6. Обвиняемые

6. Обвиняемые

Интересно, понимал ли я до суда, что книги могут так влиять на сознание? Именно тогда я прочитал «В круге первом» Солженицына, и эта книга не только многое прояснила и даже открыла мне — она научила меня сопереживать и придала мне силы. Я любил читать с детства, и книги давно были для меня удовольствием, но книга Солженицына заставила меня задуматься над сутью моих перипетий. Если книга в принципе способна уменьшить ваше одиночество, то именно такую роль сыграл для меня этот роман, и сыграл вовремя. Я всегда принуждал себя, чтобы эмоции не доминировали, а уступали место действиям; таким меня сделало мое детство, прошедшее на фоне политических кампаний. Полагаю, в то время, когда я ждал судебных слушаний, настроение взяло верх и я начал терять самообладание. Но чувство потерянности порой дает взойти росткам новой силы. Персонаж романа Солженицына профессор Челнов, пожилой математик, отсидевший уже семнадцать лет, пишет в графе «национальность» не «русский», а «зэк». Его ум готов к открытиям, но он чувствует, что, если ты не имеешь гражданства, ты — ничто. И ощущение силы приходит именно тогда, когда ты видишь, что государство — против тебя.

Борьба всегда сводится к тому, чтобы быть самим собой.

Федеральная полиция изъяла шестьдесят три коробки с моими вещами из дома в пригороде Мельбурна. Я вышел на улицу и смотрел им вслед. Стояла темная октябрьская ночь, трещали сверчки, и я чувствовал, как скатываюсь в пропасть.

В итоге они тянули до 1994 года и наконец предъявили какие-то обвинения. Стоит вспомнить, насколько серьезный законодательный и судебный вакуум создало внезапное вторжение компьютеров в общественную жизнь. Государственные обвинители пытались применить к новым высокотехнологичным преступлениям традиционные нормы о защите собственности и о мошенничестве, причем зачастую им это удавалось. Но все же в череде громких дел преследование хакеров превратилось в фарс; в этих делах единственное преступление компьютерщиков состояло в том, что они выставили в постыдном свете кого-то влиятельного. Государство все больше полагалось на компьютерные базы данных, и законодательство доходило до абсурда: криминализировалось само использование компьютеров. Мы увидели, как быстро компьютерные науки привели к появлению сообщества людей, делящихся информацией, и в этом сообществе больше демократии и свободы, чем в традиционных издательских и медийных мирах. Свобода информации — и свобода от информации — быстро выдвинулась на первый план, однако законодатели с трудом понимали, с чем же они столкнулись и как закон должен это оценивать. Учитывая, что владение в цифровом смысле — это совсем не то же, что собственность в прежнем, физическом смысле (например, владение часами), юридический мир не мог понять, что же перед ним такое. Информацию не воруют. Для нее просто создается платформа, позволяющая ей проникать в общественное пространство. Если я смотрю на ваши часы, это не ограбление: я просто хочу узнать, который час. И к середине 1990х и даже сегодня юридические структуры не стали мудрее осмыслять правовые следствия появления компьютеров. Вот почему наше дело так долго добиралось до австралийского суда.

В конце концов слушания начались только в 1996 году. И все это время я боролся именно за то, чтобы оставаться самим собой: двигаться вперед, заниматься делом, которое ты действительно способен делать, играть свою роль. У оппонентов во все времена есть одна и та же существенная слабость: сперва они стремятся использовать тебя, потом быть тобой, а затем уничтожить тебя. Эта схема повторялась в моей жизни от кукол-федералов до писак из Guardian — древняя и очень человеческая история, как кто-то чего-то хочет от кого-то, получает это, затем отрицает, что получил это, потом негодует, что другой оказался в особом положении и смог дать ему необходимое. Кстати, довольно часто в этом присутствует нотка ненависти к себе со стороны берущего — он ненавидит себя за то, что ему вообще понадобилась помощь. Обычно это заканчивается тем, что люди начинают дотошно подсчитывать чужие ошибки — это отвратительные, малодушные, недостойные действия, которые, на мой взгляд, квалифицируются как подлость. Вы еще встретите таких людей в свое время, мне же они встречались всю жизнь.

Я хотел воспользоваться столь долгим ожиданием ареста и суда, и в числе прочего мне требовалось понять, какие еще полезные применения можно найти моим знаниям. Мы с Траксом основали фирму, занимающуюся компьютерной безопасностью, и купили у Университета Ла Тробе огромный мейнфрейм размером с четыре холодильника. Было забавно встретить старого знакомца: именно его я взламывал за несколько лет до того. Работа в фирме в основном заключалась в том, что крупные компании платили мне за попытки взломать их системы и проверить, насколько они безопасны — таковыми они не были, и работа оказалась скучной. Но она позволяла мне вести собственные расследования и как-то держаться на ногах. Я знал, что в долгосрочной перспективе ничего не получится: меня мало интересовали деньги и не особенно привлекала легальная работа.

Интересует меня исключительно то, чем я могу содействовать делу справедливости. Я помогал полиции в 1993 году накрыть в Интернете сеть педофилов. Поскольку полицейских к этому не готовили, то им очень пригодилось мое содействие: полиция знала, что именно и как педофилы передают друг другу по Интернету и как они перемещаются по Сети. Благодаря мне полицейские пришли к пониманию, кто такие эти педофилы. Меня никто не принуждал, я все делал не столько ради помощи полиции, сколько для защиты детей.

Но преследование, обыски и ожидание ареста что-то во мне сломали. Мной вновь овладела склонность к кочевой жизни и больше уже не покидала меня. Наверное, я был сильно несчастлив. Но что хуже — я испытывал стресс, чувство прежде мне неведомое. Мятежный дух, всегда мне присущий, вдруг скукожился и уполз глубоко внутрь; может быть, поэтому я испытывал острую тоску и даже одно время жил только на свежем воздухе. Если воспринимать это как комический эпизод, который, несомненно, порадует моих критиков, то это был период жизни в глуши. Единственное, что в истории Иисуса достойно повторения, это тот момент, когда он пестует свое бунтарство, и происходит это в течение сорока дней: он питается ягодами, сталкивается с дьявольскими искушениями и готовится к своей миссии. Я вслед за Мильтоном уверен, что дьяволу зачастую достаются лучшие строчки в пьесе нашей жизни, и по этой причине, как и по другим более очевидным, я не ассоциирую себя с чадом Божьим. Скажем так: я чувствовал себя расстроенным и покинутым, блуждая в горах по Национальному парку Данденонг. Наверное, я был сильно утомлен, хотя мне хватало ума понимать, что состояние мое временное и впереди меня ждут значительные достижения, надо только найти точку опоры. В Шербрукском лесу температура была экстремальной: ночью морозило, а днем на меня набрасывались москиты. Воду я пил из ручья, а продукты привозил из города. Мне хотелось остаться в одиночестве и обдумать свое положение. У меня не было ни компьютера, ни возможности подключиться к коммуникациям.

Я думал, что смогу стать своему сыну хорошим отцом, но я не мог быть хорошей матерью. Мне удавалось учить, конструировать, защищать, даже рассказывать сказки на ночь, но в других аспектах родительской заботы, более будничных и менее героических, я оставался безнадежным. И все-таки мне пришлось заботиться о сыне. Со временем это вернуло меня в дом, я обрел прежнюю сосредоточенность, равно как и возможность соединиться со своим добрым старым другом — модемом. В то время люди могли пользоваться электронной почтой только через университетские системы, и в Мельбурне я успел активно противодействовать попыткам регулировать Интернет и принять участие в создании некоммерческой сети, которая стала платформой для публичной сети с открытым доступом Suburbia, одного из первых интернет-провайдеров Австралии. Мы были «провайдером за свободу слова» и подчеркивали это, предоставляя площадку таким материалам, какие другие провайдеры не допустили бы никогда. За такое не благодарят, но мы боролись за проникновение и распространение Интернета в нашей стране, и в конце концов усилия принесли плоды. Я продолжал писать программы, бо?льшую часть которых публиковал бесплатно. Кульминацией этого дела стал Rubberhose.

Многие первые криптографы, эти умники из Стэнфорда и Массачусетского технологического института, мечтавшие жить в мире чистых математических формул и свободного полета мысли, беспокоились, каким образом защитить конфиденциальность информации. Сегодня всякий обладатель компьютера принимает это как данность, но сами идеи аутентификации пользователей и защиты личной тайны с помощью секретных ключей появились благодаря работе усердных парней, не получивших за это особых благодарностей. Они хорошо знали, что электронная почта, цифровые подписи и все остальное будут зависеть от того, насколько обеспечено хранение тайны данных, иначе Интернет станет врагом свободы слова. Без такой защиты человеческую жизнь, тесно связанную с компьютерами, будет слишком просто отслеживать и контролировать, над ней будет легко надругаться. Таков был глобальный вопрос, и на том этапе это была математическая проблема, лежавшая в основе криптографии.

По мере того как Интернет внедрялся в нашу жизнь, я начал естественным образом дрейфовать в этом направлении, и я твердо был уверен, как и сейчас: нужно бороться, чтобы организовать и сохранить свободу интеллектуальных действий. В марте 1996 года я написал пост по поводу онлайновой рекламы «Центра прибыли пользователей электронной почты» — проекта в духе сетевого маркетинга, создатели которого планировали продавать миллионы адресов пользователей коммерческим предприятиям. «Кто хочет первым обрушить этот сайт?» — спросил я у коллег-шифропанков. Проблемы, с которыми нам тогда приходилось сталкиваться, были чрезвычайно сложными и важными: как помешать превращению Сети в мощный инструмент эксплуатации людей ради прибылей корпораций и правительственных махинаций и в удобное средство для слежки, которую осуществляют государства всеобщего надзора. Я испытываю непреодолимое отвращение к разного сорта охранителям, которые обычно заявляют: «Все, что прямо не разрешено, запрещено». Кем они себя возомнили, или, что важнее, за кого они держат нас? Они настоящие фашисты, желающие мобилизовать технологию для воплощения своих зверских концепций. Если спросить этих типов, что такое нирвана, ответ будет следующим: такое киберпространство, в котором существуют наши законы физики, чтобы вы и стул свой не смогли бы сдвинуть без письменного одобрения. Большой Брат уже не просто следит за вами — он контролирует движение ваших пальцев, ход ваших мыслей, он не дает вам исследовать мир и находить нужную информацию на ваших собственных условиях. Большой Брат — это весь ваш дом. Он установлен в той новой штуковине, которую вы только что притащили домой из магазина Apple Store.

Так выглядела угроза, и мы вышли против нее с открытым забралом еще в годы, когда все остальные только пытались сообразить, как же пишется слово email. Как я уже говорил, вся компьютерная публика поразительным образом принимает интернет-среду как данность: люди, которые отправляют сотню электронных писем в день, ни о чем не тревожатся; дети, которые буквально живут в Facebook. Но все это нужно было кому-то изобрести, а власти в то время не очень хотели давать обычным интернет-пользователям право шифровать все что угодно. Правительства, особенно в США, хотели иметь лазейку, запасной вход в эти системы. Они работали исходя из солдафонского понимания слова «надзор», и на раннем этапе Интернет — в том числе первые почтовые сервисы — представлял для них проблему, которую они стремились контролировать. Но криптографы крепко держались за свои идеи, и теперь Интернет более или менее свободен от государственного вмешательства — правда, если вы не живете в Китае.

Пока наше дело наконец не поступило в суд в 1996 году, я двигался по направлению к этой серьезной работе, пытаясь перевоплотить свой инстинкт и опыт хакера во что-то более математическое, более осмысленное. Мои друзья из «Международных диверсантов», Главный Подозреваемый и Тракс, столкнулись за это время со своими проблемами. Главный Подозреваемый на короткое время забылся, увлекшись экстази; затем начал деградировать, что закончилось паранойей и депрессией; потом начал постепенно распутывать с помощью психотерапевта свои отношения с матерью и свои детские переживания по поводу смерти отца. Тракса мучили приступы паники. Его скольжение по наклонной плоскости началось задолго до обысков и арестов и отчасти спровоцировало их. Он попал в автокатастрофу, из-за которой начал испытывать постоянный страх. Сьюлетт рассказывает в своей книге «Компьютерный андеграунд» (для которой я помогал собирать информацию), что у Тракса в то время развилась агорафобия. Вот такая была ситуация. Мы все страдали. На какое-то время каждый из нас провалился в свой собственный ад. Нам всем было по двадцать с небольшим, и, казалось, судьба оставила на нас слишком болезненные отметины, несоразмерные ничтожно малой причине. Государство пыталось сфабриковать обвинения. Журналисты погрузились в невежественное ликование. Они не понимали самой сути обвинений, и им пришлось рисовать смехотворную картину угрозы, которую якобы представляли несколько юных парней. В действительности это было крохотное, паршивое дело, история наваждений, чрезмерного любопытства и недостаточной осторожности; но кучка спятивших прокуроров и продажных писак превратила ее в эпическую историю государственного масштаба, хотя журналисты должны были бы знать правду.

Я об этом писал в январе 1996 года и разослал текст по всему списку шифропанков. Речь шла об аресте американского хакера Кевина Митника — «самого опасного преступника Америки», как охарактеризовал его яростный преследователь хакера Цутому Симомура — человек, чей компьютер Кевин взломал. Моя заметка точно отражает отвращение, которое я тогда испытывал: «Меня тошнит от этого Цутому. …а когда Митник окочурится, ты раскопаешь его могилу и начнешь сдавать его ладони напрокат в качестве пепельницы? Человек, убивший одного из последних знаменитых стрелков Америки, вскоре после этого организовал странное шоу, описывающее, Как Он Это Сделал. Спустя несколько лет его самого убил один из зрителей, испытывавший неимоверное отвращение».

Для многих процесс над нами (и нашей наивностью) стал настоящим пиршеством, однако к моменту суда прежнее хакерское сообщество уже было мертво. Интернет превратил хакерство в чрезвычайно простое занятие, и многие представители новой породы даже бравировали тем, чем занимались. Хакер стал частью популярной культуры и киношным образом, и некоторые из нас уже задумывались, какими еще способами можно проникать в чужие секреты и раскрывать их.

Мои друзья хотели признать свою вину, но я не собирался сотрудничать со следствием и участвовать, так сказать, в собственной криминализации. К моменту суда мне было предъявлено тридцать одно обвинение, Главному Подозреваемому — двадцать шесть, а Траксу — шесть. В числе преступных деяний называли написание статей для нашего журнала «Международные диверсанты», у которого было ровно три подписчика: я, Главный Подозреваемый и Тракс. Конечно, стресс порождает новый стресс. И к моменту слушаний о заключении под стражу в суде магистратов Мельбурна мой разум разрывался на части, в том числе из-за новости, что Главный Подозреваемый выступит свидетелем обвинения против меня. К своему разочарованию, я снова и снова обнаруживал, что в нашем мире нельзя полагаться на верность — для многих это не тот груз, который надо брать с собой. Люди преданы до тех пор, пока не увидят прямой выгоды в отречении от преданности. Простите мой цинизм, но с опытом постепенно приходит мудрость. Главный Подозреваемый подписал бумаги, хотя в его описании ситуация выглядела не столь угрожающей, сколь могла бы быть. Когда я увидел Главного Подозреваемого в зале суда, то не мог не уставиться на него. Он выглядел апатичным, напуганным. Он был молод, но выражение его лица ни с чем не перепутаешь: лицо предателя, изображающего благородное стремление к истине. Так или иначе, но в вашей жизни наступает минута, когда судья говорит: «Подсудимый должен встать» и единственный, кто встает, — это вы. Однажды я заметил, что это момент истины. И правда, для моей будущей деятельности момент истины начался с этой минуты и еще со стука сапога в мою дверь.

Главного Подозреваемого, признавшего себя виновным, судили раньше меня. Ему не назначили никакого срока и освободили под залог в размере 5 тысяч долларов, еще ему назначили выплатить штраф Австралийскому национальному университету приблизительно в размере 2100 долларов. Судья отметил, что не проявил к нему никакой снисходительности в качестве благодарности за сотрудничество. Это был грустный момент: мы оба поняли, что он без всякой для себя выгоды пошел на компромисс, утратив чувство достоинства, и уж совсем напрасно переступил грань, разрушив нашу дружбу. Суд кажется долгим делом, но не столь долгим, как память: больше я с ним не разговаривал. В некоторых отношениях моя позиция может показаться слишком прямолинейной, но я не политик: я не смог бы предать дружбу или крепкие партнерские отношения ради частной выгоды. Просто не смог бы. А что касается человека, входившего когда-то в группу под названием «Диверсанты», но в трудное время вдруг решившего продемонстрировать благочестие и уважение к закону, — что же, мне его жаль. У Тракса все прошло успешно, и он мог обойтись без признаний: по его делу судья решил, что приговор выноситься не будет.

Мое дело слушалось сперва в Верховном суде — и по процедурному вопросу, и в силу того, что мое дело рассматривалось как показательный пример, помогающий определить терминологию процесса, — и это позволило нам потребовать анализа самой сути обвинений. Что означало обвинение кого-то в том, что он заполучил доступ к компьютеру? Если в системе присутствовала коммерческая информация, но нарушитель ее не прочитал, то он по-прежнему обвиняется в краже? Если вор вламывается в дом и крадет сегодняшнюю газету, то должен ли он предстать перед судом за кражу картины Матисса, висевшей в гостиной над камином? Однако Верховный суд указал, что окружные суды не должны переправлять ему дела, кроме как в исключительных случаях. И это было позорно, потому что в итоге наш процесс оказался упущенной возможностью по отношению к будущим делам в сфере компьютерной преступности. В тот день служители закона не соответствовали собственному критерию интеллектуального любопытства, и пострадали все, в том числе сама Австралия, которая до сих пор не может отличить педофила от человека, использующего компьютеры ради защиты наших свобод.

В итоге мое дело рассматривал судья, мало что о нем знавший. Он четко обозначил, что хотел бы назначить мне лишение свободы, но, следуя правилу равенства, вынес мне то же наказание, что и Главному Подозреваемому. Мой залог был в десять раз выше, и мне давалось меньше времени, чтобы заплатить штраф в 2100 долларов. Меня как преступника обмазали дегтем, и, конечно, я принял это близко к сердцу. Но в то же время я испытал некоторое облегчение, что на сей раз не попаду в тюрьму. Оснований пить шампанское не было, нужно было восстанавливать свою жизнь и работу, но это дело показало мне, насколько уязвимы станут хакеры в будущем. Я уже вошел в зал суда другим человеком — не тем мальчиком, который взламывал систему Nortel, — и мой план состоял не в том, чтобы следовать логике суда, которая, на мой взгляд, была примитивной, но в том, чтобы следовать логике математических исследований, продвигаясь дальше по полям правосудия. Я хотел выяснить, как компьютерная наука может повлиять на этику современного мира. Таков был мой план, и я переделал себя, чтобы ему соответствовать. А тем временем Nortel и другие жертвы моих так называемых хакерских преступлений начали использовать криптографические программы, которые я придумал после ночных прогулок по их системам.

Не бывает победы без тени поражения. И даже десятилетия жизни могут, как ни странно, в конечном счете обернуться временем неудач. Обычно говорят, что быть молодым — само по себе победа, но я лично сомневаюсь в этом. В свои двадцать с небольшим я был куда более усталым и нервным, чем сейчас. Я вспоминаю надрывные попытки чего-то добиться. Передо мной лежит приглашение на пасхальную вечеринку, которую мы — ребята, организовавшие первый интернет-провайдер suburbia.net, — устроили на севере Мельбурна в 1996 году. Один взгляд на это приглашение напоминает мне, каким я был человеком: легковозбудимым, преданным делу и, без сомнения, заносчивым и большим занудой. В приглашении сначала мы рассказали об организации вечеринки, а потом привели небольшой вопросник.

Вопрос. Кто приглашен?

Ответ. Вы. Представители самых разных слоев общества, разных профессий и возрастов, грубо говоря, кросс-социальная страта индивидов. Это будет эклектическая вечеринка.

Вопрос. Слушай, я хочу понять, кто реально там будет?

Ответ. Сейчас не время для принципиально дихотомических симплификаций… Ладно уж, какого черта…

Будут пользователи Suburbia.

От судей и политиков до осужденных компьютерных хакеров. В числе наших пользователей частные детективы, писатели, программисты, адвокаты, музыкальные продюсеры, музыканты, кинорежиссеры, шахматные чемпионы, члены загадочных религиозных сект, баскетбольные арбитры, много-много разных типов ученых и инженеров, эксперты по безопасности, доктора, бухгалтеры, бармены, дирижеры…

Вопрос. Рекомендуемый стиль одежды?

Ответ. Сойдет «инкогнито» в духе тридцатых.

Надеюсь, лично вам нравятся баскетбольные арбитры. Я не помню, какая роль им предназначалась в грядущей революции. Так или иначе, дальше в приглашении говорится, что наши надежные сторонники есть среди фанатов рок-группы Saint Etienne и поклонников книг Филиппа Дика и Набокова. Платы за вход не было, но люди могли принести с собой компьютерные железки и кабели в качестве пожертвования.

Не помню, соответствовала ли реальная вечеринка моим разглагольствованиям. Но в этом приглашении — если не в самом событии — видна вся моя жизнь в то время. В те довольно дикие в эмоциональном отношении годы я усвоил чувство ненависти к религии. Хотя слово «ненавидеть» очень приблизительное — я все-таки дитя эры Водолея и не испытываю ненависти ни к чему. Точнее будет сказать так: в детские годы — до моего поступления в Мельбурнский университет, где я изучал математику и физику, — я узнал, каким злом может быть организованная религия, и я пришел к пониманию, что моя нелюбовь к религии — важная составляющая моей уверенности в себе. Понимайте как хотите. Я уверен, что так обстоят дела у многих. Однажды я оказался в обиталище пеших туристов, которое заполонили десятки членов Христианского общества Австралийского университета. В основном были молодые женщины, и я довольно бесчестным образом выступал в роли некоего честертоновского Харди, деревенского атеиста, которого они пытались обратить в свою веру, правда, с помощью вздымавшихся грудей. Одной из этих благочестивых матрон была чудесная девушка, дочь священника из Ньюкасла. Когда я принялся заигрывать с ней, она подняла глаза вверх, ее реснички затрепетали, и она заявила: «О, ты так много знаешь! А я почти ничего…» «Вот почему ты веришь в Бога», — объяснил я. От этих жестоких слов, кажется, у нее перехватило дух. Скорее всего, я был именно тем, кого она тайно желала: мужчиной, готовым открыто перечить ее отцу. Иными словами, мужчиной, который хотел действительно быть мужчиной, быть сильным, как сказали бы авторы сентиментальных романов (я чувствовал, она их читала), а не раболепствовать перед Богом ее отца.

Это забавная сторона религии. Не столь забавную сторону я обнаружил среди сайентологов, этой отрыжки мозга покойного Рона Хаббарда; они заманивают к себе миллионы людей в год и явно считают свою секту кульминацией оккультных учений. Как и другие подобные культы, они сочли разумным хранить свои самые безумные убеждения и практики в тайне от новообращенных. Потом эти новобранцы, карабкаясь по дорогостоящим «уровням», сами станут достаточно чокнутыми, — но ведь это занимает долгие годы. Система сайентологии в целом порождает раболепие и секретность — две вещи, от которых я всегда бежал. Уверен, что и у меня были моменты ошибочных суждений, но ни один из них в жизни не сравнится с тем потоком вздора, что льется из уст сайентологов. Конечно, я могу ошибаться и Земля на самом деле — разрушенная тюрьма пришельцев из космоса, но меня все это не убеждает. В ходе нашей борьбы за защиту Интернета уже много лет назад стало ясно, что сайентология — один из главных врагов свободы. Интернет по своей природе — зона без цензуры. И это не радует тех прихвостней Хаббарда, которые саму суть своего существования видят в цензуре, сокрытии фактов и выдаче откровений, прошу заметить, за плату.

Сайентология культивировала обширную манипулятивную сеть. Она преследовала газеты, своих бывших членов и многих других людей с помощью юридических процедур и нелегального запугивания, хотя сама до сих пор является объектом расследования ФБР. Свое религиозное учение эта церковь самым подлым образом считает коммерческой тайной и предметом авторского права. Спустя годы WikiLeaks вскрыл ее секреты, опубликовав подборку этих абсурдных рассуждений, каждую страницу которых украшает фраза «Копирайт 1966, Л. Рон Хаббард. Все права защищены»: «Состояние Очищения великолепно. Мы ждали этого состояния очень долго. Когда индивид достигает Очищения, он совершает Прыжок». Если позволите игру слов, то противостояние этим психам принесло мне чистоту понимания. Борьба с церковью — это не просто борьба Сети с кучкой чокнутых, у которых карманы набиты деньгами. Это борьба против попыток корпораций подавлять Интернет и свободу слова. Это борьба за интеллектуальную собственность, за саму суть самовыражения и принципы беспрепятственного доступа к информации. В год, когда меня судили, я писал об этом, я указывал, как прецеденты, устанавливаемые сегодня сайентологией, могут завтра оказаться мощными орудиями корпоративной тирании. Я всегда был борцом до мозга костей, и в тот год все время, что не проводил с сыном, уходило на создание, скажем так, глобальных платформ местного протеста. Мы митинговали около здания сайентологов, например, на Флиндерс-стрит, раздавая прохожим буклеты, а также выступали в списках рассылки и на форумах против каждой их попытки давить на свободу слова.

Это была дорога от локального к глобальному и назад. Мой любимый вид путешествий.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.