ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXI

Перед отъездом из Италии чета Есениных распрощалась с Лолой Кинель. «Мне очень жаль расставаться с вами, — сказала Айседора за несколько дней до этого. — К сожалению, иначе поступить не могу. Сергей вас невзлюбил. Считает вас своим личным врагом, и ничто не сможет заставить его переменить это мнение. Вы знаете, какой он упрямец».

И хотя Есенин сердечно, от всей души пожал Лоле руку на прощание, втайне он был доволен таким решением. Он полагал, что теперь будет свободнее в своих делах и поступках. Лола огорчена, ей не хотелось возвращаться на свое прежнее место секретаря-переводчика в скучном деловом мире: «Мне будет трудно опять приспосабливаться к старой работе, после того как я была рядом с такими людьми, как вы оба».

Айседора же с Есениным решили провести несколько дней в Париже, прежде чем отправиться в Гавр, а оттуда в Америку.

Париж всегда занимал особое место в сердце Айседоры. Именно в этом городе зародилась ее слава. В Париже она встретила Зингера. В Париже нашла своих самых верных и бескорыстных друзей. И наконец, в Париже жила память о ее детях. Она всегда говорила, что Франция — единственная действительно свободная страна в мире. Есенин не знал Парижа, но ждал от него гораздо большего, чем от Венеции или от Берлина, который ему не понравился с первого дня. В Италии им овладевало бурное желание «перемешать и сбросить в море» всю «сволочь из герцогов и принцев», из вульгарных американцев с их наглыми долларами, «золотую» молодежь, проводящую дни на теннисных кортах. «Эти люди — дерьмо со всего света», — кричал он по-русски, проходя мимо них по пляжу Лидо.

Париж представлялся ему центром культурной жизни, славным городом поэтов и художников. Он заранее предвкушал его мудрую беззаботность, отсутствие принуждения, право говорить, думать и развлекаться по своему усмотрению. Он не был разочарован. После дней, проведенных на берегах Сены, ему хотелось вернуться туда еще и еще.

1 октября 1922 года, примерно через неделю после отплытия из Гавра, пароход «Париж» вошел в порт Нью-Йорка. Иммиграционные власти подозревали Айседору и ее мужа в том, что они большевистские агенты, а потому запретили им выход на берег и предписали провести ночь на борту судна. На следующий день Айседору повезли в иммиграционное бюро для допроса. Через два часа ее отпустили с разрешением свободно перемещаться по территории Соединенных Штатов. Выходя из иммиграционного бюро, она бросила своему менеджеру Юроку: «Ни в чем не виновна! Я свободна». От Есенина просто потребовали отказаться от всякой политической деятельности и не петь «Интернационал». В целом этот довольно банальный инцидент, если учесть антибольшевистский климат, царивший тогда в Америке, лишь привлек внимание газет к вновь прибывшим. Сначала Айседора была огорчена, но потом поняла, что лучшей рекламы для себя она не могла придумать. Нью-йоркская пресса тотчас разрекламировала событие, и необычную пару скоро окружили фотографы и репортеры. «Нью-Йорк геральд» с удовольствием и не без иронии в деталях описывал «типично русскую» одежду Айседоры: просторная синяя шерстяная юбка с вышивкой из белой ангорской шерсти, красные сафьяновые сапожки с золотистыми узорами и вкраплениями из нефрита, широкополая шляпа из белого фетра, из-под которой выбивались пышные волосы, крашенные хной. Этот костюм, который американцы назвали кавказским, на самом деле был создан Пуаре под влиянием русского конструктивизма.

О Есенине писали, что у него отличная прическа, светлые волнистые волосы, ясный взгляд и атлетическое сложение. «Ему двадцать семь лет, но выглядит он на семнадцать, не больше». Очень элегантен, похож на американского бизнесмена: двубортный серый костюм, отложной мягкий воротник рубашки, темный галстук, белые гетры; курит «Лаки Страйк». «180 сантиметров роста, широкие плечи, — он был бы отличным полузащитником в любой футбольной команде», — восхищается репортер. Жадные до сенсаций, американские газеты представляют Есенина как нового «первого любовника» Голливуда, соперника Дугласа Фэрбенкса.

Айседора принимает журналистов в своем салоне-люкс на прогулочной палубе «Парижа». Когда ее спросили о допросе, ей учиненном, она заявила, что глубоко огорчена позицией, занятой американскими властями. Тем более что в их советских паспортах (из-за своего брака Айседора потеряла американское гражданство) были проставлены визы консульства США в Париже, причем сам консул заверил ее, что по прибытии в Нью-Йорк у нее не будет никаких неприятностей.

Затем журналисты перешли к проблемам личной жизни и к политическим взглядам. Публику больше интересует не ее мнение о танце, а отношение к свободной любви и к уровню жизни в Советской России.

— Как вы познакомились с вашим мужем?

— Вы знаете… У меня мистическая натура, — отвечала Айседора, дав волю фантазии. — Как-то ночью, когда я спала, душа моя покинула тело и взлетела в высоты, где парят души. Там я встретила душу Сергея. А когда встретились наши тела, мы полюбили друг друга и поженились. Так что это не просто брак по любви. Это еще и союз России с Соединенными Штатами.

— Сергей Есенин — крупный поэт в Советской России?

— Это самый великий русский поэт после Пушкина.

— Вы — коммунистка?

— Я не занимаюсь политикой.

— Были ли у вас прямые связи с советскими руководителями?

— Я никогда ни видела ни Ленина, ни Троцкого, за все время, что я руководила моей школой танца в Москве.

— А ваш муж?

— Сергей — гений, а не политик.

По прибытии в США Есенин, казалось, был счастлив. И хотя он иронически снимает шляпу перед статуей Свободы после допроса в иммиграционном бюро, но постоянно пребывает в отличном настроении, с удовольствием дарит очаровательные улыбки фотокорреспондентам, любезно позирует рядом с Айседорой и даже соглашается обнять ее и поцеловать перед объективом. Ни в одной ежедневной газете нет ни слова об алкоголизме, ни его, ни его жены. Разница в возрасте шокирует пуританскую часть Америки, но остальные только улыбаются. Нью-Йорк производит на поэта настолько сильное впечатление, что вдохновляет на стихи… которые он, однако, не пишет. Это явно не его тема.

Но очень скоро ветер меняет направление. Есенина раздражает, что ему не оказали приема, на который он вправе рассчитывать. Поскольку английского он не понимает, ему все время кажется, что над ним насмехаются. Он внезапно покидает вечер, устроенный в честь Айседоры. Когда же она выбегает за ним на улицу, он хватает ее за горло и кричит:

— Правду!.. Хочу знать правду!.. Что они говорили? Повтори мне все! Они насмехаются надо мной, эти сволочи американцы!

Она терпеливо пытается успокоить его. Кстати, при всяком удобном случае она ухитряется объяснить, что представляет собой Есенин у себя на родине. Но напрасно. Американское общество желает видеть в нем лишь альфонса на содержании у знаменитой танцовщицы, которая могла бы быть его матерью. Да и пресса не щадит самолюбие поэта. Больше того, журналисты явно получают удовольствие, называя его не иначе как «юный супруг Айседоры Дункан». Именно это определение — «юный супруг» — читает он в каждом взгляде, в каждом слове. Но есть нечто большее, чем уколы самолюбия. Теперь Есенин знает, что никогда не будет признан нигде за пределами Советской России. Он понял, что ни в Европе, ни в США он не получит международного признания, которое мечтал завоевать, и воспринимает это как оскорбление, нанесенное в его лице всему русскому народу.

Несмотря на то что Айседора делала все, чтобы выставить мужа на первый план, сложившееся положение не улучшает отношений между ними. Наоборот. Чем больше она хвалит гений любимого Сергея — а она не упускает случая сделать это в своих заявлениях для печати, — тем противнее для него роль супруга королевы. И он напивается, как никогда раньше. С отчаянием. С омерзением. От тоски. Желая спровоцировать. И это ему удается: ведь он выставляет напоказ свое пьянство в период, когда в США свирепствует «сухой закон». Поняв, что в Америке можно добиться своего только путем скандала, Есенин учащает запои. Тогда его признают опасным алкоголиком, а это лучше, чем «юный супруг».

Так началось турне Айседоры…

В воскресенье, 7 октября, она дает первый из четырех концертов, предусмотренных в Карнеги-холл. Вмешательство иммиграционных властей так взбудоражило любопытство публики, что при открытии зала перед входом толпилось около трех тысяч человек. В программе: Шестая («Патетическая») симфония Чайковского и «Славянский марш». Хотя некоторые критики считают, что она уже не может танцевать, Айседора добивается огромного успеха. «Нью-Йорк трибюн» с восторгом описывает гамму чувств, отражающихся на ее лице и выражающих надежду, страх, разочарование и страдания русского народа. Критик называет «душераздирающим» ее толкование «Славянского марша». «Она выходит на сцену с руками в кандалах, согбенная игом тирании, а заканчивает тем, что сверхчеловеческими усилиями разрывает цепи и исполняет триумфальный танец свободы в состоянии безумного ликования».

В конце представления, обращаясь к публике, она заявляет:

— Я протянула руку России. И призываю вас поступить так же. Я говорю вам: «Любите Россию, ибо Россия имеет все то, чего не хватает Америке, а Америка располагает всем тем, чего не хватает России. В день, когда эти две великие нации смогут договориться между собой, взойдет заря новой эры».

Это мужественное заявление в той обстановке, когда в США царит изоляционистская политика, направленная против идей, исходящих из Европы, особенно против коммунизма. Через четыре дня — второй концерт в Карнеги-холл. Программа полностью посвящена Вагнеру. Оркестром из семидесяти музыкантов дирижирует Нахан Франко. Успех у публики и у критиков огромный. Гастроли заканчиваются концертами 13 и 14 октября. И каждый раз Айседора танцует перед переполненным залом, восторженно ее принимающим. В конце представления она не может удержаться от идеалистических речей о России и о дружбе между двумя народами. Рассерженный провокациями своей «непокорной богини», импресарио Юрок пытается ее урезонить:

— Уверяю вас, Айседора, вы занимаетесь пропагандой. Это может вам дорого обойтись.

— Это не пропаганда. Когда я говорю о моих ученицах в Москве, о России и Америке, я говорю исключительно об артистическом аспекте дела.

— Может быть. Но вы перегибаете палку.

— Что значит «перегибаю палку»?

— Видно, что вы давно не были в США. С 1918 года многое изменилось в умах людей. Волна против Вильсона и демократов превратилась в настоящий шквал. Красный цвет признан сатанинским. Назвать кого-то большевиком означает осудить его душу на вечное проклятие. Американцы испытывают к Советской России уже не просто недоверие, а страх и ненависть, причем ненависть порой истерическую… Послушайте моего совета, Айседора. Завтра вы едете в Бостон. Не забывайте, что это город реакционный, наиболее закоснелый в пуританстве. Будьте осторожны, а главное — никаких речей больше не произносите. Вы меня поняли? Чтобы ни одной речи больше не было.

Внушать Айседоре осторожность — это все равно, что лаять на луну или стрелять из пушек по воробьям. Иначе говоря, бесполезное занятие. Оба выступления в Бостоне привели к краху всего турне. Враждебное отношение зала лишь подстегивает ее, когда она произносит свои речи. При этом она явно хватает через край, говоря о «ничтожестве» американцев и о советском «рае». Шокированные ее прозрачными одеяниями, несколько зрителей покинули зал, не дожидаясь конца спектакля. Они явно поторопились, поскольку пропустили самое интересное, — выйдя на авансцену Симфони-холла, она размахивала над головой широким шарфом из красного шелка и полностью оголила грудь со словами:

— Смотрите! Вот она, красота! Шарф мой — красный! Я тоже красная, ибо это цвет жизни и силы. Американцы — дикари, но я никогда не дам им себя закабалить. Настоящая жизнь — не здесь!

Чуть позже окружившим ее в гостинице журналистам она скажет:

— Мое искусство символизирует только свободу женщины и ее эмансипацию. Женщина должна освободиться от связывающих ее в Новой Англии условностей и пуританства… Я предпочла бы танцевать совершенно обнаженной, чем напяливать на себя вызывающие платья, как это делают теперь многие американки. Нагота — это правда, красота, искусство. Вот почему она никогда не бывает вульгарной… Мое тело — храм моего искусства. Я его показываю, как показывают сокровищницу при отправлении культа красоты. Хотите знать, чем больны бостонские пуритане? Лицемерием. Страхом перед правдой. Обнаженное тело им противно, а тело, одетое так, что они домысливают женские формы, вызывает их восхищение. А ведь гораздо более неприлично домысливать, чем показывать!

— Мадам Дункан, вы думаете, что пуритане живут только в Бостоне?

— Да, это факт. Вся пуританская вульгарность сосредоточена в этом городе. Консерваторы из БэкБэя — самые низкие рабы традиций и всяческих запретов. Эти люди делают бесплодной всю страну!

— На этот раз вы превзошли себя! — возмущался Юрок, прочитав газеты на следующий день. — Если вам хотелось вызвать к себе ненависть всего Бостона, сообщаю, что вы преуспели! Мэр заявил, что ваше пребывание в городе нежелательно. Должен вам сказать, что мне сообщили о многочисленных отказах от концертов.

— Меня хотят представить как преступницу, как большевистского агитатора. Но я не дам себя запугать. Я это говорила публике и повторяю вам, Юрок. Американцам не удастся меня одолеть.

— Дело не только в политике! Речь идет и о вашей наготе. Что это за тряпочка, которой вы прикрываете грудь? Ею и чашку не закроешь.

Следующий этап — Чикаго. Как обычно, после закрытия занавеса Айседора выходит на авансцену. На этот раз речь коротка, но энергична:

— Мне сказали, что если я буду произносить речи, то мое турне будет сорвано. Так вот, турне сорвано. Я возвращаюсь в Москву, там есть водка, музыка, поэзия, танец… И Свобода!

Farewell to America![42] Афиши под таким заголовком объявили о двух последних концертах Айседоры в Карнеги-холл 14 и 15 ноября. Ожидали скандала. Но концерты прошли в самой мирной обстановке. Айседора сказала в конце лишь несколько слов об искусстве, о красоте и любви, а закончила сравнительно умеренно: «Отныне существует новая форма жизни. Это не домашний очаг, не семейная жизнь, не патриотизм. Это — Интернационал». К счастью, она воздержалась от исполнения этого танца…

А тем временем Есенин все больше погружался в тоску по родине и в алкоголизм.

«Милый мой Толя! — писал он Мариенгофу. — Нью-Йорк — отвратительнейший город. Так плохо, что хоть повеситься… Только и жду, когда убежим отсюда и вернусь в Москву… Лучшее из всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва… Я впрямь не знаю, как быть и чем жить теперь. Раньше подогревало при всех российских лишениях, что вот, мол, „заграница“, а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно. На кой черт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют… Милый Толя, если бы ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя, и не сомневался в моей любви к тебе. Каждый день, каждый час… я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришел домой, вот приехал Гришка, вот Кроткие, вот Сашка и т. д. и т. д. В голове у меня одна Москва, и только Москва!..»

Из-за инцидентов в Бостоне многие контракты были ликвидированы и турне значительно сократилось. На следующий день после прощального концерта в Карнеги-холл «красная танцовщица» в сопровождении своего «юного супруга» отправилась на Запад США. Сначала Индианаполис, где мэр, в качестве меры предосторожности, разместил четырех полицейских за кулисами и еще четырех — в зале. Их главная задача — не дать ей раздеться. Затем — Канзас-Сити, Сент-Луис, Мемфис. Обратный путь — через Детройт, Кливленд, Балтимор, Филадельфию. Заканчивается турне в Бруклине, где предусмотрено выступление в Академии музыки в ночь перед Рождеством. Айседора хочет воспользоваться этим для исполнения похоронного марша в честь Сары Бернар. Ей возражают, что трагическая актриса жива.

— Ну и что же? Кстати, мне говорили, что она себя очень плохо чувствует.

…Айседора всегда держит про запас бутылочку шампанского или виски, чтобы принять несколько глотков перед выходом на сцену. В тот раз ей попалось поддельное шампанское, сильно разбавленное спиртом. От выпитого ее танцы в тот вечер были скорее пародией на стиль «Дункан». Как будто братья Маркс[43] изображали, дурачась, «Шутки на Парфеноне». Сумасшедшие пробежки через всю сцену, безумные скачки, пируэты, жестикулирование, содрогания и прыжки обезумевшего страуса. В самый разгар этих телодвижений бретелька на левом плече отстегнулась, и обнаженная грудь стала раскачиваться и болтаться в непонятном ритме скачков. Нисколько не смущаясь этим, она продолжила дикую сарабанду и перешла к знаменитому траурному маршу, изображая некие конвульсии в припадке белой горячки. Посередине представления пианист, тщетно пытавшийся поймать ее ритм, внезапно встал и ушел за кулисы. Ну и что ж? Она будет танцевать и без музыки. Но после нескольких кругов вальса дирекция сочла за благо опустить занавес.

На следующий день, 25 декабря, когда она хотела произнести речь о Рождестве в церкви Святого Марка, епископ Нью-Йорка вежливо, но твердо сообщил ей, что не находит ее выступление необходимым.

Четырехмесячное турне закончилось полным финансовым крахом. Айседора обвиняет прессу, обвиняет отравленные спиртные напитки в том, что ее здоровье оказалось подорванным, как и здоровье бедного Сергея. Наконец в субботу, 3 февраля 1923 года, в полдень, «ужасная пара» отбыла в Шербур на борту парохода «С.С. Джордж Вашингтон».

В конце своего пребывания в Америке Айседора имела беседу с Максом Мерцем, директором школы Элизабет Дункан в Зальцбурге. Они встретились на квартире общего друга, куда она сбежала после особенно бурной сцены с Есениным. К Мерцу она внезапно прониклась симпатией и не стала разыгрывать перед ним комедию семейного счастья, а предстала такой, какой была: загнанным зверем. Призналась, что их выгнали из отеля «Уолдорф-Астория» из-за приступов ее мужа, что они перебрались в более скромную гостиницу, но и оттуда их выставили через несколько дней, поскольку Сергей устраивал скандалы каждый раз, когда напивался. Впервые она призналась, что он избивал ее.

— Вы не должны больше мириться с таким обращением, — сказал Мерц.

И тогда с самой нежной улыбкой она ответила:

— Есенин — крестьянский парень. А русский мужик привык напиваться по субботним вечерам. И, напившись, бить свою жену. Но Сергей — гений… настоящий гений…

В день их отъезда журналисты с утра осадили причал. Сначала Айседора отказывалась отвечать на их вопросы. «Никаких интервью!» — резко заявила она. Но они преследовали ее до самой палубы парохода:

— Мадам Дункан, умоляем, одно слово… Почему вы отказываетесь говорить?

— Хотите, чтобы я разговаривала с вами после того, что вы натворили? Вы только и делали, что искажали мой образ в течение всего пребывания в Америке. Вы сделали из меня опасную коммунистку и алкоголичку. Я жду не дождусь, когда вернусь в Советскую Россию. Лучше буду жить там на черном хлебе и водке, но чувствовать себя свободной, чем наслаждаться прелестями американской жизни и сознавать себя рабыней… В России мы свободны. Ваш народ еще не знает, что это такое… Ваша продажная пресса, существующая на подачки крупного капитала, погубила турне, которое обещало быть триумфальным… Из-за вашего проклятого «сухого закона» здесь продают фальсифицированные напитки, которыми мы чуть не отравились. И вообще, американцы никогда ничего не поймут в искусстве и поэзии. Мы с мужем революционеры! Вы понимаете? Мы не нигилисты и не большевики. Мы ре-во-лю-цио-не-ры! Как все настоящие художники.

— Вы еще приедете в Соединенные Штаты?

— Никогда!

«Если хотите спасти мне жизнь и рассудок, приезжайте в Париж. Прибываем в Шербур 11 февраля. С приветом. Айседора». Получив такую телеграмму, Мэри Дести не медлила ни секунды. Она выехала из Англии первым же паромом и 12 февраля в восемь тридцать встречала Айседору на перроне вокзала Сен-Лазар в Париже. Она приехала одна.

— Не пытайтесь понять, — быстро говорит Айседора. — Объясню потом. А пока умоляю вас, забудьте, что я великая артистка. Со мною не считаются. Я не существую. Я просто милая женщина, достаточно умная, чтобы оценить великий гений Сергея Есенина. Из нас двоих великий артист это он.

Мэри весело смеется в ответ, но та продолжает:

— Нет, нет, прошу вас. Ради всего святого, сохраняйте серьезный вид и делайте, что я говорю. Иначе все мы пропали. Потом поймете, обещаю вам.

— Хорошо, милая, не волнуйтесь. Но где же он, тот самый гений?

— Терпение, никогда не подгоняйте русских. Его сейчас вынесут из вагона.

— Он болен?

— Э-э… не совсем так. Он терпеть не может выходить из поезда… Помните, что он великий, очень великий поэт… Контролеры сейчас убеждают его… А вот и он.

В эту минуту двое мужчин выводят из вагона Есенина, закутанного в меховую шубу, с огромной шапкой на голове. Вылитый медведь. Мэри искусала себе губы, чтобы не расхохотаться.

— Сергей, представляю тебе Мэри, мою лучшую подругу. Тут он обнимает ее за талию, целует, поднимает в воздух и кружит на месте. «Мэри, сестричка! Сестричка, сестричка!» — кричит он во все горло, добавляя какие-то восклицания по-русски. Затем все отправляются в отель «Крийон», где им отведены три комнаты: одна для Жанны, другая для Мэри Дести и третья — для супругов.

Не успели они приехать, как американская пресса вновь занялась Айседорой. Один из корреспондентов в Париже отправился ее интервьюировать. Он тотчас замечает подбитый глаз.

— Это не синяк, — возражает Айседора. — Это я так подвела глаза.

Когда ее снова спрашивают о их пребывании в Америке, она не стесняется в выражениях.

— Я провела там четыре месяца. Это было сплошное мучение… Американцы вели себя, как стая волков… Америку создавали бандиты, авантюристы и пуритане. Победили бандиты… Бичом для Соединенных Штатов стал «сухой закон»… Ку-клукс-клан пытался помешать нам въехать в страну… Но еще хуже — «Американский легион»… Американец ради денег готов на все. Он может продать отца, мать и даже собственную душу. Я больше не считаю Америку своей родиной. Я ирландка… но Париж тоже неплохое место.

— Мэри, я уверена, что вы будете обожать его! — воскликнула Айседора, когда они остались одни в салоне «Крийона». Вот увидите, это настоящий ребенок. Он может капризничать, обожает загадки… Например, вы заметили чемоданчик у него в руках, когда он приехал? Он закрыт на ключ, Сергей никогда не расстается с ним. Только когда спит. А если выходит из комнаты, запирает в шкафу.

— А что в чемоданчике?

— Признаюсь, я и сама не знаю… Наверное, какие-нибудь его игрушки… Во всяком случае, он оберегает его как зеницу ока.

— А может быть, там деньги? Айседора смеется:

— Деньги? Да у нас ни цента не осталось, милая Мэри. Наш переезд оплатил Лоэнгрин. А то мы бы до сих пор сидели в нью-йоркском порту.

— Но вы же должны были заработать за это турне колоссальные суммы?

— Да, Мэри, целое состояние. Но все куда-то исчезло. Могу только сказать, что за последние недели я с трудом наскребала на оплату гостиниц и ресторанов. Ну, мне-то все равно, а вот Сергею не все равно. Он очень страдал от этого. Ведь он любит транжирить деньги, а тут пришлось отказываться от многого. Бедный мальчик.

Чтобы отпраздновать возвращение, Айседора заказала ужин в свой номер в «Крийоне». Меню отменное, но без шампанского, вместо него «Шато О-Брийон» 1912 года.

— Шампанского! — кричит Есенин, целуя Мэри. — Шампанского в честь сестренки!

— Нет, Сергей, сегодня вечером без шампанского. Кстати, Мэри терпеть его не может. Ведь есть отличное вино. И для тебя это лучше, дорогой.

За ужином Есенин был в отличном настроении, читал стихи. Мэри ничего не понимает, но говорит, что ей нравится музыкальность русского языка. И потом, он так красив! Читая свои стихи, он вскакивает, прыгает по комнате, стройный и светловолосый, как молодой фавн. Вдруг садится на колени Айседоре и кладет голову ей на грудь, как усталый младенец. А она гладит его волосы.

— Ах, Мэри, как я счастлива! Ведь правда, он великолепен?

Каждые десять минут он спускается в холл отеля, чтобы купить то сигареты, то спички, или говорит, что ему надо размять ноги. Айседора выглядит обеспокоенной из-за этих бесконечных отлучек, тем более что каждый раз он возвращается побледневшим. Вот Сергей опять выходит. Проходит несколько минут. Она продолжает беседу. Надо как-то заполнить время, успокоить нервы. Рассказывает в деталях о турне по США. Вот уже минут десять, как он вышел… Она встает, нервно закуривает сигарету, садится в кресло, рассказывает о Бостоне, Индианаполисе… Вот уже полчаса, как его нет. Не выдержав, она звонком вызывает горничную:

— Вы не видели моего мужа?

— Он заходил несколько раз, просил найти для него шампанского.

— А где он сейчас?

— Не знаю, мадам, кажется, вышел.

Лицо Айседоры мрачнеет. Мэри опускает глаза, разглядывает ковер. Айседора встает, вновь зажигает сигарету, подходит к окну, раздвигает портьеру. Видит площадь Согласия под дождем. Редкие машины катятся по блестящему асфальту. Доносится шум колес, словно разрываемый шелк. Видны часы на углу авеню Габриель. Двадцать три часа тридцать минут. Эта же площадь, утром, десять лет тому назад… цветы от Ляшома… Зингер… Тишина. Резким движением она тушит сигарету в пепельнице.

— Мэри!

— Что, Дора?

— Мэри… я должна вам сказать… Сергей человек немного… как сказать… странный. И чем дольше он бывает на улице, тем больше проявляется эта странность. Когда услышим, что он возвращается, нам лучше где-нибудь спрятаться, чтобы он не сразу увидел нас.

— Вы его боитесь?

— Видите ли, Мэри… есть еще одна его странность. Я понимаю, что это с его стороны подсознательно… но когда он выпьет, он становится как помешанный. Буйно помешанный… Он воображает, что я его злейший враг. В конце концов, я не против того, чтобы он пил… Иногда это нужно, иначе просто трудно выжить… Но русские никогда не умеют остановиться. Когда пьют, то уж пьют… И тогда Сергей становится опасен. Он в состоянии перевернуть весь город, если захочет. Но я боюсь, что он может сломить мою волю, понимаете: не хочу, чтобы он убил меня.

— Как, как вы можете терпеть все это?

— Долго объяснять. И потом, между мной и Сергеем происходит что-то загадочное, меня к нему что-то ужасно привязывает. Возможно, сходство, о котором я, кажется, уже говорила… Не знаю… Теперь уж и не знаю… Не важно. Может, мне все только кажется… Потом поговорим. Если в полночь не вернется, нам надо будет уйти.

— Это ужасно! Быстро одевайтесь, перейдем в другую гостиницу.

— Ах, Мэри! Я не перенесу, если хоть один волос упадет с его головы. Вы должны мне помочь спасти его, дать ему вернуться в Россию. Только на родине ему будет хорошо. Здесь он никто, а там… там, Мэри, он — гений, он — великий поэт…

— Хорошо, об этом поговорим завтра. А сейчас поторопитесь, Дора, прошу вас. Идемте со мной. Скорее.

— Не хочу уходить, пока не увижу, как он вернулся. Я пойму по его голосу, в каком он состоянии.

Не успела она закончить фразу, как из холла послышался ужасный шум. Русские ругательства вперемежку с криками швейцара. Айседора вскакивает. Мэри берет ее за руку и заталкивает в свою комнату, запирает за собой дверь на ключ. Тут в комнату, откуда они только что вышли, как безумный влетает Сергей. В ярости он изо всех сил стучит в дверь, ведущую в соседнюю комнату, а Мэри уже тащит Айседору на лестницу. Перед тем как выйти на улицу, Айседора обращается к дежурному администратору:

— Будьте добры, сударь, мой муж болен. Не могли бы вы заняться им, пока я схожу за врачом? Очень прошу, будьте снисходительны, он действительно болен.

Администратор соглашается, Мэри тащит подругу за руку. На улице они берут такси и едут в «Гранд-отель».

«Во что бы то ни стало надо найти врача. Если можно — русского».

Ищут в телефонной книге, звонят в несколько больниц… Во всем Париже ни одного русского врача. Наконец нашли одного, но он живет в Аньере[44]. «Слишком далеко, не успеет вовремя приехать». Айседора звонит в «Крийон» и узнает, что шесть полицейских только что взломали дверь и увели ее супруга, который грозился стрелять в них. Он буквально учинил погром в комнате. Схватив подсвечники, разбил зеркала, перебил все люстры, перевернул комоды и шкафы. Вышвырнул в окно постель и туалетный столик, сорвал картины со стен и занавеси с окон. Администратору, пытавшемуся его урезонить, отвесил пару тумаков, да так, что тот полетел на пол. К счастью, револьвер Сергея был в чемоданчике, запертом на ключ в комнате Мэри.

В полуобморочном состоянии Айседора обращается к Мэри:

— Что со мной будет? У меня ни франка не осталось. Несколько долларов были в кармане Сергея… Прежде всего, Мэри, надо найти доктора.

Ей посоветовали дежурного врача в больнице «Мажестик». Они едут туда и вместе с врачом заходят в полицейский участок, объясняя ему по дороге, что произошло. Осмотрев Сергея, врач отводит Айседору в сторону и пытается ей объяснить, что муж ее неуравновешенный и очень опасный человек, выпускать его на свободу нельзя ни в коем случае. Для Айседоры это было ударом.

В четвертом часу ночи, приехав в «Крийон», они видят последствия невероятного погрома. Перепутанные соседи, подумав, что совершено вооруженное нападение, разбежались, кто в пижаме, кто в ночной рубашке, по коридорам и салонам. У швейцара лицо в синяках. Два метрдотеля выведены из строя, а директор пытается успокоить остальных. Можно подумать, что гостиница подверглась бомбардировке. От мысли, что ее муж навел такую панику в самом богатом отеле Парижа, Айседора начинает хохотать, и ничто не может остановить нервный смех. Директор, которого происходящее крайне раздражает, заявляет без обиняков, что ей придется заплатить за нанесенный ущерб и поискать себе другую гостиницу. Но и после этого она не может успокоиться и корчится от смеха. Мэри отводит директора в сторону и объясняет, что смех — реакция на нервный шок, который перенесла Айседора, и просит не сердиться на нее. Что касается ущерба, он может не беспокоиться: завтра же утром все будет оплачено. Директор постепенно успокаивается и соглашается сохранить за ней комнату «при условии, — добавляет он, — что господин Есенин не появится здесь больше никогда». «Не беспокойтесь, — отвечает Мэри, — я за это отвечаю».

Вернувшись в номер вместе с Мэри, Айседора выпивает рюмку коньяка и начинает обдумывать, что делать. Она не допускает мысли оставить Сергея в психбольнице. «Скорее я соглашусь, чтобы он зарезал меня».

— Самое срочное, Дора, — найти деньги. Я обещала директору отеля, что завтра вы оплатите нанесенный ущерб.

— Верно, но где их найти? Я же говорю, у меня ничего не осталось.

— Полицейские вам отдали ключ от чемоданчика Сергея. Как вы думаете, там не может оказаться?..

— Рыться в его вещах? Никогда. Слышите? Никогда! Он мне сказал, кстати, что там только его стихи.

Но Мэри настаивала, и Айседора согласилась. Открыв чемоданчик, она вскрикнула от удивления:

— Боже мой! Не может быть!

Со дна чемоданчика она достала несколько пачек американских долларов разного достоинства и свертки серебряных монет вперемешку с носками, чулками, разрозненной обувью, баночками грима, которые она считала потерянными в пути, и даже пустые флаконы от духов. «Не может быть… не может быть…» — повторяет она, вытаскивая один за другим предметы из этой странной коллекции. Видя слезы на ее глазах, Мэри берет ее под руки и говорит:

— Ладно, оставьте все это. Отдохните, а я подсчитаю деньги.

И пока Айседора наливает и выпивает вторую рюмку коньяка, Мэри подсчитывает деньги. Оказалось более двух тысяч долларов.

— Бедный Сережа, — бормочет Айседора. — Я уверена, что он даже не представляет, что значат эти деньги. У него в жизни никогда не было такой суммы. А когда увидел, как я транжирю, в нем сработал инстинкт крестьянина, и он решил спасти хотя бы часть. Конечно, для тех, кто так нуждается в них у него на родине. И ведь деньги эти были у него в тот день, когда портной пригрозил мне тюрьмой, если не оплачу два заказанных им костюма!

Утром Айседора оплатила ущерб, нанесенный отелю «Крийон», и уехала вместе с Мэри в Версаль, отдохнуть в гостинице «Источник». Приехав, бросилась в постель. Из-за волнений прошедшей ночи у нее поднялась температура. В конце дня к ней приехал врач, осматривавший Сергея. Он подтвердил, что состояние ее мужа требует госпитализации.

— В любом случае, — добавил он, — в отношении его выписан ордер на высылку из Франции. В ближайшее время он должен покинуть страну.

— А иначе?

— Иначе полиция не выпустит его.

— В таком случае лучше отправить его в Берлин. По крайней мере там у него есть друзья и представитель советского правительства. Я приеду за ним, как только смогу. Сейчас у меня нет сил. Я совершенно разбита.

На следующий день, на заре, двое полицейских посадили Сергея в вагон поезда, едущего в Берлин. Его сопровождала Жанна. Айседора дала ей денег на дорогу.