Глава 17 Черный террор

Глава 17

Черный террор

Оживленный, раскрасневшийся, растрепанный Витька Щеминский, вернувшийся из экспедиции против партизан, рассказывал в конторе бургомистра о своих приключениях и подвигах.

— Значит, мы до леса доехали, и давай чесать из автоматов, давай чесать!.. От деревьев только щепки отлетают!.. А тут и они, голубчики, выскакивают навстречу, да на нас!.. А мы на них!.. У них — винтовки, а у нас — автоматы!.. Ну, мы им дали перцу!.. Там у них был лейтенант один, Борька… Он орет: за мной, бей фашистов!.. А наш немец один в него гранатой как даст!.. От того Борьки — мокрое место!.. И другой лейтенант у них, Сережка, тот удрал… А как мы им надавали жару, как выскочит какой-то черный, нос крючком, на жида похож… орет: за родину, за Сталина!.. Ну, мы ему прописали Сталина по первое число!..

Витька рассказывал очень красочно, показывал все события в лицах, но слушали его довольно хмуро, без особого восхищения; впрочем, его это не смущало.

В детстве Виктор любил и умел драться и был душой всех военных игр между мальчишками. Отправляясь на фронт в начале войны, он искренне мечтал крепко подраться и крепко «задать фашистам»…

Но драться ему не пришлось: часть, в которую он попал, сперва медленно, с остановками, двигалась в сторону фронта, потом, значительно быстрее, — отступала в противоположную сторону, потом попала в окружение и, наконец, сдалась в плен почти без сопротивления.

И только теперь воинские таланты Витьки получили, наконец, достойное применение. А тот факт, что он оказался в рядах тех самых «фашистов», которых когда-то собирался колотить, и дрался с людьми, которые раньше были его товарищами, его беспокоил очень мало.

Ведь, когда он в школьные годы играл в войну, ему случалось быть и красным, и белым, и другом, и врагом, и пленником, а настоящая жизнь — много причудливей самой затейливой игры.

И Виктор заливался соловьем, с увлечением описывая свои приключения.

Наконец, материал его рассказов несколько истощился.

— А знаете, Сергеич, — вспомнил он. — Володьку подранили.

Венецкий, до сих пор почти не слушавший его разглагольствований, быстро поднял голову.

— Володя ранен? Что же ты сразу не сказал? Где он?

— Да дома, на печке лежит! — хладнокровно отозвался Виктор. — Просил вам передать, чтоб вы к нему зашли…

* * *

Вскоре Венецкий уже был на окраине Липни, неподалеку от кирпичного завода, и входил в маленький домик, где жил его верный адьютант Володя Белкин.

Мать Володи, Федоровна, хмуро поздоровалась, показывая всем своим видом, что приход гостя ее совсем не обрадовал.

— Как Володя? — спросил Николай Сергеевич, не обращая внимания на хмурое лицо хозяйки.

— Что Володя?… Лежит Володя… Раненый лежит, может, и помрет, а все через людей!.. Небось, как под пули погнали, не спрашивали: «Как Володя?»… Говорила я ему, чтоб не лез в полицаи, так нет же, матери не послушался… Чужой человек умнее матери!.. А теперь!..

— Не беспокойтесь, Федоровна. Он скоро поправится. У него только большая слабость от потери крови, а раны неопасные…

Это сказала, выходя из комнаты в кухню, высокая пожилая женщина, Марья Ивановна Соломина; до войны она более двадцати лет проработала в Липнинской больнице медсестрой. Врачи считались с ее мнением и советом, а пациенты доверяли ей больше, чем врачам.

В настоящее время она была в городе единственным гражданским медиком и имела большую практику. Величали ее теперь все доктором, хотя формально врачебного диплома она не имела.

— Куда ранен Володя? — спросил Венецкий Марью Ивановну.

— Одна рана в ногу, немного повыше колена, но кости и сухожилия целы и серьезных повреждений нет; кроме того, задело бок — сорвало кожу и слегка поцарапало одно ребро… Но все это скоро заживет… Уж вы поверьте, я всю жизнь с больными дело имела… Пусть только он лежит спокойно, покой ему необходим…

— Сергеич! Это вы пришли? Идите сюда! — послышался из-за пестрой занавески слабый голос раненого.

— Ну, уж чего ходить-то?… Только беспокоить…  — заворчала мать. — Слышали, небось, что докторша сказала: покой ему надобен!..

— Сергеич!.. Мама, где Сергеич?.. Он не ушел?… Позови его!.. Мне с ним поговорить надо…

Венецкий решительно отодвинул занавеску и вошел к больному, а старуха, продолжая ворчать, полезла под пол за картошкой, чтоб уплатить доктору за визит.

Володя лежал не на печке, как говорил Виктор, а на кровати, накрытый ватным одеялом; он был очень бледен, светлые волосы торчали ежом во все стороны, под глазами легла синяя тень, а на носу резко выделялись коричневые веснушки.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Николай Сергеевич, присаживаясь на табуретку рядом с кроватью.

— Да теперь-то ничего, очухался, — ответил Володя. — А как вчера меня привезли домой ребята — не помню… без сознанья был… Ивановна говорит, что я много крови потерял…

Володя виновато улыбнулся, взглянул на занавеску, за которой копошилась его мать, и заговорил быстроым прерывистым шепотом:

— Николай Сергеич!.. Голубчик!.. Увольте меня из полиции… Пожалуйста… Это не потому, что меня поранили, это пустяки, я поправлюсь… Но не могу я… Понимаете — там наши ребята липнинские… У этих партизанов… я Андрюшку Новикова своими глазами видел… он же мой дружок был… еще Ваську Жигунова… еще Сашку, Ивана, Толика, что были в нашей больнице пленные… Еще дядю Кузьму Завьяловского… он моей мамки браненник… может, и еще там кто есть из свих… Не могу я по ним стрелять… Увольте меня, чтоб я не был больше полицаем…

Бургомистр смотрел на раненого серьезно и ласково.

— Хорошо, Володя, я постараюсь перевести тебя на другую работу, — сказал он. — Хотя теперь это зависит не от меня, но я переговорю с переводчиком, чтоб тебя отпустили, так как ты раненый…

— Потому что я раненый?

— Ну, даю Был бы здоровый, немцы, вероятно, тебя не отпустили бы… А раненый ты им не нужен… Нет худа без добра!..

— Вот как! Значит, хорошо, что меня ранили!.. Ой!..

Володя от радости резко повернулся и вскрикнул от боли.

Вошла Федоровна с прояснившимся лицом: она слышала весь разговор и больше не ворчала и не хмурилась, а наоборот, смотрела на бургомистра с надеждой и лаской.

— Уж вы попросите, Сергеич, чтоб его пустили!.. Вас послушают!.. Один он у меня!.. Что мне делать, коли убьют Володю-то моего?…

И она вытерла глаза передником.

Через час Клавдия Ивановна напечатала приказ по Городскому управлению, где говорилось, что Белкин Владимир, в связи с ранением, увольняется из полиции и назначается десятником по ремонту домов.

— Немцы имеют полное право посчитать этот приказ пустой бумажкой, — сказал бургомистр, расписываясь на всех трех экземплярах. — Но все же «бефель ист бефель», авось и этот бефель окажется действительным.

* * *

А на другое утро бургомистр нашел в ящике своего стола сложенную треугольником записку, адресованную «Н.С. Венецкому лично».

«Прощевайте, Николай Сергеевич! От вас я худого не бачив, но тильки не можу я насупротив своих воевать. Колы вы мени друг, не шукайте, куды я подевався. Пиду, куды сердце зовэ, того и вам советую. Друг ваш Иван Вышняченко.»

Венецкий два раза перечитал эту торопливую записку на смеси русского и украинского, порвал ее в мельчайшие клочки и задумался.

Ушел Ваня Вышняченко, хороший, честный парень, ушел, куда его «сердце зовэ»… А он, Венецкий, остался и должен лавировать между комендантами, переводчиками, жандармами, полицаями, партизанами…

А в конце дня его вызвали в комендатуру.

Переводчик из волжских немцев (Владимира Альфредовича почему-то не было) сообщил бургомистру, что теперь русская полиция будет подчиняться непосредственно комендатуре, минуя бургомистра, в связи с чем комендант назначает нового шеф-полицая.

Об исчезновении Вани Вышняченко не было сказано ни слова, как будто его вообще никогда на свете не существовало.

Венецкий молча выслушал все сообщения и при первой возможности ушел из комендатуры, ничего не возражая и не спрашивая.

Шеф-полицаем города Липни был назначен бывший завьяловский староста Василий Данилович Лисенков, по деревенскому прозвищу «Пылик».

* * *

Когда переводчик фон Шток пришел, как уже ни раз бывало, вечером в гости к бургомистру, хозяйка дома встретила его вопросом:

— Владимир Альфредович! Почему вы допустили, что Лисенкова назначили шеф-полицаем? Это мерзавец, каких мало!

Владимир Альфредович насмешливо улыбнулся.

— Дорогая Елена Михайловна! Что значит «я допустил»? Вы преувеличиваете мое могущество… Я всего лишь переводчик, долмечер… Конечно, я долмечер высшего класса, и не только мой непосредственный шеф, но и жандармы предпочитают пользоваться именно моими услугами. Но все же я — долмечер, и только, исполнитель воли начальства… А если Лисенков — мерзавец, это значит, что в должности шеф-полицая он будет как раз на месте.

— Это почему?

— Потому что на эту должность и требуются мерзавцы, причем мерзавцы наивысшей категории… А у нынешнего повелителя Липни есть чутье в данном вопросе… Люди вроде вашего уважаемого супруга на это дело не годны. Вы же неплохо знаете историю, Елена Михайловна, — во все века лучшими друзьями и наивернейшими слугами самодержцев были палачи… У Иоанна Грозного был Малюта Скуратов, у Людовика Одиннадцатого — кум Тристан, у Сталина — Берия… Власть фюрера также нуждается в людях, в совершенстве владеющих ремеслом палача… Это необходимо, иначе нас скушают партизаны…

— Вот ваши квалифицированные палачи и расплодили партизан! — горячо воскликнула Лена. — Я помню, как сразу после взятия Липни был случай: вот здесь, на этом самом углу (она показала в окно)… бегут два красноармейца… рысью бегут, гинастерки без поясов, босиком, без шапок, а рожи сияющие и рты до ушей… Попросили у нас пить… ну, мы их и спросили, кто они такие. Отвечают пленные, домой идем. Немцы нас в плен взяли и домой пустили… Немцы — мировые ребята…. Напились воды и скорее дальше… Я их как сейчас вижу перед собой, этих парней… И если бы немцы и дальше так относились к пленным, чтоб те могли про них сказать «немцы — мировые ребята» — не было бы никаких партизан… Люди сдавались в плен, чтобы жить, чтобы кончить с войной, а их стали голодом морить, гонять хуже всякого скота, издеваться… Их поставили в такие условия, которые хуже всякой смерти!.. Им ничего другого не оставалось, как бежать и партизанить… И если будут продолжать вешать и жечь, как Кафтаненковых, — партизан станет в тысячу раз больше!..

Эмигрант задумался.

— Может быть, вы и правы, — медленно проговорил он, барабаня пальцами по столу. — Я согласен, что репрессии вызывают озлобление, согласен и с тем, что у пленных было безвыходное положение… Но у тех, кто их взял в плен, положение тоже было безвыходное: сдалось в плен в десять раз больше народу, чем вся та армия, которой они сдались; на такое огромное количество нахлебников, да еще сразу, никакое интендантство не могло напастись. Чем же было кормить всю эту ораву?

— Неправда! — вмешался Венецкий. — Если бы захотели — накормили бы!.. И немецких продуктов не требовалось. Я был в плену; нас гнали мимо колхозных полей, было лето, у нас были руки — мы могли копать картошку и варить сами, но нам не давали этого делать!.. А вся эта картошка все равно ушла под снег…. Немцы сделали с пленными непростительную глупость, побили сами себя… Нельзя перегибать палку — она распрямится и ударит того, кто ее держит… А то, что люди испытали в плену — не прощается!..

— И вы не прощаете, Николай Сергеевич?

Венецкий на минуту задумался, потом ответил:

— Я не в счет, мне повезло: я пробыл в плену всего две недели, но и их я до смерти буду помнить!.. Но у меня и с советской властью свои счеты, и тоже такие, которые не прощаются…

После минутного молчания он опять заговорил:

— Вы сказали, что нечем было накормить пленных… среди лета… А когда на мою голову свалились три тычячи пленных, я тот же день сумел их накормить, хотя была зима, а какое в Липне положение с продовольствием, вы сами знаете…

Владимир Альфредович удивленно покачал головой.

— Знаю! — сказал он. — В неразоренном месте это было бы не так трудно, но если вы в Липне, зимой, с места в карьер сумели накормить три тысячи пленных, — мне остается только снять шапку и поклониться — вы герой!..

* * *

В тот же вечер на другой улице, в доме Фрузы Катковской, где еще с января, с самого бегства своего от партизан, квартировал завьяловский староста, происходило пиршество.

На столе стоял заводской спирт, рядом с ним немецкий шнапс и деревенская самогонка, жареное мясо с картошкой, сало, котлеты, холодец, пшеничные оладьи со сметаной и множество других угощений, вкус и цвет которых большинство жителей города уже начали забывать в эту далеко не сытую зиму.

Новый шеф-полицай торжественно праздновал свое назначение на высокую должность.

— Теперича у нас дела пойдут! Немцы паек обещали, обмундирование, все как положено… Уж я себе полицию подберу на большой и с присыпочкой! — ораторствовал Василий Данилович, и его зеленоватые глаза сияли неподдельным восторгом; восторг этот выражался также в добавлении к каждому слову непечатного ругательства, либо русского, либо немецкого.

— Теперича у меня не такие порядки будут, как у Венецкого, а то он самых боевых ребят не хотел брать в полицию…

— Вот у Баранка, царство ему небесное, работнички были, туды их мать, первый сорт! — прохрипел сильно опьяневший, красный, в расстегнутой рубахе Семен Плющенков, по прозвищу «свинодер». — Так что ли я говорю, Котик? — обратился он к своему соседу.

— А неужели ж! Мы с Иваном дела чисто обделывали! — подтвердил Кот. — А Венецкий все палки в колеса ставил… Вот меня, например: сколько я его раз просил, чтоб он меня взял в полицию, и Витька за меня просил, — ни в какую!..

— Венецкому хотелось, чтоб у него не полицаи были, а дошкольники, послушные мальчики, — усмехнулся Виктор, пальцы которого перебирали клапаны гармоники, выводя не совсем уверенно мотив немецкой солдатской песенки «Лили-Марлен». — Все строгости разводил — цивиль-приват-барахло не смей трогать!.. Стукнуть кого-нибудь — тоже не смей!.. Выпить — тоже нельзя! Теперь хватит! Воля!..

— Воля! — подтвердил Лисенков. — Теперь мы одним немцам подчиняемся, а на бургомистров — чхали с высокой башни!.. Я всех возьму — и Котика, и Петровича… Пойдешь, Петрович?

Но Свинодер, которого величали Петровичем, похлопал своими маленькими глазками, что-то промычал, выпил еще полстакана самогонки и только тогда нерешительно сказал:

— Я, Данилыч, душой бы рад, да только я ведь теперь на бойне… Это же самая разлюбезная работа! Вот! — он указал на стоявшие на столе жареное мясо, холодец, котлеты. — Гляди, все это я, значит, Константиновне принес… Должность дуже хорошая…

— А ты и бойню не бросай, и у нас будешь работать… Как большой спец… по совместительству.

— Коли так, идет! — прохрипел Свинодер и добавил неведомо к кому обращенного матюга.

— Вот и добро! — шеф-полицай тоже со смаком вставил несколько добавочных слов. — И Иваныча я тоже к себе возьму…

Но Матвей Иваныч Буянов, сидевший за столом хмурый, сердитый и почти трезвый, наотрез отказался от предлагаемой чести.

— Не пойду я больше в полицаи!.. Хватит того, что меня люди кляли, когда я с Баранковым ходил да грабил… Я печки буду делать…

— Печки будешь делать? — приподнимаясь, переспросил Лисенков свистящим шепотом, и его глаза стали узенькими как щелки. — Не хочешь в полицаи?… Гребуешь?… Поглядите, какой чистоплюй выискался!.. А коли мы из тебя с твоими печками блин сделаем?…

Его рука уже схватилась за револьвер, который он сегодня утром получил в комендатуре и еще ни разу не успел пустить в ход. Назревала крупная ссора.

Но хозяйка дома вовремя заметила это.

— Данилыч! Давай песню споем!.. Витечка! Будет тебе эту Лильку немецкую пиликать!.. Давай нашу песню, такую, чтоб все знали!..

Виктор переключил свою музыку на «Коробушку».

— Споем!.. Витя, начинай!.. Данилыч, друг любезный, давай споем!.. «Эх, полным-полна….»

Сильным, немного резковатым голосом она запела, и Данилыч, польщенный, что его персонально пригласили петь, подтянул козлетоном. Песня разрядила грозу.

— Что же вы не пьете? Выпейте!.. Закусочки возьмите!.. — угощала любезная хозяйка.

Лисенков поднял зеленую эмалированную кружку со спиртом.

— За здоровье, значит, нашего коменданта, товарищи… Ох, виноват, вот проклятое слово!.. Само на язык лезет… Господа!.. Господа полицейские!.. И за всех немцев, как они наши освободители!..

— И за Гитлера! — подсказал ухмыляясь Виктор.

— И за Гитлера!.. Хайль Гитлер!..

— А Сталину вечная память!..

Доблестные воины новой липнинской полиции пили кружками спирт и самогонку, тянули, кто в лес, кто по дрова хриплыми пьяными голосами мешанину из десятка песен зараз и не заметили, как Матвей Иванович Буйнов под весь этот шум и гвалт незаметно выскользнул из дома и, осторожно оглядываясь, чтоб не нарваться на немецкий патруль, отправился домой к милым его сердцу железным печкам.

* * *

— Знаете, что вчера вечером на кладбище четырех человек повесили? — рассказывала, придя утром на работу, Клавдия Ивановна Сомова.

— А кто такие, не слыхали?

— Какие-то деревенские… Написано, что партизаны… одна — женщина… ее узнали, говорят, она была где-то председателем сельсовета… А про других не знаю… А вешали их наши полицаи — Лисенков, Свинодер и еще кто-то…

— А в Чертовом Рву расстреляли на той неделе человек двадцать — так под снегом и лежат, — сказал Ваня Корбанков.

Маруся тоже хотела что-то сказать, но этот разговор был прерван приходом мастера-валенщика, притавщившего пару огромных серых валенок, ступни которых были не менее полуметра длиной.

— Здравствуйте! Переводчика у вас тут нет? Альхредыча? — спросил он.

— Переводчик сегодня не приходил…

— А что это вы такое принесли? — полюбопытствовала Маруся. — Валенки на слона?

— И то правда ваша, что на слона. — отозвался валенщик. — Такие мне немцы заказали и образчик дали. Вот он, за дверями…

И он принес из сеней вторую пару обуви такого же размера, сдлеанную из ржаной соломы.

Все окружили валенщика, с интересом разглядывая великанскую обувь и строя догадки, кому и для чего такая может понадобиться.

Все сомнения разрешились с приходом Владимира Альфредовича.

— Это не для слонов, а для часовых, — объяснил он. — Это новейшее изобретение, специально для России, называется «Штрошуе»… Туда полагается влезать вместе с сапогами, и считается, что тогда не будут мерзнуть ноги… Патрули уже ими пользуются.

Он повел с собой в комендатуру мастера вместе с его чудовищными валенками; в дверях он на минутку остановился.

— Кстати, Николай Сергеевич! Пусть он вашим служащим тоже сделает валенки — дайте ему список.

И он скрылся за дверью.

— Вот молодец, Владимир Альфредович, спасибо ему! — сказала Клавдия Ивановна. — А то наш Сергеич все стесняется… Другие не это берут…

Списки на валенки были составлены, а про повешенных на кладбище и растрелянных в Чертовом Рву разговор не возобновлялся.

* * *

А по дороге домой в этот самый день Лена услышала за собой быстрые шаги догонявшей ее Маруси.

— Поповна! Стой! Подожди меня!

Лена остановилась и подождала подругу.

— Моей маме вчера бабы рассказывали, что теперь расстреливают уже не в Чертовом Рву — там такой снег, что не пролезешь — а знаешь где? В саду!..

Лена слегка наморщила брови.

— В саду? А ведь верно!.. В той стороне по ночам слышны выстрелы…

— Ты слышала выстрелы? Значит, бабы не врут… Слушай, пойдем, посмотрим!

— Идем!.. Только пропустят ли нас?

— Кто? Немцы? Ничего, мы им зубы заговорим!

— Ну, нет! — усмехнулась Лена. — Жандармерии зубы заговорить трудновато!.. Это не отдыхающие окопники… Да и вообще, теперь уже не то время: «паненка, ди дойч шприхт» теперь для немцев не диковинка — все паненки научились «дойч шпрехен»…

Они свернули по направлению к городскому саду, тому самому, где перед войной играла музыка и танцевала молодежь.

Улицы, окружавшие сад, полностью выгорели еще во время первого фронта, и в этой части города теперь никто не жил.

Подруги прошли мимо двери с висячим замком, около которой стоял часовой, засунув ноги в соломенные слоновые сапоги; на прохожих он не обращал никакого внимания.

Сад был засыпан огромными сугробами, но от расчищенной улицы туда вела узенькая тропинка.

Девушки пошли по этой тропинке, пробираясь между высокими старыми деревьями с множеством грачиных гнезд.

Искать пришлось недолго: тропинка вела прямо в лощину посередине сада, а в этой лощине лежало около трех десятков трупов; некоторые были уже занесены снегом — вчерашние и позавчерашние, другие лежали открыто — сегодняшние…

Подруги вооружились лохматыми еловыми ветками и стали сметать снег с лиц мертвецов, желая узнать, нет ли среди них знакомых.

— Это пленный, он был у нас в больнице… я его помню… А это… Смотри!.. Фридман!..

Фридман был зубной врач местной амбулатории, старый толстый еврей.

— И откуда он взялся? Его при немцах никто не видел в городе…

Неподалеку Маруся обнаружила старую Рахиль Златкину, ту самую, которой она выписала при рыжем коменданте контрабандный паспорт…

Остальные мертвецы были незакомы.

— Нет, вот еще знакомый! — Лена смахнула снег с лица еще одного покойника.

— Гулиджан! — воскликнула Маруся, узнав часового мастера, рассказчика веселых анекдотов.

Подруги выбрались из сугробов и пошли обратно. Их никто не задержал; даже у запертой двери не оказалось часового: на посту сиротливо и важно стояли одни толстые «штрошуе»…

— А у нас с мамой под печкой жиденята сидят, — вдруг тихим голосом проговорила Маруся.

— Какие жиденята?

— Симкины, соседи наши… саму Симчиху приходили арестовывать, когда она на снегу была… Ну, она пошла в деревню пристанища искать, а киндеры у нас… Ну, до свидания, Аленушка!..

Они разошлись: Лена свернула налево, Маруся пошла прямо.

Под старыми деревьями сада кричали вороны.

Маруся шла домой медленно, посередине дороги, расчищенной до самой земли, и тихо мурлыкала себе под нос привязчивую песенку:

«Гулиджан, Гулиджан,

Ходь на моя лавка!..

Ты тогуешь баклажан,

Разным сортом травка…»

* * *

Прошло еще немного времени.

Рано утром, чуть свет, на квартиру бургомистра в слезах прибежала жена Егоренкова.

— Сергеич!.. Помогите!.. Федю моего забрали!.. Так его били… Господи!.. Сергеич, спаси ты его…

— За что его арестовали? — быстро спросил Венецкий.

— Донесла сволочь какая-то, что в нашу чайную партизаны ходют… А у нас, вы сами знаете, сколько народу за день переворачивается… Почем мы знаем, кто партизан, кто не партизан?… Сергеич, поговори ты с немцами! Скажи, что Федя не виноват!.. Он же вам всегда помогал, если что надо было… Михайловна, голубушка! — повернулась она к Лене. — Поговори ты с немцами, ты по-ихнему знаешь, они тебя послушают…

Венецкий немного успокоил Егоренчиху, обещав похлопотать за ее мужа, и немедленно отправился искать Владимира Альфредовича, но тот оказался в отъезде и появился только к вечеру.

— Не либеральничайте, мой милый! — сказал переводчик, когда бургомистр изложил ему все обстоятельства дела. — Не советую вам соваться в эту историю: у этого трактирщика нашли оружие и советскую литературу…

— Какую советскую литературу? — воскликнул Венецкий. — Вот тоже советская литература!..

Он раскрыл шкаф, вытащил оттуда и бросил на стол «Тихий Дон», «Цусиму» и еще несколько советских книг и журналов. У сотрудников теперь было слишком много свободного времени, и в конторе образовалась полная библиотека книг, которые все читали по очереди.

— Все это советская литература!.. И вы сами брали ее читать! А оружие тоже везде кругом города валяется!..

— Тише, успокойтесь! Ваш милейший Егоренков имел постоянную связь с партизанами. Его «ресторан» был местом свиданий партизанских «вождей»…

— Он мог об этом не знать…

— Теоретически, конечно, мог: в его заведении бывали самые различные люди. Но вероятнее, что он знал, возможно, ему за это платили, а, может быть, он им сочувствовал, или имел среди них родственников… Во всяком случае, обстановка такова, что с ним церемониться не станут… А вы не лезьте, Николай Сергеевич, а то и вас не помилуют!.. Впрочем, вероятно, наши разговоры уже бесполезны! — он иронически посмотрел на бургомистра сквозь очки и пустил к потолку затейливую струю дыма.

— Почему бесполезны?

— Потому, что Егоренков, по всей вероятности, находится уже в селениях праведных…

Венецкий вскочил и, не говоря ни слова, быстро вышел, хлопнув дверью.

Владимир Альфредович улыбнулся.

— И-де-а-лист! — проговорил он, покачивая головой и закуривая новую сигарету.

А Венецкий в это время быстро, крупным шагом шел по направлению к чайной.

Завернув за последний угол, он убедился, что слова переводчика были правильны.

Висевшая ранее над дверью доска с самодельной надписью «Чайная Федора Егоренкова» была прибита к соседнему телеграфному столбу, и на нем висел, покачиваясь, сам хозяин чайной Федор Егоренков.

* * *

— Лена! Леночка!.. Это ты?… Остановись, пожалуйста!..

Лена остановилась на узенькой, протоптанной в снегу дорожке. Она не сразу узнала окликнувшую ее бледную, исхудавшую молодую женщину в стареньком овчинном полушубке со сборами и больших растоптанных валенках.

— Галя?!.. Разве ты здесь?.. Я думала, ты давно уехала…

Галя Сукновалова была в детдоме вместе с Леной и училась с ней в одном классе.

Незадолго до войны Галя приехала в Липню вместе со своим мужем, молодым врачом, который был сюда направлен на работу после окончания института.

Мужа Гали Лена тоже знала: он тоже был воспитанником детдома, но на несколько классов старше. Был он лучшим учеником, активным общественником и любимцем всего детдома.

Звали этого общего любица Абраша Вуликес. Был он еврей, а из-за его чудной фамилии школьные товарищи придумали, что он не русский еврей, а испанский; но это, конечно, была шутка.

С самого памятного июля сорок первого года Лена нигде не встречала в Липне ни Абрама Ефимовича, ни Галину Алексеевну и предполагала, что они давно где-нибудь или далеко в тылу у русских, или в Красной Армии, и вдруг сегодня Галя, в прошлом щеголиха и модница, появилась в Липне в деревенских лохмотьях.

— Леночка, помоги!.. Абраша в тюрьме у немцев!..

— Абраша в тюрьме? Но как вы вообще оказались в Липне? Он же был призван в Красную армию?..

— Он работал на призывном пункте в Маркове до последнего дня… И я там была… Потом его взяли в госпиталь, потом он задержался из-за раненых… потом мы поехали вместе и все перепуталось… Он хотел явиться в часть или еще куда-то… я не знаю… но мы попали под страшную бомбежку, а потом оказалось, что всюду кругом немцы… и мы остались… у меня его котюм был гражданский…  — сбивчиво рассказывала Галина.

— Где же вы были все это время? — спросила Лена.

— В Новом Завьялове. Ведь в городе у нас все сгорело, а там мы нашли квартиру… и вообще в деревне легче… К Абраше столько народу ходило лечиться… Приносили картошки, молока, даже хлеба… И нас никто не трогал… Лисенков, правда, грозился несколько раз, но мы думали — все обойдется… Он ведь тоже приходил к Абраше лечиться, когда руку обварил… А вчера он приехал с немцами…

Галя расплакалась.

— Да не плачь!.. Расскажи толком, как дело было?… И идем к нам — нечего на улице стоять!..

— Нас аретовали!.. — на ходу сквозь слезы говорила Галина. — Лисенков показал на нас: это юда, партизан… Абрашу так били!.. За что?.. Он никому дурного не сделал!.. Леночка, ты же его знаешь! Один раз приезжали партизаны и его позвали перевязать раненых… Это правда, это действительно было… Но он — врач! Он обязан был оказать помощь раненым!.. Они кричали, что он жид… Но разве он виноват, что он еврей?… Леночка, милая!.. Твой муж — бургомистр… Если бы он похлопотал… А то меня отпустили, а Абрашу…

— Кто тебя отпустил?

— Переводчик в золотых очках отпустил меня и посоветовал уходить подальше… А как я могу сама уйти, а Абрашу оставить на гибель?!..

Лена завела плачущую Галину к себе домой.

— Сиди тут и жди меня! Я сама пойду говорить с переводчиком в золотых очках.

Как не раз случалось, Владимир Альфредович сидел в пустой конторе и о чем-то оживленно беседовал с Венецким. Никого больше не было, рабочий день кончился, и все ушли домой.

При появлении Лены переводчик вскочил.

— Елена Михайловна! Извините! Я задержал вашего супруга… До завтра, Николай Сергеевич!

— Нет, Владимир Альфредович, подождите! Мне нужны именно вы! — подчеркнуто деловым тоном проговорила Лена.

— К вашим услугам! — эмигрант слегка поклонился.

— Арестовали доктора Вуликеса; он очень хороший человек… Постарайтесь, чтобы его освободили!

— Дорогая Елена Михайловна! Вы требуете невозможного! Во-первых, он — жид, во-вторых, он сам признался, что лечил партизан…

— Он — хороший человек! — повторила Лена. — Оказать помощь раненым он был обязан: он врач…  — и, помолчав, добавила, — Его жена — моя подруга…

— Ах, к вам обратилась эта дама унылого вида!.. Передайте ей, если она ваша подруга: пусть она Бога благодарит, что ее саму отпустили с миром!.. Мне удалось доказать, что она русская, а не жидовка… Пусть она куда-нибудь убирается подальше, и никому ни слова о том, что она — жена еврея!.. Удивляюсь, как русская женщина могла связаться с жидом?!.

— А как же Абрам Ефимович? — упорно повторила Лена.

— Ах, да! «Он — хороший человек!».. Но поймите — он может быть идеальнейшим человеком, верхом совершенства и добродетели, — но если он жид…

— А вы знаете, с чего началась в Липне карьера Абраши Вуликеса? Он попал в милицию за антисемитизм!..

— Жид попал в милицию за антисемитизм? Это интересно — расскажите, пожалуйста…

Глаза фон Штока зажглись любопытством. Он сел и приготовился слушать.

— А дело было так. — начала рассказ Лена. — Через несколько дней после приезда в Липню он пошел на базар. Видит: продает русский парень хороший костюм и просит много дешевле, чем он стоит, а два жида с ним торгуются, дают половину цены и между собой по-еврейски договариваются, как бы его облапошить… Абраша слушал, слушал, да и бухнул на весь базар:» Жулики вы, жиды пархатые!». Жиды подняли гвалт:» Антисемитизм! В милицию!»… Пошел с ними Абраша в милицию, там составляют протокол, спрашивают: «Ваша фамилия?» — «Вуликес.» (тут Лена заговорила с преувеличенным еврейским акцентом); «Ваша имя-отчество?» — «Абрам Хаимович». По документам он Ефимович, он нарочно сказал — Хаимович… Милиционер глаза вытаращил: «Так вы еврей?» — «Да, я еврей! А это — жиды, потому что они жулики и прохвосты!»… Абрашу отпустили с миром, а жиды остались с носом!..

Владимир Альфредович расхохотался.

— Вот это здорово!.. Такому жиду не грех было бы и помочь!.. Но увы — «бефель ист бефель»… Вы это знаете не хуже меня… Надо было вашему Абраму Хаимовичу пробираться к красным, или хотя бы в такое место, где никто бы не знал, что он еврей, и выдать себя за русского… Ведь даже в Германии очень много жидов раздобыли себе документы, что они чистокровные немцы, и живут преспокойно… Если он этого сделать не сумел, приходится ему пенять на себя… Я рад был бы исполнить вашу просьбу, Елена Михайловна, но в данном случае я совершенно бессилен помочь!.. Очень прискорбно, но если не случиться чудо, то вашему Абраму вскоре придется переселиться в лоно Авраамово, — не удержался от каламбура переводчик. — Если он удерет, я постараюсь, чтобы его не преследовали, но освободить?… Нет, не имею на это власти!.. Но поздно, темно… Мне пора идти, и вам тоже!

Он поднялся, щелкнул каблуками, с эмигрантской изысканностью поцеловал руку Лены, пожал руку Николаю, который был молчаливым слушателем всего разговора, и удалился.

* * *

Пришлось принести Галине Сукноваловой неутешительные известия.

— Леночка! Может, это поможет?… Я успела захватить с собой… Меня, к счастью, не обыскивали…

Она вытащила маленький сверток; при свете самодельной коптилки блеснули серьги с изумрудами и золотой медальон.

— Даже не знаю, что сказать, — нерешительно проговорила Лена.

«Если он удерет, я постараюсь, чтобы его не преследовали…» — вспомнила она слова переводчика. Организовать побег?… Но как?

Послышался стук в дверь. Поздний гость оказался Виктором Щеминским.

— Здравствуйте! Я ваши книжки принес… Не будете ругать, что задержал?

— Нет, Витя, не буду!

— А еще что-нибудь почитать дадите? Я скоро цурюкну — не беспокойтесь!

— Выбирай!

Лена осветила коптилкой этажерку с книгами.

Часть этих книг была куплена ею еще до войны, но большинство было военного происхождения: однажды, во время первой оккупации, проходя по улице, она наткнулась на целую гору растрепанных книг — их выбросили из окон библиотеки немецкие солдаты, расположившиеся в ней на жительство.

И, к удивлению соседей, Лена, ни разу не сходившая на спиртзавод, целых четыре раза ходила с мешком за книгами.

Когда Виктор присел на корточки около этажерки и начал рыться в книгах, Лена слегка тронула его за плечо. Ставка на переводчика в золотых очках в деле спасения Вуликеса провалилась, и она решила попытаться сделать новую ставку — на Витьку Щеминского.

— Витя! Ты знал Вуликеса? Доктора?

Виктор поднял голову и загадочно улыбнулся.

— А неужели ж?.. Он моей мамке перед самой войной аппендицит резал…

И вдруг решившись, добавил:

— У нас он сидит!..

— Я знаю, Витя… Что с ним?

Витька махнул рукой.

— Завтра в сад отведем… Капут махен…  — проговорил он преувеличенно безразличным тоном.

Лена молча показала ему Галин золотой медальон. Глаза молодого полицая загорелись.

— Золото?… Настоящее?… У жидов всегда золото бывает… Это у вас Вулекесиха сидит в той комнате?

— Да, она… Но что ты насчет этого скажешь? — она указала глазами на медальон.

Виктор задумался.

— Если бы еще что-нибудь… А то одну штуку не разделишь… Мы ведь вдвоем ходим «вирд ершоссен» устраивать…

Лена показала сережки.

— Давайте!

Он протянул руку к драгоценностям, но Лена ее отстранила.

— Ну, нет, дружок! Эти вещи пока побудут у меня. Выручишь Абрама Ефимовича — получишь!

Виктор рассмеялся.

— А вы, Леночка, оказывается, жох! Вас не проведешь! — фамильярно заметил он. А потом добавил: — Ладно! Попробуем! Мы обычно с Котом на пару ходим, а он парень свой… Вот, если Свинодер пойдет, ничего не получится! Тот свиней резать любит, а людей расстреливать ему еще больше нравится… его хлебом не корми, только дай кого-нибудь пристукнуть… Фридман тоже рассказал, где он закопал золото… Свинодер с Пыликом ему пообещали, что отпустят, он, дурак, и поверил… А они золото выкопали, а Фридмана все равно укокошили… А Кот, хотя урка, но честный парень…

И Виктор ушел, забрав с собой несколько приключенческих романов.

Прошла ночь, утро, день, и в вечерних сумерках два полицая с винтовками повели в городской сад избитого, полураздетого, еле державшегося на ногах Абрама Ефимовича Вуликеса.

— А ну, поворачивайся, юда! — поторапливал один из них.

А другой полицай при входе в сад вдруг сказал мягким красивым тенором прямо в ухо своему пленнику:

— А что, доктор, ты ведь с умирающими дело имел, если тебя немножко подранить, самую малость — ты сумеешь прикинуться покойником?

Абрам Ефимович удивленно взглянул на Виктора и ничего не ответил.

— Патронов у нас маловато, — продолжал тот, как бы между прочим. — Больше двух патронов на человека тратить не полагается… Может случиться, что и совсем промажем… Ночь темная… А все же, если маленько снег покрасить, лучше будет… Иной раз немцы интересуются…

Через несколько минут между деревьями сухо щелкнули два выстрела. Вороны стаей поднялись с ветвей и быстро опустились обратно; они были привычны.

А утром Лена вышла много раньше обычного, пошла на работу кружным путем и свернула в городской сад.

Под деревьями по-прежнему лежали замерзшие трупы расстрелянных. Вуликеса среди них не было.

Видны были только пятна крови на снегу и следы санок, хорошо знакомых санок, принадлежавших когда-то старому Титычу, санок, у которых один полоз был немного шире другого.

След этот спрева был легким, как будто санки были пустыми, потом он глубоко врезался в снег, повернул к выходу из сада и потерялся на расчищенной и утоптанной улице.

Рядом со следами полозьев шли следы двух пар ног: одни в разбитых старых валенках, другие — в новых, маленьких…

Лена невольно поставила ногу рядом со вторым следом и на снегу отпечатался его двойник…

В воздухе начал порхать легкий, пушистый снежок.

Лена подняла голову и улыбнулась снегу: пусть заметает следы…

Можно отдать Витьке и Коту честно заработанное ими золото.