на поддержку отца и на его связи. Как он сам, когда был с моей матерью в 1960е годы, заявлял, что личная жизнь растворяется в политической борьбе. И может быть, мое детское решение избегать знакомства с отцом — принцип, который я соблюдал все эти годы, — это проявление моей личной политики? Я хотел найти свой, ни на что не похожий, способ существования и к 2006 году уже знал, что мир должен быть вылечен от покровительства, выгоды, тайных сговоров, взаимно гарантированных услуг — всей той инфекции, которая разъедает его, а потом взрывает изнутри.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.