XXXII История с Жиркевичем

XXXII

История с Жиркевичем

Незадолго до революции я познакомилась с военным следователем Жиркевичем. Я видела его однажды в моем музее, и затем он прислал мне свою книжку в стихах, которую я перелистала, но не нашла ничего интересного. В стихах, написанных без малейшего признака таланта, он описывает свое детство. Из них я вынесла одно только впечатление, что автор в детстве был очень жестоким мальчиком… и больше ничего. И вдруг, много времени спустя, я в Сан-Ремо получаю от него письмо в таком тоне, как будто мы были с ним давнишние и хорошие знакомые. Он спрашивает меня, правда ли, что я увезла музей, и надолго ли, просит возвращаться скорее и не отнимать у Смоленска этих коллекций, говоря, что теперь в России хорошо и т.д., и т.д. Просил он также прислать ему мою фотографию, что тоже показалось мне очень странным. Я имею обыкновение всегда отвечать на письма, но так как я совсем мало была знакома с Жиркевичем, то, чтобы не отвечать серьезно на все его вопросы, - мне не хотелось рассказывать совершенно постороннему человеку о своих делах и намерениях — я решила ответить в шутливом тоне и послала ему фотографию домашней работы, где я снята под вековым масличным деревом с масличной веткой в руках. На обороте я написала, что приеду в Россию тогда, когда там все успокоится и наступит полный мир.

Жиркевич не угомонился и снова написал мне, предлагая приобрести у него хоругвь из какого-то монастыря в Вильне и каких-то, как он выразился, идолов. Покупать вещи заочно, да еще от мало знакомого человека — очень опасно, можно даром бросить деньги и нажить неприятностей без конца. К тому же в ту минуту я далека была от мысли пополнять мою коллекцию, до того ли было в это смутное время, когда мы все были в неизвестности относительно исхода беспорядков, когда я каждый день боялась услыхать, что музей разграблен. Я замедлила немного с ответом. Не получая его от меня, Жиркевич обратился с письмом к Киту, говоря, что писал мне, предлагая хоругвь и "идолов", и просил ее спросить меня, хочу ли я приобрести эти вещи. Она ответила отрицательно, зная, как я мало была расположена тогда что бы то ни было покупать. Жиркевич замолк. Я никак не думала, что эта неудавшаяся попытка завязать со мной коммерческие сношения создаст мне из него врага, с которым мне придется считаться несколько лет.

Когда мне приходилось задерживаться по делам в Смоленске, иногда на несколько месяцев, иногда целую зиму, я жила очень тихо и уединенно. У меня было очень мало знакомых. Кроме губернатора, предводителя дворянства, князя В.М.Урусова и архиерея — лиц официальных, с которыми приходилось иметь дело по школьным и деревенским вопросам, у меня был маленький кружок лиц, бывавших у меня запросто. Зная, что я собираю старину для музея и особенно интересуюсь смоленской стариной, эти лица, узнав, что в архиерейской ризнице продаются старинные вещи, поспешили меня об этом уведомить. До меня давно доходили эти слухи. Барщевский вообще был очень неловок в покупках, не умел разыскивать ни поставщиков, ни людей, владеющих стариной, ни торговаться когда надо, и я не раз попрекала его тем, что предметы из архиерейской ризницы уплывают в чужие руки, распродаются на слом и сплав, гибнут, а между тем для них лучший, прямой путь — мой музей. Но он как-то безучастно отнесся к моим словам.

В один из моих приездов в город ко мне от архиерея пришел студент М.И.Крылов, прося разрешения переговорить со мной. Он сообщил, что Его Преосвященство, желая избавиться от некоторых ненужных старинных предметов, предлагает мне осмотреть ризницу и выбрать то, что мне подойдет. Дело было в октябре, стоял мороз, и уже лежал снег. Я отправилась в собор с Барщевским и Лидиным, закутанная по-зимнему, в шубе. Нас повели в зимнюю архиерейскую церковь. Так как нас, бедных женщин, за грехи в алтарь не пускают, — а ризница за алтарем, — то сторожа стали выносить оттуда старое облачение и разные вещи и целыми охапками валить на пол. Раньше это была теплая зимняя церковь, но с тех пор как стали отапливать большой собор, в ней перестали служить, и все было запущено, грязно, пыльно. Мне просто больно было смотреть, как разные люди, пришедшие, как и я, смотреть на эти вещи, раскидывали их ногами, разворачивали, а сторожа все продолжали выносить и кидать на пол вороха священных предметов. Одно уже это заставило меня скупить все то, что я считала кощунством попирать ногами.

Я выбрала несколько саккосов — подобные им были когда-то здесь же проданы на выжиг — и одну митру, поновленную, из новой серебряно-золоченой парчи, вышитую жемчугом, которую все равно продали бы на вес. Финифтяные иконки, украшавшие эту митру, были не только не старинные, но очень грубой работы, а вместо камней нашиты были простые цветные стекла. Меня на ней прельстило несколько дробниц, украшенных эмалью.

Кроме нас, в соборе вертелось несколько человек: два еврея из Киева — одного из них, Золотницкого, закупающего по всей России старину, я знала — и два наших серебряника, Лукьянов и Васильев. Барщевский, видя, что я ценю в митре только лалы, обратился к Лукьянову и сказал:

— Эх вы, в прошлом году вы ведь здесь целую кучу таких вещей на слом купили. Таких лал у вас много было. Куда вы их дели?

— И не говорите, Иван Федорыч, я их сплавил. А кабы я только знал, что их сиятельства покупают такие вещи, я бы им первым предложил купить, — отвечал с сожалением Лукьянов.

Вещи от архиерея мне были доставлены в дом накануне отъезда за границу после одиннадцатидневной забастовки в 1905 году. Привезены они были казначеем и соборным протоиереем, с которыми я немедленно же расплатилась. Когда я сказала Киту, что из моего кармана вылетело несколько тысяч, она всплеснула руками и чуть не назвала меня сумасшедшей. Я и сама сознавала, что это действительно сумасшествие, но страсть к старине все превозмогла. Я так боялась, что эти предметы уйдут в руки Золотницкого или пропадут у Лукьянова, что совсем забыла о том, какое время мы переживали и как могли повернуться события. Я уехала почти без денег, так как сношения с банками были очень затруднены и замедлены…

Наш соборный староста (управляющий акцизными сборами) В.П.Озмидов предложил мне приобрести серебряную кружку рижского дела, восемнадцатого века. Она была пожертвована соборному причту на поминовение души одного из представителей рода Энгельгардт, коренных смоленских помещиков, а так как я собирала смоленскую этнографию и все, что относилось к крестьянскому и старинному помещичьему быту, то, несомненно, предмет, идущий из старинной семьи Энгельгардт, представлял для музея интерес. Озмидов продал эту кружку за четыреста рублей, и деньги пошли на починку соборной крыши, незадолго до того сорванной бурей. Несколько дней спустя он сам привез мне ее в музей и передал мне расписку в получении денег.

Между тем Жиркевич, недовольный отрицательным ответом Киту, очень рассердился и, вероятно, чтобы отомстить мне за отказ, поместил в газетах какое-то странное обвинение: будто я расхитила церковный исторический музей, а расхитивши, вывезла все мои старинные коллекции за границу с корыстными целями, упрекал меня в святотатстве, облил целым потоком грязи, не считаясь со мной как с женщиной, забыв, вероятно, что он принадлежит к порядочному обществу. И вот в продолжение двух лет не было ни одной газеты, от крайней левой до крайней правой, не говоря уже о периодических журналах, где бы на меня не взваливали самой грубой клеветы, самых бесцеремонных обвинений, перевирая, искажая и путая факты до невозможности.

Более всего меня обидело, когда в одной из газет я прочла, что Жиркевич советовал смолянам, в случае если я подарю городу музей, отказаться от этого дара. Меня очень интересовало мнение смолян по поводу этой статьи. Я несколько месяцев ждала, чтобы хоть один человек из смолян, знавший и мой музей, и мою деятельность вообще, возвысил голос в мою защиту и заявил, что смоляне не нуждаются в советах Жиркевича и не разделяют его дурного мнения обо мне. Но русские люди тяжелы на подъем, равнодушны и совершенно не интересуются подобными вопросами. Напрасно я ждала этого слова, никто и не подумал об этом, никто не выразил мне ни малейшего сочувствия. Тогда, обидевшись на смолян, я сама ответила в одной газете, что если Смоленску мой музей не нужен, то я всегда найду, куда его поместить.

Ко мне поступило несколько запросов. Таганрогское городское управление просило меня пожертвовать им мою коллекцию для создания музея имени Чехова. Екатеринбургская городская управа прислала целую кипу бумаг и постановлений, из которых видно, что они согласны построить здание для музея по моим указаниям, планам, чертежам и требованиям, лишь бы только я им пожертвовала музей. С.-Петербургское Общество поощрения художеств предоставляло в мое распоряжение огромное помещение со стороны Мойки. Кроме того, французское правительство тоже ухаживало за музеем, предлагая мне любое помещение в стенах своих музеев. Один крупный американский собиратель из Нью-Йорка делал мне очень заманчивые предложения, от которых пахло миллионами, но я отказала ему наотрез. Тогда он обратился к Киту, прося повлиять на меня, но я и ее серьезно просила оставить этот разговор и не соблазнять меня. Итак, если бы я не поборола себя, мои коллекции давно были бы в другом городе, где их встретили бы более сочувственно и лучше оценили бы. Видно правда, что нет пророка в отечестве своем.

Мне было больно и обидно за мое любимое родное детище, ради которого я принесла столько нравственных и материальных жертв. Вспомнилась мне моя борьба с мужем… Мне было больно, что моя страна была мне мачехой, тогда как на Западе меня встречали открытые объятия…

Мне не легко было заглушить в себе чувство горечи и обиды. Долго я урезонивала самое себя, долго болела душой, но наконец, после многих бессонных ночей и сильной внутренней борьбы, я сказала себе, что храмы, музеи, памятники строятся не для современников, которые большей частью их не понимают. Они строятся для будущих поколений, для их развития и их пользы. Нужно отбросить личную вражду, обиды, вообще всякую личную точку зрения, все это смоется со смертью моих врагов и моей. Останется созданное на пользу и служение юношеству, следующим поколениям и родине. Я ведь всегда любила ее, любила детей и работала для них как умела и теперь должна побороть дурные чувства и остаться при первом побуждении. Мне было и больно, и сладко переломить себя, но я была счастлива, что разум восторжествовал над сердцем…

Странная произошла вещь во время газетной травли меня, а заодно и преосвященного Петра, имевшего слабость продавать из своей ризницы старинные предметы, которые он не ценил совершенно. По правде сказать, я не оправдываю действий владыки Петра, и будь я на его месте, ни одного бы предмета оттуда не выпустила, особенно зная, с какой целью они покупаются. Со своей же стороны, раз эти вещи продавались кому угодно, на уничтожение и слом, я считала не только вполне возможным, но и обязательным приобрести вещи для смоленского музея и тем сохранить их и спасти от рук перекупщиков и серебряников или от полного разрушения в той же ризнице и церковных подвалах, где все равно их съели бы мыши. Я сравнительно еще поздно узнала об этом, а сколько уже вещей было продано в разные руки и навсегда потеряно для науки и истинных ценителей церковной старины!

В то время в Смоленске у владыки Петра был кружок сочувствующих лиц, желавших как-нибудь выгородить его из неприятного положения, создавшегося благодаря статьям Жиркевича, который не щадил красок и для него, и избавить от того шума, который поднялся во всех газетах. Владыку удалили из Смоленска, по этой ли причине или другой - я не знаю, но огорченные друзья, думая помочь ему, обратились ко мне с просьбой вернуть им купленные мною предметы за какую я хочу цену. Я знала, что если верну эти вещи, то они все равно опять исчезнут, но под впечатлением этих писем и особенно просьб Софьи Платоновны Волковой и Озмидова пожалела владыку Петра и велела Барщевскому отправить вещи моему нотариусу Штраниху с тем, чтобы он передал их в ризницу под расписку, совершенно официально. Штраних немедленно написал соборному протопопу заявление о принятии вещей, но, не получая ответа, попросил Барщевского сходить на архиерейский двор узнать, в чем же дело. Из переговоров выяснилось, что мы им ужасно надоели, а казначей сказал:

— И чего вы все всполошились? Зачем было обращать внимание на все эти нападки? Право, чего вы беспокоитесь? А знаете ли, вы еще многого у нас не видали, не посмотрите ли? У нас много вещей продается.

Получив после долгого ожидания такой ответ, я решила уже окончательно взять эти предметы и снова поместить в музее. Одновременно с этим я послала Штраниху другое заявление о том, что я оставляю вещи у себя, так как их отказывается принять ризница.

Абсолютно не прав был Жиркевич, указывая на меня как на главную покупательницу в церковно-археологическом музее, так как ни одна вещь из этого музея ко мне не попала. Митра Никона, на которую он напирал в своих обвинениях (которую я якобы похитила из музея), и по сю пору хранится в церковном хранилище при соборе, если только ее действительно не украли, а рукопись Мазуркевича, тоже приписываемая моему музею, находится, по слухам, в библиотеке смоленской духовной семинарии.

Удивительно, как может человек решиться обвинять в похищении, не имея никаких серьезных данных! За такое обвинение бьют, стреляются на дуэли, если дело между мужчинами, но как легко, как безнаказанно сходит подобный поступок, раз дело идет о женщине, за спиной у которой не стоит ни муж, ни брат…

Можно себе представить, какой же это должен был быть следователь, в обязанности которого входит полное беспристрастие, если он мог только из чувства личной досады позволить себе такие поступки, как в целом ряде газетных статей с бессовестной перетасовкой фактов, без всяких оснований изливать клевету на женщину, только чтобы выместить свою неудавшуюся с ней сделку. Как же он распоряжался фактами в своих судебных делах, как должен был вести и направлять следствие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.