Глава вторая

Глава вторая

В детстве, уходя по тропке, петляющей под густым навесом ольшаника по-над Гжатью, он не раз задумывался, где начинается эта река, куда впадает, и мечтал достичь ее устья. Заманчивая неизвестность посеребренной рябью воды, бегущей то в пологих, то обрывистых берегах. Потом, повзрослев, узнал, что Гжать впадает в Вазузу, а Вазуза — в Волгу. Но так ему никогда и не удалось добраться до дальнего слияния.

На Волгу его привела не тропка, по которой мечтал дойти, а дорога жизни. Да и не сама ли эта его удивительная жизнь, пробиваясь тоненьким ручейком из никому не известной деревни, растекалась все дальше, все шире, все полнее, набирая силу и крутость упругой волны.

И вот он стоял на берегу медленной, величавой, спокойной, отражающей синеву небес и белизну облаков реки, неспроста названной в народе главною улицею России. До противоположного берега едва доставал взгляд, и в душе нарождалась музыка и этого плеса с ласкающим камешки прибоем, и ртутной притуманенной глади — уже не скажешь, что зеркала, скорее, зеркального неба, и пароходных гудков, окликающих неоглядные дали, и откуда-то издалека возникшего мотива старинной бурлацкой песни и заливистой, с колокольчиковым перезвоном, частушки гармони.

В Саратов они приехали втроем: неразлучное землячество — Тимофей Чугунов, Александр Петушков и Юрий Гагарин. 6 июля 1951 года Юрий подал директору индустриального техникума заявление с просьбой о приеме. Оно подкреплялось характеристикой из ремесленного училища:

«В течение двух лет был отличником учебы, заносился на Доску почета училища. Дирекцией училища Гагарину Ю. А. была объявлена два раза благодарность за отличную учебу и за общественную работу. Кроме того, директором завода объявлена благодарность за хорошую работу в цехе.

Учащийся Гагарин был физоргом группы, добросовестно и точно выполнял все поручения комсомольской организации и администрации училища».

Впрочем, все трое приехали с одинаковым правом беспрепятственного поступления в техникум, и девушка из приемной комиссии, взяв их похвальные грамоты за семилетку, сложила документы в шкаф, дружелюбно сказала:

— Поступите наверняка. С такими регалиями! Спокойно занимайте в общежитии койки.

Неужели так быстро они стали саратовцами? Как будто бы все знакомо — с Мичуринской на Радищевскую мимо старинных, словно вырезанных искусными мастерами из дерева, камня и жести домов с причудливыми карнизами, наличниками, башенками над крышами. Не город, а расписной ларец. К реке, к реке, к Волге!

А там — что за остров зеленеет пышными кущами? Так и называется — Зеленый? Уговорили обладателя моторки перевезти их. И, оставшись там робинзонами, обнявшись, долго молча смотрели на Саратов, как бы плывущий миражем по Волге и вдоль нее. Вся будущая жизнь представлялась им вот такой — неведомой, но в веселых, заманчивых огоньках, где каждый должен был найти свою улицу.

И все же один экзамен сдавать пришлось — по специальности. Нужно было подтвердить разряд, полученный в Люберцах, и им поручили отлить решетки с простым, но довольно изящным рисунком, — ограду для скверов и парков. Быть может, в каком-нибудь месте, отороченное кустами акации, над какой клумбой или под деревьями стоит и по сей день сработанное Юрием чугунное кружево. До сих пор на некоторых оградах можно видеть их метку СИТ — Саратовский индустриальный техникум.

Работу «неразлучных москвичей» — так вскоре прозвали Юрия, Александра и Тимофея — одобрили и ребят зачислили в техникум. Юрий писал сестрам Анны Тимофеевны:

«Привет из Саратова!

Здравствуйте, тетя Маруся, тетя Оля…

В техникум я уже зачислен, еще 18-го нам об этом сказали. С 15-го по 17-е сдавали пробу в мастерских. 18-го сообщили, что зачислены, и отправили в колхоз на два дня на работу. Этот колхоз расположен в двухстах километрах от Саратова. Мы ездили на своей машине и помогали колхозникам вывозить хлеб на элеватор. Несмотря на засушливый год, хлеба в колхозах много… Жара сейчас стоит такая, что жарко ходить в одной рубашке. На небе почти не бывает облаков. За все время, сколько я здесь нахожусь, выпал утром один лишь маленький дождь. Одно спасение сидеть в Волге… Сейчас помогаем в подготовке техникума к учебному году. Пишем лозунги и т. д.

Мой адрес: г. Саратов, ул. Мичурина, д. № 21, Гагарин Ю.

До свидания. Пишите все о себе. С приветом, ваш Юрий».

Юрий был числен в группу Л-11. Из 35 человек, начавших занятия, к концу первого семестра осталось тринадцать. Одни покинули стены техникума, потому что непосильной оказалась нагрузка. Других призвали в армию. Юрий выдержал первое испытание, хотя досталось ему оно нелегко. Их называли учащимися, но ребята считали себя студентами. Вольнее, солиднее. Никто тебя вроде не понукает, к занятиям готовишься на полном доверии преподавателя, и в то же время ставят беспощадные двойки, если не выполняешь задания. Уровень познаваемого здесь был совершенно иным. Квалификация преподавателей настолько высокой, что порой казалось, будто лично знакомишься с учеными и писателями, чьи портреты украшали аудитории. Изучать предметы восьмого класса в школе и техникуме большая разница. Все более теоретично ты вгрызаешься в формулу, ищешь суть, прекрасно сознавая, что все это пригодится на практике, подкрепит твой будущий авторитет техника-литейщика или воспитателя таких же ребят, каким еще сам считался вчера.

Юрий был не просто любознательным, но и упрямым на этом новом месте. Преподаватель Николай Иванович Москвин, уже пожилой человек, безжалостен, придирчив до крайности, заставляет не только знать, но и уважать свой предмет. Виктор Сидорович Порохня, однокурсник Юрия Гагарина, вспоминал, как тяжело на первых порах давалась ему учеба. Юрий помог другу, занимаясь с ним иногда далеко за полночь. В характере Гагарина было с первых школьных лет — тянуть за собой, выручать.

Но здесь выявляется и другое — он любимец преподавателей. Педантичный, скупой на похвалу Николай Иванович вдруг обращается с докладной, а вернее, с просьбой к директору техникума.

«Учащийся группы Л-21 Гагарин в течение 1951/52– 1952/53 учебных годов состоял председателем физико-технического кружка, за эти два года сделал три доклада и со знанием дела организовывал самые занятия кружка — ставил на место эпидиаскоп, сделал электропроводку к проекционному фонарю, обучал членов кружка правилам пользования проекционным фонарем и эпидиаскопом.

За указанную работу прошу вынести от лица дирекции ему благодарность с занесением в его личное дело».

И это «сухарь», «придирка» Москвин? Кто из студентов вспомнит, чтобы преподаватель хлопотал о благодарности?

Николай Иванович поручает Юрию сделать доклад о К. Э. Циолковском, его учении о ракетных двигателях и межпланетных путешествиях.

Юрий прочитывает все книги о великом ученом, которые нашлись в библиотеке. Их не очень-то много. Но воображение занимают звезды, неудержимо нарастают вопросы, далеко ли они и как их достичь? Циолковский… Почти земляк, родился рядом, на Рязанщине, знаний набирался самоучкой. И все время в нужде: «Питался одним черным хлебом, не имел даже картошки и чаю. Зато покупал книги, трубки, реторты, ртуть, серную кислоту и прочее для различнейших опытов и самодельных аппаратов».

«Бесчисленные планеты — Земли есть острова беспредельного эфирного океана, — читал Юра в статье Циолковского «Исследования мировых пространств реактивными приборами». — Человек занимает один из них. Но почему он не может пользоваться и другими, а также и могуществом бесчисленных солнц!.. Звездоплавание нельзя и сравнить с летанием в воздухе. Последнее — игрушка в сравнении с первым.

Несомненно, достигнут успеха, но вопрос о времени его достижения для меня совершенно закрыт… Под ракетным поездом я подразумеваю соединение нескольких одинаковых реактивных приборов, двигающихся сначала по дороге, потом в воздухе, потом в пустоте вне атмосферы, наконец, где-нибудь между планетами и солнцами… Отчего ракета взлетает вверх? Ошибочно думать, что ракета летит, подобно пуле, или что она отталкивается от воздуха вытекающими из нее газами».

Нет, не укладывалось в голове, что это научно разработанная и глубоко продуманная техническая идея. К. Э. Циолковский указывает на единственный реальный путь осуществления межпланетных путешествии. Принцип, на который опирается его проект, — давно известный, но почти еще не использованный техниками принцип реакции, отдачи, проявляющийся, например, при стрельбе. Газы, образующиеся при сгорании пороха в трубке ракеты, стремительно вытекают вниз, а сама ракета силою отдачи отбрасывается в обратном направлении. Вот он, небесный снаряд Циолковского.

Повесть К. Э. Циолковского «Вне Земли» Юрий прочитал за одну ночь, подошел к окну, синеющему рассветом, и долго всматривался в угасающие звезды. Как образно Циолковский представлял величину человека по отношению к его планете. Если ее и все на ней находящееся уменьшить в десять тысяч раз, тогда на шаре диаметром в один километр с небольшим мы увидим пигмея ростом в одну пятую миллиметра. Он потонул бы в море глубиной с песчинку. Атмосфера имела бы высоту двадцать метров, а высочайшие горы — только восемьдесят пять сантиметров. Что уже говорить о глубине океанов!

Незадолго до смерти К. Э. Циолковский обратился в ЦК ВКП(б) с письмом-завещанием: «Всю свою жизнь я мечтал своими трудами хоть немного продвинуть человечество вперед. До революции моя мечта не могла осуществиться.

Лишь Октябрь принес признание трудам самоучки; лишь Советская власть и партия большевиков оказали мне действенную помощь, Я почувствовал любовь народных масс, и это давало мне силы продолжать работу, уже будучи больным. Однако сейчас болезнь не дает мне закончить начатого дела.

Все свои труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям передаю партии большевиков и Советской власти — подлинным руководителям прогресса человеческой культуры. Уверен, что они успешно закончат эти труды».

Он скончался 19 сентября 1935 года.

Циолковский перевернул мне всю душу, — вспоминал об этом времени Гагарин. — Это было посильнее Жюля Верна, и Герберта Уэллса, и других научных фантастов. Все сказанное ученым подтверждалось наукой и его собственными опытами… И, может быть, именно с этого дня у меня появилась неудержимая тяга в небо, в стратосферу, в космос. Чувство это было неясное, неосознанное, но оно уже жило во мне, тревожило, не давало покоя».

Юрий — правая рука Николая Ивановича Москвина. Но и любимцу он не дает поблажек. Причину своей требовательности преподаватель объясняет просто: «Техник не может не знать физики, земной шар и тот вращается по законам физики».

Юрий первый помощник классного руководителя Анны Павловны Акуловой, которая преподавала математику. Однокурсники вспоминают о любопытном эпизоде. На спектакль «Девушка с кувшином» они пригласили как-то и Анну Павловну. Пьеса понравилась, расходились довольные, веселые, в общежитии допоздна обменивались впечатлениями, уверенные, что завтра по математике Анна Павловна вряд ли будет их спрашивать. Но утром именно театралов, бывших в культпоходе, вызывала к доске первыми. Жалкое это было зрелище. Саша Осадчий, Женя Стешин, Коля Тезиков и Витя Порохня стояли смущенные. Наконец Анна Павловна называет Гагарина. Он спокойно берет мелок и с полным знанием уверенно выводит формулу логарифмов корня и степени. Анна Павловна в удивлении: когда он успел подготовиться? А ребята потом долго гадали, как же так получилось — Юра их вроде бы всех выставил в неприглядном свете, пока не поняли, что он выручил их, не захотел, чтобы культпоход был воспринят как панибратство. Это тоже было в его характере: не льстить, не заискивать, не пользоваться доверием в личных целях. Но как знать, быть может, его блестящий ответ у доски был и своего рода укором учительнице, которая прекрасно знала, что заданный накануне урок ребята вряд ли сумеют выучить.

Своим верным подручным называет Юрия и мастер производственного обучения литейщиков Анатолий Иванович Ракчеев.

Ему запомнился такой случай. В литейном цехе почему-то не давалась формовка по шаблону. Применяют ее чаще всего в единичном производстве, так как изготовление шаблонов проще и дешевле, чем замысловатых моделей. Все делали вроде бы правильно. В почве выкапывали яму, на дне устанавливали башмак или подпятник, в него вставляли шпиндель и надевали опорное кольцо и рукав с шаблоном. Правильность установки подпятника проверяли по уровню. В общем никаких, казалось бы, нарушений технологии, а формовка маховика для пресса не получается. У ребят кончилось терпение, все разошлись, и только Юрий не бросил мастера. Работали до глубокой ночи, пока не сделали все как надо.

Анатолий Иванович Ракчеев прав: «Память может подвести человека, особенно если говоришь о человеке, который стал знаменитым. Прошлое оглядываешь с высоты. Но оторваться от действительности мне не позволят документы. Составленные, быть может, иногда поспешно, характеристики Юрия Гагарина при всем их канцелярском слоге позволяют проследить эволюцию, рост этого человека, его движение по всем направлениям. Их ценность, их правда в том, что писались они не по следу взметнувшейся к звездам ракеты, не в громе оваций и маршей, а в тиши заваленной бумагами техникумовской комнатки, мимо дверей которой проходил еще никому не известный бывший гжатский, потом люберецкий, теперь саратовский паренек».

Самое желанное для студента всех времен — преддипломная практика. Юрия сначала посылают в Москву, на завод имени Войкова — трогательная встреча с Савелием Ивановичем, его дочерьми, особенно с Антониной, как шутил Юрий, «поводырем в литейщики». Антонина счастлива: «Ах, Юра, Юраша, братишка, кто бы мог подумать — в Люберцы-то везла я тебя, ну как воробышка, а сейчас ты, поди, в инженеры метишь?»

Следующий маршрут — в Ленинград, на завод «Вулкан». В первый же выходной по следам родословной, словно напутствуемый голосом матери, к корпусам бывшего Путиловского завода.

Пришел Юрий к Смольному, и здесь все знакомо. Вот в эти ворота входила с отрядом красногвардейцев его тетя Маша, а вон в том окне, что светится и поныне, представилось и другое: Ленин разговаривает с путиловскими рабочими, вот-вот пробьет час революции.

По Ленинграду бродили с Федей Петруниным. Вдвоем километры короче. Из трамвая многое не увидишь. Все пешком, пешком, то по асфальту, то по булыжнику, цокотно отзывавшемуся когда-то колесам карет. А здесь… «Стоял он дум высоких полн», Петр Великий. Да вот он и сам, бронзовый, придержал коня над невскими берегами.

— Наша работа, — сказал Федя, — литейщики делали.

Юрий обошел вокруг памятника, со знанием проговорил:

— Фальконе… Честь ему и хвала. Но вот что при отливке статую спас простой артиллерийский литейщик Кайлов, почти никто не знает. А ведь он заведовал печью. Стало быть, это и его работа…

Вернулись с практики, и Юрий вплотную приступил к дипломной работе. Тема: «Проект литейного цеха серого чугуна машиностроительного завода с годовым выпуском девять тысяч тонн, с разработкой технологии отливки детали каретки…»

Теперь «тройная тяга». Ты проектант, обязан спланировать цех, рассчитать пролеты здания, его длину, ширину. Установить, вычислить, логически обосновать размеры склада шихтовых материалов. В пролете разместить электромостовые, магнитно-грейферные краны; другой пролет будет отведен под ваграночное и вспомогательные отделения. Все следующие поперечные пролеты займут отделения: заливочное, стержневое, формовочное, выбивное и смесеприготовительное. Надо предусмотреть склад формовочных материалов, обрубное отделение цеха. Все это просто на словах, в воображении. Но когда над ватманом занесен карандаш, часами, сутками бьешься над какой-нибудь мизерной клеткой — упирается, не влезает в размеры, да и не на месте это самое отделение десять метров шириной, тридцать длиной…

Третий час ночи, глаза слипаются, и рейсфедер вместо того, чтобы оставлять за собой тонкую прямую линию, начинает вилять. Очнувшись, сминаешь уже было готовый лист, начинаешь новый. Отливка детали каретки. Это тебе задание как высокому профессионалу — будь любезен, разработай технологию литья от формовки и до готового изделия. А если деталь должна быть отлита из легированного чугуна, который получается присадкой специальных элементов? Хром, например, увеличивает твердость и износоустойчивость. Никель выравнивает твердость по сечению отливки, повышает прокаливаемость. Ванадий придает чугуну прочность без снижения вязкости…

В учебнике по литейному производству сказано, что «легирующие элементы» оказывают существенное влияние на свойство и структуру металла, из которого делается отливка.

Так отливается и закаляется сталь. Но кто подсчитает, как формировался характер Юрия, который сдавал экзамен и на воспитателя, ибо третья часть диплома требовала разработки методики обучения ребят в ремесленном училище. Ученик становился еще и учителем.

В июне 1955 года Юрий получает диплом с отличием. В выписке из сводной ведомости успеваемости значатся тридцать два предмета: общеобразовательные за среднюю школу, специальные, такие, как механика, сопромат, детали машин, металлография, машиноведение… По всем пятерки, единственная четверка по психологии. По педагогике — «пять», педагогическая практика — «пять», методика производственного обучения — «пять». И только психология «чуть-чуть подкачала».

Темно-синий диплом о присвоении квалификации техника-технолога литейного производства, мастера производственного обучения в нагрудный карман не умещался, и Юрий уносил эту как бы верительную грамоту на труд, крепко сжимая в руке. По традиции вместе с преподавателями отправились на Казачий остров, где обычно бывали торжественные и грустные прощания выпускников. Вчерашние наставники становились ровней. Непривычно и лестно звучало в их устах «коллега». Что ж, действительно, все они теперь стали коллегами. Мастерами производственного обучения в разные города страны распределялась их группа. Юрию был назначен Томск. Старшие делились опытом, давали советы.

— Ну а тебе-то, Юра, — сказал кто-то из них, — сам бог велел совместить работу с учебой в институте. Все у тебя ладится.

— Не знаю, — ответит Юра, — ведь в армию призовут. А если в армию, то попрошусь в авиацию. В военкомате я уже об этом сказал…

Он вернется сюда на следующий день один и, выбрав кочку посуше, будет думать долгую, трудную думу, глядя на ширь реки, словно замедлившей стремительное свое течение.

Гжать впадает в Вазузу, Вазуза — в Волгу, а Волга — в Каспийское море. Это известно любому школьнику. А вот куда его теперь несет течение судьбы? Он опять — один на один, сам с собой, и Юрию с Юрием снова держать совет. Почему так случилось, что, достигнув цели, о которой мечтал — ведь когда-то был на седьмом небе от счастья, что сдал в ремесленное, а теперь вот и Саратовский техникум позади, он технолог, специалист, педагог, — весь в сомнениях. Где-то в Томске ждет проходная завода, на котором работать бы и работать. Но нет на душе покоя, все бурлит, все клокочет, как вода, завихрившаяся буруном возле ольхи.

А он, между прочим, не мальчик. Ему уже двадцать один. И сейчас, когда столько достигнуто, взять зачеркнуть прошлое? Все начать с белого листа?

«Я стоял на распутье. Ничто меня не связывало. Родителям помогали старший брат и сестра, своей семьей я пока еще не обзавелся. Куда захотел, туда и поехал. Знания везде могли пригодиться… Товарищи уезжали, а я все никак не мог оторваться: крепкими корнями врос в землю саратовского аэродрома. Я не мог бросить начатое дело».

Да, он стоял не на распутье, ибо появилась новая «тяга» — аэродром. Еще когда сдавали экзамены за второй курс техникума, группа ребят, в их числе и Юрий, попыталась поступить в Краснокутское училище ГВФ. В. С. Порохня отлично все помнит: «Ребята тут же делегировали меня туда. Однако посвящения в авиацию не состоялось: в училище принимали только с десятилеткой или законченным техникумовским образованием. Куда денешься? Надо учиться дальше».

Не Виктор ли Порохня подал Юрию мысль стать летчиком, ибо в техникум он приехал после того, как не попал в школу ВВС.

Владимир Павлович Каштанов, методист-инструктор аэроклуба, уверяет, что Юрий впервые узнал о существовании этого романтического заведения на волейбольной площадке в детском парке и сразу засыпал вопросами: «Где клуб? Кого принимают? Сколько учиться?» Но как бы там ни было, осенью 1954 года в техникум ворвалась весть: «В аэроклуб зачисляют с четвертого курса!» После занятий туда чуть ли не бегом пустились с заявлениями Юрий Гагарин, Виктор Порохня, Иван Логвинов, Петр Семейкин и Михаил Чикунов. 26 октября приказом № 82 они были зачислены на отделение пилотов.

И вот на Казачьем острове он сидел на взгорке один, потому что единственным и оставался из списка своих друзей. Они не выдержали перегрузок, учебы «в две тяги», и, наверное, ожидали сейчас своих поездов на перроне саратовского вокзала. Он бы мог и нагнать их, но не тронулся с места: завтра аэроклубовцы уезжали в свои лагеря, и если он не отправится с ними…

Подумай, Юрий, подумай спокойно, основательно и серьезно: что было все-таки для тебя самым главным в этих двух параллельных «тягах»? Занятия в техникуме до обеда, перехватил на скорую руку — и в аэроклуб. А там свой строгий режим, распорядок. На сон два-три часа. На столике два конспекта: один по технологии металлов, другой по теории полета со схемой крыла.

Поначалу все представлялось просто: посадят в самолет, покатают, покажут, на что нажимать, и лети, вот ты и летчик. Нечто вроде головокружительного аттракциона в парке культуры и отдыха. Оказалось, трудная, кропотливейшая учеба, словно по совместительству поступил в другой техникум, а может быть, институт?

Настольной книгой стало «Пособие летчику по эксплуатации и технике пилотирования». Тройка здесь за отметку и не считалась, она была неумолимым запретом на допуск к полетам. Наступала весна 55-го, курсантов разбили по звеньям и группам, Юрия зачислили в отряд Анатолия Васильевича Великанова, в шестую летную группу второго звена. Командир — Герой Советского Союза Сафронов Сергей Иванович. Преподаватель — летчик-инструктор Дмитрий Павлович Мартьянов. В аэроклубе, начальником которого был Григорий Кириллович Денисенко, тоже носивший на груди Золотую Звезду, нельзя было заниматься «по совместительству», требовалась полная отдача сил.

Так совпало, что в это время начиналась работа над техникумовским дипломом. Юрий разрывался на части. Совесть не позволяла ему выполнять итоговое задание кое-как. А в аэроклубе?

«Провиниться и получить замечание от таких заслуженных людей, как Сергей Иванович Сафронов или Григорий Кириллович Денисенко! Случись такое со мной — и я сгорел бы от стыда. Ведь, кроме всего, я еще был и комсоргом отряда аэроклуба, и старшиной группы. Мы во всем старались подражать им, даже походкой, манерой держаться. Золотые Звезды на их кителях были мечтой каждого. Но об этом не говорилось вслух, они были так же недосягаемы, как настоящие звезды», — признавался позже Гагарин.

Вот он, двигатель «второй» его тяги, желание быть похожим на настоящих героев, стремление выглядеть в их глазах смелым, настойчивым, решительным парнем. Похвала из их уст, как орден.

Дорога в небо разрешена. Ночь под 18 мая прошла беспокойно. Когда рассвело, Юрий огорчился маленькой кудряшке облачка над горизонтом: сегодня предстояло сделать первый прыжок. Они собрались на аэродроме вместе с девушками, тоже аэроклубовками, подшучивали друг над другом. Юрий хорохорился, делал вид, что не боится, и это ему удавалось. Но как только стали надевать парашюты, разоблачил сам себя — никак у него не ладилось с лямками и карабинами. Непривычно, неудобно, сзади — большой ранец с основным парашютом, спереди — ранец поменьше, с запасным. Ни сесть, ни встать. Наконец все надето, закреплено, проверено. Теперь самое трудное — ожидание. Скорей, скорей! Прыгать так прыгать. И вздрогнул, услышав свою фамилию:

— Гагарин! К самолету…

Приглашал Дмитрий Павлович. Не звал, а приказывал. Сам только что прыгнул, как бы проверил для них, новичков, хорошо ли сегодня небо, прочна ли земля. И вот теперь черед Юрия. Первый прыжок — это первый шаг и решение, сбудется или не сбудется летчик.

Впрочем, лучше рассказать о впечатлении его же словами:

«У меня аж дух захватило! Как-никак это был мой первый полет, который надо было закончить прыжком с парашютом. Я уже не помню, как мы взлетели, как По-2 очутился на заданной высоте. Только вижу, инструктор показывает рукой: вылезай, мол, на крыло. Ну выбрался я кое-как из кабины, встал на плоскость и крепко уцепился обеими руками за бортик кабины. А на землю и взглянуть страшно: она где-то внизу, далеко-далеко… Жутковато…

— Не дрейфь, Юрий, девчонки снизу смотрят! — озорно крикнул инструктор. — Готов?

— Готов! — отвечаю.

— Ну, пошел!

Оттолкнулся я от шершавого борта самолета, как учили, и ринулся вниз, словно в пропасть. Дернул за кольцо. А парашют не открывается. Хочу крикнуть и не могу: воздух дыхание забивает. И рука тут невольно потянулась к кольцу запасного парашюта. Где же оно? Где? И вдруг сильный рывок. И тишина. Я плавно раскачиваюсь в небе под белым куполом основного парашюта, он раскрылся, конечно, вовремя — это я уже слишком рано подумал о запасном».

Саратовское небо поскрипывало парашютными стропами, Юрий скользил по упругому морю воздуха, глядя на землю, расчерченную квадратами пахоты. Где-то сбоку блеснул выгиб Волги, потом деревенские крыши, серые, крытые дранкой, — все это двинулось снизу, навстречу, с каждым метром теплея и согревая материнским дыханием… Хотелось беспричинно кричать, петь и смеяться.

Вот она, вот планета, различимая до каждой былинки, ноги вместе, спружинить… Все же стукнулся каблуками сапог, больно, но не моргнул глазом, когда подбежавший Мартьянов спросил:

— Мягко?

— Мягче не может быть!

А сердце — колоколом в груди от победы, от радости приземления.

После прыжков сломя голову надо бежать в техникум, уже начались экзамены, а Дмитрий Павлович, конечно, об этом не знает. Спрашивает, приглядевшись к ученику:

— Хочешь полетать со мною на Яке?

На Яке? Вот на этом «06», что, задрав пропеллер и раскинув крылья, как живой, поджидает их? Отказаться, сказать, что два дня подряд не брал в руки учебника по математике, а вчера опоздал на контрольную, не поворачивается язык.

На что же такое похожа эта птица, поблескивающая дюралем и плексигласом кабины? Ах да, на ту, что встречал на клушинской луговине! В них есть что-то родственное, и память детства проясняет глаза, пока Юрий занимает место, пока в разгоне уносятся назад дома и деревья, пока не осознает, наконец, что они уже в воздухе, что летят. И снова внизу вспаханные поля, ровные стрелки дорог, а вон и непонятная пестрая россыпь. Коровье стадо? А вот та былинка — не пастушок ли, задравший голову и следящий за их самолетом? Когда-то Юрий и сам был таким, в кровь обдирал по кустам колени, гоняясь за Буренкой. И вот теперь наверху.

Но ведь это сбылась, казалось, несбывчивая мечта. Где вы, Клушино, луговина, землянка? В спокойной силе, обтянутая кожанкой, покачивается на виражах спина Мартьянова.

«Интересно, — подумал Юрий, — на какую же высоту надо подняться, чтобы увидеть нашу деревню, Гжатск…» Но эта мысль только мелькнула: земля внезапно накренилась, качнулась, поднялась почти вертикально, заслонив небо, и опять опустилась, да так провалилась куда-то, что только воздух, взрезаемый мотором, держал, не давал им падать. Кровь прихлынула к голове, в глазах потемнело, и потерявший ориентацию Юрий услышал спокойный голос Мартьянова, выпрямился, плотнее зафиксировался в кабине и постепенно начал сознавать, что происходит. Догадался: инструктор показывал фигуры высшего пилотажа, но не для того, чтобы покрасоваться перед учеником, а чтобы решить окончательно, получится из того летчик или же нет.

— Вот это вираж, — пояснил Мартьяпов по самолетному переговорному устройству, и земля снова поднялась справа, качнулась. — А вот это петля Нестерова! — Самолет задирал нос, ремни давили на шею, и — вниз головой! Невозможно терпеть, Юрию хочется крикнуть: «Хватит, давайте спускаться!» Но самолет выравнивается, и сразу легко. Хорошо, что не выдал минутной слабости.

Так вот ты какое, летное небо? Нет, теперь он не сдастся, какой бы каскад фигур Мартьянов ни выдавал. А тот как ни в чем не бывало выписывал вензеля. Это был, конечно, почерк смелого, если не сказать, отчаянного человека. Юрий таких любил.

На земле, когда вылезли из кабины, Мартьянов, довольный, пронзил вопрошающим взглядом:

— Ну что, слетаем завтра опять?

— Я готов летать хоть круглые сутки, — выпалил Юрий.

Позже он так воскресил тот день: «Может быть, эта фраза и была несколько хвастливой, но произнес я ее от всего сердца.

— Нравится летать?

Я промолчал. Слова были бессильны, только музыка могла передать радостное ощущение полета».

Это было месяц назад. Итак, в Томск, на завод или в лагерь аэроклуба?

Томск виделся пока что точкой на карте, но побывавшие там хорошо отзывались о городе, о предприятиях. Говорили, что литейщики особенно ценятся. Холостяки, конечно, живут в общежитиях, но молодоженам квартиру дают вне очереди. Ну, если и не квартиру, то комнату обязательно. И Юрий вспомнил, что никогда еще не имел своего жилья — с пятнадцати лет по общежитиям да под чужими крышами. Вообще-то было бы здорово, да и пора — и мать намекала в письмах — жениться на симпатичной девушке, а там — глядишь, появится и ребеночек. Своя семья! Живи — не тужи. Если взять билет до Томска, будущее просматривается на многие годы вперед. В институт обязательно. А дальше дорога еще светлее и радостней.

Ну а если в лагерь аэроклуба? Полевое, в сквозняковых палатках житье, короткий сон на колком еловом лапнике, зарядка, бензинный запах моторов, копание в двигателях — все прощупать до каждого винтика и проводка. Потом полет, затем разбор, наконец, самостоятельный вылет. И все это ради чего — лишь свидетельства об окончании аэроклуба? Серенькой книжечки, которая, по ехидной подначке сокурсника, не дает даже права водить полуторку. Самолет — пожалуйста. Ну а где он, твой самолет? Юрий чувствовал, что в подобных суждениях несправедлив. Он нарочно терзал себя, мучительно размышляя, как тот добрый молодец в сказке: «Направо пойдешь… Налево пойдешь… А прямо пойдешь…»

Он спустился к воде, окунул руки, прохладные струйки защекотали ладони, наверное, в них была и капля родимой Гжати. Значит, куда же впадала Волга? В аэродром? «Волга впадает в аэродром», — улыбнулся Юрий неожиданному каламбуру и, быстро раздевшись, прямо с обрыва, ласточкой, как бывало в детстве, влетел в глубину. Он поплыл саженками, вперед, хоть и берега не было видно…

Лагерь аэроклуба разбили в дубовой роще. Деревца, поднявшиеся от старых спиленных, стояли еще низкорослыми, и ночью палатки продувало со всех сторон, а днем нещадно палило солнце. Вставали в половине четвертого, чтобы не терять ни минуты убывающего светового дня. Юрий, назначенный старшиной и комсоргом, пробуждался всех раньше: надо было самому проводить физзарядку. С умывания холодной, бодрящей водой начиналась карусель обычного дня — тренировочные занятия, полеты, обслуживание самолетов… Часто Юрию снился один и тот же сон. Будто он сваливается вниз с крыла, в свистящую воздухом бездну, дергает за кольцо, а парашют не раскрывается. Он падает камнем вниз, вот и земля проступает сквозь облака, вот она близко, сейчас он стукнется, расплющится об нее. Всем телом он чувствует приближение удара, а за воздух не удержаться. За воздух? Но и на самом деле, перечеркнув все, чего достиг к двадцати одному году, разве не пытался он сейчас удержаться за нечто такое, чему давала подобие прочности одна лишь мечта?

Мечта… Свалясь на брезент от усталости, Юрий иногда начинал подумывать, что совершил роковую ошибку. Он стал терять веру в себя.

Учеба «в две тяги» выжгла все силы. Заканчивая техникум, да еще с отличием, и продолжая посещать аэроклуб, он израсходовал, можно сказать, запас своего горючего. И вот сейчас его оставалось на донышке. В мае, когда курсанты аэроклуба выехали в лагерь, Юрий подал рапорт Сафронову с просьбой на время освободить его от занятий для подготовки и защиты диплома в техникуме. Тот почитал и предупредил, что можно очень сильно отстать от товарищей. Теорию наверстать нетрудно, а то, что дается только полетами, легко упустить безвозвратно.

Оказалось, Сергей Иванович прав. Юрий никак не мог освоить выполнение виражей. Левые получались нормально — машина шла ровно, скорость выдерживалась постоянно. Но стоило начать разворот вправо — и самолет зарывался, скорость росла, увеличивался крен… Юрий повторял упражнение — и все то же. Почему? Он никак не мог докопаться до причины. Может быть, поздно начинает поддерживать крен и создавать угловое вращение? Мартьянов тоже выбился из сил. Нет, не мог его подопечный добиться четкого выполнения нужной фигуры.

Не давалась посадка. Казалось, летит спокойно, но стоит приблизиться к аэродрому, и Юрий начинал бояться земли: терял ориентир высоты, то «клевал» носом, то осаживался на хвост. Кое-как выровнявшись, самолет плюхался на посадочную полосу. Мартьянов только руками разводил от досады: парень, подававший надежды, не может освоить азов летного дела. Неловко инструктор чувствовал себя перед Сафроновым и Великановым: столько раз поручался за Юрия: «У парня нервное перенапряжение, вы только подумайте: свалить такую махину — техникум. Успокоится — все обойдется. Да ему просто-напросто надо выспаться».

Командир отряда и командир звена не реагировали на напрасные уговоры, они негласно решили отчислить Гагарина из аэроклуба. И когда дело дошло до проекта приказа, над Юрием сжалился начальник летной части Константин Филимонович Пучик. Рассказывают, что он сам пошел к Великанову и уговорил слетать с Юрием, чтобы тот убедился лично раз и навсегда.

И взлет и посадку Юрий совершил безукоризнепно.

— Вы что же, Гагарин, притворялись никак? — только и спросил уже на земле Анатолий Васильевич. — Везли начальство, поэтому и не ошиблись ни разу? Так не пойдет. Летайте без нас, командиров.

2 июля 1955 года Юрий Гагарин считал днем второго рождения. Мартьянов не сел, как обычно, в «шестерку желтую», а, оставаясь, сказал:

— Пойдешь один по кругу… И не волнуйся.

«Я вырулил на линию старта, дал газ, поднял хвост машины, и она плавно оторвалась от земли. Меня охватило трудно передаваемое чувство небывалого восторга. Лечу! Лечу сам! Только авиаторам понятны мгновения первого самостоятельного полета… Сделал круг над аэродромом, рассчитал посадку и приземлил самолет возле посадочного знака. Сел точно. Настроение бодрое. Вся душа поет.

— Молодец, — сказал инструктор, — поздравляю.

Мы шли по аэродрому, а в ушах продолжала звенеть музыка полета. А на следующий день товарищи говорят:

— Знаешь, о тебе написали в газете…»

Вот что было напечатано в «Заре молодежи»: «5 часов утра. Мы на аэродроме саратовского аэроклуба… Начинается подготовка к полетам. В этот день программа разнообразна. Одни будут отрабатывать полет, другие — посадку, третьи пойдут в зону, где им предстоит выполнять различные фигуры пилотажа.

Сегодня учащийся индустриального техникума комсомолец Юрий Гагарин совершает свой первый самостоятельный полет. Юноша волнуется. Но движения его четки и уверенны. Перед полетом он тщательно осматривает кабину, проверяет приборы и только после этого выводит свой Як-18 на линию исполнительного старта. Гагарин поднимает правую руку, спрашивает разрешения на взлет.

— Взлет разрешаю, — передает по радио руководитель полетов К. Ф. Пучик.

В воздух одна за другой взмывают машины…»

Лишь через несколько дней Юрию удалось достать этот номер газеты и послать родителям в Гжатск. Мать в ответ написала:

«Мы гордимся, сынок… Но смотри не зазнавайся…»

А он и не зазнавался. Здравствуй, небо, голубая купель! 24 сентября 1955 года Юрий окончил саратовский аэроклуб. В выписке из ведомости индивидуальных оценок пилотов первоначального обучения значилось:

«Юрий Алексеевич Гагарин… оценка теоретической успеваемости: самолет Як-18 — отлично; мотор М-11р — отлично; самолетовождение — отлично; аэродинамика — отлично; НПП-52 — отлично; радиосвязь — отлично; средний балл — отлично… Оценка летной подготовки — отлично, общая оценка комиссии — отлично». И окончательная приписка: «Решение комиссии о дальнейшем использовании по специальности: курсанта Гагарина Ю. А. направить для дальнейшего обучения в 1-е Чкаловское военно-авиационное училище».

Гжать впадала в Вазузу, Вазуза — в Волгу, а Волга в бескрайнее небо…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.