Наедине с убитым

Наедине с убитым

Очнулся я от наплывших на меня думок по причине какой-то непонятной суеты снаружи палатки. Был слышен топот, обрывки фраз, звучали короткие команды, в смысл которых, я как ни прислушивался, но всё равно понять не мог. Продолжалось это минуты две-три, потом всё стихло.

«Какого хрена там медики разбегались? «Обломаться» что ли, да выйти посмотреть, или подождать, пока всё само прояснится?» — рассуждал я в гордом одиночестве.

Пошарив по карманам, я убедился, что всё вроде на месте, после чего достал сигарету и прикурил, кутаясь в одеяло, которым медики меня накрыли на ночь. Поправляя штанину, я нащупал в голенище штык-нож.

«Во блин, даже нож на месте!»

Штанины были не заправлены в сапожки, поэтому медики штык-нож не заметили, а иначе бы прибарахлили, это ведь не типовой штык-нож, а нож разведчика. Его я выменял за бакшиши у одного прапора из разведвзвода, когда тот в Союз заменялся. За эту «пику» мне пришлось отдать кроссовки «Пума» стоимостью в пятьдесят чеков и ручные электронные часы. Кроссовок было не жаль, я их спёр, когда помогал разгружать товар в полковой магазин, а часы вообще мелочь, их в любом дукане за полтора червонца взять можно.

Когда Хасан у меня этот нож увидел, он бедный всю ночь не спал, выпрашивать его у меня он не пытался, потому что знал — это бессмысленно, я такую вещь не отдам ни за что. Хасан наутро весь полк оббегал, всё искал такой же, и нашёл-таки, купил у какого-то дембеля из разведроты. Да я и не сомневался в том, что Хасан найдёт себе такой же нож: если этот таджик вбил себе в голову чего-то, то добьётся этого любым путём.

Я задрал штанину, вынул нож из ножен и, немного повертев его в руке, заткнул обратно.

«Патрон в рукоятке имеется, так что накрайняк хоть будет чем застрелиться», — пытался я пошутить. Хотя в данный момент настроение моё было не расположено к шуткам.

Сколько времени прошло с того момента, как я проснулся, не знаю. Время вообще понятие неопределённое, бывают моменты, когда оно летит быстрее пули, иногда время тянется нескончаемо долго, а порой, его просто не замечаешь. Всё зависит от ситуации. Говорят, что времени не замечают лишь счастливые, но, оказывается, это не всегда так.

Послышался гул мотора и лязг гусениц, судя по звуку, это подъехал медицинский тягач, или так называемая «таблетка».

Я сбросил с себя одеяло и поднялся на ноги, намериваясь выйти из палатки. Мне захотелось узнать, что же там такое происходит. Головокружение и усталость в теле были заметно меньше, чем вчера вечером. В затылке и за ухом всё ещё болело, но не сильно, правда, немного поташнивало, наверное, получил небольшое сотрясение. А так, в общем, если брать в расчёт моё положение, то чувствовал я себя на данный момент вполне сносно, я имею в виду физическое состояние. А вот что касается моральной стороны, то тут я себя чувствовал сугубо хреново.

А ведь совсем недавно плавал в озере, тащился как удав, чувствовал себя на седьмом небе от счастья, и вдруг такой облом. Слава богу, хоть живой остался. А может, и не слава богу, может, наоборот было бы и лучше, запаяли бы меня в консерву, и валяйся себе спокойно в этой цинковой банке, ни забот тебе, ни хлопот. А теперь вот сиди как дурак, и думай. Че ваще за херня происходит, и во сне, и наяву? Ни черта, понять ничего не могу.

Где вот сейчас, этот таджик? Дрыхнет, наверное, как сурок. Бегал тут, когда не надо было, лучше бы сейчас прискакал, чайку бы прихватил, или накрайняк косяк с ним пыхнуть. Чарс у меня есть, а чё толку, самому как-то не прёт. Бля, как всё надоело.

Слегка пошатываясь, я медленно побрёл к выходу. Когда вышел из палатки, рядом с ней уже никого не было, от скрывшейся за сопкой «таблетки» виднелось лишь облако пыли. Я огляделся вокруг, блоков не видно, они находились где-то за сопками. «Сколько же время, чёрт возьми?» — подумал я, и глянул на руку, где должны быть часы, но часов на руке не оказалось.

— Вот чёрт! Уже где-то «котлы» проеб…ть успел, — выругался я вслух, и ещё раз огляделся вокруг.

Слева невдалеке виднелась полевая кухня, далее за кухней на равнине располагался артдивизион. САУшки выстроились ровно в ряд, стволы их были приподняты и развёрнуты предположительно в сторону того самого безвинно виноватого кишлака, который они вчера вечером интенсивно забрасывали снарядами.

Справа стояли несколько ремротовских летучек (передвижные мастерские) и тягач, рядом с которыми вяло слонялся боец-наблюдающий. Дальше за ремротой, на возвышенности, был расквартирован командный пункт, его можно было узнать по БТРу без башни и с навороченной антенной, этот БТР принадлежал нашему командиру. Рядом с машиной командира стояли ещё несколько БТРов и два танка. В районе командного пункта наблюдались какие-то движения, но разглядеть что-либо не представлялось возможным, слишком большое расстояние, примерно километр с лишним. Видно, что вокруг машин мелькают фигурки людей. А что там происходит — хрен его знает, но, судя по всему, происходит что-то серьёзное. Сходить и спросить у ремротовкого наблюдающего, что за фигня творится с утра пораньше? Да он, скорее всего, тоже нихрена не знает, как и я. Зря только по холоду промотаюсь.

Солнце ещё не взошло, и снаружи было холодно. В палатке тоже было не тепло, но спасибо медикам за одеяло, а то бы точно дуба дал. Поёжившись от холода, я направился к палатке медиков в надежде застать в ней хоть кого-нибудь, и спросить, что за суета тут творится. В это время обычно все нормальные люди спят, а не бегают, службу в это время тащат только наблюдающие.

Появилось чувство, что чего-то не хватает. Я по привычке провёл ладонью возле правого бедра, в том месте, где должен был находиться ствол висящего на плече автомата. Ствола, естественно, там не оказалось, так же как и самого автомата.

— Тьфу, чёрт, без автомата как без рук, — произнёс я с досадой, и потряс правым плечом, чувствуя там некое неудобство.

«Да чем же это куртафан сзади запачкан? Да ещё шею замотали, х. й башку повернёшь,» — недоумевал я.

Остановившись, я попытался повернуть голову направо, насколько это было возможно, и искоса глянул на своё плечо — оно было в засохшей крови.

Короче, весь танкач угандошен капитально. Штаны в крови, куртка в крови. Будто меня из шланга кровью поливали.

Я представил себя как бы со стороны, в окровавленных шмотках, башка в бинтах, да плюс ко всему ещё и морда небритая. Портрет классный, смотри и любуйся.

— Неплохо бы сфоткаться на память в этом кошмарном виде, — пробормотал я себе под нос.

После чего вытянул перед собой руку и, размахивая ей, тожественно произнёс:

— И фотографию подписать, примерно так: «Советский воин! Защитник апрельской революции!» А потом отослать эту фотку вместе с надписью в газету «Правда», потому как это и есть правда.

После чего, добавил, плюнув под ноги:

— Революционеры, бля.

Подойдя к палатке медиков, я заглянул внутрь — палатка была пуста, на расстеленном брезенте валялись одни лишь одеяла и бушлаты.

Так и не обнаружив никого поблизости, я побрёл за палатки, чтоб отлить по малому. Облегчившись и дрожа от холода, я засобирался обратно в палатку, чтоб опять закутаться в одеяло, пока ващё не околел нафиг.

— А может, съеб…ться отсюда на свой блок, пока нет никого. А то бросили здесь одного, и свалили куда-то. Правда, до блока «пилить» дох…я придётся. Да и где щас наш блок? Хрен его знает. А-а, ладно, подожду ещё немного. Может пацаны попожжа прикатят, — рассуждал я вслух.

И тут на глаза мне попались аккуратно сложенные ящики из под снарядов. Сверху на ящиках лежало что-то накрытое брезентом. Было видно, как из-под брезента вырисовывался контур лежащего на спине человека. На мирно спящего это было совсем не похоже. Первая догадка, что пришла на ум: это мёртвый Абаев, больше некому.

Я подошёл к ящикам и заглянул под брезент, приподняв его край.

— Так и есть, Абаев, — произнёс я шепотом.

Откинув край брезента, я поглядел на мёртвое лицо Абаева. Левый глаз был прикрыт куском бинта, сложенным в несколько слоёв. На лбу и щеке видны были засохшие тёмно-коричневые размазы от небрежно вытертой крови вперемешку с глазной жидкостью. Губы его были слегка приоткрыты, из-под них виднелся кончик языка, прикушенный передними зубами.

Я почувствовал, некую неловкость, было какое-то неприятное ощущение от увиденного. Не то чтобы это было противно или страшно, совсем нет, — исковерканных трупов за два года я насмотрелся вдоволь. Неприятные ощущения исходили оттого, что совсем не давно, всего лишь вчера вечером я разговаривал с этим пацаном, мы шутили друг с другом, а теперь он лежит передо мной мёртвый, с выбитым глазом. Я смотрел в лицо Абаеву, а перед глазами стоял образ Пипка, с дыркой вместо глаза. Два похожих случая, хотя и разные ситуации, а суть всё равно одна. И заключается эта суть в том, что погибают молодые пацаны, погибают глупо и нелепо, погибают ни за что, в чужой стране, за чужие идеи.

Кончиками пальцев я подцепил край бинта и приподнял его. Под бинтом, вместо глаза, была дырка, из которой торчал кусок окровавленной ваты.

— Ну и раздолбали же тебе «фару», Бауржан, — тихо произнёс я, и аккуратно опустил бинт на место. — А ведь эта граната предназначалась мне, а не тебе! Она ведь рядом со мной рванула, а ты был в стороне от взрыва. Только я вот отделался несколькими царапинами, хотя по идее должен был быть весь в дырках, как решето. А тебе достался всего лишь один маленький осколок, который, как назло, оказался смертельным. Ну почему так получилось, скажи? Молчишь, да? Вот и я тоже не знаю. И никто не знает, и хрен когда узнает. Напишут родным, что-то типа, «погиб, выполняя интернациональный долг», и точка на этом. И выдумали же формулировку — «выполняя интернациональный долг», под какую ситуацию её не приткни, везде проканает. И главное — долг. Какой нахер долг? Никому, вроде, ничего не должен. А вот если со мной подобное случится, то эта бумажка мне будет до пи…ды, у меня ведь нет никого. Так что, если я погибну, то пусть они прилепят её себе на жопу.

Со стороны выглядело странным то, что я беседую с мертвым, как будто он может меня понимать и слышать. Но мне в данный момент было на это наплевать.

— Слушай, Бауржан, а давай с тобой обдолбимся на пару? У меня тут есть немного чарса, щас забью, если что, — предложил я, и поглядел на мёртвого вопросительно.

— Молчание — знак согласия.

Я вытащил из кармана пластинку гашиша и пачку сигарет с зажигалкой. Усевшись на землю возле ящиков и облокотившись на них спиной, я не торопясь стал делать «ракету» (иногда мы называли так сигарету, забитую чарсом). Оторвал от пачки полоску бумаги, и скрутил из неё «гильзу». Выпотрошил из сигареты часть табака, и засунул в неё гильзу. Чиркнув зажигалкой, я нагрел край пластинки и размял чарс. Смешав чарс наполовину с табаком, я заколотил это всё в сигарету, ну вот и всё, «ракета» была готова к пуску. Я прикурил косяк и, затянувшись несколько раз, произнёс:

— Ну что, Бауржан, курнёшь? Или тебе кажется дурацким моё предложение? Ну, это ещё что. А ты помнишь, как в прошлом году в рейде, один долбай из сапёрной роты показывал командиру, как надо чарс курить? Тебе никто не рассказывал? Ха! Вот тогда был прикол. Это не мертвецу косяк предлагать.

Я сделал ещё пару затяжек.

— Прикинь. Сапёр — дурак этот, накуренный в доску, залез в БТР командиру, уселся перед ним. Достал чарс с сигаретой, и начал преспокойненько мастырить косяк, при этом он ещё и «грузил» командира, мол, все солдаты курят чарс, а косяк забивается вот так, и давай ему показывать и рассказывать.

Прервавшись, я ещё пару раз затянулся, и почувствовал, что начало торкать по мозгам. По запарке я даже протянул косяк мёртвому Бауржану, но после опомнился, и продолжил рассказывать:

— Мне этот случай пацаны из командирского экипажа рассказывали. Они там ох…евали все, думали, что всё, у пацана крышу снесло. Потом этот приколист «взорвал» косяк и стал курить его, даже предлагал курнуть командиру, но командир вежливо отказался. Ты, Бауржан, наверное, спросил бы — а что же командир? Так и молчал? А вот представь себе, молчал. Он сидел, и терпеливо ждал, пока тот выкурит весь косяк до конца. А после спокойно так, не повышая голоса, предложил этому в говно обкуренному сапёру идти тихонько к себе в роту, даже помог ему вылезть из люка. А уже потом вызвал к себе старлея — командира сапёрной роты. И вот этому старлею он пи…дюлей навставлял от души. Ты же нашего командира знаешь, он мужик конкретный и с понятием. Что ни говори, а с командиром нам повезло. За такого и умереть не грех.

Под конец рассказа язык мой начал ощутимо заплетаться, появился сушняк. Я затушил наполовину недокуренный косяк и, подняв его над головой, произнёс:

— Бауржан, может возьмёшь с собой на тот свет этот косяк? Господь тебя за такой «план», в рай на руках отнесёт.

Я бросил недокуренный косяк на землю.

— Ты на меня не обижайся, Бауржан. Это я так, гоню сам по себе. Да ты и сам всё понимаешь.

Меня стало заносить в нейтральные воды, между реальностью и тем, что находится за её пределами.

Я встал и повернулся к мертвому Бауржану, всё вокруг приобретало странный и до боли знакомый смысл. Смысл бестолковости и нелепости нашего земного бытия. Я стоял и пристально вглядывался в это мертвое лицо. В памяти я представлял Бауржана живого, его взгляд, то, как он смеётся. Со временем мне стало казаться, что лицо это уже не такое мёртвое, в моём сознании оно стало приобретать чуть уловимые, живые оттенки. На мгновенье мне даже показалось, что губы его дрогнули, и он вот-вот заговорит. Но с другой стороны, я отчётливо осознавал, что чудес не бывает, и это всего лишь иллюзии под кайфом, на самом деле Бауржан, конечно же, мёртв, это факт, и он неоспорим.

Я подумал про себя, что если я ещё немного вот так, молча постою, то заговорит уже мертвец.

— Бауржан, а может, ты всё-таки меня слышишь, хоть мёртвый, а слышишь? Тогда скажи. Ну как там, в царстве мёртвых? Наверно, уже встретил, кого-нибудь — бога, чёрта или совесть свою, а может, там нет ни хрена? Ответь мне, Бауржан? А то мне недавно один мулла талдычил про какой-то суд совести. А где же совесть тех, кто нас сюда посылает? Или, может, у них нет ваще этой совести?

Я огляделся вокруг себя, и громко произнёс:

— Ну, где же ты, мулла?! Появись и объясни. Скажи, кто же будет судить их. Может, та самая совесть, которой у них и в помине нет. Или всё-таки бог, если конечно, он вообще есть?! Ах, да, совсем забыл! Ведь для нас всех, оказывается, партия — совесть, а ещё она, и ум, и честь. А вместо бога — Ленин. Если живой останусь, съезжу в Москву и схожу в мавзолей, а то ни разу не видел своими глазами господа нашего. А если честно сказать, то ну их всех к чёрту, мозги поласкают всякой ерундой. Одни орут, что партия главнее, другие, что бог всемогущ. Одни послали нас на смерть, а другой сидит где-то сверху и палец о палец не стукнет, чтоб остановить этот бардак. Ну и где же тут правда? И в кого теперь верить. В бога, или в партию? Скажи, Бауржан. В кого? Хоть верь тут, хоть не верь, а исход всё равно для всех один — смерть, а дальше неизвестность.

Я ходил вдоль ящиков, то туда, то обратно, жестикулировал, нёс всякий бред. Если б кто-нибудь меня тогда увидел, то подумал бы, что я свихнулся. А может быть, в тот момент так и было на самом деле, просто я этого не замечал. Сумасшедшие ведь не знают о том, что они сумасшедшие. Пусть всё это, на первый взгляд, и покажется бредом, но мне надо было перед кем-то высказаться, или, точнее, излить душу. А больше было не кому, потому как замполиту такое не выскажешь, он бы меня просто не понял. А бог мой бред или не слышал, или не слушал. Вот я и высказывал всё мертвецу, он был единственный, кто выслушает тебя молча, поймёт, и не осудит.

Окончательно продрогнув, я начал осознавать, что зря сотрясаю воздух, и что надо наконец-то вернуться в палатку. Взглянув последний раз на безжизненное лицо Абаева, я накрыл его откинутым углом брезента, и тих сказал:

— Прощай Бауржан. Тебе уже всё равно, а я задубел как собака. Ты не волнуйся, скоро прилетит вертушка, а дальше, ты сам наверно знаешь: оденут тебя в цинковый фрак, вручат зелёную «ксиву», погрузят в «чёрный тюльпан», и полетишь ты в родной Казахстан.

Развернувшись, я медленно побрёл в палатку. Пройдя несколько шагов, остановился и, не оборачиваясь, произнёс напоследок:

— Пипку привет передавай. Ну, и всем остальным, кого там встретишь. Скажи, что мы, живые, всегда будем помнить о вас. Если бога там встретишь, напомни ему о нас, а то он наверно забыл про Афган.

Грудь сдавила жуткая тоска, хотелось волком выть, провалиться сквозь землю, исчезнуть из этой жуткой жизни, и не возвращаться сюда никогда, как исчезли из неё те, кого уже с нами нет.

Я резко нагнулся, рывком выдернул нож из ножен и, тяжело дыша, приставил торец рукоятки ко лбу. Постояв так несколько секунд, я заткнул нож обратно, после чего достал сигарету, и дрожащими руками прикурил её. Страх смерти, оказался сильнее, чем кратковременный порыв. Смерть — это слишком уж лёгкий выход, намного тяжелее жить и сохранить рассудок.

Что-то защекотало щеку, как будто по ней скатилась слеза. Я провёл тыльной стороной ладони по давно не бритой щеке, и посмотрел на руку, так и есть — слеза, редкая, скупая солдатская слеза. И уронил я эту слезу, скорее всего, от жалости к себе самому.

Мы в то время ещё не умели оплакивать погибших. Нас мучила лишь боль, иногда вырывавшаяся в стон, и внутри кипела злость. А что касается слёз, то они придут потом.