Глава первая
Глава первая
Утверждают, что Юрий Гагарин влюбился в небо, совершив свой первый полет в аэроклубе. Ищут более ранние вехи в припушенных кудрявыми облачками голубых небесах.
Да, те минуты, когда он сам управлял самолетом, почувствовав крылья своими плечами, останутся в памяти навсегда, и от них начнется отсчет его летчицкой биографии, а потом космонавтской.
Но не оглянуться ли на другую взлетную полосу, где набирал он высоту решительности и упрямства в достижении цели?
С размазанными по щекам слезами, лбом прижавшись к стеклу окна и до последнего светофора не выпуская из взгляда удаляющийся гжатский вокзал, Юрий не думал и не мечтал учиться на летчика. Просто мальчишка нашел в себе мужество оставить родительский кров и отправиться в дальний жизненный путь. Он хотел стать рабочим — и все.
Но там, на рельсах, на рельсах, на шпалах, на шпалах, в несущемся поезде, с гудком паровоза, окликающего поля и леса, начинается взлет.
Он никогда не думал, что в ремесленном училище ему придется снова копать, разрыхлять, утрамбовывать землю то лопатой, а то и руками. Но эта земля была другой, чем та, к которой привык он с детства. Та, деревенская, лежащая под солнцем, зеленела по полям шелковистой озимью, шумела, волновалась в колосьях, цвела ромашками и незабудками, радовала всхожими кустиками картофеля, стрелками лука, — да мало ли что рождалось на ней, вселяя радость и надежду сельскому жителю. Та земля, даже вязкая и хлюпкая в бороздах, когда они выбирали «тошнотики», все равно запомнилась теплой, родной, матерински ласковой.
А эта земля была совершенно иной — от нее веяло жаром; то черная, то серая, казалось выброшенная из вулкана, она обладала фантастической силой покорять металл, который, протекая по ней ручейком огня, застывал, превращался в деталь машины.
На языке литейщиков эта земля, которую он сейчас приминал, называлась формовочным материалом, и одним из свойств, которым она должна была обладать, помимо пластичности, прочности, газопроницаемости, важнейшим считалась огнеупорность, то есть способность противостоять действию самых высоких температур. Юрий уже знал, что эта сила ее зависит от содержания чистого кварцевого песка с температурой плавления в 1710 градусов. А на вид всего лишь песок и глина с небольшими добавками торфа, мазута, опилок, каменноугольной пыли.
Между прочим, когда конструкторы корабля «Восток» будут искать способ возвращения космонавта на Землю, зная, что при входе в плотные слои атмосферы спускаемый аппарат разогреется до десятков тысяч градусов и окажется как бы в пламени плазмы, они предложат обмазать шар глиной, очень напоминающей эту «землю». И Юрий, увидев в иллюминатор бушующее пламя, наверняка вспомнит огненный цех, струи расплавленного металла, острый сернистый запах, оранжевые круги и звезды в глазах, когда, забывшись, снимал он темные свои очки.
Удивительно, судьба распорядилась так, что, сам того не ведая, будущий космонавт уже в детские годы как бы проходил проверку на прочность, и не будет преувеличением сказать — на огнеупорность.
А сейчас тяжелый и в чем-то однообразный труд. Они проходят практику в литейном цехе, овладевают своей профессией. Всю рабочую смену одно и то же — в жаре, в духоте, в пыли. Литейную форму, называемую опокой, надо набить смесью, эту смесь уплотнить трамбовкой, повернуть и так и сяк не один раз. К концу смены ломит плечи и руки, то и дело бегаешь к кранику — глотнуть воды, а завтра опять то же самое.
С завистью проходил он по механическому цеху. Его однокашники, обучавшиеся токарному делу, стояли над станками, сверкающими стальной стружкой, нарочно небрежно сдвинув на затылок фуражки, — гляди, мол, как умеем. Поворачивали блестящие маховички, нажимали на черные, красные кнопки. В свежих чистых спецовках, в фуражках набекрень, кое-где приискренных металлом, — интеллигенты рабочего класса, так они называли себя, явно похваляясь перед группой литейщиков.
Или слесари — стоят себе над тисками, опиливают железки, из которых уже вырисовываются молотки, плоскогубцы. Светло, просторно, в окна глядятся деревья.
Поздно вечером, когда затихали в их комнатке общежития споры-разговоры, уже лежа в кровати, Юрий долго не мог уснуть, все рассуждал про себя, вспоминал, как это могло случиться, что ему сильно не повезло.
Ведь все начиналось прекрасно с того момента, когда вышли из поезда на перрон и их с Валентином подхватила в свои объятия, закружила, бросила в людской водоворот Москва. В метро — первый раз в жизни! Сердце зашлось от восторга, когда ступил на мраморные полы. Секунду-другую помешкал, решился шагнуть на ступеньки бегущей лестницы. Поехали вниз, в сверкании люстр, дворцовых колонн. «Стойте справа, проходите слева. Чемоданов, зонтов и тростей на ступеньки не ставить!» В толпе братья чуть было не потерялись. Их внесло, втолкнуло в вагон, и замелькала сказка в черных окнах мигающими огнями. Все спрашивали у дверей, которые — чудеса чудес! — открывались и закрывались сами, скоро ли будет их станция «Сокол». «Сокол»… Само название вселяло ощущение полета в новое, неизведанное, ликующее, как вся Москва.
Радиаторную улицу нашли не сразу, а когда подошли к дому, указанному в адресочке, долго стояли возле дверей: как-то встретят, гости хотя и званые, но приехали-то не к празднику, а со своими заботами.
Савелий Иванович, то ли голосом, то ли походкой похожий на брата, на их отца, встретил радушно. Тут же накрыли на стол.
— Вы сначала подзакрепитесь, — отцовское, — отдохните с дороги, а потом за дела, — покряхтывал Савелий Иванович. И это его спокойствие передалось Юре — все будет хорошо, все само собою уладится. Был, кажется, субботний день, хлопоты об устройстве в училище отложились сами собой, а в воскресенье сестры Тоня и Лида повезли своих двоюродных показывать столицу.
Опять сияющая огнями, пахнущая разноцветным камнем прохлада метро. Доехали до станции, которая потом надолго, пока не освоится, станет для Юры ориентиром в Москве. Площадь Революции. Вот оно, время, застывшее в бронзе: матрос, перехлестнутый крест-накрест патронными лентами, рабочий-красногвардеец с винтовкой… А когда поднялись и вышли в сияющий, шумящий многоголосицей день, завернули налево, за угол какого-то старинного краснокирпичного здания, Юрий обомлел: перед ним была Красная площадь. Узнал ее сразу по Спасской башне с золотым окружьем часов, с красной звездой наверху, из рубина, как бы внезапно взлетевшей в синее небо над серой древней брусчаткой. Странно, здесь земля действительно почему-то казалась выпуклой, скругленной по радиусу всей планеты. Взошедший на эту площадь был как бы виден всем людям на свете.
У Мавзолея Ленина дожидались, пока сменится караул. И Юрий, наслышанный об идеальной выправке часовых, о том, что стоят они не шелохнувшись и не мигая, долго всматривался в лица — так оно и было, только однажды ему показалось, что стоящий справа военный как бы чиркнул на мгновенье остановленным взглядом.
В этот день Мавзолей был закрыт, и они пошли в Музей Владимира Ильича Ленина. Юру особенно взволновали два экспоната: прокопченный чайник, в котором на костре в Разливе Ильич кипятил чай, и пальто, кое-где приштопанное.
Из тихих залов, где даже разговаривать нельзя было громче, чем полушепотом, они снова вышли в московский день, и взявшая на себя роль экскурсовода Тоня решила покормить своих подопечных, нет, не обедом, — она вручила каждому по мороженому на палочке и по куску теплого поджаристого батона. Такого Юра отродясь не едал!
А вечером щедрый ужин, приготовленный хлебосольной женой Савелия Ивановича Прасковьей Егоровной. И разговоры, и расспросы, и воспоминания, пока в сладкой дреме не начали слипаться глаза.
— Ложись, Юраша, спи спокойно, племянничек, утро вечера мудреней…
Но понедельник оказался не только тяжелым днем. Он вселил в Юру тревогу. Выяснилось, что во все ремесленные училища Москвы набор окончен, да и принимали туда строго с семью классами. Возвращаться назад? Юра представлял, с какой насмешкой встретит отец: «Вот так-то, столичной жизни, сынок, захотел…» Мать, конечно, погорюет, посочувствует ему. Зоя, Валентин — у них свои семьи. Смириться, опустить глаза, собрать портфель и пойти в седьмой — учителя обрадуются, ведь они отговаривали, настаивали, чтобы он продолжал учиться. Но это что же, опять сесть на родительские хлеба?
Никогда еще Юра не пребывал в подобном смятении и никогда еще не чувствовал он себя таким одиноким, бессильным. Посоветоваться бы с Валентином, но тот в надежде, что все уладится, уехал в Гжатск.
Оставался единственный выход.
— Тоня, — попросил он, — давай поищем еще, я в любое пойду… — И сестра поняла брата и приняла его сторону.
— Он уже на пути, он уже не может, не имеет права вернуться, — сказала она отцу.
Прасковья Егоровна отвела полный горечи взгляд.
— Да пусть живет сколько хочет, — встрепенулся Савелий Иванович. — Кто ж его гонит?
Вдвоем, теряя терпение, сменяя друг друга, они снова принялись названивать по разным адресам — ответ был прежним, глухим как стена: «Мест нет, обязательное условие — семилетка».
Тоня быстренько собралась, куда-то уехала. Вернулась возбужденная, с решительным видом схватила за руку Юру:
— Едем в Люберцы. Там есть ремесленное, куда берут с шестью классами.
Они сошли с электрички в подмосковном городке, чем-то напоминающем Гжатск. От вокзала до училища было недалеко. Возле кирпичного двухэтажного здания толпились мальчишки. Уже объявили экзамены, в списках поступающих подводили черту. Первое, что они увидели, — пришпиленное к дверям объявление: «Прием документов закончен».
Отстраняя ожидавших приема, Тоня вошла в кабинет завуча. Пока шли переговоры, и, судя по доносившимся голосам, довольно воинственные, Юрий успел познакомиться с тремя-четырьмя мальчишками и уже консультировал их по арифметике.
А баталии там, за черной дерматиновой дверью, разгорелись вовсю. Оружие Тони — табель успеваемости Юрия со сплошными пятерками. Оборона завуча: огромный наплыв москвичей, в большинстве с семилеткой. Хорошо, если мальчик и сдаст экзамены, общежитие не гарантируется. Тоня вышла с победой.
Распаленная, она выскочила из кабинета и в упор спросила братишку:
— Можешь сдавать сразу? Сейчас! Готовиться некогда.
Юрий сдал экзамены на «отлично».
Спустя много лет в Люберецком ремесленном училище припоминали: «Вакансия оставалась единственной — в литейную группу, где дым, пыль, огонь, тяжести… По силам ли такому мальчишке? Но он не только согласился, он настаивал, и мы его приняли». Действительно, Юра поступил в группу, в которую не все-то охотно шли. Он проявил характер, настойчивость, так активно поддерживаемые сестрой. В мальчике выявлялось будущее, чисто гагаринское. Не правда ли, уже тогда он шел к своей цели с двойной, а то и тройной перегрузкой. Судьба испытывала его, заставляла обязательно что-нибудь одолевать. И он выдержал: мечтал о Москве, очутился в Люберцах, хотел учиться на токаря или слесаря, зачислили в группу литейщиков.
Преодоление…
Однажды москвич из группы токарей — рыжий, с девчоночьими застенчивыми глазами парень, — неизвестно почему питавший к Юре симпатию, подвел его к своему станку, быстро и толково объяснил, что такое передняя бабка, каретка, суппорт, резцедержатель, показал включение и даже разрешил попробовать поработать. Юрий нажал на черную кнопку, станок вздрогнул, патрон завертелся, и Юра, забыв про все на свете, подвел к болванке резец. От металла тут же взвилась тонкая синевато-серебряная, как дождь на новогодней елке, стружка. Еще нажатие на штурвальчик — и новый фейерверк стали.
— Красота-то какая! — проговорил Юрий, неохотно отходя от станка.
Паренек выдвинул из шкафа ящик и достал какие-то инструменты, похожие то ли на гаечные, то ли на разводные ключи.
— Это штангенциркули, — проговорил он, не без гордости передвигая хомутик линейки. — Один с точностью измерения десятая миллиметра, другой — пять сотых. Приходи еще, будем учиться растачивать втулки.
В литейный цех Юрий вернулся расстроенный, с тоской посмотрел на свои инструменты — трамбовки, напоминающие мастерки каменщиков и печников, счищалки — плоские деревянные скребки, щетки для очистки моделей от формовочной смеси, подъемы — стержни с резьбой на конце. Все грубое, допотопное по сравнению с тончайшими штуковинами, что показывал рыжий парень.
А тут еще незадача: начали делать формы, ставить стержни, накрывать опоку — и на конвейер. Но видно, настроение повлияло. К концу смены подходит мастер Николай Петрович Кривов, добрейший человек, а мрачнее тучи.
— Что же ты, дорогой Юра Гагарин, гонишь сплошной брак. Стержни-то с перекосом ставишь. И товарищи твои подвели.
Из проходной завода Юрий вышел с одной решимостью: немедленно просить о переводе в токарную группу. Чего бы ни стоило — перевестись! Ко до дверей директора училища ох как трудно было идти! Всплыло озабоченное, как бы загоревшее на огне металла, с опаленными ресницами лицо Петровича. Свою профессию он ставил выше всех. Подать заявление о переводе — значит предать этого человека! Это он в первый день встретил ребят запомнившимся афоризмом литейщика: «Огонь силен, вода сильнее огня, земля сильнее воды, но человек сильнее всего!»
Что он подумает о Гагарине?
А Николай Петрович — словно знал, словно чувствовал — навстречу по коридору.
— Ну что, Гагара, повесил нос? Думаешь, у меня брака не было? А ты знаешь, кто такие литейщики? Царь-пушку — кто отливал? А царь-колокол? На-ка вот почитай на досуге.
Юра взял книгу. «История литейного производства в СССР». Интересно…
После отбоя, когда выключили свет, он вышел из комнаты, пристроился у настольной лампы рядом с подремывающим дежурным. Открыл первые страницы.
Неужели пятьсот с лишним лет назад производство отливок стояло на таком высоком уровне? Издавна славилась своими мастерами и Русь. В древних литературных источниках часто встречаются термины: «секира медяна», «рожаницы медяны».
Пушечная улица в Москве — от названия «Пушечного двора», построенного в XV веке. Оказывается, был такой русский мастер Яков. Отлитая им пищаль хранится в артиллерийском музее. На ней надпись: «По повелению в. к. Ивана Васильевича государя всея Русии сделана бысть сия пищаль в лето 6993 (1485) месяца сентября 30… а делал Яков».
Двести семьдесят три мастера упоминаются в летописях или оставшихся «автографах на отливках» с 1166 по 1700 год. Начинает эту бригаду паникадильный мастер Константин, а одним из последних указан знаменитый представитель семьи московских литейщиков — «артиллерийских и колокольных дел мастер» Иван Федорович Моторин, отливший царь-колокол.
Царь-пушка — произведение Андрея Чохова. Это потомки узнали по надписи: «Повелением царя и вел. кн. Федора Ивановича всея Русии — слита бысть сия пушка в преименитом и царствующем граде Москве, лета 7094 (1586) в третье лето государьства его, делал пушку пушечный литец Ондрей Чохов».
Знаменитые, великие дела. А художественное литье? Тот же Медный всадник! «Санкт-Петербургские Ведомости» писали: «…литье сие можно почесть в число наилучших, которые только по сие время в статуях происходили, ибо ни на самом портрете, ниже на коне не видно никакой скважины или ноздри, но по всей окружности все вышло так чисто и гладко, как бы на воску…»
Во время отливки чуть было не занялся пожар. В страхе все разбежались, и только один плавильщик по фамилии Кайлов остался на рабочем месте. «Сей усердный человек, который управлял плавильной, остался неподвижен… и проводил расплавленный металл в форму даже до последних каплей, не теряя ни мало бодрости своей при представляющейся ему опасности жизни». По словам Фальконе, «его храбрости мы обязаны удачей отливки».
Значит, профессия литейщика требует не только выносливости, терпения, мастерства, но и мужества.
Наутро после Юриных рассказов пристают земляки Тимофей Чугунов и Александр Петушков:
— Дай почитать… Ну хотя бы на ночку.
Юра приходит в литейный цех совсем с другим настроением. И силы, и ловкости в руках больше, и глаз точнее, прицельнее. Они же из древней династии! Конечно, комбайны, которые выпускает завод имени Ухтомского, — не царь-пушки и не Медные всадники. Но у них другое, свое, колхозное предназначение — помогать людям в поле. Разве это менее почетно? Только сейчас Юрий вспомнил, что видел эти машины, да-да именно здесь выпущенные, на гжатских полях. Его деталь в комбайне! Деталь Юрия Гагарина. Пусть нет на ней пометки «сие отлито бысть в 1949 году». Он продолжает список великой бригады русских литейщиков.
И уже по-другому осмысливаются параграфы устава ремесленного училища:
«Задача дальнейшего расширения нашей промышленности требует постоянного притока новых квалифицированных рабочих на фабрики и заводы, шахты и рудники, строительство и транспорт.
Без непрерывного пополнения состава рабочего класса невозможно успешное развитие нашей промышленности… Лица, принятые в училище в порядке добровольного набора, считаются мобилизованными, и на них распространяются все права и обязанности принятых в порядке мобилизации».
Мобилизованные и призванные… В рабочий класс!
В шесть утра подъем, зарядка, умывание. На завтрак в столовую — строем, похоже, как в армии. А чем не армия? Трудовые резервы великой страны.
В вестибюле училища другими глазами смотрит на себя в зеркало во весь рост: чем не военный? Фуражка с блестящим козырьком, правда, над ним не звездочка, а молоточки, темно-синяя шинель — пуговицы в два ряда, ремень с металлической пряжкой, выглаженные в «стрелку» брюки, начищенные ботинки. Молодая гвардия рабочего класса.
— Выходи строиться!
Кто это? А в черной морской шинели, которую не желает снимать, — Василий Михайлович Быков, «военная косточка», как про него здесь все говорят. Была с ним встреча — вспоминал трудовой фронт под Москвой, окопы, блокаду, Балтфлот, бои за Невскую Дубровку, безымянную высотку, где полегли лучшие друзья, переправу через Вислу и Одер… Дошел до Берлина, штурмовал рейхстаг. По праздникам, когда надевает ордена, вся грудь как в золотых и серебряных слитках. Сегодня он поведет строй.
Вышли, выбежали, толкаясь, встали плечом к плечу четыреста пятьдесят, как их иногда по старой привычке называет Василий Михайлович, «курсантов». Оговорка многим нравится, хотя пошел слушок, что бывшему морскому разведчику училищное начальство сделало замечание за «военизацию учащихся».
— Равняйсь! Смирно!
«Чем-то он похож на учителя физики Беспалова Льва Михайловича».
— Направо! Шагом марш! Запевала, песню!
Из передних рядов, самые высокие там, кто-то голосистый начинает:
С одним желаньем и с думою одною
Со всех концов родной своей земли
Мы собралися дружною семьею,
Мы все учиться мастерству пришли.
Шаг в шаг в нарастающем ритме, так, что загудела булыжная мостовая. Юрий вытянулся, посмотрел вперед, оглянулся — и обдало восторгом: в этом темно-синем строю, идущем уверенно, по-хозяйски, как и подобает рабочему классу, шагает он.
Пройдут года, настанут дни такие,
Когда советский трудовой народ
Вот эти руки, руки молодые
Руками золотыми назовет.
Ждали первой получки, и вот они, заработанные лично тобой считанные рубли.
Юрин однокашник — Тимофей Чугунов из 21-й группы литейщиков, которая славилась на все училище как самая дружная, спаянная в учебе, работе и — что там лукавить — даже в проказах, припоминал: «После первой получки наша неразлучная четверка — я, Саша Петушков, Толя Новогородцев и Юра Гагарин — устроила в сквере на лавочке, неподалеку от заводской проходной, скоропалительную оперативку. На повестке дня: как истратить заработанные деньги? Идей было хоть отбавляй — самых разных, но в основном несерьезных или несбыточных. Получили-то мы с гулькин нос — по триста рублей на старые деньги. Какие уж тут велосипеды, часы и шикарные костюмы: долгополый пиджак с наваченными плечами, широченные клеши — в 1949 году это было модно, — какие уж тут путешествия и «тулки» шестнадцатого калибра!..
Юра поначалу фантазировал с нами на равных, а потом вдруг замолчал. Когда мы, так ни до чего не доспорившись, решили все же выслушать и его мнение, Юра твердо, как о чем-то обдуманном, окончательном, сказал:
— Вы, ребята, как хотите, а я половину денег отошлю маме…
Мы вернулись с неба на землю. Каждый вспомнил свою мать, своего отца…»
Знал бы Юра, какие слезы, слезы радости вызвал у Анны Тимофеевны этот нежданный денежный перевод.
После всю свою жизнь, начиная с первой зарплаты, он никогда не оставлял себе всех заработанных денег, всегда помнил о Гжатске.
«Мама, мама!.. Я целую чистые, святые руки твои!»
Сидел на занятиях, и вдруг записка из приоткрытых осторожно дверей: «Юра, приехала твоя мать!»
Еле выдержал до перерыва. А она ждала в коридоре с узелочком гостинцев, точь-в-точь как на старой картине: мать наведала сына, и он жадно ест принесенную булку.
— Мама!
— Сынок!
И, опять на минуту расслабившись, ощутил себя маленьким, проглотил застрявший в горле соленый ком, когда шершавою ладонью, как в детстве, мать провела по ежику коротко остриженной головы. Переборол себя напускным весельем, потащил в общежитие.
— Ты чего приехала-то? В такую дорогу… Мы отлично, мама, живем.
Мать только вздохнула, посмотрев на пятнадцать коек, затянутых тощими одеяльцами. Но тоже не выдала беспокойства. Развязала привезенный припас, выставила на тумбочку банки с вареньем, кусок сальца, завернутый в тряпицу:
— Угощайся, сынок, домашним…
Юрий сдвинул гостинцы в сторонку:
— Нет, мама, один не могу. Вот вернутся ребята, пировать будем вместе.
Ночевать Анна Тимофеевна поехала в Клязьму, где жила сестра, и Юрий отправился с матерью, не хотел отпускать. Если встанет пораньше, на работу успеет.
Вопросов было до позднего вечера:
— Тетя Маша, это правда, что вы были в отряде красногвардейцев? А Смольный — такой, как в кино? Неужели вы видели Ленина? И он разговаривал с вами?
И у матери с сестрой сплошь питерские воспоминания.
— Ты приезжай, Юра, почаще, — пригласила Мария Тимофеевна. И было видно, что мать обрадовалась этой привязке сына к родному корню. Тем более что другая сестра жила неподалеку — Ольга.
— Так что считай, Юра, кругом у тебя родня, — успокоилась мать.
И уезжала довольная, что сын в таком прочном, сестринском окружении, не подозревая, что самым родным домом для Юры теперь было училище.
О люберецких временах он будет вспоминать с особым удовольствием: «Мне нравилось просыпаться с первым заводским гудком и, умывшись холодной водой, выходить на улицу, вливаться в поток рабочих, спешащих к проходной завода. На работу всегда шел с гордостью. С каждым днем эта гордость укреплялась: взрослые квалифицированные рабочие разговаривали с нами, ремесленниками, как с равными».
Николай Петрович Кривов подходил в цехе, мельком оглядывал отливку, касался Юриного плеча:
— Молодец, Гагарин. Ладится дело. Скоро будешь сдавать на разряд.
Польщенный, Юрий старался вовсю. И сернистый колкий запах, и жар, идущий от застывающего чугуна, и шлачная духота формовой земли теперь казались родными, привычными, без чего уже невозможно было представить себе все, что окружало. Даже в свежеопавшей багряной листве, по утрам отороченной тонким морозцем, он улавливал запахи цеха.
Встретил как-то доброжелателя из механического цеха — рыжего паренька:
— Ты чего же, Юра, забыл заходить?
— А зачем? Я уже, считай, на три четвертых литейщик. Или не видишь? — засмеялся Юрий, показывая на прогоревшие пятна, которыми пестрела его спецовка. И продолжал, хитровато сощурясь: — Что в нашем металлическом деле первично? Оливка. Вот ты вытачиваешь втулку. А кто отливал заготовку? Мы, металлурги.
При этом слово «металлурги» выговаривал врастяжку, с нажимом выделяя, штампуя каждую букву.
Рыжий не понял, только плечами пожал.
В сводном табеле успеваемости 21-й группы литейщи-коз значилось, что Юрий Гагарин за первую четверть 1949/50 учебного года получил: по спецтехнологии — 5, материаловедению — 5, математике — 5, физике — 5, русскому языку — 5, физподготовке — 5, поведению — 5 с плюсом. Производственный план на практике выполнен им на 102,3 процента.
Табель сводный. В классах ребята изучали теорию своего дела, практику проходили на Люберецком заводе сельскохозяйственного машиностроения имени Ухтомского. Спецтехнология и материаловедение — понятно. Откуда оценки по математике, физике и русскому языку? Ведь таких предметов в программе училища не было. Это отметки за учебу в седьмом классе вечерней школы. Юрий решил — кровь из носу! — закончить седьмой класс. Вместе с ним в ШРМ пошли Тимофей Чугунов и Александр Петушков.
Окончить училище, получить специальность было главной задачей, но ему не давала покоя другая: как же так без неполного среднего? И после изнурительной смены в литейном цехе — уроки в школе, с дремотой, но занятия!
Жаль, что в сутках только двадцать четыре часа. И опять проблема: когда готовить уроки?
Александр Петушков рассказывал: «После отбоя выйдем из спальни, сядем на лестнице, под лампочку, и учим уроки. Потом наш воспитатель Владимир Александрович Никифоров, видя, что у нас это не блажь, что мы решили заниматься по-настоящему, дал нам комнатку на троих. Мы каждый день сидели до часу. Каждый занимался молча. Если что-нибудь не пойму, спрошу Юру, он быстренько объяснит, и снова у нас тишина, только страницы шелестят. Юра со своей помощью не навязывался, но так уж получалось само собою, что мы старались делать, как он».
А тут еще увлечение спортом — еще «перегрузка»? Он капитан баскетбольной команды. Не какой-нибудь, а баскетбольной, где, кроме прочих достоинств — силы, ловкости и быстрой реакции, почитается рост. Юрий ростом не вышел, в команде он ниже всех. Но на сохранившейся фотографии стоит с мячом правофланговым. Капитан — заводила. Это он быстренько сколотил команду, увлек ребят идеей победить всех, кто занимался баскетболом в округе. Однокашники объясняют инициативные порывы Юрия тем, что он просто не мог оставаться без дела ни на одну минуту. Работа, учеба и что еще? Спорт? Начнем заниматься спортом. Выпал снег — есть лыжи? Да это же здорово!
Всем почему-то запомнился искрящийся снежинками день — проводили за городом лыжный кросс. На старте рванули вместе, но постепенно вытянулись на лыжне в цепочку, а когда приближались к финишу, в лидерах оказались Толя Новогородцев и Юрий Гагарин. Было ясно, что бороться за первенство теперь будут только они. Гагарин немного отставал, и его болельщики заволновались. Новогородцев, временами оглядывавшийся, взбодрился, собрал остаток сил и, оказавшись на спуске с горы, прибавил скорости. Раздался треск, который сразу же привел в замешательство уже ликующих сторонников Новогородцева. Юра быстро его нагонял. Вот уже поравнялись. Но прежде, чем обойти товарища, Юра на самом ходу сунул свою лыжную палку и с возгласом: «Догоняй!» — побежал дальше. Финиша он достиг первым.
Этой же зимой Юрий вступил в комсомол. Сохранился протокол № 55 от 14 декабря 1949 года. «Слушали: о приеме в члены ВЛКСМ тов. Гагарина Ю. А. Рекомендуют Чугунов, Новогородцев. Постановили: принять в члены ВЛКСМ тов. Гагарина Ю. А. 1934 г. рождения, образование 6 классов, русского, ученика-литейщика».
Комсомольский билет вручали в Ухтомском горкоме комсомола Московской области. Можно представить, что Юра чувствовал, о чем думал в тот день.
В кинотеатрах тогда шли фильмы «Молодая гвардия» «Сталинградская битва», «Падение Берлина». Из рук в руки зачитанными, с потрепанными страницами передавались книги «Повесть о настоящем человеке», «Это бьло под Ровно», «Звезда», «Сталь и шлак».
Теперь по праву он становился в ряды стойких, мужественных и бесстрашных. Его мир расширялся день ото дня. Крепнущий в плечах, коренастый, он поднимался все выше и выше, и родная земля не только на Красной площади принимала округлость планеты.
Юрий в числе немногих ребят удостоился чести быть приглашенным на новогоднюю елку в Колонный зал Дома союзов.
Снег преобразил Москву. Она была совершенно другой, чем летом. Пожалуй, можно было бы сказать, что снег очень шел столице к лицу — стоило взглянуть на припорошенные купола собора Василия Блаженного, на зубчатые стены Кремля, словно в одну ночь поседевшие, на темно-зеленые остроконечные ели с подремывающими на разлапистых ветвях белыми соболями. Да, снег прибавлял красоты молодому и древнему городу, ибо был всегда одинаков — как сто, как двести, как тысячу лет назад.
В Колонном зале — здесь бывал на балах Пушкин! — сразу, почти с порога, едва успел скинуть в гардеробе шинельку, подхватил, закружил вальс. Юрий поднялся наверх по красной ковровой дорожке, ниспадавшей на мраморные ступени, пригладил на голове отраставший ершик и остановился, ослепленный огнями высокой, под потолок, елки, вокруг которой уже кружились пары. В основном танцевали девочки, но и мальчишки нет-нет да и проглядывали в этой яркой, веселой людской карусели.
Юрий прижался спиной к стене — он не умел танцевать вальс, да и на модный тогда фокстрот вряд ли бы тоже осмелился. В училище пробовали, дурачась, — так то для шутки. И стоял так — робким восторженным зрителем, дивясь на Деда Мороза и Снегурочку, собиравших и смешивших ребят.
Снова грянула музыка. Дед Мороз и Снегурочка взялись за руки, потянули к елке мальчишек, девчонок, начиная закруглять цепочку, и Юрий со страхом почувствовал, что одним открытым концом хоровод устремился к нему.
— Эй, ты чего стоишь? Пошли, пошли с нами! — схватила его девочка в голубом, расшитом кружевными снежинками платье и только метнула темной косой с белым шелковым бантом, увлекая в круг, в сверкание звездного вальса…
В тот вечер нового, 1950 года он вернулся в общежитие промерзший, голодный, потому что не тронул ни конфетки из целлофанового пакетика — подарка добродушного Деда Мороза. До поздней ночи, пока не прикрикнул дежурный, только и было рассказов о сверкающих люстрах, белоснежных колоннах, высоченной елке под потолок, что, казалось, сама кружилась в их хороводе, и о Москве в новогодних огнях.
Полгода пролетели как одна рабочая смена. Первые летние каникулы! А может быть, первый отпуск? Ведь Юрий был теперь не просто учащимся, но и рабочим. Отпускные — не бог весть какое богатство — надежно припрятаны в карманчике куртки-форменки, рассчитан каждый рубль, не для себя — на подарки родным.
В Москве отцветали душистые липы, в городском сивом небе то тут, то там поднимались каркасы высотных невиданных зданий. Верхние этажи были еще прочерчены, как гравюры, а нижние уже одевались в светлый солнечный камень.
В метро появились новые линии. Не выдержал, поехал просто так, прокатиться, посмотреть на дворцы новых станций «Белорусская», «Краснопресненская», «Киевская», «Парк культуры», «Калужская»… Замкнул кольцо, перешел на старую линию и очутился на том самом перекрестке: бронзовый матрос приветствовал своего знакомого. И снова ликование дня, взгляды через площадь на Дом союзов, где, теперь уже и не верилось, кружился вальсом бал. Поворот налево, опять по старому следу — мимо Музея Ленина до округлой брусчатой площади — к Мавзолею. Те или не те часовые?
Полдня носился по магазинам и по палаткам, пока не нашел, что искал. К поезду добирался, нагруженный свертками.
Сел, отдышался, раскрыл газету. Вот, оказывается, о чем шли разговоры в метро, трамвае и на перроне. На первой странице: «О проведении в СССР сбора подписей под воззванием Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира о запрещении атомного оружия». А это о событиях дня в Корее?
«Сегодня в 17 часов 30 минут двадцать семь американских бомбардировщиков В-29 совершили разбойничий налет на Пхеньян. Самолеты сбросили в различных районах города около трехсот бомб различного размера. В результате бомбардировки разрушено много жилых зданий, имеется значительное число жертв среди гражданского населения города». Сообщение ТАСС от 29 июня. Значит, началось вчера?
День потускнел. Тревога закралась в душу. С уважением посмотрел на подремывающего напротив военного в летной форме. Расспросить бы его. Но что он расскажет мальчишке? Вскоре и самого усталость бросила в сон.
Открыл глаза — солнце уже опускалось, пряталось за макушки елей, берез и по одним только этим деревьям, перелескам, лощинам, речушкам, мосткам, железнодорожным будкам угадал, почувствовал — близко Гжатск. И окончательно его разбудила радость: он ехал домой, один, без провожатого, самостоятельный человек. Юрий поднял глаза на полку, где лежали свертки, предвкушая, какой сюрприз доставит домашним. Телеграмму не давал, чтобы не беспокоить: мало ли что случится в дороге?
Но вот и приехали — ловко, хоть и нагруженный, спрыгнул с подножки, и вперед, — наискосок от вокзала, спрямляя путь, на Ленинградскую, по которой чуть не бежал, не чуя собственных ног.
Здравствуй, дом, и куст сирени, когда-то посаженный у калитки. Акации, с желтыми огоньками-цветочками опахнули запахом детства. Взлетел по ступенькам терраски, постучал, и забилось сердечко: узнал ее по торопливым шагам — мама!
— Юра, сынок, а мне сон нынче приснился, будто ты маленький, и вот оказался в руку. Какой ты большой! Жаль, отец на работе…
Здравствуй, здравствуй, родительский дом! Все то же, но как будто другое. Кухонька, столик под клеенкой в цветочках. И как они помещались за ним всей семьей? И потолок вроде ниже, и оконца поуже. А печка все так же побелена свежей известкой, от нее светлее в избе, значит, ждали и отец постарался к его приезду.
Вбежала Зоя, всплеснула руками:
— Юр, Юрашка, да тебя не узнать!
Валентин появился, приобнял по-мужски, скуповато. И Борис уже тут как тут — примеряет фуражку, взялся за Юрин ремень. И совсем уже новая жительница, на еще крошечных крепнувших ножках, держась за Зоину юбку, остановила на Юре голубые бусины глаз.
— Неужели племянница? Это кто же — Тамара? Ну, теперь пора раздавать подарки. Маме — платок, Зое — косынку, Борису — акварельные краски, Валентину — набор поплавков и крючков для рыбалки, а отца ожидает рубашка.
И, взглянув на девчурку, немного выждав, а что же досталось, мол, ей, потянулся к самой большой упаковке, разрезал шпагат, развернул бумагу, и уже непонятно, кому больше радости, взрослым или малышке, — извлек трехколесный велосипед.
— Юраша, — качает мать головой, — ты же сам небось без копейки остался?
— А зачем мне они? — отзывается Юра. — Ты же сама учила: человек тогда богатеет, когда для других ничего не жалеет.
Вечером наконец возвращается и отец: постарел, постарел Юрин батя. Но перебросился с сыном словом-другим, надел рубашку и приосанился, тоже доволен. Значит, Юра при деле, руки мастеровые, хлеба кусок имеет, и с родными сын поделился.
Утром, едва завиднелось — на Гжать, босиком по холодной росной траве. Остановился на берегу, постоял, поглядел на воду со знакомого бугорка — и в объятия детства. Вынырнул — не на том ли месте, где когда-то, захлебываясь, сопротивлялся стремнине? Теперь он сильнее течения — пересек наискосок и, не передохнув на другом берегу, повернул обратно. Чья же это фигура маячит возле его одежды? Паша, Дешин, друг. Ну-ка дай я тебя обниму!
Завтра в Клушино. Правда, там ничего уже не осталось от прежнего дома, но хоть поглядеть на старые яблони, на смородиновые кусты и на холмик, под которым чернеет нора их землянки.
Послезавтра хорошо бы наведаться в школу. В общем хватит встреч и забот, да и по дому надо помочь: Валентин начинает строиться, а в своей избе — подправить фундамент и крышу…
Отпускное лето было жарким не только от впечатлений и дел. Чем-то оно напоминало застоявшееся затишье перед дождем или грозой. Словно тучка слегка зачернела в высоком небе. Заглянул школьный товарищ. Положил на стол темно-синий листок:
— Анна Тимофеевна, Алексей Иванович, распишитесь, и ты, Юра, тоже. Это воззвание Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира. Я собираю подписи по вашей, по Ленинградской, улице.
Юрий взял листок, для всех прочитал:
— «Мы требуем безусловного запрещения атомного оружия как оружия устрашения и массового уничтожения людей.
Мы требуем установления строгого международного контроля за исполнением этого решения. Мы считаем, что правительство, которое первым применит против какой-либо страны атомное оружие, совершит преступление против человечества и должно рассматриваться как военный преступник. Мы призываем всех людей доброй воли всего мира подписать это воззвание».
— И куда же это пойдет? — с некоторым недоверием поинтересовался Алексей Иванович.
— А вот подпишут миллионы людей, — уверенно ответил парнишка, — и Всемирный конгресс передаст подписи куда надо. Тогда им некуда деться.
— Им-то всегда найдется, куда деваться, — усмехнулся Алексей Иванович, взял протянутую пареньком авторучку и расписался.
— Правильно, пусть люди поднимут свой голос, — проговорила мать. — Уж мы-то знаем, что такое война… — И, вздохнув, вывела: «А. Гагарина».
Юрий поставил свою подпись под материнской.
— Может, пойдешь со мной по домам? — предложил товарищ. — Вдвоем сподручней.
Только к вечеру они обошли всю улицу. Многих соседей Юрий знал, но в их дома заходил как будто впервые, с каким-то иным чувством, шутка ли, он выполнял высокую миссию собирать голоса за мир.
Больше всего удивило, как их встречали: неторопливость, спокойствие тех, кто подписывался под воззванием, — инвалид с пустым рукавом гимнастерки, заправленным за ремень, рабочий, устало присевший на лавку, или парень, только что спрыгнувший с турника. Даже старушки и те старательно выводили каракули на столь важном листке. Нет-нет, эти люди подписывались не в униженной просьбе спасти свои жизни, а с достоинством и сознанием собственной силы.
Завтрашний день им виделся светлее вчерашнего. Газеты напечатали постановление Совета Министров СССР «О строительстве Куйбышевской гидроэлектростанции на реке Волге». Два миллиона киловатт с выработкой электроэнергии около десяти миллиардов киловатт-часов! Такого еще не бывало. И еще новость — в будущем году начинается строительство Сталинградской ГЭС. «Марш энтузиастов» звучал в каждом доме.
Нам ли стоять на месте!
В своих дерзаниях всегда мы правы,
Труд наш есть дело чести,
Есть дело доблести и подвиг славы.
Юрия тянуло обратно — в Люберцы, в ремесленное, на завод.
На вокзале в вагон садился уже плечистый, ладный паренек в светлой форменке, блестя пряжкой ремня, с внушительным вензелем «РУ», стоял на подножке и, сняв фуражку, долго махал рукой оставшимся на перроне матери и отцу. Новые дали пронзил паровозный гудок. Для Юрия он звучал призывом в рабочее завтра.
Как стучащие по рельсам вагоны, промчатся дни уходящего года — до лета будущего, 51-го. Скорость событий все нарастала.
Павлу Дешину в Гжатск Юрий писал из Люберец: «Нет свободной минуты. С утра учимся или работаем, а вечером опять учимся».
Другая весточка: «Я тоже готовлюсь поступить в техникум, мастер обещает, но для этого надо окончить ремесленное училище и вечернюю школу… Уже 1 час 30 минут ночи, а я еще сижу и не ложился спать».
И наконец, письмо от 3 апреля 1951 года: «Павел, после окончания решил идти в техникум. Из Московской области посылают 10 человек. В их число попадаю и я».
Ремесленное училище Юрий закончил с отличием и был аттестован на 5-й разряд литейщика-формовщика.
15 июня Юрию Гагарину, ученику 7-го класса Люберецкой школы рабочей молодежи, была вручена похвальная грамота за отличные успехи и примерное поведение. Это означало, что в Саратовский индустриальный техникум, куда его направляло училище, он имел право поступать без экзаменов. Отделение выбрано, конечно же, только литейное!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.